Текст книги "Судьба генерала Джона Турчина"

Автор книги: Даниил Лучанинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

4-й БАСТИОН

Неделю спустя не только знаком, но и привычен сделался Турчанинову южный, приморский, осажденный, воюющий город с его торгующими магазинами и полными офицерства трактирами; с его оживленными улицами, то там, то тут перегороженными баррикадами из мешков с землей, в амбразуры которых уставились пушечки; с величественным зданием Офицерского собрания на площади, превратившемся ныне в лазарет – у подъезда всегда солдаты с носилками; с красивыми белыми домами, среди которых порой заметишь мертвый, опустелый – крыша пробита бомбой, чернеют пустые окна, разворочен угол, двери наглухо заколочены досками; с ежевечерним гуляньем на Приморском бульваре, среди военных фуражек мелькают шляпки и косынки, в павильоне играет полковая музыка и звуки беззаботного штраусовского вальса странно мешаются с незатихающим ни днем, ни ночью орудийным гулом на бастионах.

Привычным стал и путь от бедной, кое-как обставленной комнатки с земляным полом, снятой Турчаниновым на окраине, у вдовы-матроски, до 4‑го бастиона, куда получил он назначение командовать пехотной батареей. После, когда случилось читать «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, ярко вспоминался Ивану Васильевичу этот путь.

Сначала ряды брошенных, полуразрушенных обстрелом домов по обеим сторонам улицы, залитые желтой водой воронки, заржавелые пушечные ядра, попадающиеся на каждом шагу. И навстречу, и в одном с тобой направлении, шагая не в ногу, идут команды пехотных солдат с широкими белыми перевязями крест-накрест, пластуны черноморцы в оборванных черкесках и низких косматых папахах, пробирается по грязи офицер, вчетвером несут на носилках раненого, прикрытого окровавленной шинелью.

Затем, когда спустишься под уклон, увидишь вокруг себя вместо строений лишь горестные груды камней, балок, глины, а впереди, где открывается голое, пустынное пространство, появится крутая глинистая горка, изрытая траншеями и, точно короной, увенчанная стоящими наверху турами. Над ней то и дело вспухают клубы белого дыма и доносящиеся пушечные выстрелы подавляют собой разрозненную, не слишком частую ружейную трескотню.

Это и есть 4‑й бастион – выступающая острым углом, крайняя южная точка оборонительной линии, на которой больше всего сосредоточен огонь противника.

В тот день, когда Турчанинов в первый раз отправился на бастион, проводником-попутчиком у него оказался прапорщик в зеленом шарфе, черненький хорошенький безусый мальчик, державшийся самоуверенно и несколько даже развязно. Иван Васильевич приметил его, еще когда обедал перед тем, в трактире. Громко смеясь и размахивая руками, прапорщик рассказывал компании пехотных и морских офицеров, как скверно у них на 4‑м бастионе, молодой его басок слышался на весь зал. «Что, жарко?» – спросил пожилой моряк, наливая себе кислого крымского вина. «Не в том дело. На батарею не пройдешь. Вот – не угодно?» – показал офицерик сапоги, желтые от глинистой грязи почти до колен.

Турчанинов познакомился с ним. Прапорщик Ожогин оказался его подчиненным – служил как раз на той батарее, куда был направлен Иван Васильевич. На бастион пошли вместе. Когда, оскользаясь в рытвинах, начали подниматься на гору, и с той, и с другой стороны стало вдруг то посвистывать, то вжикать, то чмокать. Еще в Венгрии убедился Турчанинов, что у пуль разные голоса. Нагнетая над головами воздух, прошипело ядро и разорвалось в стороне – совсем недалеко, – расходясь бурым дымком. У Турчанинова гаденько засосало под ложечкой.

– Может быть, господин полковник, там пойдем? – предложил тут черненький прапорщик, кивнув в сторону глубокой, залитой желтой грязью траншеи, что была проложена рядом с дорогой. «Я это предлагаю только для тебя», – говорил его учтиво-снисходительный тон. Сам прапорщик храбро шагал по дороге, как бы ничего не замечая, и, смеясь, размахивая руками, с бодреньким – неестественно бодреньким – видом рассказывал какую-то забавную историю. Он по-мальчишески рисовался своей отвагой, офицерик в зеленом шарфе, и в то же время, заметил Иван Васильевич, исподтишка наблюдал, как-то поведет себя новое начальство под пулями.

– Если желаете, залезайте в траншею. А я предпочитаю идти по дороге, – ответил суховато Турчанинов.

– Я за вас беспокоюсь, господин полковник, – несколько смутился Ожогин.

Турчанинов старался не пригибать головы, – нет-нет да и посвистывало совсем рядом.

– А вы за меня не беспокойтесь.

Показался идущий навстречу солдат без ружья. Шел солдат медленно, не обращая внимания на то, что идет по простреливаемому месту, держал правую руку за пазухой. На хмуром, бледном, напряженном лице застыло углубленное в себя выраженье. Он как бы не обратил внимания на приближавшихся к нему офицеров. У него – показалось Турчанинову – было какое-то моральное право в данную минуту не отдавать им полагающегося уставного приветствия, и он воспользовался таким правом.

– Как идешь, мерзавец? Почему не снимаешь шапки? – крикнул юный прапорщик, ужасно вдруг рассердясь.

Остановились все трое. Солдат нехотя потянулся левой рукой к бескозырке, снял.

– Он ранен, разве вы не видите? – сказал Турчанинов по-французски, понимая, что служебное рвенье ретивого прапора объясняется желаньем прислужиться новому начальству. Как-то сразу сделался ему несимпатичен прапорщик Ожогин. А ведь на первых порах даже понравился было своей молодой, щенячьей мажорностью, вызывающей добродушную улыбку.

– Ты куда ранен? – спросил Турчанинов солдата, хотя уже заметил темные, мокрые пятна на рукаве у него повыше локтя.

– В руку, вашскородь, – сказал солдат.

– Дойдешь?

– Дойду, так точно.

– Ну, с богом.

Некоторое время после того оба офицера шли молча, затем ровным голосом Турчанинов сказал, глядя перед собой:

– Он не мерзавец, а русский воин, господин прапорщик. Я желал бы, чтобы мои офицеры относились к солдатам как к товарищам по оружию, а не как к своим лакеям... И потрудитесь, – тем же ровным голосом добавил он, заметив, что Ожогин хочет что-то сказать, – и потрудитесь не возражать старшим по чину.

– Слушаюсь! – сказал прапорщик сквозь зубы.

Поднявшись на гору, очутились на грязной, изрытой, бугристой площадке, окруженной турами, валами из мешков, землянками, деревянными платформами, на которых стояли корабельные пушки и лежали сложенные в кучи ядра. «Нет, это Язоновский редут, четвертый бастион дальше», – ответил на вопрос Турчанинова прапорщик. После полученного замечания он притих и надулся.

По тесной траншее, миновав крошечные – на двух человек – землянки, где ютились пластуны, прошли еще шагов триста. Вновь плетенные башенки туров, сложенные из серых мешков с песком высокие стенки, уставленные в ряд и глядящие в амбразуры большие орудия, груды ядер около них, горбатые землянки и погреба. Пушки, обратил внимание Турчанинов, были морские, снятые, очевидно, с затопленных кораблей, на ступенчатых деревянных лафетах с четырьмя колесиками, большей частью двадцатичетырехфунтовые. Всюду виднелись черные, неторопливо двигавшиеся фигуры матросов. Одни, забивая гвозди обухом топора, чинили разбитую при обстреле орудийную платформу, другие тут же копали землю, набивали мешки, таскали их на спине к брустверу и укладывали там, восстанавливая разрушенные амбразуры. Человека три сидели под пушкой и со сморщенными от смеха кирпично-загорелыми лицами, забавляясь от души, азартно щелкали друг дружку засаленными картами по носам – играли в подкидного дурака. Невдалеке, за укреплениями, беспорядочно перебегала по линии сухая трескотня ружейных выстрелов. Засевшая в ложементах пехота перестреливалась с французской траншеей – довольно вяло.

Прапорщик вел Турчанинова к командиру бастиона. Вытаскивая ноги из глубокой, чмокающей белесой грязи, в которой то и дело попадались засосанные липким месивом черные шары неразорвавшихся вражеских бомб, подбитые чугунные пушки, металлические осколки, Иван Васильевич со строгим вниманием оглядывал все окружающее. Знаменитый 4‑й бастион... Вот здесь и придется отныне служить. А может быть, и умереть, кто знает...

– Орудия к бортам! – внезапно крикнул глядевший в амбразуру офицер-моряк, будто скомандовал у себя на корабле.

Несколько матросов, мирно покуривавших под бруствером, поднялись на ноги, гремя сапогами по доскам платформы, подошли к пушке-каронаде, захлопотали вокруг нее, прочищая мохнатым банником, заряжая с привычной, щеголевато-неторопливой сноровкой. Турчанинов с Ожогиным были уже у командирского блиндажа, когда за спиной, сильно толкнувшись в барабанные перепонки, ударило знакомым грохотом, от которого дрогнула земля под ногами. Донесся знакомый удаляющийся свист, повалил, расплываясь, знакомо вонючий дым.

Спустившись по скользким земляным ступенькам и открыв дощатую дверь, Турчанинов очутился в уютной комнатке, оклеенной голубыми обоями.

Трудно было подумать, что находишься на линии огня: закрывающие дверь – чтоб не дуло – китайские ширмочки, у стены кровать под атласным одеялом, над нею гобелен с какими-то раздетыми догола девами, даже образ Николая Мирликийского в углу, перед которым, мерцая на золоте оклада, горит лампада. Лишь толстенные балки низкого потолка, способного выдержать прямое попадание, говорили: все-таки блиндаж.

Свет настольной, карселевой лампы падал на белокурую курчавую лысеющую на макушке голову командира бастиона и на лежащие перед ним бумаги. Сидя за столом, командир разговаривал со стоящим перед ним пехотным штабс-капитаном в измятой серой шинели. Несколько флотских офицеров, рассевшихся вокруг стола, молча прислушивались к разговору. Капитан-лейтенант Завадовский был видный, крупного сложения, белотелый мужчина с ярко-голубыми, фарфоровыми глазами, одетый в черный флотский сюртук. Воротник по-домашнему был расстегнут, шея белая, пухлая.

– Так вот, господин штабс-капитан, потрудитесь ремонтировать своими силами‑с, – говорил он, приятно, по-дворянски, грассируя и расправляя пышные рыжеватые усы с подусниками. – Лишних людей у меня, к сожалению, нет‑с.

Невысокий, пожилой, невзрачного вида штабс-капитан хмуро слушал его, насупив широкие брови.

– Александр Иванович, – сипло, застуженным голосом, сказал он, – у меня в батарее нет таких мастеров.

Завадовский ответил любезной, даже с оттенком некоторой виноватости улыбкой, пожал плечами.

– Ничем не могу помочь.

Фарфоровые его глаза приняли вопросительно-холодное выражение, остановясь на представшем перед ним незнакомом полковнике.

– Честь имею явиться. Назначенный командиром третьей легкой батареи гвардии полковник Турчанинов! – отрапортовал, как полагалось, Иван Васильевич.

Командир бастиона слегка поклонился.

– А, на место майора Ананьева, царство ему небесное! – Обмахнул грудь небрежным крестиком. – Что, в Венгрии сражались? – отметил он мимолетным взглядом Георгия и венгерскую медаль на груди Турчанинова.

– Пришлось, – ответил Иван Васильевич сдержанно.

Блиндаж легонько тряхнуло близким разрывом. Свет лампы дрогнул, за голубыми обоями зашуршала, точно мышь, осыпающаяся земля.

– Мичман Потапов, – сказал командир бастиона, – узнайте, пожалуйста, что там.

Худой, остроносый мичман нырнул за китайские, расшитые золотыми драконами ширмочки, хлопнул дверью и, вернувшись спустя несколько минут, доложил, что противник начал обстрел и что ранены два человека.

– А! – удовлетворенно сказал Завадовский и отпил остывший чай из стоящего перед ним стакана в дорогом серебряном подстаканнике.

– Ну так что же, господин полковник, знакомьтесь с батареей. Кстати, здесь старший офицер с вашей батареи, штабс-капитан Коробейников, – сделал он легкий, не лишенный изящества жест в сторону угрюмого штабс-капитана. – Он как раз и проведет вас, и ознакомит. Честь имею.

И, показывая Турчанинову и штабс-капитану, что беседа с ними завершена, командир бастиона обратился к одному из моряков:

– Так его светлость, значит, остался недоволен?

За спиной Ивана Васильевича возобновился прерванный было разговор о главнокомандующем князе Меншикове.

Первое знакомство с командиром бастиона не произвело ободряющего впечатления на Турчанинова. Похоже, неуютно будет служить под таким начальством... А может быть, и обойдется, сотрутся неизбежные первые шероховатости...

– Что это понадобилось ремонтировать? – спросил он шагающего рядом спутника, начиная уж практически знакомиться со своим хозяйством.

– Лафет нам вчера француз починил. Станина вдребезги, – сумрачно ответил Коробейников. Вздохнул. – Да, господин полковник, вниманья тут к себе не жди. На первом месте свои, морячки, а мы ведь армейщина... чужаки...

– Маркела‑а! – закричал стоящий на банкетке у бруствера наблюдатель, заметивший выстрел французской мортиры.

Донеслось легкое, почти безобидное, отдаленное посвистыванье, оно становилось ближе и ближе, все убыстрялось, на секунду возник как бы повисший высоко в воздухе черный мячик, – Турчанинов не мог определить, куда он упадет, и только пригнулся пониже, не решаясь залечь в такую грязь. Пригнулся и штабс-капитан... Звенящий треск разрыва, мяуканье разлетевшихся осколков... Бомба обрызгала все вокруг жидкой вонючей грязью. «О‑ох, батюшки!..» – донесся чей-то протяжный, натужный стон из густого, постепенно расходящегося дыма, которым заволокло площадку. К упавшему неторопливым шагом направились двое с носилками – выполняли привычное дело.

– Вот так каждый день семь-восемь человек, – сообщил Турчанинову штабс-капитан, вытирая грязным платком забрызганное лицо. – Вчера у меня лучшего фейерверкера убило.

Послышался новый предостерегающий возглас наблюдателя:

– Пу-ушка!..

ГЕРОЙ СИНОПА

Утром следующего дня Турчанинов находился на бастионе, когда заметил, как внезапно оживились вокруг него занятые своим делом матросы и солдаты – лица поворачивались в одну сторону, люди переговаривались:

– Павел Степаныч!

– Где?

– Во-он едет!

Со стороны Язоновского редута, намечаясь в сумерках холодного осеннего рассвета, приближались рысцой три всадника. Впереди, опустив руку с нагайкой, горбясь, неумело сидя верхом, ехал на мухортой казацкой лошадке офицер в черном флотском сюртуке. Сутулые плечи скрыты под золотой бахромой эполет, фуражка с поднятой тульей на затылке. Рядом с ним трясся в седле молоденький мичман, по-видимому адъютант. Сзади, стоя на стременах, рысил казак, сопровождавший флотских офицеров.

– Смелый... Едет верхом и не боится... – перебрасывались скупыми словами матросы, наблюдая за всадниками.

– Павел Степаныч-то?.. О!

– Снять его, ребята, с лошади – и вся недолга...

Всадники остановились у прикрытия. Моряк в эполетах неловко слез с лошади, отдав поводья казаку, оправил задравшиеся брюки, под которыми обнаружились мягкие рыжие голенища сапог, и, придерживая висевшую через плечо сабельку, направился к блиндажу бастионного командира. Но Завадовский, обходивший в это время бастион, уже спешил с офицерами встречать гостей.

С интересом наблюдал Турчанинов человека, имя которого в прошлом году прогремело на всю Россию. Это он у самых берегов Турции, в Синопской бухте, под огнем береговых батарей, расстрелял, сжег и потопил флот Османа-паши. Это он сейчас, после смерти Корнилова, по существу, руководит обороной Севастополя, душа обороны...

– Здравия желаем, Павел Степаныч! – молодецки гаркнул, сдергивая с головы мятую бескозырку, какой-то смельчак в группе собравшихся у пушки матросов. – Все ли здоровы?

Нахимов оглянулся на него, узнал, добрая улыбка осветила медное от солнца и ветра лицо.

– Здоров, Демченко, как видишь... А, Должников! – на минуту задержался перед другим матросом, который, просветлев, не спускал с него глаз. – Ну как, не забыл Синоп‑с?

– Как можно забыть, Павел Степаныч, помилуйте! – ответил матрос, гордый и счастливый тем, что его знает сам Нахимов. И не только знает, но и сейчас узнал, и первый запросто заговорил с ним, и все это видят... – Небось до сих пор турок чешется.

– Да, сражались мы с тобой на море, а нынче на суше‑с приходится сражаться, – сказал вице-адмирал. – что, дает француз жару‑с?

– А мы ему, Павел Степаныч, и жару и пару даем! – ответил бойкий, видно, на слово матрос, и все кругом одобрительно засмеялись.

– Правильно! Молодец, Должников! – потрепал Нахимов его по плечу и пошел дальше, доброжелательно оглядывая все встречное зоркими, прищуренными глазами, привыкшими смотреть в морскую даль.

Вот заметил среди матросов – хоть и пыталась она спрятаться за спинами – женщину в старой шубейке, с корзинкой в руке.

– А это что за гостья‑с?

Один из матросов шагнул вперед со смущенным видом:

– Жинка моя, ваше превосходительство. Поснидать принесла.

– А! Ну, хорошо, хорошо‑с! Храбрая у тебя жинка. Под огнем носит мужу, не боится...

Затем Нахимов попросил подзорную трубу, поднялся на банкетку и принялся рассматривать неприятельские позиции. Открытый почти до пояса, глядел он прямо через бруствер, хотя рядом была устроена специально для наблюдения амбразура из мешков. Смотрел на протянувшийся недалеко от бастиона белесый каменистый вал, по которому перебегали белые дымки, на расположенные в глубине, среди желтых взгорий, дымящиеся батареи, на совсем уж отдаленные землянки и палатки, среди которых двигались под сизыми слоистыми облаками темные живые точки и целые полосы.

Французы заметили адмиральские золотые эполеты: чаще, бойчей захлопали ружейные выстрелы из неприятельской траншеи, над головой защебетали штуцерные пули. Нахимов словно бы не замечал, не отрывался от медной трубы, раздвигая и сдвигая ее по глазам. Турчанинову, стоявшему среди офицеров, был виден его профиль: зачесанные вперед виски, нос с легкой горбинкой, маленькие, подстриженные усы. «Ну зачем, зачем эта бравада?» – думал Иван Васильевич, томясь, и чувствовал, что и все вокруг с таким же беспокойством следят за высокой сутулой фигурой с приставленной к глазу подзорной трубой и что у всех вырвался вздох облегчения, когда она наконец сошла с банкетки.

– Роют апроши, – сказал Нахимов Завадовскому, отдавая подзорную трубу. – Обратите внимание, капитан-лейтенант.

Роя апроши – зигзагообразные ходы в земле, а затем перпендикулярные им линии траншей – первую, вторую, третью, – осаждающие постепенно приближались к укреплениям на такое расстояние, откуда можно броситься на приступ, не опасаясь больших потерь.

Нахимов обошел бастион, проверяя все самолично и дотошно расспрашивая Завадовского о положении, о запасах снарядов и пороха, о том, что нужно, чего не хватает. Затем вновь забрался в седло, подстегнул нагайкой лошадку и неловко затрусил дальше – моряк-кавалерист – со своим адъютантом и ординарцем казаком. Каждое утро объезжал вице-адмирал всю оборонительную линию, знакомясь с положением, а потом направлялся в госпитали проведать раненых.

* * *

Спустя неделю Турчанинов настолько обвык на бастионе, будто век тут служил. Он познакомился с офицерским составом и с солдатами, обслуживающими десятиорудийную батарею, следил, метко ли стреляют пушки, заботился о боеприпасах, о ремонте вышедших из строя орудий, о горячей пище для артиллеристов и сене для батарейных лошадей. Забот и хлопот было предостаточно, особенно на первых порах.

Ночевать почти всегда приходилось тут же, на батарее, в офицерском блиндаже, где от убитого турчаниновского предшественника сохранились железная койка с погнутыми ножками и повешенное на стене зеркало, перечеркнутое трещиной. Орудийная прислуга жила в землянках, над которыми по ночам, точно рой красных мух, вились вылетавшие из железных труб искры. Случалось, прямое попадание французского снаряда превращало такую землянку в могилу для ее обитателей.

Несколько раз при встрече с командиром бастиона Турчанинов заговаривал с ним насчет необходимости устройства на батареях укрытий от огня противника. Завадовский слушал рассеянно, с нетерпеливым видом, показывающим, что ему докучают пустяками, и отвечал неопределенно.

– A la guerre comme a la guerre, – сказал он резко, когда Турчанинов стал было настаивать.

На войне как на войне! Так и подмывало Ивана Васильевича сказать, что хорошо так говорить, когда сам сидишь в прочном блиндаже, под надежным укрытием. На войне как на войне! А как же тогда в рассуждении мягких постелей под атласными одеялами, золотых икон и китайских ширмочек с златоткаными драконами?..

Не сказал. Но удержался с трудом...

Зато при первом же после того появлении Нахимова на бастионе Иван Васильевич, собравшись с духом и взяв под козырек, по всей форме обратился к вице-адмиралу:

– Ваше превосходительство, разрешите доложить. Личный состав бастиона несет большие потери от неприятельского огня. Необходимо укрытие для орудийной прислуги.

– Совершенно верно‑с! – оживился вице-адмирал. – Я уже отдал такое распоряжение‑с на пятом бастионе. И здесь, – повернулся к Завадовскому, – и здесь тоже нужно‑с построить несколько блиндажей. В срочном‑с порядке‑с. Имейте в виду, противник ведет главную атаку‑с именно здесь. Ни на один бастион не падает столько снарядов, сколько на ваш‑с.

– Леса нет, ваше превосходительство, – скучно ответил командир бастиона. «Будет «приятный» разговор, – подумал Турчанинов, когда по нему мимолетно прошелся косой взгляд начальства. – Не простит, что обратился через его голову... А, плевать!»

– Как‑с это нет леса? – вскинулся Нахимов. – А корабельный лес в порту, на складах?

– Так его же ценят на вес золота.

– А что же, – вице-адмирал повысил голос: пусть слышат не только окружившие его офицеры, – а что же, по-вашему‑с, вот эти молодцы, – повел рукой на стоящих поодаль матросов, – не золото‑с?.. Беречь их надобно‑с!

Офицеры молчали.

– Сегодня же распоряжусь, чтобы выделили вам‑с со складов порта‑с корабельный лес, – сказал Нахимов. – В достаточном количестве‑с... И парусину‑с. Мешки будете шить, землей набивать... Острено‑с, напомните.

– Неприятности могут быть, Павел Степанович, – осторожно сказал адъютант, бойкий краснощекий мичман, носивший фамилию Острено.

– Э-э, голубчик, семь бед, говорится, один ответ‑с. Все равно, – понизил громкий свой голос, – всякий день готовлю матерьял‑с для предания меня после войны строгому суду‑с.

– За что же, ваше превосходительство? – вырвалось невольно у Турчанинова.

– За превышение власти и отступление от формы-с. Главное – отступление от формы, да‑с! Форма, господа, великая вещь. – Ядовито-горькая усмешка мелькнула в прищуренных глазах Нахимова. – Я уж, ежели хотите знать, господа, все свое имущество‑с предоставил на съеденье будущим ревизионным комиссиям и контролям‑с! Так‑то‑с!..

Турчанинов понял, на что намекал вице-адмирал. Уже пришлось слышать Ивану Васильевичу о давнишних неладах Нахимова с начальником Севастопольского порта вице-адмиралом Станюковичем и даже с самим главнокомандующим князем Меншиковым. Говорили, светлейший как-то выразился о Нахимове: «Ему только канаты смолить».

Наверху длинно прошелестело. Бомба упала невдалеке, за землянкой, однако не разорвалась. Нахимов повел рукой, будто указывая ей дорогу, и вновь заговорил с Завадовским, уже с оттенком недовольства:

– И вообще, Александр Иванович, надобно привести бастион в порядок‑с. Поглядите: ямы, кучи земли, ядра всюду. Ходить невозможно‑с!

– Руки не доходят, ваше превосходительство, – хмуро сказал Завадовский. – Люди работают день и ночь. Едва успеваем чинить брустверы, менять подбитые орудия, станки.

– И все же надобно‑с сделать. Для черноморца, любезный друг, ничего невозможного нет‑с!

– Слушаюсь! – Тон у командира бастиона был ледяным, даже не донес руки до козырька. «Тоже, наверно, считает, что вице-адмиралу лишь канаты смолить», – подумал, глядя на него, Турчанинов.

Однако ожидаемого неприятного разговора после не произошло. Командир бастиона обошел случившееся забвеньем, будто и не было ничего, лишь тон его во время служебных разговоров с Иваном Васильевичем стал более сухим.

На бастионе пошли работы. Завадовский стал отделять от орудийной прислуги по нескольку человек – они ровняли землю, засыпали ямы, собирали в кучи ядра и осколки. Со складов, по распоряжению Нахимова привезли могучие дубовые бревна. Началось сооружение блиндажей под руководством военных инженеров. Не страшась обстрела, матросы и солдаты долбили схваченный ночным морозцем каменистый грунт – рыли котлованы. Нахимов, ежедневно объезжая оборонительную линию, подолгу задерживался на 4‑м бастионе и следил за работами. Смотрел, помогая указаньем, как накатывают бревна навеса, как насыпают аршинным слоем землю, как после того укладывают, пересыпая землей, в несколько рядов фашинник. Затем, взобравшись на лошадь, ехал смотреть, правильно ли устанавливают на каком-нибудь редуте новую батарею, либо, услышав вспыхнувшую где-то стрельбу, скакал туда.

Но всякий раз, будучи на бастионе, к великому беспокойству окружающих, разглядывал в подзорную трубу неприятельские позиции, высунувшись чуть ли не по пояс.

– Слушайте, Острено, – не выдержав, тихо сказал однажды Турчанинов адъютанту Нахимова, улучив момент, когда вице-адмирал был занят оживленной беседой с Завадовским, – вы бы хоть намекнули Павлу Степановичу, что не дело появляться у нас в адмиральских эполетах. Ведь разрешено же высшему начальству на оборонительной линии носить солдатские и матросские шинели.

Румяный мичман слегка обиделся.

– А вы думаете, господин полковник, ему не говорят? – тоже зашептал он. – И знаете, что он отвечает? «Благодарю вас, любезный друг, за участие‑с, но морской офицер должен до последней минуты быть одет пристойно‑с, – очень похоже передразнил вице-адмирала. И это дает мне больше влияния‑с не только на матросов, но и на солдат...» Не знаете вы нашего Павла Степановича!