Текст книги "Судьба генерала Джона Турчина"

Автор книги: Даниил Лучанинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

ДЖОН БУТС, АРТИСТ

Приехав поездом в Вашингтон, Надин выбрала лучший здешний отель «Нэшнл».

Когда договаривалась в холле с благообразным, величественно-учтивым толстяком портье относительно номера, внимание ее привлек своей бесцеремонной позой мужчина за круглым журнальным столиком: сидел, закрывшись развернутой газетой, над которой белела щегольская широкополая шляпа, ноги задраны на стол, одна заложена за другую, видны грязные подошвы. Услышав женский голос, незнакомец опустил «Нью-Йорк геральд трибюн» на колени. Открылось смугло-бледное, красивое, нагловатое лицо с тонкими, огибающими углы рта усами. Незнакомец убрал со стола ноги в лакированных сапожках и окинул молодую женщину оскорбительно-внимательным взглядом тяжелых черных глаз. Надин надменно отвернулась. Приподняв кончиками пальцев юбки, стала подниматься по широкой, нарядной, с красной дорожкой посредине, лестнице на второй этаж. Темнолицый слуга в красной куртке нес впереди дорожный ее кофр.

– Боб, что за леди? – лениво поинтересовался мужчина в белой шляпе, когда они скрылись наверху, за поворотом лестницы.

– Миссис Турчин. – Портье как раз записывал в книге фамилию новой приезжей. – Что, понравилась, мистер Бутс?

– В каком номере? – Человек в белой шляпе пропустил мимо ушей игривый вопрос.

– В шестьдесят пятом. Недалеко от вас. – Портье подмигнул. – Хорошо, что мисс Памела не слышит нас, мистер Бутс.

– Э! – Человек в белой шляпе сделал гримасу: плевать ему на мисс Памелу.

Опять забросил ноги на столик, развалился в кресле поудобней и, позевывая, вновь закрылся газетой. Внезапно хохотнул зло и отрывисто:

– Здорово сказано, клянусь печенкой аллигатора! Слушайте, Боб. «Мы утверждаем, что в Соединенных Штатах невозможно найти другого такого осла, как старина Эйби, и поэтому мы говорим – пусть остается президентом». Молодцы строкогоны!

– В других газетах, мистер Бутс, о нашем президенте пишут более почтительно, – позволил себе деликатно возразить портье, впрочем хихикнув.

Человек в белой шляпе сверкнул на него глазами:

– Куриные мозги! Трухлявые продажные душонки!..

Сегодня, как узнала Надин у портье, президент не принимал просителей, нужно было ждать до завтра.

Утром она спустилась в холл принаряженная: шумящее серое платье с белым воротничком, окружавшим стройную шею, соломенная шляпка с черной, закинутой вуалью, наброшенная на плечи, несколько лет не ношенная парижская мантилья. Трюмо в золоченой барочно-кружевной раме отразило ее во весь рост – тоненькую в колоколе широкой юбки. Со строгим вниманием оглядела она себя с головы до ног, покусала губы, чтобы сделались ярче. Сегодня ей предстояло выступить во всем блеске женской прелести. Стоя перед зеркалом, Надин с удовольствием убеждалась, что платье, сшитое еще до войны, сидит хорошо и ей к лицу, что шляпка миленькая, что одета она скромно, но со вкусом и вообще молода и хороша. Еще молода и еще хороша.

Когда пудрила нос, за спиной послышалось твердое позвякиванье шпор – вчерашняя белая шляпа промелькнула в зеркале.

Надин подошла к портье, встретившему ее почтительным поклоном, и стала расспрашивать, как лучше пройти в Белый дом.

– Прошу прощения, мэм, я слышал ваш вопрос, – бархатно прозвучал тут над ухом играющий мужской голос. – Как раз направляюсь в ту сторону и счастлив буду оказаться вам полезным.

Она оглянулась. Незнакомец округлым жестом приподнимал над головой белую шляпу.

– Благодарю вас, сэр, – приветливо сказала Надин.

На улицу вышли вдвоем. Спутник ее ростом был мелковат – мужчине следует быть крупнее, – но хорошо сложен, изящен, держался по отношению к ней с должной почтительностью. Шел рядом, по-военному позванивая шпорами.

После первых, неизбежных фраз о погоде, о прекрасном сегодняшнем дне он поинтересовался, надолго ли приехала леди в Вашингтон.

– Нет, ненадолго, – сказала Надин.

– По делам или к родным?

– По делам.

Она шла, взволнованная и озабоченная предстоящим разговором с самим президентом, от которого зависела судьба самого дорогого ей человека, она считала себя эмансипированной, передовой женщиной, высоко ставящей свою независимость и относящейся к мужчинам несколько свысока, и все же ей было приятно, что рядом с нею – нарядной, к лицу одетой – идет, заглядывая под шляпку, хорошо одетый, красивый мужчина, которому она, по-видимому, нравится. Мысли были неожиданные, Надин ловила себя на них с некоторым смущением и растерянностью. Что-то темное, опасное неуловимо чудилось в ее спутнике – и это, чувствовала она с огорчением, еще более усиливало интерес к нему.

– Вы бывали раньше в Вашингтоне, мэм? – спросил он.

– Да, бывала, – ответила Надин.

Ей всегда бросалась в глаза некая странная незавершенность, которая чувствовалась во всем облике столицы Соединенных Штатов. Пышная, из гранита и мрамора, громада Капитолия, чей купол, издали похожий на сахарную голову, величественно высился над крышами, правительственные здания, статуи и монументы, широкие, убитые булыжником авеню, каменные дома в несколько этажей, тихие английские парки с пенистыми водометами, роскошные виллы среди зеленых лужаек – и вместе с тем дощатые бараки с коровниками на задних дворах, жалкие негритянские лачуги. На боковых, немощеных улицах можно было наткнуться на бродячих гусей или на свинью, развалившуюся в оставшейся после дождя грязной луже.

– Столица янки! – сказал спутник Надин. – Тридцать семь церквей, а тут же на каждом шагу игорные дома, салуны и, простите меня, мэм, заведения с женщинами на любую цену. Город ханжей, гуляк и развратников.

– Почему вы так говорите о янки? Ведь вы тоже североамериканец, – несколько удивилась Надин.

Бледное лицо сложилось в пренебрежительно-высокомерную усмешку.

– Я? О нет, вы ошибаетесь, мэм. Может быть, территориально и так, но душой я с благородным, рыцарским Югом, а не с этими грязными, гнусавыми торгашами.

Надин примолкла. Сторонник конфедератов! По крайней мере, хоть не скрывает.

И здесь, в столице, ощущалась война. У подъездов правительственных зданий похаживали часовые. Звонко стуча по мостовой копытами, проезжал верхом на лошади щеголеватый штабной офицер, изящно раскланивался с богатым встречным экипажем, где виднелись цилиндры и модные шляпки. У церкви пресвитериан стоял военный фургон, санитары вносили в дверь, над которой повис белый флаг с красным крестом, носилки с тяжелоранеными.

Надин и ее спутник вышли на широкую, прямую Пенсильвания-авеню с высокими красивыми домами по обеим сторонам, подымающимися над молодыми, недавно посаженными буками. Вдали, за густой темно-зеленой листвой парка, белело двухэтажное, простой и строгой архитектуры здание с портиком о четырех широко поставленных колоннах, к которому вела просторная аллея.

– Вот и Белый дом, куда вам нужно, мэм, – показал провожатый.

Надин остановилась.

– Благодарю вас. Дальше я сама пойду.

Широким театральным жестом он снял белую шляпу. Каштановые волосы были взбиты коком, кудрявы, – наверное, завиты.

– Между прочим, сегодня у нас в театре идет интересная пьеса. Я играю, – сказал он с небрежным видом, будто вспомнив.

Запустив два пальца в верхний кармашек сюртука, выудил визитную карточку и подал Надин, поклонившись. На узком кусочке бристольского картона с золотым обрезом было отпечатано: «Джон Уилкс Бутс, артист».

– О, вы, кажется, удивлены! – засмеялся он, слегка оскалив неровные острые зубы, когда уловил недоумевающий ее взгляд, брошенный на сапоги со шпорами. – Я направляюсь сейчас в манеж. Два часа ежедневной тренировки: час на верховую езду и час на стрельбу из пистолета. Мужчина, мэм, должен владеть конем и оружием.

Надин вертела в руках визитную карточку. За кого принимал ее этот красивый наглец, этот конфедерат?

– Я был бы счастлив увидеть в числе зрителей и вас, мэм, – прозвучал вкрадчивый голос. Артист продолжал стоять в почтительной позе, со шляпой в руках, но черные тяжелые глаза смотрели на нее дерзко и уверенно. Похоже, он не сомневался, что она охотно примет его предложение.

– Вы ошиблись, сэр, – сказала она ледяным тоном. – Я приехала сюда не для того, чтобы заводить случайные знакомства. Тем более с такими, как вы. Возьмите.

Однако он не брал протянутую обратно визитную карточку, опешив от неожиданности. Надин уронила карточку ему под ноги и не оглядываясь пошла по направлению к президентскому дворцу.

– Вы слишком горды, мэм, – настиг ее сдавленный яростью голос. – Клянусь, вы еще услышите о Джоне Бутсе!..

По тротуару, усыпанному хрустящим под ногами гравием, вошла в парк, разбитый вокруг дворца. Бронзовая, с плесневелой зеленцой, статуя какого-то президента темнела перед белой колоннадой портика. Из-за подстриженного декоративного кустарника выглянула голова в форменном кепи, поглядела вслед прошедшей посетительнице и опять спряталась. Надин не заметила притаившейся охраны.

У подъезда Белого дома, положив локоть на дуло ружья, стоял часовой из полка пенсильванских волонтеров. Он пропустил посетительницу к дежурному офицеру, который выдал ей разрешение на вход.

Множество посетителей наполняло приемные и залы президентского дворца. Озираясь по сторонам, любопытствуя и робея, бесшумно скользила Надин по красным бархатным коврам, устилавшим пол. Величественные залы с колоннами, белые с золотом стены, на огромных, до самого пола, окнах кружевные шторы и малиновые гардины, вдоль стен расставлена мягкая мебель красного дерева. С высоких лепных потолков свисают газовые люстры матового стекла, напоминающие огромные заледенелые цветы... После походных лазаретов и бивуаков – такая тяжелая, такая подавляющая роскошь!

Две дамы – одна приземистая толстуха, другая высокая и худощавая – плыли перед Надин по коврам, шурша юбками.

– Какое богатство! У нас в Буффало ничего подобного не увидишь! – громко восхищалась толстуха, обмахиваясь пестрым веером и распространяя вокруг себя приторный запах пачулей. Она была в шелковом платье цвета шампань, с воланами, на оголенных по локоть толстых красных руках тусклые браслеты дутого золота. При каждом движении головы колыхались большие серьги. «Как безвкусно вырядилась!» – подумала Надин.

Приемная самого президента была полна народу. Посетители сидели, стояли, прохаживались из угла в угол, поглядывая на заветные, сейчас закрытые, белые двустворчатые двери с бронзовой ручкой. Прием должен был начаться в двенадцать. Временами через комнату с озабоченно-деловитым видом пробегал какой-нибудь вылощенный и напомаженный секретарь.

Усевшись в уголке на освободившееся случайно кресло, Надин приглядывалась и прислушивалась ко всему окружающему. Разный собрался в президентской приемной народ. Миловидная провинциалочка в дешевом голубом платье, прикрывшая плечи белой косынкой, слушала, что говорил плотный, седовласый, видимо сопровождавший ее, фермер в сапогах с желтыми отворотами и в мешковатом сюртуке.

– Будьте осторожны, Лиззи, предупреждаю вас, и самое главное – сдержанны, – наклонясь к ней, тихо, заговорщицки, гудел он хрипловатым баском. – Я знаю ваш пылкий характер, дитя мое. Вы должны сдерживать свои чувства, понимаете меня?

Девушка молча кивала белокурой головкой. Да, да, она будет сдерживать свои чувства... Положив ладони на костяной набалдашник палки и понурив широкую стеариновую лысину, окаймленную сзади длинными белыми косицами, сидел и вздыхал время от времени маленький сухой старичок в опрятном коричневом сюртучке. Глубокая скорбь лежала на гладко выбритом морщинистом личике. Зато щекастый, толстенький, крикливо одетый джентльмен чувствовал себя здесь вполне непринужденно. Он прогуливался туда и назад, заложив руки за спину, выставив необыкновенно пестрый, туго натянутый, шелковый жилет, подрагивая жирными ляжками, и бойко на всех поглядывал, а минутами даже пробовал насвистывать, правда не слишком громко, какой-то веселенький мотивчик.

– Мой дед дрался под Лексингтоном, – говорила своей спутнице толстуха в серьгах, и ее нарочито громкий голос выделялся среди стоящего в приемной общего почтительного молчания – все невольно прислушивались. – Мой дед дрался под Лексингтоном, мой отец воевал под Новым Орлеаном, а мой муж убит под Монтереем. Нашу фамилию знает весь штат. Мой сын должен быть полковником. Это его законное право, а не чья-либо милость.

Внезапно, нарушив торжественно-томительную тишину, послышался звонкий веселый голосок: «Эй, берегись!», резко щелкнул бич, и через приемную, из двери в дверь, с грохотом проехал большеголовый, румяный, чистенько одетый мальчуган. Опрокинутую табуретку, на которой, смеясь и размахивая длинным кнутом, он восседал, везли, мелко топоча копытцами, две белые, запряженные цугом козочки.

– Боже мой, что это такое? – воскликнула толстая леди из Буффало, совершенно шокированная.

– Это Тед, младший сынишка президента, – пояснил джентльмен в пестром жилете, довольный тем, что может блеснуть перед всеми своей осведомленностью. – Бойкий мальчишка. Эйби в нем души не чает.

– Но все-таки... Во дворце президента!.. – негодующе затрясла серьгами леди из Буффало.

Пестрый жилет засмеялся.

– О, старик Эйби малый простой! Помяните мое слово, мэм, он еще вам анекдот расскажет.

Из кабинета президента, с видом уверенным и независимым, вышел коренастый мулат в узком синем сюртуке и в просторных желтых панталонах. На широком коричневом лице выделялся большой, тонкогубый, решительно сжатый рот. Боковой пробор разделял пышно взбитые, жесткие, седеющие волосы. Мулат окинул всех живым, умным взглядом, пересек приемную, поскрипывая начищенными ботинками без каблуков, и скрылся в дверях.

– Что же, значит, цветные свободно проходят к президенту? – спросил седовласый фермер, ни к кому не обращаясь.

– Это Фредерик Дуглас, вице-президент Общества борьбы с рабством, – вновь блеснул своей осведомленностью пестрый жилет. – Да, сэр, я бы не прочь иметь такую голову, как у этого цветного.

СТАРИНА ЭЙБИ

Ровно в двенадцать один из секретарей гостеприимно распахнул белые двустворчатые двери. Толпа повалила в узкий, просто обставленный президентский кабинет, дымящийся веселым желтым солнцем, – в дверях произошла легкая давка, – и стеснилась перед полированным дубовым барьером.

Большой, белого мрамора камин с высокой медной решеткой. Во всю стену карта, точно красно-синей сыпью покрытая цветными булавками, отмечавшими места, где бушует война. Высокие раскрытые окна с зелеными бархатными гардинами, откуда открывается вид на монумент Джорджу Вашингтону, на сверкающую за ним серебряными искрами, сизую рябь широкого Потомака и на склоны зеленых заречных холмов с белеющими рядами солдатских палаток. Всего в шести милях отсюда пролегла расколовшая страну линия фронта, за которой находился Ричмонд – столица мятежников.

Впрочем, президентский кабинет Надин рассмотрела уже позже, когда несколько освоилась, а пока что ее внимание было захвачено тощим человеком в черном пасторском сюртуке, что сидел за огромным, заваленным бумагами письменным столом, огражденный барьером от напора посетителей. Положив на стол большие мужицкие руки, настороженно подняв голову на длинной шее, сидел он в кресле с высокой спинкой и смотрел на просителей, готовый выслушать каждого, – Авраам Линкольн, шестнадцатый президент Североамериканских Соединенных Штатов. Густые, спутанные, чернь с серебром, откинутые назад волосы, запавшие глаза, голая верхняя губа, короткая, точно из шеи растущая, борода голландских либо норвежских рыбаков...

Особенно на глаза обратила она внимание: блестящие, насмешливые и одновременно мечтательные, они, казалось, видели каждого насквозь.

Она не могла определить по внешнему виду, добрый ли это человек. А как нужен был ей сейчас добрый и справедливый человек!

– Мистер президент! – обратилась к Линкольну леди из Буффало, пытаясь в то же время выровнять помятый в давке кринолин. – Мистер президент, я очень прошу вас назначить моего сына полковником. У него все права на это. Мой дед дрался под Лексингтоном, мой отец воевал под Новым Орлеаном, мой муж убит пол Монтереем. – Она поднесла к глазам батистовый платочек. – Мой сын заслужил звание полковника.

Надин услышала спокойный, протяжный, чуть гнусавый, кентуккийский голос президента:

– Я полагаю, мэм, ваша семья достаточно повоевала за страну. Пора дать такую возможность другим.

– Но, сэр... – опешила толстая леди. – Мой сын...

– Да, да, ваш сын может сидеть дома. Пусть другие повоюют, – сказал президент с мягкой настойчивостью. – Не смею вас задерживать, мэм.

И он перевел глаза на следующего посетителя – бедно одетого, небритого парня в разбитых башмаках. Дама из Буффало с негодующим видом поплыла к выходу.

Небритый оборванец просил президента дать какую-нибудь государственную должность, чтобы прожить, как он выразился.

– А какие у вас основания претендовать на такую должность? – спросил Линкольн.

– Мне не повезло в жизни, мистер президент. Я беден.

– Я не хочу обидеть вас, мой друг, но мне припоминается один случай, – как бы задумчиво проговорил президент. – Некий плохо одетый человек попросил у министра иностранных дел должность сначала консула в Берлине, потом в Париже, потом в Ливерпуле, наконец согласился стать клерком в министерстве. Ему сказали, что все эти должности заняты. «В таком случае, – сказал он, – не одолжите ли вы мне пять долларов?»

В толпе просителей послышалось угодливое хихиканье.

Президент поднялся и вышел из-за письменного стола, доставая бумажник. Худое, морщинистое, большеротое лицо с голландской бородкой возвышалось над толпой. В жизни не видала Надин человека такого роста.

Порывшись длинными пальцами в бумажнике, Линкольн извлек ассигнацию.

– Я тоже даю вам пять долларов. И да поможет вам бог.

«Отказ за отказом, – подумала Надин. – Черствый, бездушный человек... И мне тоже откажет. Господи, господи...» Она начинала уже сомневаться, правильно ли сделала, решив подойти самой последней, когда президент отпустит всех просителей и никто уж не будет стоять у нее за спиной, нетерпеливо прислушиваясь к разговору. Может, лучше было бы не выжидать, а сразу обратиться к нему, в числе первых посетителей? Пока еще он не утомился?.. Со страхом глядела Надин на высокого некрасивого человека с угловатыми манерами, такого чуждого всей этой роскоши, которая его окружала.

Подошла очередь печального старичка. Его сын, солдат, сообщил он, обвинен в воинском преступлении и приговорен к расстрелу. Лицо президента стало неприветливым.

– Где служит ваш сын? – спросил отрывисто.

– В армии генерала Батлера.

Линкольн нахмурился и опустил глаза.

– Мне очень жаль, но я ничем не могу помочь. На днях я получил от генерала Батлера телеграмму, где он протестует против моего вмешательства в дела военно-полевых судов.

Веки у старика замигали, рот покривился. Маленькой, сморщенной рукой с синим рельефом вен он прикрыл лицо.

– О Тэдди! О мой маленький Тэдди!

У Надин стиснуло сердце. Она видела, как с высоты своего роста Линкольн молча глядит на вздрагивающего от рыданий бедного старичка, и ей показалось: тяжелая борьба совершается в душе президента. Вдруг решительно, с доброй и в то же время мальчишеской удалью, Линкольн махнул длинной рукой:

– Черт возьми, Батлер или не Батлер!.. Как фамилия вашего сына?

– Джэксон, сэр.

Линкольн сел за стол и нацарапал несколько слов на клочке бумаги.

– Успокойтесь. Слушайте, что я пишу: «Рядового Джэксона не расстреливать впредь до особого моего распоряжения».

– Мистер президент! – Старик всхлипнул, вытирая глаза вытащенным из заднего кармана большим клетчатым платком. – Вы пишете: «не расстреливать до моего распоряжения» ... Ведь вы можете приказать расстрелять его через два дня.

По худому, с голландской бородкой лицу щедро разлилась добрая улыбка.

– Похоже, старина, плохо вы меня знаете, – сказал слегка в нос президент. – Если вашему сыну не встречаться со смертью до моего особого распоряжения, значит, ему суждено жить дольше самого Мафусаила.

Теперь настала очередь провинциалочки в голубом. Приехала она из Вирджинии («Рабовладельческий штат», – подумала Надин, прислушиваясь к взволнованному девичьему голосу). Ее брат, солдат армии южан, рассказывала она президенту, находился сейчас в лагере для пленных, в районе расположения войск северян.

– Сэр, разрешите мне повидать брата, – говорила девушка, и голос у нее дрожал. – Я вас очень прошу, сэр, дать пропуск.

Подойдя к вирджинке, Линкольн испытующе заглянул в устремленные на него голубые умоляющие глаза.

– Вы, конечно, лояльны?

Она запнулась, покраснела, но тут же решительно, даже с вызывом, вскинула светлую, гладко причесанную голову.

– Да, я всей душой... с Вирджинией.

«Какая смелая!» – подумала Надин с враждебным уважением.

Минуту Линкольн не сводил глаз с дерзкой девчонки. Она храбро выдержала его взгляд, хоть и побледнела.

– Ваша фамилия, мисс?

Чуть слышным голосом назвала она свою фамилию. Подойдя к столу и не присаживаясь, президент написал что-то и вручил девушке из Вирджинии записку. Вместе со своим седовласым спутником та направилась к двери. Надин слышала, как старик сердито выговаривал ей:

«Ведь я предупреждал, что нужно быть осторожной. Теперь пеняйте только на себя». Продолжая ворчать, взял из рук девушки записку президента, взглянул на нее и остановился в изумлении. Как бы не веря глазам, медленно прочел вслух:

– «Пропустите мисс... Она правдива и заслуживает доверия...» Вы слышите, Лиззи? «Она правдива и заслуживает доверия».

На щеках девушки выступил яблочный румянец.

– Да благословит вас бог, мистер президент! – прошептала она, глядя на Линкольна, однако тот, очевидно, не расслышал, занявшись следующим просителем.

Едва скрылись в дверях вирджинцы, как внятно и недружелюбно прозвучал скрипучий голос:

– Вы слишком добры к врагам, мистер президент!

Сгорбленная, с трясущейся на седой голове черной наколкой, опираясь на палку, стояла в толпе посетителей одетая в глубокий траур старуха. «Наверно, потеряла сына или внука, – подумала Надин. – Но как свободно разговаривают здесь с главой государства!»

На этот раз Линкольн услышал.

– Ведь они люди, не правда ли, мэм? – спокойно спросил он строптивую посетительницу. – Даже на войне не следует быть безжалостным. Где-то должна быть граница жестокости.

– Мне не вполне ясно, сэр: как можно говорить доброжелательно о враге, когда стоит задача его уничтожить? – непримиримо трясла головой старуха.

У Линкольна блеснули глаза. Надин удивилась, как вдруг похорошело, озарившись внутренней красотой, его лицо, когда, глядя на старуху, он медленно проговорил с непередаваемым выражением глубокого раздумья и лукаво-мудрой улыбки:

– Мэм, а разве я его не уничтожаю, превращая в своего друга?

Кругом одобрительно засмеялись, кто-то из толпы восхищенно воскликнул:

– Молодчина Эйб, будь я проклят!

– Я хотела бы знать, – сказала старуха, – что это за чувство – быть президентом Соединенных Штатов.

Линкольн ответил, не то кашлянув, не то со смешком:

– Вы слышали, мэм, о человеке, которого измазали дегтем, обваляли в перьях и в таком виде торжественно вывезли из города? Из толпы кто-то спросил его, как ему это все нравится. Он ответил, что если бы не почести, которые ему при этом оказывали, он предпочел бы уйти незаметно на своих на двоих.

Бурный хохот покрыл слова Линкольна. Громче всех веселился джентльмен в пестром жилете, чрезвычайно довольный тем, что сбылось его предсказание относительно президентских анекдотов.

– Но почему вы в очереди, мэм? – спросил Линкольн, когда смех затих. – Джентльмены, пропустите ко мне эту пожилую леди. Можно было сделать это раньше.

После старухи в трауре, просьба которой была сразу же удовлетворена, подошел черед пестрого жилета. Приятно улыбаясь и даже подшаркивая ножкой, он попросил президента разрешить ему использовать его имя в намеченной к выпуску рекламе нового сорта мыла – только и всего.

– Нет! – вдруг повысил голос Линкольн, и лицо у него стало жестким. – Нет!.. Не принимаете ли вы президента Соединенных Штатов Америки за маклера? Вы обратились не по адресу. – Выбросил длинную костлявую руку. – Вот дверь на выход!

Джентльмен в пестром жилете исчез.

Очередь продолжала двигаться. Впрочем, иные из посетителей, как они заявляли, пришли просто пожать руку мистеру президенту и пожелать ему успеха в делах, и тогда, морщась добродушной улыбкой, Линкольн обменивался с ними рукопожатием. Стоя у стены, Надин наблюдала за президентом. Все больше нравился ей этот человек.

И вот подошла долгожданная минута, когда она – последняя посетительница – осталась наедине с Линкольном.

– Я жена арестованного полковника Джона Турчина, – заговорила она, стараясь держаться спокойно и непринужденно. – Он служит в армии генерала Бюэлла. Он осужден военно-полевым судом совершенно несправедливо.

Надин видела, что Линкольн утомлен приемом. И все же он сказал:

– Похоже, разговор у нас с вами будет длинный. Давайте-ка, мэм, сядем и побеседуем.

Открыв проход, впустил Надин за загородку, неуклюжим жестом показал ей на кресло перед столом и сам за него уселся, подобрав длинные ноги.

– Минутку, мэм. – Взялся за колокольчик.

Когда на звонок вошел из соседней комнаты секретарь, президент попросил его проверить, получен ли приговор военно-полевого суда по делу полковника Турчина, а если получен – принести. Секретарь ушел, и в кабинете наступило выжидательное молчание.

– Я хочу видеть старину Эйба! – пьяно орал кто-то внизу, у входа во дворец. Глядя на Линкольна, с некоторым удивлением Надин обнаружила, что сейчас, когда они сидят друг против друга не разговаривая, он явно испытывал неловкость. Можно было подумать, не знал, куда девать руки, – то убирал их, то опять клал на стол: взор его бесцельно блуждал по стенам, по потолку, всячески избегая ее лица. Неужели он смущался женщин, президент Авраам Линкольн?..

Секретарь принес найденный, наконец, среди бумаг судебный приговор по делу полковника Турчина, присланный на утверждение президенту. Линкольн неторопливо заправил за большие уши стальные крючки очков и погрузился в чтение. Стискивая ледяные от волнения пальцы, Надин ждала.

– Против вашего мужа выдвинуты серьезные обвинения, вы знаете это? – сказал президент, подняв наконец от бумаги блеснувшее стеклами лицо. – Полный развал дисциплины в полку, распущенность солдат, деморализация, излишняя жестокость по отношению к врагу. Распоряжений своих начальников он не выполняет. Возит с собой, простите меня, мэм, каких-то женщин...

– Подлая ложь! – звенящим голосом проговорила Надин, чувствуя, как жарко загорелись щеки и как хорошеет она от этого.

Линкольн поглядел исподлобья, поверх стальных дужек очков, и потупился.

– Вы очень категоричны, мэм.

– Женщины, о которых говорится в этой бумажонке, – не слушая, запальчиво продолжала она, – это я, жена полковника Турчина. Я работаю в походном госпитале, среди раненых. Я училась в Филадельфии на курсах женщин-врачей и счастлива, что могу быть полезна стране в самое тяжелое время.

– Женщина-врач? О, это меняет дело! – протяжно сказал президент, поглядев на посетительницу с интересом, в котором чувствовалось почтенье.

А Надин, не в силах остановиться, говорила и говорила:

– Они пишут вам о деморализации, о распущенности бригады. Пусть вспомнит генерал Бюэлл, что сказал он моему мужу после смотра: «Я никогда в жизни не видел лучшей выучки, чем в вашем полку». Вот что он сказал... Пусть подтвердит, как ему понравилось наставление по боевой подготовке бригады, которое написал мой муж. Я думаю, генерал не откажется от своих слов. Если он, конечно, порядочный человек. Впрочем, я в этом сильно сомневаюсь.

Легкая улыбка тронула длинные, резко вырезанные губы Линкольна.

– Мэм, мне кажется, вы несколько увлекаетесь.

Но Надин уже не слушала его, спеша излить все, чем кипела:

– А Хантсвилл? Кто взял Хантсвилл?.. Если б Восьмая бригада действительно была распущена и деморализована, как это утверждают, если бы мой муж действительно был таким недостойным командиром, как же тогда сумел он одержать такую блестящую – да, я смело так говорю! – блестящую победу?.. Герой Хантсвилла! Вот как называют полковника Джона Турчина!

– Герой Хантсвилла? – переспросил, пряча очки в футляр, президент.

– Да!

Линкольн призадумался, отвесив нижнюю губу, отрешенный, прищуренный взгляд был устремлен на широкое окно, раскрытое в сияющую, белооблачную голубизну.

– Конечно, у суда тоже бывает разный подход, – медленно заговорил он после молчанья. – Помню, будучи адвокатом, знавал я одного судью, строгого законника и формалиста. Он готов был повесить человека за то, что тот сморкался на улице, но мог отменить приговор, если ему не удавалось установить, какой рукой сморкался подсудимый, правой или левой...

Но Надин не ответила улыбкой ни на грубоватый анекдот, ни на сопровождавший его глухой смешок:

– Простите, мистер президент, дело совсем не в формализме судей! – перебила она с живостью. – Подоплека приговора совсем другая.

– Какая же?

– А та, что мой муж противник рабства не на словах, а на деле. Мой муж настоящий аболиционист и не скрывает этого.

Линкольн ничего не ответил. Рассеянно опять поглядел на окно, откуда снова донесся пьяный голос: «Покажите мне старину Эйба!» Задумался. Надин ждала, что он теперь скажет, сердце падало, падало... Вдруг президент с силой опустил ладонь на бумаги, лежащие перед ним.

– Ладно, мэм, я займусь этим делом!

Поднялся из-за стола во весь свой огромный рост – беседа завершена. Поднялась и просиявшая Надин.

– Не волнуйтесь, дитя мое, я думаю, все уладится, – с доброй улыбкой сказал президент. Стянутая черной митенкой женская ручка очутилась в мужской руке, и эта могучая лапища лесоруба из Индианы пожала ее с такой осторожностью, как будто боялась раздавить.

Счастливая, не чуя под собой ног, летела Надин по дворцовым коврам. «Все уладится! – пела у нее душа. – Я думаю, все уладится...» Ее переполняла горячая признательность к этому человеку, она была им очарована.

Выходя из президентского кабинета, мельком услышала, как Линкольн, заглянув в соседнюю комнату, сказал сидевшим там секретарям:

– Мальчики, думаю, на сегодня хватит. Пора закрывать лавочку.

Но не пришлось ей увидеть того, что последовало затем: как один из секретарей передал президенту только что полученное письмо, как тот, разорвав конверт пальцем, пробежал письмо, и, сказавши: «А! Еще одно!», небрежно бросил смятый листок на стол и приказал секретарю:

– Чарли, присоедините к тем. Знаете, где меня обещают убить.

После того, утвердив на крупном носу очки, Линкольн остановился перед огромной, покрытой нехорошей красно-синей сыпью картой Соединенных Штатов.