Текст книги "Яконур"

Автор книги: Давид Константиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Вдовин заказал разговор со Свирским.

* * *

Герасим не знал, с чего начать. Про погоду говорил… Наконец он решился.

– Михалыч, есть такая вещь, которую я хочу сказать тебе, пока мы вдвоем…

Вздохнул. Ничего себе получилось начало!

– Твой метод, кажется, действительно то самое, чего не хватает для модели…

Он, он должен первым сделать модель!

– Но частично, ты знаешь, я пересекаюсь с Захаром, с его тематикой.

Короче, короче! Зануда.

– Не понимаю, – сказал Михалыч.

Герасим помолчал. Ох и длинный же въезд!

– Ну так что? – сказал Михалыч.

– Видишь ли, получается сложное положение. Захар, как тебе известно, считает, что ни к чему эта спешка, грубая игра в модели, – надо копить данные…

Ближе к делу, ты!

– А я выступаю в роли человека, который хочет использовать твой метод, материалы Захара и так далее, чтобы построить свою модель…

– Ничего особенного, – сказал Михалыч. – Бывает. Ни Захару, ни тебе не возбраняются такие попытки.

– Но ты забываешь, что есть еще один момент… Ну, то самое… Ты же знаешь…

Проблема: как назвать, не называя?

– Нет, – сказал Михалыч, – не знаю.

– Ну, что ли, отношение ко мне… Из-за Вдовина… И вообще… Сразу все возводится в черт знает какую степень…

Итак, добрался до главного. Давай!.. Продолжил быстро, торопливо:

– И вот, представляешь, как посмотрит на это Захар…

Все, выдохся. Умолк… Произнес все-таки! Долго собирался, но сейчас сказал.

Михалыч остановился посреди улицы.

– Герасим! Да кто старое…

Слушал Михалыча, не перебивая; понимал, что надо бы остановить его, но – так хотелось услышать! Убедиться, что всерьез это было сказано, всерьез! – что они теперь вместе.

Он был победителем – мужчина, добившийся признания у мужчин.

* * *

Яков Фомич вставил в машинку чистый лист. Проверил – ровно ли. Постучал по клавише: абзац… Что ж, начинать?

Вздохнул, поднялся со стула, пошел по комнате. Нельзя так просто – взять да и начать… Остановился.

Слышно было, как в кухне разговаривают хозяин с хозяйкой: он был в погребе, она давала ему сверху указания. Собака тявкнула на улице, замолчала. Ветер прошумел по крыше и улетел. Хозяин вылезал из погреба…

Яков Фомич подошел к окну, стал смотреть на озеро.

Оно начиналось сразу перед окном комнаты, которую Якову Фомичу нашел Герасим.

Вот снова он жил в деревянном доме… Как в детстве.

Обернулся, оглядел свое жилье… Постель, разумеется, в беспорядке. Яков Фомич знал, как огорчает он этим бабу Варю, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов, утром жалко было тратить время, а вечером уже просто не имело смысла… Но вот на старом кухонном столе – полный порядок. Книги и папки аккуратно разложены слева и справа, между ними – стопка исписанной бумаги: Яков Фомич вернулся к работе, которую начинал с Элэл, и за последние дни успел заметно продвинуться… Рядом – две тумбочки, здесь зато черт копейку искал, как выражается Кузьма Егорыч. На тумбочках Яков Фомич делал перевод, это был заработок, позволявший ему существовать вполне сносно и помогать Лене. Книжка – сборник последних трудов Жакмена, пожалуй, не научные статьи, а эссе ветерана, старейшины целого направления, который естественным образом перешел от теории и эксперимента к осмыслению того, что достигнуто, и попыткам оценить перспективы. Понятно, это интересовало Якова Фомича, но одно дело прочесть, а другое – перевод; к тому же издательство без устали подгоняло его; притом Яков Фомич не собирался превращать заработок в основное свое занятие; ситуация на тумбочках была следствием всего вместе… И наконец, маленький письменный стол, – за ним, когда была школьницей, готовила уроки внучка Кузьмы Егорыча и бабы Вари. На столе – пишущая машинка и тетради, разложенные в том порядке, в каком они потребуются в ближайшие дни. Лист вставлен. Можно начинать!

Тепло… Яков Фомич распахнул окно. На подоконнике стояли в кружке свежие кедровые ветки, обломанные бурей, их принесла Ольга. Рядом – банка с медом, ее подарила баба Варя; надо отвезти сегодня Элэл… Навалился на подоконник. Озеро… Полежал на деревянных досках грудью, животом – небритый, в чистой простой рубахе; отдохнувший, спокойный.

Не пора ли?.. Выпрямился. Закрыл окно.

Еще огляделся. Он был как космонавт в своей капсуле. Сам по себе, один, отделенный от всего и ото всех. Так ему было лучше. Так лучше ему жилось, думалось, работалось. Он вышел из игры, хватит, – какое-то время он играл, получалось, но под конец он нервничал, тратил себя попусту, крутился вхолостую, делал не то, что хотел, не был самим собой – и вот он выключился, обособился, замкнулся в своей капсуле.

Робинзон на Яконуре… Яков Фомич улыбнулся. Ему было, в общем, хорошо.

Со стороны ему виднее стало многое… Вот он выскочил из своей галактики, отошел от нее – и наблюдает теперь издалека.

Выскочил, отошел… сорвался с оси и вылетел из механизма, со всех своих сцеплений, зацеплений… притяжений и орбит…

Стал ли он счастлив? Яков Фомич спрашивал себя, уходил от ответа. Ему было хорошо, но был ли он счастлив? Вот ведь вопрос… Одному было трудно – всегда наедине с собой. Яков Фомич физически чувствовал, как расходует он себя – плата за одиночество, которого добился. А временами… Только после разрыва поймешь, что значили друг для друга! Но гнал это от себя. Все перевешивало удовлетворение тем, что сделал так, как считал нужным. Остался самим собой.

Понимал, конечно, понимал, насколько относительна его изолированность… Можно, разумеется, уехать, запереться, оборвать любые связи, отказаться от телефона и прочего – и думать, что ты выделил себя из общества. Но едва он заперся и всячески оградил себя от всего извне, как обнаружил: внешний мир, все, от чего он бежал, – у него внутри. Однажды впущенный, этот мир сидел теперь в Якове Фомиче, от него нельзя, оказалось, избавиться, он постоянно занимал мысли – все мысли. Этот мир был, таким образом, и вокруг Якова Фомича, и внутри него; и Яков Фомич спрашивал себя: что же принадлежит ему самому, оболочка?

Шагнул не к машинке, а к кухонному столу; полистал исчерченные формулами и цифрами страницы. Начатое когда-то с Элэл сейчас особенно важно было сделать хорошо… Так теперь и существовал Яков Фомич: между стопкой бумаги этой, на этом столе, и стопкой другой, на столе другом, Ольгином, – тетрадями, появившимися в его жизни только месяц или два назад. Все сплелось очень сложно в том, как он жил здесь между тем столом и этим…

Он выбирал себе место в жизни сознательно, с пониманием, чего он хочет от будущей своей социальной позиции. Наука была для него сферой деятельности, от которой можно ожидать чего-то реального, а ученые – людьми, чья работа позволяла изменять многое в мире… Потом он увидел, как не сразу происходят желаемые изменения в технике, в условиях жизни, а особенно – в людях, Но при этом не наступило охлаждения; пришла вторая любовь к профессии – Яков Фомич от мира, в котором было слишком много несовершенного, укрывался в мире, в который уводила его работа… Он покинул институт, когда обстоятельства начали принуждать его выключаться из исследования связей, созданных природой, и ввергать себя в отношения людей, во многом неприемлемые для Якова Фомича, непонятные, эклектичные… Потом – Никола. Яков Фомич давно уже смирился с тем, что плоды его профессии поспевают не скоро, переместил эти ожидания в будущее. Но толчок, который он получил у Николы! А Яков Фомич снабжен был сверхчувствительным устройством, улавливающим малейшие признаки неблагополучия в человеческом существовании… Он не был готов. Что было делать? Он поступил как человек своей профессии. Он поступил как мальчик из Нахаловки. Сел у окна, за ситцевой занавеской; стал слушать… Его тетради. Вон они, вокруг машинки. Его хождение по лабораториям… Ему нужно было определиться в этой сложной системе координат – среди многих проблем и суждений. Он то принимался рассматривать картину издали, то подходил вплотную: видел либо основные лишь контуры, общую композицию, не различая деталей, либо одни хаотичные, грубые мазки; становился слева, брал правее: здесь к тому же отсвечивает, здесь – тень; следовало найти оптимальную дистанцию и требуемую обстоятельствами точку, свое место в этом зале, поставить себя соответствующим образом по отношению к полотну; еще и рама мешала. Яков Фомич чувствовал, что не может пока сделать этого – определиться в эн-мерном пространстве проблем и суждений. Ему нужно было время. Хорошо бы поговорить об этом с Элэл! Или со Стариком. Одно было ясно, в одном он убедился. Пусть что-то он преувеличивал – и, случалось, ловил себя на этом; пусть. Дыма без огня не бывает; дым шел от Прометеева огня…

Якову Фомичу предстояло решить, с кем он. Много лет он был с людьми, которые все эти годы изменяли мир. Теперь он спрашивал себя: правильно ли он выбрал себе компанию? тому ли делу, той ли вере отдал лучшие годы своей жизни? с теми ли был так долго? и разве не отпадают теперь у него причины и доводы быть с ними? В этих мыслях сгущались и горечь, и сомнения. Когда-то без колебаний решил, кем быть. Теперь не мог понять, с кем быть…

Тем более он был удивлен, обнаружив, что возвращается в мыслях к незаконченной с Элэл работе. Отнес это на счет инерции. Затем поймал себя на том, что делает к этой работе заметки; попытался понять, отчего так прочно держится в нем прошлое – так, что до сих пор не может он оторваться. Между тем стал понемногу разбирать свои старые черновики. Конечно, здесь был долг перед Элэл. Но не следовало и преувеличивать, не следовало заблуждаться! И уж конечно эта работа не была важна для здоровья Элэл, тут она ни на что не влияла, и на престиже Элэл тоже не могло сколько-нибудь заметно сказаться, будет она сделана или нет. Пришлось признаться себе: инерция, долг – не более чем рациональные объяснения, построенные для того, чтобы сохранить видимость какой-то последовательности в своих поступках. Дело было не в том, что ему не удавалось оторваться от работы. Словно она преследовала его. Он сам стремился к ней! Он противоречил себе, поступал противно своим соображениям; и мало что здесь зависело от него… как в любви. Теперь она сделалась тайной, его любовь, тайной от себя самого, вот что случилось с Яковом Фомичом; она была сладка – и сладка была она как любовь тайная… и казалась все слаще… и становилась все нужней. Вот так…

Однако эта работа уже не могла занять его полностью. Он обнаружил в себе большие пустоты, раньше он не подозревал об их существовании; это оказались целые емкости в том, что отпустила природа его душе и мыслям; теперь они быстро заполнялись. В раздумьях о добре и зле, о смысле жизни и развития, о разуме и человечности Яков Фомич открывал вечные истины и проходил классический путь. Но открывал сам и сам проходил… До обидного не хватало образования. Он тратил массу времени на то, чтобы найти и узнать известное всякому мальчишке, выпускнику университета, и делал оплошности, по поводу которых гуманитарии могли бы только развести руками. А он не хотел, чтобы они смотрели на него как на грубого технаря, самоуверенно вторгшегося в их стеклянный, хрупкий дом. Все было серьезно… За то, что выбрал когда-то другое, Яков Фомич не упрекал себя. И время ведь было иным. Его наблюдения показывали, что время гуманитариев как раз наступает. Тогда он, выбирая, видел перед собой физиков, химиков; теперь – на гуманитариев он уповал как на людей, работа которых могла изменить многое в мире, именно они работали в сфере деятельности реальной, такой, от которой можно ожидать чего-то… Только что за тяжкое занятие – задавать вопросы обществу! Спрашивать природу естественную, кажется, проще…

Вырисовывалось все постепенно. Он наткнулся на четыре строчки – эпитафию на могиле поденщицы: «Не горюйте обо мне, друзья, и не плачьте обо мне никогда, ибо отныне я буду отдыхать всегда и во веки веков». Вспомнил, как писал Ползунов – это Яков Фомич прочел когда-то в музее: «Облегчить труд по нас грядущим». И разыскал песню: «На свете есть царь, беспощадный тиран, жестокий мучитель бесчисленных стран, рука у него лишь одна, но тысячи губит она, – тот царь называется Пар…» Его бросало по всей истории, по всему ее пространству; он хватался то за одно, то за другое; иногда ему казалось, что все у него складывается слишком случайно, а порой он обнаруживал, что и раньше думал об этом… Через комнатку Якова Фомича прошло множество людей. Они по-разному понимали, что было у них и что было с ними, в их собственные времена; иногда Яков Фомич с ними соглашался, чаще – нет, порой заключал: они вовсе не разобрались, как что у них там складывалось; тем не менее, он видел, каждый делал для него естественное. Ломать то, что оказывалось противным человеческой природе и благу людей (наиболее общая формулировка) – также было вполне естественно. Люди распознавали нечто губительное для них и пытались это разрушить… Некоторые задерживались в комнатке Якова Фомича; оставались ночевать; а потом и оседали, приживались; комната постепенно наполнялась… И ведь те, кто ломал, – сопротивлялись не просто технике. Они, собственно, хотели оказать сопротивление, ни много ни мало, всему ходу истории, а значит, всему развитию на Земле, то есть – всей эволюции на целой планете. Это было, следовательно, событие космического масштаба! Они хотели изменить картину… нет, путь… изменить путь Вселенной. Это был достойный повод, – Яков Фомич принялся за английскую историю от времен, предшествовавших наполеоновским войнам, и вплоть до Маркса.

Что-то становилось яснее. Что-то – напротив… Плюс – или это, может, где-то во-первых, – то, что сам он был одним из тех людей, которые являлись соавторами сегодняшнего мира. Он был выходец из них. Да, он и вышел из их числа, вышел, и оставался среди них; он был на пограничной позиции. Кстати, уязвимой непониманием обеих сторон…

Так что ж, начинать?

Сел за машинку.

Итак:

«Едва ли найдется более распространенное и устойчивое заблуждение, чем привычка руководствоваться старыми критериями при оценке новых явлений. В наш век, как и прежде, изменения замечают лишь по явным и поздним последствиям, подобно тому, как если бы истоки наносились на карту лишь после наводнения в устье. Однако мы находимся в пути и притом движемся весьма своеобразным образом, и упускать это из виду не следует ни на минуту. Наш маленький, тесный, не всегда комфортабельный шарообразный космический транспорт мчит нас, со всей нашей культурой, сквозь не слишком ясные нам, обозначаемые нами как некие общие категории Время и Пространство. Мюнхаузена на ядре, возможно, завораживало движение. Нас – также, в известной степени. Его, хотя это выяснилось чуть позднее, ожидал высококачественный стог натурального сена. Обстоятельства нашего полета таковы, что нам следовало бы сосредоточиться не на переживании процесса движения, а прежде всего на том, точно ли мы летим туда, куда хотели бы попасть сами. Ниже будет предпринята очередная попытка понять…»

* * *

А дед Элэл был прямой потомок исследователя Яконура… Элэл вспомнил – совсем недавно встретил он ссылку на прадеда, цитировался его экспедиционный отчет: «Что же можно сделать для того… чтобы хоть сколько-нибудь вывести местное население…» да, так… «из его первобытного и безысходно-печального экономического состояния…»

Прадеду было девятнадцать лет, когда он спустился на лодке по Каракану и отправился вдоль яконурских берегов на северо-восток; добравшись до Мысового сора, пересек бухту Аяя, высадился в Нижней пади, от низовьев Снежного взошел на хребет Шулун, перевалил через него и вернулся по долинам. Он, один, преодолел, как потом говорилось в отчете, «пространство необитаемое, дикое горной страны, которого не коснулась рука человека…».

А через год он был в Саянах, потом – в устье Витима. Кто-то, кажется, из бабушкиных аспирантов о нем писал. Когда работы прадеда уже стали широко известны и признаны, он впервые сделал более, чем обычно, длительную остановку – чтобы получить высшее образование. Нет, похоже, не аспирант, а молодой иркутский биолог… Снимал в Петербурге каморки на чердаках, зарабатывал себе на жизнь уроками; окончил курс и защитил магистерскую диссертацию.

И снова пустился в путь. Его маршруты – Онега, Волга, Кавказ, снова Сибирь, затем Средняя Азия, Сахалин, Япония, Сингапур, Суэц… Его статьи и отчеты – множество томов…

* * *

Вдовин перелистывал работу Александра. Он прочел ее вчера; неплохая статья для журнала. Теперь предстояло решить, как поступить с ней. Продвинуть? Или придержать? Он снова относился к Сане заботливо, видя, что Саня работает на него. И ждал, когда высунется, чтобы вовремя его осадить… Вдовин задумался, моделируя ход Саниных мыслей. Можно, пожалуй, продвинуть. С соавторством или без? Тут есть что поправить, переделать… Нет. Придержать.

Александр стал действовать ему на нервы. Вдовин все чаще сравнивал его с Герасимом. Тот шел рывками, криво-косо, метался из одной крайности в другую; шел большей частью неудобно для Вдовина; но во всем этом что-то было… Вдовин чувствовал: в нем существует симпатия к Герасиму, приязнь, что ли, и доброта, соединенная с завистью. Несмотря на все остальное. Более того. Он ощущал свое родство с Герасимом. Как это ни казалось ему поначалу странным. Временами он видел в Герасиме много своего… И еще больше – чего он хотел бы в себе. Разве не хотел бы он вступать в жизнь с такими же крупными ожиданиями, категорическими требованиями, с такой же силой врезаться в нее, так же широко относиться к миру?.. Да он и хотел этого когда-то, хотел! Другой разговор, – что потом получилось… Саня же наследовал от него именно то, что получилось потом. Саня легко стал тем, чем стал Вдовин, чтобы сделаться успешным. Это было собрание качеств, на которые Вдовин согласился – дал им в себе все возможные преимущества – для достижения наибольшего эффекта на пути, который избрал для себя. Они не были привлекательнее, но были результативны, он на них рассчитывал… Герасим и Саня оказались разными половинами его «я»… Вдовин сам толкнул Саню на этот путь, сам направлял его именно так; Саня стал его, не кого-то, наследником, его повторением; Вдовин высоко ценил все это; охотно использовал Саню, когда бывало ему нужно; и приходил в уныние, различая себя в нем, и все больше презирал его и даже ненавидел. Искал случая унизить… Решено. Придержать! Отложил статью на край стола. Но перед другими решил приподнять Александра – похвалить, раздуть какой-нибудь пустяк. Сегодня, кстати, на семинаре вполне будет уместно… Обманывал других? Обманывал себя – знал об этом и тем настойчивее утверждал свой выбор передо всеми… и перед собой… И гадал, наблюдая, – что победит в Герасиме?

…Позвонили от Свирского. Кое-чего удалось добиться: Старик согласен, чтобы Яков Фомич исполнял обязанности заведующего отделом.

Все же…

* * *

– Послушайте, но это уже просто чудовищно! – воскликнул Савчук. – Давайте наконец раскроем секрет. Вы берете стоки, разбавленные в двадцать раз, бросаете туда рыбу и констатируете, что рыба дохнет. Верно? Из этого вы делаете вывод, что в стоках, разбавленных в тридцать раз, рыба дохнуть не станет. Вот такое, с вашего позволения, экспериментальное доказательство. И на этой липовой основе вы заключаете, будто Яконуру ничто не грозит!

– Профессор Савчук, – медленно проговорил Свирский, возвращаясь к своему креслу, – я должен, как член комиссии, настоятельно попросить вас…

– Я внесу, заявляю это вам, предложение поставить доклад профессора Кудрявцева на секции биологических наук!

– Пожалуйста, – сказал Кудрявцев. – Сейчас я считаю необходимым только протестовать против изображения наших исследований в анекдотической форме.

– Вот что, – сказал Шатохин, – я вам даю темы для диссертаций, но сливать буду!

– Профессор Савчук, – проговорил Свирский еще медленнее, чем раньше, – я вторично вынужден…

Савчук грохнул кулаком по столу:

– Вы тут сидите в Москве, вам Яконур безразличен, а для нас это больной вопрос!

– Нет, – спокойно сказал Свирский. – Дело лишь в том, что не следует эмоциональностью пытаться возместить отсутствие проблемы. Признаться, вот уж чего я не люблю. И никогда не любил.

– А мне это до лампочки, – ответил Савчук.

Свирский повернул к нему голову;

– Простите, не понял?

Савчук смутился.

– Я хотел сказать…

Ольга сделала ему знак рукой.

Шатохин:

– Пусть товарищ Савчук ответит мне на один вопрос!..

Савчук разглаживал усы.

– Товарищи, – сказал Свирский, – мне бы хотелось еще послушать… простите, забыл вашу фамилию… вы, как практический работник, что вы думаете о нынешней и перспективной ситуации?

Борис:

– Вопрос об Усть-Караканском комбинате решен положительно, несмотря на все дискуссии…

Ольга вздохнула.

– И теперь остается не спорить и обвинять, а сотрудничать…

– Вот, – сказал Шатохин.

– …И помочь комбинату добиться наконец нужной чистоты стоков.

– Черт, – сказал Шатохин.

Яснов:

– Какие известны новые эффективные методы очистки?..

* * *

Поехали!

Герасим нажал на кнопку.

Капитолина следила за контрольной лампой. Грач стоял у двери – на всякий случай.

Красная лампа зажглась: Герасим посмотрел на часы, сел за пульт, раскрыл журнал, взял ручку и записал время.

Поставил точку.

Посидел, глядя прямо перед собой.

Что же?

Кобальт наконец светил на его яконурские ампулы, любимая писала, что любит, ребята его приняли, модель должна была теперь получиться… В тот момент, когда ему сделалось совсем тяжко, когда он почувствовал, что уже не выдерживает, – все пришло в прекрасное, в удивительное состояние.

Подведя итоги, Герасим радостно рассмеялся.

Он чувствовал в себе силу и уверенность, у него было настоящее, он видел будущее; да, он был победителем.

* * *

Мать вошла неслышно; Кемирчек почувствовал ее присутствие, обернулся, – она сделала вид, будто искала что-то; Кемирчек успел поймать на себе ее взгляд и понял его. Наскоро перелистал еще раз свои бумаги и сложил их в папку.

Вышел из дому, зашагал двором к юрте. Посмотрел, – мать на крыльце; тут она могла наблюдать за ним сколько хотела, это лишь бумаги отбирали его у нее. И опять он уезжал… Кемирчек взял топор, отправился к поленнице. Поставил чурбак из тех, что напилил вчера с братом, и, попрочнее уперев в землю ноги, привычно замахнулся… Выдох!.. Распрямляясь, еще вбирая в грудь воздух, увидел: разгладилось лицо у матери. Вот и младший ее сын за настоящим занятием…

Как хорошо сделать ей приятное.

Яконур был ее Яконуром, но все эти его бумажки…

Глянул на поленницу. Пожалуй, зимы на две уже дров хватит… Улыбнулся. Поднял голову.

Горы, оградившие долину кольцом, едва разомкнуты в одном только месте, там, где вырывается отсюда Снежный и выше него прорублена в скалах дорога; прозрачные облака лиственницы, парящие над склонами; россыпи овец между ними; курган, оставшийся от поры, может, Чингисхана, может, Аттилы…

Здесь Кемирчек родился.

Его прекрасное детство… На него распространялось все уважение к деду, именем которого его назвали; с ним обращались мягко и осторожно, говорили негромко, чтобы не спугнуть вселявшуюся в него душу предка, ей придавался образ птицы. Позднее, познакомившись с генетикой, он смог оценить эту мудрость…

Здесь Кемирчек встретился с Косцовой.

Она приезжала в школу; сидела на уроках, разговаривала с выпускниками; увезла его с собой…

А старший брат, вернувшись из армии, поставил дом, женился, взял в колхозе отару. Вчера прискакал с пастбища на своем гнедом… Вечером сидели с ним в юрте у очага; потом пришла Элбире; держалась поближе к мужу. В котле, в черной от ночи воде отражались искры и пламя, поверху тянулись, проплывали лоскутья легкого дыма и пара. Когда потом поднялись, – постояли еще втроем у огня; и вдруг подумалось о том, что сегодня ночью волосы Элбире будут пахнуть дымом для брата, а волосы брата будут пахнуть дымом для Элбире, – дохнуло, с дымом, чужим счастьем… Искры быстро, поспешно взлетали к вершине конуса юрты и устремлялись дальше, в небо. И когда вышли втроем, оказалось, что на небе множество звезд…

Кемирчек стоит и улыбается под материнским взглядом.

Одной рукой отводит волосы со лба, другой придерживает у ноги топор.

То, что находится в его папке, по общепринятым критериям, принадлежит к классу работ прикладных, не фундаментальных. Однако эта работа нужна Яконуру, а он родился на Яконуре.

Он стоит под материнским взглядом во дворе, у поленницы, между юртой и домом, среди овец и лиственниц на склонах, невдалеке от кургана; кольцо гор, ограждающее долину, разомкнуто перед ним к Яконуру. Отсюда он может оглядеть всех, кто собрался у озерка, таких разных, местных и пришлых, с высшим образованием университетским и таежным, с устремлениями благородными, низкими и средними, по-своему понимающих добро, зло, настоящее и будущее, – всех видно хорошо, и можно определить свое место в мире с наименьшей вероятностью ошибиться.

Вот оборачивается; председательская «Волга» подкатывает по траве к раскрытой калитке. В новенькой темно-вишневой машине за рулем невыспавшийся, как всегда, Ыстак («опять род иху ночью доставлял»); рядом с ним, между передними сиденьями – карабин («может, кабарга попадется или там заяц»). Сейчас состоится чаепитие перед дорогой, а затем Ыстак повезет Кемирчека туда, где посреди степи возвышается полосатая пирамидка, к которой прилетит самолетик и, не выключая мотора, заберет здешних своих пассажиров.

Сегодня Кемирчек делает модели Яконура первую пробу.

* * *

Вдовин смотрел удивленно на разломанный карандаш в своих руках. Что происходит? Хотел встать… Снова откинулся на спинку кресла. Бросил перед собой половинки карандаша, они ударились о стол, упали на паркет, покатились к двери.

Только бы никто не вошел!..

С того момента, когда он послал машину за Яковом Фомичом, с того самого момента Вдовин был в напряжении. Как пойдет разговор? Как ему держаться, с чего начать? В том, что Яков Фомич возликует, станет в душе, а может открыто, злорадствовать, торжествовать, – Вдовин не сомневался. Вопрос был только, какие номера он при этом выкинет и как на них ответить.

Якова Фомича разыскали в его берлоге, привезли. Он вошел, поздоровался вполне корректно, руки не подал – сел, войдя, сразу у двери, далеко от стола, решив таким образом проблему рукопожатий для них обоих. Приволок с собой сетку, в ней была какая-то банка; устроил ее в ногах.

Вдовин сказал ему все необходимое, представив это как совместное предложение Старика и Свирского. Ждал. Тогда, видно, и оказался карандаш опять в его руках. Да, сидел за столом, смотрел прямо перед собой на Якова Фомича, примостившегося на стуле у самой двери; ждал. Яков Фомич вежливо, в двух словах очень тихим голосом поблагодарил и отказался, затем встал, взял свою авоську и удалился, аккуратно притворив за собой дверь…

Сломанный карандаш на полу, одна мысль – только бы никто сейчас не вошел.

Ждал привычных номеров… Случилось – непонятное! Дурак, бестолочь, пусть бы согласился, терпел бы его, ладно… Впрочем, лучше же, что отказался… Баба с возу… Но если выплывет наружу все то?

Медленно, очень медленно Вдовин справлялся с собой. Рационализировал происшедшее. Уходил в логику, варианты, доводы. Искал и там опоры… Находил. Ему рассказывали, чем занялся Яков Фомич; Вдовин припомнил, вскипел. Встал наконец, пошел по кабинету.

Он чувствовал себя человеком своего времени, у его века были новые темпы, были стремительные успехи естественных наук, были атомный котел, компьютер, полупроводники, ракеты, синтетические материалы, были железные правила и алгоритмы формально-математической логики, требованиям которой должен подчиниться мир; и была категория людей, заправлявших всем этим и потому необходимых веку и – первых в нем. Кто не понимал этого, кто почему-либо отставал, не соответствовал – тот выпадал из развития, из всего неостановимого, мощного процесса и, конечно, из категорий первых людей нового века. Такие и выходили в шавки, лающие на слона…

Да о чем он! Поддал ботинком осколки карандаша, загнал их под сейф, чтоб глаза не мозолили. Пускай живет как хочет… Вдовин пошел к столу. Надо позвонить Старику, вот побесится.

И ведь не чужак, занюханный какой-нибудь гуманитарий, – свой! Отступник. Проще всего – своих продавать… делать капитал на прогрессе… это не работать. Вежливо-то как отказался… благодарил…

А, черт! Вдовин остановился перед столом. Ведь это же и есть то самое – номер, который отколол Яков Фомич! Он-то недоумевал. Удивлялся!..

* * *

Потом наступила пауза. Свирский постукивал пальцами по столу.

Ольга сказала то, что откладывала:

– Каковы возможности очистки радиационными методами?

Борис повернулся к ней.

Посмотрела ему в глаза… Ничего.

Совсем ничего в ней не произошло.

Вообще ничего не произошло.

Откладывала, готовилась; собралась и – вот… Просто смотрела. Просто вопрос.

Сколько встретилось всего, сколько скрестилось в их встрече здесь, на совещании, как переплелись тут их прошлые жизни, общая и последовавшие за ней раздельные, все пройденное, все пережитое и нажитое, отгоревшее и окрепшее, характеры, убеждения, понимание самих себя, другого, целого мира!

То ленинградское утро, когда она уговорила Бориса взять направление на Яконур… Да, это она сделала. Она родилась на Яконуре, и она не могла не вернуться. Яконурские возвращаются.

Тот воскресный обед у бабы Вари…

Тот день, когда она ушла с комбината…

Тот вечер, когда шагнула она к краю пруда – аэратора, гордости, да, наверное, гордости Бориса, венца, можно сказать, всех его многих дел, его трудов, Борис так долго бился над ним… Пена жила, шевелилась, она находилась в непрерывном диковинном движении, это было огромное, полное сил чудовище, непонятное, враждебное, опасное; нелепо казалось даже предположить, что оно не само тут появилось, а сработано людьми, – но его создал, о нем заботился ее первый мужчина…

Эти часы на совещании. Слушала всех и убеждалась: для одних мир – система глобальных связей – экологических, нравственных, человеческих; для других – набор отношений внутри отдельных фрагментов существования – экономики, интересов производства, своей отрасли. Разная картина мира, разный и ход мыслей… С кем оказался Борис! Она и раньше об этом думала: как он может служить у Шатохина?.. Вот – честный человек, прекрасный специалист, а туда ли он направил свою энергию и твердость, свои способности и знания, на верный ли путь, на стоящее ли дело? Вопрос не редкий…

Сколько сплелось, перекрестилось в эту минуту – все, что она отрезала когда-то, и все, что обрела!

Те дни, когда она решила: она не должна больше оставаться с Борисом…

Тот поздний вечер, когда появился Герасим…