Текст книги "Судьба генерала Джона Турчина"

Автор книги: Даниил Лучанинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

МИСТЕР СТАРБОТЛ ПОЗИРУЕТ

Оба джентльмена, Старботл и Мур, сидели на террасе дома, развалясь в легких креслах, у круглого, инкрустированного слоновой костью и перламутром столика, на котором стояли раскупоренная бутылка, недопитые бокалы и была раскрыта деревянная коробка с золотистыми, тесно уложенными гаванскими сигарами. Джентльмены сидели и вели неторопливую, ленивую беседу, потягивая легкое винцо. Мур – худощавый, изящный, с крючковатым носом, с артистической гривой полуседых серых волос, похожий на композитора Листа и резко отличавшийся от хозяина аристократическими своими манерами, – был, как догадывался Турчанинов, братом миссис Старботл. В Новом Орлеане, откуда он приехал к сестре погостить, у него находились большие хлопковые плантации.

Сам Иван Васильевич уселся несколько поодаль перед раскрытым этюдником, – в одной руке кисть, в другой – надетая на большой палец палитра. Бросая на позирующего Старботла напряженно прищуренные, короткие, схватывающие взгляды, клал мазок за мазком на прикрепленный к подрамнику холст. Утром Старботл прислал за Турчаниновым кабриолет, который и доставил его в поместье, расположенное в нескольких милях от городка. «У меня нет времени ездить к вам позировать, или как это там называется», – заранее предупредил он Ивана Васильевича. Волей-неволей Турчанинов решил пока что набросать лишь несколько этюдов с натуры, а потом уж, работая у себя, сделать по ним портрет.

Сквозь подковообразные мавританские арки, опиравшиеся на спаренные колонки, видны были по обе стороны входа на террасу склонившиеся под своей душистой тяжестью кусты темно-красных, белых и чайных роз; за ними на открытой площадке – мраморный бассейн, откуда, осыпаясь, бил в вышину фонтан, похожий на стеклянно-белое деревцо, перечеркнутое еле просвечивающим сегментом семицветной радуги; еще дальше – ровно подстриженный газон, ярко зеленеющий у подножья тенистых старых буков. Когда разговор стихал, сквозь веющий свежестью плеск водомета слышалось металлическое лязганье. Обеими руками держа перед животом большие садовые ножницы, чернолицый садовник подравнивал декоративный кустарник живой изгороди.

Беседа шла о приближающихся президентских выборах. Привычно подбирая на пестрой от выдавленных красок палитре нужный оттенок, Иван Васильевич прислушивался к мягкому, южному выговору Мура, отличному от произношения северян.

– Я ставлю, конечно, на Дугласа, однако не уверен, что пройдет он, а не Линкольн, – говорил Мур, поправляя белоснежные плоеные манжеты, ниспадавшие на худые, красивой формы руки. – Откуда только взялся этот горлопан? Он ездит чуть ли не по всей стране и всюду выступает со своими возмутительными речами. Даже газеты считают его подходящим кандидатом в президенты.

– Не все, – буркнул Старботл, не поворачивая головы и едва шевельнув губами. Одеревенев в позе, какую придал ему портретист, он держал на коленях толстый черный томище Библии, заложенный пальцем. «Хорошо бы рядышком поместить бюст Вашингтона или какого-нибудь там Платона, – сказал он Турчанинову, собираясь позировать. – Но этого, – ухмыльнулся, – пожалуй, у меня в моем вигваме не найдешь. Ну хоть с Библией изобразите».

– Вы правы, Томас, не все газеты, но мы видим, как аболиционисты все больше набирают силу. Уничтожение рабства, ха! А что я буду делать, если всем моим неграм, которые работают у меня на плантации бесплатно, придется платить жалованье? Да и как вообще грязного черного дикаря, полуживотное, можно приравнять к белому человеку, созданному по образу и подобию божьему?

Старботл издал одобрительный звук.

– Многие горячие головы у нас на Юге, – продолжал Мур, – предлагают отколоться от Союза и образовать самостоятельное государство. Вы, конечно, слышали об этом, Томас?

– Угу, – сказал Старботл.

– Но я лично пока что не сторонник таких решительных действий. В конце концов, и на Севере немало благоразумных, сочувствующих нам людей.

– Например?

– Ну хотя бы те, у кого текстильные фабрики. Что они будут делать без нашего хлопка? Закрывать фабрики?.. Да и еще найдутся... Знаете, как говорят у нас на Юге? «Хлопок – король».

Мур налил себе вина. Подняв бокал на свет и манерно отставив мизинец, полюбовался колыхающимся за стеклом жидким янтарем и сделал медленный глоток. Старботлу, очевидно, наскучило пребывать в состоянии оцепенения.

– Маэстро, я хочу курить, – сказал он Турчанинову и сверкнул бриллиантами на пальцах, потянувшись к деревянной коробке с сигарами.

– О, пожалуйста, мистер Старботл! Вы, наверно, устали, Сделаем маленькую передышку. – Иван Васильевич в душе сам на себя подивился: гляди, какая, с божьей помощью, вырабатывается галантерейность обхождения!

Коротенькие толстые пальцы в перстнях выудили сигару, сорвали красно-золотой бумажный поясок. Старботл откусил и выплюнул на пол кончик, вонючей серной спичкой чиркнул о подошву. Закинув голову, пустил в потолок голубой дым. У Турчанинова раздулись ноздри. Аромат какой!.. И ведь не подумал предложить, невежа…

– Про Линкольна говорят, что родом он из наших мест, из Кентукки. – Старботл пошевелил торчащей из угла рта гаванной. – Был лавочником, почтмейстером. Сейчас адвокат в Спрингфилде. Язык у него подвешен хорошо, ничего не скажешь. Боюсь, Чарли, этот длинный дьявол далеко пойдет. И причинит нам немало неприятностей.

В дверях, держа шляпу, появился низенький, круглолицый, цветущий господин почтенного вида, в золотых очках на красном носике. Совершенно лысая круглая голова отдавала блеском полированной кости.

– Ну как вы нашли миссис, док? – повернул к нему голову Старботл, и в низком хрипловато-властном его голосе Турчанинов уловил беспокойство.

– Все в порядке, уважаемый мистер Старботл! – сообщил жидким голоском доктор, пряча голый череп под высокой, надвинутой набок шляпой. – У миссис Старботл обычные мигрени, свойственные ее нервной конституции. Тишина, покой, лекарства, которые я сейчас прописал, – и все будет прекрасно.

– Слава богу! – Лицо у Старботла прояснилось. («Похоже, любит жену», – подумал Турчанинов.) – Благодарю вас, док, присаживайтесь. Бокал вина? – Старботл наполнил пустой бокал, подвинул.

Доктор уселся в свободном кресле, взбросив руками сзади фалды сюртука, высоко вознес бокал: «Ваше здоровье, джентльмены!» – отпил наполовину, причмокивая, и проникновенно сказал:

– In vino veritas![32]32
  В вине истина (лат.).


[Закрыть] – На лице изобразилась сладость. – А миленькую мулаточку вы тогда приторговывали на аукционе, почтеннейший мистер Старботл! Я тоже там был.

– Платить за негра полторы тысячи долларов? Благодарю покорно, – проворчал Старботл. – Пусть уж этот французишка раскошеливается, если ему уж так приспичило.

– Он здесь?

– Нет, уехал. Повез свою мулатку в Луизиану... Кстати, док, вы мне напомнили.

Старботл хлопнул в ладоши и приказал выглянувшему из дверей черному слуге в ливрее позвать управляющего.

– Мистер Рой, что скажете об этом черномазом, которого я купил на аукционе? – спросил он, когда появился щеголевато одетый толстяк с квадратным, ничего не выражающим лицом. – Как его? Юпитер, что ли?

– Юпитер, сэр. Хороший негр, сэр. Трудолюбивый, старательный, – сказал управляющий, почтительно склонив голову набок.

– Пришлите его ко мне. И пусть придут два надсмотрщика. С плетками.

Вскоре два высоких, здоровенных негра в соломенных шляпах с оборванными полями, каждый с ременной плетью в руке, привели тревожно озиравшегося, почуявшего недоброе Юпитера.

– Раздевайся, Юп. Сейчас будут тебя пороть, – сказал Старботл, дымя сигарой.

– За что, масса? Что я сделал? – завопил негр, становясь пепельным. – Ведь я не сделал ничего дурного, масса. Я хорошо работаю, я стараюсь изо всех сил, спросите массу Роя, если не верите, – говорил он прерывающимся голосом, переводя полные отчаянья глаза с одного белого лица на другое и сознавая в то же время тщетность своей мольбы.

Старботл сказал:

– Я знаю, ты хорошо работаешь. Но теперь ты стал моей собственностью. Собственностью. Понял?

– Да, масса.

– Первое, что должны запомнить купленные мною негры, – это то, что отныне хозяин у них я. Что я хочу, то с ними и делаю, каждое мое слово – закон. Поэтому прежде всего я подкрепляю знакомство со мною хорошей поркой. И сам слежу, как порют... А теперь снимай штаны и ложись. Живо!.. Эй, вы! Всыпьте ему как следует!

Надсмотрщики схватили Юпитера за плечи, собираясь повалить, но он, опережая их, сам расстегнул пуговицы штанов, опустился на колени и покорно улегся животом на крупный гравий перед террасой. Свет горячего дня озарил голые черные ягодицы. Один из негров, белозубо щерясь, уселся на спине распластанного человека, другой встал над ним, расставив длинные тощие ноги, засучил рукава и, примериваясь, свистнул по воздуху плетью, куда была вплетена проволока. Старботл повернулся к доктору:

– Кстати, сколько ему можно всыпать, чтобы завтра вышел на работу?

– Ударов двадцать, – сказал доктор, вновь наливая себе. – Великолепное у вас вино, достопочтенный мистер Старботл.

– Начинай, Джордж! – приказал Старботл.

Надсмотрщик с силой опустил плеть на черную живую, вздрагивающую плоть. Просвистело раз, просвистело два... «А‑а‑а!» – на одной ноте завыл Юпитер после третьего удара, не в силах больше сдерживаться.

Неверными руками Турчанинов складывал в этюдник кисти и краски – торопился, спешил, металлические тюбики падали на пол, он их подбирал...

– Маэстро, кажется, вы уже закончили? – спросил Старботл, зорко, с некоторым недоумением, поглядывая на побледневшее, насупленное лицо Турчанинова.

– Да! – Иван Васильевич, не поднимая головы, продолжал укладываться.

– Мне кажется, могли бы меня предупредить... Ну что ж, завтра в это же время.

– Нет, босс. Ни завтра, ни послезавтра. Больше вы меня здесь не увидите, – зло сказал Турчанинов.

Не скрывая больше своего отвращения к хозяину виллы и к тому, что здесь происходит, он схватил этюдник под мышку, сбежал со ступенек террасы и мимо негров, мимо безмятежно и ровно плещущего фонтана, мимо подстригающего кусты садовника быстрым шагом направился к воротам, подняв плечи, не оглядываясь.

Экзекуция тем временем завершилась. Всхлипывая без слез, Юпитер с трудом поднялся на ноги, стал приводить себя в порядок – дрожащие пальцы безуспешно пытались продеть пуговицы, лицо кривилось от боли.

– Ну вот, теперь ты хорошо запомнил нового хозяина, – сказал Старботл добродушным тоном, однако глаза у него недобро щурились. – Запомнил? Отвечай, животное.

– Запомнил, масса.

– А теперь марш к себе! Довольно копаться у меня перед глазами... И завтра на работу!.. Вот так я начинаю воспитание своих негров, – пояснил он шурину, когда надсмотрщики увели Юпитера. – Раба надо сразу же припугнуть – пусть знает, что со мной шутки плохи.

– Правильный метод, – сказал Мур, закуривая.

– А что случилось с этим мазилой? Сорвался с места и пошел в город пешком. И ни цента не взял, – пожал плечами Старботл, более всего удивленный последним обстоятельством. – Что у него, разжижение мозгов? Вы понимаете что-нибудь, Чарли?

Мур покачивал закинутой на колено длинной ногой в лакированной туфле.

– Кажется, понимаю. Аболиционист.

– Аболиционист?

– Несомненно. Оказывается, и в вашей глуши завелась эта сволочь.

Доктор поднялся, застегнул чистенький сюртучок, щелчком сбил с рукава пушинку и с учтивой улыбкой на цветущем, сытеньком личике стал откланиваться.

– Чрезвычайно приятно находиться в вашем обществе, почтеннейший мистер Старботл, но увы, ждут дела. – Наставительно поднял палец. – Дела прежде всего.

Старботл вызвал лакея и распорядился, чтобы подали кабриолет отвезти доктора в город.

– Не знаете, док, этот мазила, кажется, иностранец? – спросил он. – Док, Чарли, у нас знает все городские новости. Двуногая газета, – пояснил шурину.

– Не то поляк, не то русский, – ответил доктор.

– Но это ведь одно и то же!

– Со всего света лезет к нам всякий сброд, – недовольно сказал Мур. – Мало того: попав в Америку, начинает еще мутить, подрывать устои. Пора уже нам, стопроцентным, твердо заявить правительству: Америка, сэр, для американцев.

Доктор, покачиваясь на крепких ножках, сообщил последнюю новость:

– Между прочим, на днях – я говорю об этом поляке – приехала его супруга. Она врач. Собирается открыть прием больных.

– Врач?

– Да, да. Врач! – продолжал доктор, весьма довольный удивлением слушателей. – Уже не говоря о том, что совершенно не к лицу приличной леди заниматься медициной, можно себе представить, каким врачом может быть женщина. Женщина – врач! – Пренебрежительный, но ядовитейший смешок. – Конечно, я приветствую появление в нашем процветающем городе своего, так сказать, коллеги, но, говоря между нами, джентльмены, не завидую тем больным, которые вынуждены будут обратиться к этому, хе‑хе, новоявленному эскулапу в юбке. Нет, нет, клянусь честью, нисколько ни завидую беднягам!

МОИСЕЙ

Несколько дней спустя Надин проснулась глубокой ночью: разбудил какой-то негромкий, но назойливый, повторяющийся вновь и вновь, посторонний звук. Подняв от смятой подушки голову, обвязанную спальным платочком, глядела она на темно-серый, выделявшийся среди мрака четырехугольник окна, напряженно прислушивалась. Иван Васильевич крепко спал, повернувшись широкой, теплой, сильной спиной, – так уютно, так надежно лежалось всегда за ней Надин. Да, в темное стекло стучали, осторожно, но настойчиво. Однако почему-то не было видно человеческой руки, хотя полагалось бы ей белеть в потемках.

– Жан! – зашептала Надин, легонько потряхивая мужа за плечо. – Жан, проснись.

Еле слышное ровное дыхание рядом оборвалось, Турчанинов шумно вздохнул, заворочался.

– А? Что?

– Проснись, милый, стучат.

Он послушал. Спустил на пол ноги, нашарил перекинутые через спинку стула штаны, впотьмах стал натягивать, позевывая.

– Кто же может быть? – шептала ему Надин. – Жан, милый, ты осторожней.

Мягко ступая босыми ногами, он подошел к окошку, приник лбом к стеклу, за которым, как темная вода, стояла ночь, и принялся напряженно всматриваться, заслонившись с обеих сторон ладонями.

– Это Моисей, – спокойно проговорил спустя минуту. – Не бойся, все в порядке.

– Какой Моисей?

– После расскажу, Наденька. Ложись, милая, спи спокойно. Все в порядке.

Но какой там сон! Приподняв голову, с недоумением и неутихшей тревогой следила она, как Иван Васильевич, некоторое время повозившись в потемках (уронил что-то, вполголоса чертыхнулся), зажег наконец фонарь, в тусклом желтом его свете надел башмаки на босу ногу, накинул на плечи куртку и, освещая фонарем себе дорогу, вышел из комнаты, а затем и совсем из дому. Лязгнул открываемый засов, стукнула входная дверь, и стало тихо, и вновь сомкнулась тьма.

Куда он пошел? Что за Моисей? Что вообще сейчас происходит? Почему он не возвращается?.. Минута от минуты все усиливалось беспокойство Надин за мужа.

За то время, которое провела на курсах в Филадельфии, видела она, что-то новое вошло в жизнь Ивана Васильевича, какие-то появились у него тайны.

Сейчас ей казалось, что прошло страшно много времени, как он покинул комнату – покинул и все не возвращался. А вдруг его убили? Убили эти самые ночные гости, таинственные и неизвестные, к которым он вышел? Дом стоит на самой окраине городка, дальше – поле, проезжая дорога, ночное безлюдье... Может быть, он уже лежит мертвый, в крови... Ей почудилось, кто-то ходит наверху, на чердаке...

Охваченная ужасом, она уже хотела вскочить, набросить на себя что-нибудь и бежать, сама не зная куда – то ли на поиски мужа, то ли на выручку, то ли на улицу, звать на помощь, уже босой ногой нащупывала туфли. Но тут с чувством невыразимого облегчения услышала, как хлопнула входная дверь, в соседней комнате зазвучали знакомые твердые шаги, блеснул свет, и, неся в опущенной руке фонарь, освещающий некрашеные половицы, появился бодрый, деловито-оживленный Иван Васильевич. Поставил фонарь на стол, где осталась неубранная с вечера чайная посуда, – на стене, оклеенной дешевыми обоями в цветочках, легла большая человеческая тень, захватывая потолок.

– Все в порядке, Надин. Устроил их на чердаке. Завтра нужно будет покормить, а ночью я их переправлю дальше.

– Господи! – вырвалось у нее с досадой. – Да скажи, наконец, толком! Кого ты устроил? Кого надо кормить?

– Беглых негров, Наденька. Троих.

Она глядела на освещенное исподнизу фонарем большелобое мужнино лицо, чувствуя, как что-то раскрывается в ее сознании.

– Так ты, значит...

– Да, да, голубка. Подземная железная дорога. Слыхала о такой?

– Слыхала. – Ей вспомнилась недавно прочитанная «Хижина дяди Тома», сильное впечатление, произведенное на нее этой книгой, о которой в Филадельфии все говорили. – И ты давно уже так, Жан?

– Порядочно... Ну, давай спать. Завтра потолкуем.

Турчанинов разделся, привернул и, с силой дохнув сверху, потушил фонарь, в темноте забрался на заскрипевшую под ним кровать. Нащупал губами щеку жены, поцеловал и тут же заснул, тяжелой теплой рукой полуобняв Надин.

Утром она сварила маисовой каши и, неся горячую кастрюлю, по крутой тесной лесенке вместе с мужем поднялась на чердак. Их охватила скопившаяся под низкой, нагретой солнцем, двускатной крышей горячая, душная полутьма. Пахло слежавшейся пылью и чуть-чуть угарным дымом. Нагибая голову, чтобы не стукнуться о косые перекладины стропил, переступая через неясные в полумраке балки, Турчанинов провел жену в дальний угол, где за толстым печным боровом притаились беглецы.

На рыхлом земляном настиле, подложив под щеку сведенные в локтях руки, спали два босоногих человека. Сквозь дыры изодранных рубах темной кожей просвечивали спины. У полукруглого чердачного оконца сидела негритянка лет под сорок, с трубкой в зубах. Голова, точно тюрбаном, повязана клетчатым красным платком, рваное ситцевое платье. Солнечный луч, в котором кружилась золотая мошкара пылинок, падал на видневшиеся из-под грязного подола выпуклые чугунные ногти на пальцах ног. Негритянка как бы охраняла отдых спящих, а в то же время следила, что происходит на улице.

– Вставайте, ребята! Завтрак подан! – весело провозгласил Турчанинов, остановясь над спящими беглецами. – Узнаешь, Наденька? Сбежали от этого негодяя Старботла.

То были Юпитер и Гектор, которых тогда продавали с аукциона, – Надин узнала их, когда они, разбуженные громким голосом, испуганно вскинули смоляные головы. Но где же таинственный Моисей?

Присев на запыленную балку, глядели Турчаниновы, как трое беглецов – женщина присоединилась к мужчинам – едят сообща из кастрюли маисовую кашу, которую им принесли. Только что с плиты, каша дымилась, они дули на нее, жадно чавкали, облизывали ложки.

– Что, больно сидеть? – спросил Турчанинов.

– Больно, масса, – видя, что ему сочувствуют, и сделав жалобное лицо, закивал головой пожилой негр. – За что меня так наказали? Я ни в чем не виноват. Я хорошо работал, я всегда старался, масса. Старый хозяин мне всегда говорил: «Если бы все негры были такие, как ты, Юп!» Он меня пальцем не трогал. А тут, – потрясал ложкой, – а тут ни с того ни с сего всю шкуру спустили. Разве это справедливо?

– Несправедливо, – подтвердил Иван Васильевич.

– Я себе сказал: «Нет, Юп, от такого хозяина хорошего не жди...» А тут как раз появился Моисей, сам бог его прислал, – Юпитер показал глазами на негритянку, – и стал набирать желающих. Многие боялись, а я сразу же согласился. Нет, не нужен мне такой хозяин!

– Ты ешь, – посоветовал Турчанинов. – Вон Гектор времени даром не теряет... Так и увезли твою жену? – спросил молодого мулата.

Тот бросил мрачный и грустный взгляд исподлобья и ответил кивком, продолжая есть.

Подпирая кулачками щеки, сидела Надин и наблюдала беглецов. Оказывается, вот кого звали Моисеем – женщину!

– Почему вы называете ее Моисеем? – поинтересовалась она у пожилого негра, которого про себя окрестила «дядей Томом».

– Моисей вывел свой народ из рабства египетского в землю обетованную, – церковно-торжественным тоном сказал «дядя Том». – Она тоже выводит нас в землю обетованную.

Когда, оставив беглецов, Турчаниновы спустились вниз, в комнаты, Надин спросила мужа, принимаясь за мытье грязной посуды:

– Кто же такая этот Моисей?

– О, личность поистине замечательная! Она пробирается на Юг и выводит негров из неволи. Наверно, вывела не одну уже сотню. Необыкновенно отважная и энергическая женщина. Ловка, хитра, вынослива, как черт. О себе рассказывать она не любит, но ежели начнет рассказывать – заслушаешься, такие приключения! Что твой Рокамболь!.. За ее голову назначена награда в восемь тысяч долларов.

Редко о ком повествовал Иван Васильевич с таким одушевлением, как об этой вынырнувшей из ночной темени черноликой бродяжке.

– И куда же она ведет своих негров? В Канаду? – продолжала расспрашивать не на шутку заинтересованная Надин.

– В Канаду.

– Но почему так далеко? Почему не в свободные штаты?

– Потому что, голубка моя, в свободных штатах беглых негров ловят и выдают хозяевам. По федеральным законам.

Днем, сварив на обед похлебки, Надин отнесла ее на чердак покормить незваных гостей. Выждав, пока они насытятся, спросила негритянку:

– Значит, ты выводишь рабов на свободу?

– Да, мисси, – ответила та низким, хрипловатым голосом. Была она невысока ростом, но коренаста и, наверно, очень сильна. Сумрачное выражение темно-шоколадного, с высокими скулами лица, прямой и смелый взгляд черных глаз.

– И сколько раз уже это делала?

– Сколько? – Пошевелила широкими лиловыми губами, подсчитывая в уме. – Сейчас в четырнадцатый раз. И если бог сохранит мне силы, буду и дальше так делать.

Надин продолжала расспрашивать. Как она, Моисей, дает неграм знать, что собирается переправить их на свободный север?

– А когда все готово, мисси, вечером хожу среди хижин, где живут негры, и пою. Вот так. – Тихонько затянула заунывным голосом:

 
Когда за мной приедет старая повозка,
Мне придется, друзья, покинуть вас,
Путь мой далек – Лежит он в край обетованный.
Друзья, я должна покинуть вас,
Прощайте, друзья, прощайте!
Но утром я снова повстречаю всех вас
На том берегу Иордана,
Прощайте, друзья, прощайте!
 

– Вот так хожу и пою. Они уже знают... Я выбираю прежде всего тех, кто не может бежать без моей помощи: больных, слабых, матерей с детьми... Вот этих, – мотнула она головой на Юпитера с Гектором, – я взяла потому, что они избиты и ослабели.

– А ты не боишься попасться? – спросила Надин.

Негритянка вытащила из-за пазухи согревшийся от теплоты тела маленький револьвер, такой непривычный в женской руке.

– Вот! – показала. – Живой не дамся... Он всегда со мной, – добавила, снова пряча револьвер.

Видно почувствовав доверие к белой женщине, принялась она рассказывать, как переправляет выведенных ею негров. О, какой же сложный, мучительный и опасный это был путы! Украдкой, прячась от людских глаз, питаясь кое-как, голодные, измученные, затравленные, пробирались они сквозь лесные чащобы и засасывающие трясины, переправлялись вброд и вплавь через реки, где порой, точно плавучее бревно, мелькала спина аллигатора; целыми днями таились где-нибудь среди непроходимых болот, прислушиваясь к приближающемуся собачьему лаю, к голосам и конскому ржанью преследующей их погони. Случалось, на них делали целые облавы – немало находилось охотников получить награду за поимку беглых негров, – но всегда она благополучно уходила от преследователей. Бывало, выбившиеся из сил беглецы в отчаянии собирались уже с пол дороги вернуться на плантацию. Пусть их ждут плети, но у них нет мочи идти дальше...

– Тогда я вынимала пистолет, – рассказывала негритянка, – взводила курок и говорила, глядя им в глаза, вот так (Надин стало не по себе – так преобразилось, сделавшись вдруг беспощадным, темное женское лицо): «Или вы пойдете дальше, или навеки останетесь здесь лежать. Мертвый негр всегда молчит». И они шли со мной...

И дальше вела она свою речь, которую слушала Надин с великим вниманием. Такие походы требовали немалых денег, не одного лишь мужества. Для того, чтобы приобретать в дороге пищу и одежду; вознаградить какого-нибудь фермера, с риском для себя решившегося тайно перевезти беглецов, спрятанных на дне повозки, от одного пункта до другого; уплатить за железнодорожный билет – иной раз приходилось ехать и поездом. Деньги приходилось главным образом добывать самой, единственным доступным ей способом – физическим трудом. Она нанималась куда-нибудь на работу, обычно в гостиницу, и таким образом, отказывая себе во всем, сколачивала сумму, дающую возможность затеять новый поход на невольничий Юг.

– Скажи, Моисей, а от нас ты куда их поведешь? – спросила Надин, мельком взглянув на негров, слушавших Моисея с открытыми ртами.

– Следующая станция, мисси, – одна ферма, где живет семья квакеров. А они переправят нас дальше, к другим белым. А те – еще дальше. Так до самых Великих Озер...

Речь у нее оборвалась на полуслове, она застыла не шевелясь, омертвелая, уставясь куда-то странно вдруг остекленевшими глазами. Негры переглянулись с тревожным недоумением.

– Моисей! – позвал Юпитер, но она не откликнулась, не слышала, продолжала сидеть в той же неестественной окаменелости. «Ступор», – подумала Надин, соображая, что же ей предпринять.

– Да, мисси, подземная железная дорога работает, – внезапно опять заговорила негритянка спокойным тоном, как будто ничего сейчас и не произошло. Руки у нее задвигались, глаза вспыхнули прежним живым светом. – Не все белые люди плохие, есть и хорошие, которые нам помогают – кормят, прячут у себя, тайком перевозят от одной станции до другой. Только мало их... Что вы на меня так смотрите, мисси?

– Что с тобой сейчас было? – медленно спросила Надин.

– А что? Ах, да! – Блеснула белизна зубов. – Говорят, это у меня бывает, только я сама не замечаю. Дайте ваш пальчик, добрая мисси. Дайте, не бойтесь.

Она взяла белую слабенькую руку Надин черной, по-мужски крепкой рукой и, приподняв яркий платок, приложила к своей голове. На левой стороне лба, там, где начинались курчавые шерстистые волосы, палец белой женщины нащупал на черепе глубокую вмятину давно зажившей страшной раны.

– Что это у тебя? – почти с испугом спросила Надин.

– Память о детстве, мисси, – сказала негритянка. Сказано было с равнодушным видом, только неуловимо мелькнуло в глубине зрачков что-то недоброе. – Мне было тогда двенадцать лет, и я работала на плантации. Белый надсмотрщик погнался за мальчишкой-негром, чтобы исколотить его до полусмерти. Он крикнул мне: «Задержи его!» А я вместо того чтобы задержать, преградила дорогу белому человеку. Он рассердился, схватил гирю, которая была у него под рукой, и что было силы ударил меня по голове.

– Боже мой! – сказала Надин.

– Никто не думал, что я после того останусь жива. Но я выжила – я очень крепкая, – только долго хворала. С тех пор на плантации меня стали считать дурочкой и это было очень хорошо.

– Так ты все время и работала на плантации?

– Нет, после того меня купила белая леди. Днем я должна была прибирать в доме, чистить, мыть, а ночью качать младенца. Я не понимала, что нужно делать, и леди объясняла мне мои обязанности плёткой. Слов она не любила тратить. За день я сильно уставала и, когда качала ночью малютку, часто засыпала. Я даже не слышала, как кричит младенец. А он все время пищал... Тогда меня будил удар плетки. Леди спала тут же, плеть лежала у нее под рукой, на подушке, так что она могла будить меня, не вставая с постели.

От меня остались кожа да кости, я заболела, слегла, и тогда леди отправила меня обратно на плантацию, – раскурив погасшую трубочку, вновь невозмутимо повела негритянка свой рассказ. – Хозяин хотел сбыть меня с рук, ему не нужна была больная скотина, и все время, когда я валялась в своей хижине, водил туда покупателей. Но вид у меня был такой, что никто не хотел покупать, и хозяин очень сердился, бил меня за это. И так я лежала, больная, на куче тряпья от Рождества до марта и все время молилась: ««О боже, измени моего старого хозяина! Замени ему сердце, сделай его христианином!» А он все приводил и приводил новых людей, и они все торговались и торговались, а я лежала и только твердила себе: «О боже, сделай моего хозяина другим!»

– Какой ужас, какой ужас! – держась ладонями за щеки, повторяла Надин. Неведомый мир страданий и подвигов человеческих, перед которым померкло все то, о чем говорилось в «Хижине дяди Тома», внезапно раскрылся перед нею... А негритянка продолжала рассказывать, попыхивая трубочкой:

– Затем я услышала, что как только выздоровею и смогу двигаться, меня с двумя моими братьями отправят в кандалах далеко на Юг. И тогда я стала молиться по-другому: «Боже, если ты не собираешься заменить ему сердце, убей его! Убери его с нашей дороги, чтобы не смог он больше творить зло!» Потом пришли люди и сообщили, что хозяин и в самом деле умер. Он жил как злодей и умер как злодей. Бог внял моей молитве, мисси... А потом я поправилась и стала работать...

Прощебетав на лету, стремительно пересекла полуовал чердачного оконца острокрылая, двухвостая черная стрелка. Ласточки. Звонко перекликаясь, суетливые, чем-то озабоченные, то и дело резали они голубой сияющий воздух.

– Ты была замужем? – спросила Надин. Она не заметила, что спросила бы так женщину, равную ей. Она совершенно забыла, что перед нею беглая, всеми преследуемая, бесправная черная невольница.

– Да, мисси. У меня бы муж, Джон Табмэн. Он был освобожденный раб и не хотел бежать со мной на Север, в землю обетованную, куда я решила пробраться. Но оставаться на этой проклятой земле я больше не могла. Я рассталась с мужем, бежала и добралась до Канады.

– Одна?

– Одна. Я не знала дороги, шла по звездам и пряталась ото всех, в особенности от белых. Когда я поняла, что граница уже позади, я взглянула на свои руки, потому что мне не верилось, что я – это я, что я осталась прежней... А кругом, мисси, было так прекрасно! Сквозь деревья сияло солнце, и я почувствовала, будто попала на небо. Но позади остался мой народ, и я поняла, что никогда не буду счастливой, пока негры в неволе. Я видела их слезы и муки, и я готова была отдать каждую каплю крови в своих жилах, чтобы они были свободны. Ради этого я и живу...

Стремительные черные стрелы проносились в окошечке туда и сюда, где-то под карнизом послышалась взволнованная и сварливая птичья перебранка.

– Ласточки вьют себе гнезда, – сказала негритянка, заглянув в оконце, но так, чтобы с улицы ее не заметили. – Даже птицы небесные имеют пристанища, говорится в Писании. Только я вот всю жизнь без гнезда.

И с такой тихой, покорной, неожиданно вырвавшейся откуда-то печалью было это сказано, что дрогнуло у Надин сердце. Она обняла негритянку в неудержимом порыве жалости, сочувствия и преклонения молча коснулась губами темной щеки.