Текст книги "Судьба генерала Джона Турчина"

Автор книги: Даниил Лучанинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– И сильно он рассердился? – с тревогой спросила Надин, помолчавши.

– Кто? Бюэлл? Да нет, Наденька. Сделал только кислую мину и заговорил о другом. Пожалуйста, не волнуйся! – успокаивал Иван Васильевич жену, досадуя на себя: к чему затеял этот совершенно ненужный разговор, который только огорчил ее и растревожил?

Сильно покривил душой Иван Васильевич, рассказывая, как отнесся командующий армией к его выступлению. Если бы на самом деле так было! Но в действительности произошло все совсем по-другому. До сих пор не мог забыть Турчанинов ни изменившегося лица, с которого разом смахнуло всякую улыбчивость, ни резкого тона командующего армией, когда он, прервав его на полуслове, поднялся на ноги и заявил, что здесь не конгресс, а штаб действующей армии и что офицер должен беспрекословно выполнять приказы высшего командования, а не пускаться в какую-то неуместную критику, ни общего недружелюбно-осуждающего молчания, каким встретили горячую турчаниновскую речь собравшиеся военные люди...

Он стал прощаться с Надин.

– Только береги себя, Жан, милый, – сказала она умоляюще. – Не лезь в огонь. – И, разомкнув обвивавшие его шею руки, отступила на шаг, перекрестила по-русски.

ХАНТСВИЛЛ

Южный городок Хантсвилл, которым предстояло овладеть, лежал при железной дороге, связывающей Мемфис с Чарлстоном на Атлантическом океане. На подходах к нему пути заранее были разрушены конфедератами. Эшелоны не дошли до станции, головной поезд остановился среди равнины, и вылезшие из вагонов офицеры увидели перед тихо шипящим паровозом взорванные, торчащие кривыми клыками рельсы и поваленные столбы с обрывками телеграфных проводов.

...Подгоняя жеребца, Турчанинов ехал рысью по дороге вместе с начальником штаба и несколькими конными ординарцами.

Издали доносилась частая ружейная стрельба. Разгораясь больше и больше, постепенно она превращалась в непрерывный, ожесточенный, перекатывающийся из края в край сухой треск, в котором тонули гулкие сдвоенные и тоже непрерывные пушечные удары. Сражение кипело за лысым пригорком, куда всползала истоптанная гуртами скота дорога. Навстречу на повозках, запряженных мулами, везли тяжелораненых. Слышались стоны. Легкораненые шли сами, в одиночку и группами. Далеко были видны белые, наспех забинтованные головы и руки.

– Пленные! – сказал, глядя вперед, майор Блэк.

Под охраной трех пехотинцев – два по бокам, один сзади – медленно приближалась нестройная, понурая колонна безоружных людей в широкополых шляпах и серых куртках. Человек двадцать пять – тридцать их было. Когда поравнялись, Турчанинов спросил идущего в первом ряду офицера южан, какого они полка. Офицер в порванном мундире, высокий, молодой, – голова забинтована, просочилось вишневое пятно, – глядел в сторону, не отвечал на вопрос.

– Я спрашиваю, какого полка? – повысил Иван Васильевич голос.

Пленный продолжал молчать, непримиримо сжав запекшиеся губы.

– Вы плохо воспитаны, молодой человек, – сказал Турчанинов. – Когда спрашивают, полагается отвечать. Тем более когда спрашивает старший по чину.

Конфедерат поднял на него горящие, лютые глаза. Сипло сказал:

– С северянами я разговариваю только пулей или клинком.

– Первый Чарлстонский полк, сэр! – сказал за офицера один из пленных солдат.

– Мобилизованный? – спросил его Турчанинов.

– Мобилизованный, сэр. Иначе бы меня здесь не увидели. Воевать из-за негров охоты мало. Тем более что рабов у меня нет... Вы спросите, сэр, нашего лейтенанта, – ткнул большим пальцем в сторону офицера, – почему это гонят на войну только нас, простых людей, фермеров, а тех, у кого больше двадцати негров, начисто освобождают от мобилизации? Пусть скажет.

Турчанинов поскакал дальше.

Сзади послышался нарастающий гул и топот. Через минуту на полном карьере мимо пронеслась батарея. Ездовые, сидя верхом, нахлестывали тяжелых артиллерийских лошадей, солнце сияло на бронзовых стволах, из-под крутящихся зеленых колес вылетали камешки. Батарея «наполеонов» вынеслась на гребень холма, развернулась на всем скаку и застыла, уставясь пушечными жерлами в сторону врага. Забегали канониры. Отцепили орудия от зарядных ящиков, отвели лошадей пониже, за укрытие, поднося на руках снаряды, засуетились у пушек. Длинное желтое пламя выплеснулось из одного, из другого, из третьего, из четвертого жерла, повалил белый дым, волнуясь и расплываясь в воздухе. Четырехкратный грохот сотряс землю. Батарея начала обстрел неприятельских позиций.

Когда поднялись на пригорок, стал виден Хантсвилл. Солнце на несколько минут спряталось, длинные золотые спицы его лучей проткнули там и сям похожие на мотки дымчато-серой шерсти нагромождения облаков над городом. Среди скопления темно-красных, серых, желтых, голубых строений поднималась вдали белая церковь с острым шпилем. На окраине, пачкая сизое небо, тяжело и зловеще клубился темный дым разгорающегося пожара.

Но не вид лежащего в низине чужого города, который нужно было отбить у врага, привлекал сейчас внимание Турчанинова, а то широкое пространство между этим городом и подножьем холма, где развернулась и бушевала битва. Повсюду – и у каменного мостика через ручей, и у полуразрушенного домика с пробитой ядром красной черепичной крышей, стоявшего у дороги, и на обнесенных изгородями кукурузных полях, и дальше, у заборов городской окраины, – повсюду под жаркую трескотню перестрелки непрерывно вспухали белые плотные дымки, поднимались к небу, таяли, возникали вновь и вновь, постепенно сливаясь в большое, синеватое, изменчивое, то сходящееся, то расходящееся облако. Было видно, как на всем протяжении поля, по направлению к городу, где вдоль окраины гуще всего перебегали дымки выстрелов, двигались большие темные пятна. Чем дальше они удалялись от ручья, тем все более рассыпались на отдельные темные точки, которые настойчиво продолжали продвигаться и продвигаться вперед, хотя то и дело среди них появлялись ватные комочки ядерных разрывов.

Живописной, затейливо-безобидной, почти игрушечной выглядела издали общая картина сражения, и только бинокли, от которых не отрывались оба офицера, возвращали всему, что совершалось у них на глазах, подлинный суровый и безжалостный смысл. В оптических кружках линз с резкой, картинно яркой отчетливостью появлялись то ранцы и затылки солдат, кучно бегущих со штыками наперевес; то молоденький офицер кричит разинутым ртом, машет саблей – и вдруг будто споткнулся, колени под ним подгибаются, он неловко падает на бок, переворачивается и замирает, уткнувшись лицом в траву, а над ним мелькают бегущие ноги; вот промелькнуло чье-то залитое кровью лицо; белая оседланная лошадь растерянно скачет по полю, болтая пустыми стременами...

– Найт атакует в прекрасном стиле, – одобрительно сказал майор Блэк, держа у глаз бинокль.

– Найт действует неплохо, а вот о Муре этого сказать нельзя, – сердито отозвался Турчанинов. – Где же рассыпной строй, которому я учил Девятнадцатый полк?

– Да, наступают колоннами.

– Вы видите, какие несут потери?..

Капитан Найт со своим 18‑м полком действовал на левом крыле. Зуавы Мура атаковали противника в центре.

Через конных ординарцев Иван Васильевич передал приказы: командиру 19‑го полка рассредоточить людей и наступать цепями, командиру продолжающей стрелять батареи перенести огонь, с тем чтобы подавить неприятельскую артиллерию.

– Вейдемейер что-то медлит, – с досадой сказал Турчанинов после того, как ординарцы помчались в разные стороны. – Копается старик... А ведь уже самое время бросить в дело резервы.

Из-за спины Ивана Васильевича донеслась песня. Постепенно приближаясь, все отчетливей звучало среди трескучего шума боя хоровое, стройное, мужественно-воодушевляющее пение. Начальник штаба оглянулся и сказал:

– Вот как раз и он, сэр.

– Черт возьми, «Марсельеза»! Вы слышите, Блэк?! – воскликнул Турчанинов.

Держа строгое равнение, будто на параде, ряд за рядом, полк Вейдемейера гулко и слитно топал по дороге. «Вперед, вперед, сыны отчизны, день нашей славы наступил!» – грозно и вдохновенно пели марширующие немцы в американских мундирах, готовясь вступить в бой. Так, вероятно, пели они на баррикадах Берлина, Дрездена, Вены. Перед полком, придерживая серого, мышиной масти, поджарого жеребца, ехал Вейдемейер, молодцевато подняв седую длинноволосую голову. Почти рядом с ним, держа обеими руками древко, отшагивал гигант знаменосец. Красное свисающее знамя бросало розоватый отсвет на его напряженное широкобородое лицо.

Поравнявшись с командиром бригады, Вейдемейер не без удали выхватил из ножен саблю – стальная молния салюта сверкнула на солнце.

– Желаю победы, майор! – крикнул ему в ответ Турчанинов и сказал Блэку: – Лихой старик!

Полк Вейдемейера начал спускаться под горку. «Немцы! – мимолетно мелькнуло у Ивана Васильевича. – Американцы дерутся с американцами из-за негров, а им-то, немцам, какое до того дело?..» Ан, значит, есть дело! Так же, как есть дело и ему, русскому человеку... Впрочем, русскому ли? Уже не первый год числился Турчанинов, как и добивался того, гражданином свободных Североамериканских Соединенных Штатов...

– Контратака! Колоннами идут! – сообщил Блэк, продолжая глядеть в оптические стекла.

Турчанинов тоже припал к биноклю.

– Рукопашная пошла.

– Кажется, нас теснят, – сказал через несколько минут Блэк.

Стрельба на центральном участке боя утихла, в белых облаках дыма лишь порой вспыхивали искорки разрозненных выстрелов, но белые облака разносило ветром, мгла редела, и все больше делались видны красные штаны сражающихся зуавов. И еще стало видно, что, продолжая отбиваться штыками, красные эти штаны шаг за шагом пятятся под напором широкополых шляп. Пятятся, падают... Уж кое-где от тяжело топчущейся в дыму красно-серой массы отделяются фигурки в красных штанах и сломя голову бегут назад, все в одном направлении...

– Бегут! Смотрите, бегут! Мой центр!..

С размаху огрев плетью, Турчанинов поднял взвизгнувшего от злости и боли жеребца на дыбы, бросил вперед и, шпоря крутые лошадиные бока, поскакал туда, где кипела схватка. За ним следом пустился ординарец. Удерживая занервничавшую лошадь, Блэк глядел вслед двум всадникам, они делались меньше и меньше. Вот обогнали колонну Вейдемейера, пронеслись мимо убитой лошади в оглоблях опрокинутой повозки на обочине дороги. Вот пролетели по каменному мостику...

И тут слабо охнул Блэк: перед скачущим во весь опор полковником остренько сверкнул огонь, взметнулся, как бы преграждая путь, лохматый фонтан земли и дыма. Вырастая на задних ногах, конь Турчанинова запрокинулся, повалился на бок и остался лежать, конвульсивно лягая воздух. Вылетевшая из седла знакомая фигурка тоже осталась лежать на земле, безжизненно распластанная. «Боже мой!» – сказал майор Блэк.

Но нет, поднялась. Да, да, поднялась, благодаренье Господу, тяжело поднялась и направилась, прихрамывая, к подскакавшему Майклу. Майкл спрыгнул со своей лошади, помог полковнику взобраться на седло, тот тем же галопом понесся дальше.

У сорванных, висящих на одной петле дверей домика с разбитой черепичной крышей стояли Мур и его ординарец, державший на поводу лошадь, и оба, не замечая приближавшегося сзади Турчанинова, как бы в растерянности глядели на бегущих солдат.

– Какого дьявола? Полк бежит, а вы стоите и любуетесь? – в бешенстве проорал Турчанинов, на мгновенье придержав коня, и, не дожидаясь ответа, проскакал мимо майора.

Навстречу, и по дороге, и по кукурузному полю бежали солдаты, швыряя ружья, сбрасывая с плеч ранцы. Их было уже десятки, беглецов. Еще немного, еще минуты – и противник прорвет центр.

– Стой!.. Стой!.. Назад!.. – кричал Турчанинов, и потрясал револьвером, и крутился, ёрзая в седле на лошади, и, бросаясь то в одну, то в другую сторону, мчался наперерез бегущим, и преграждал им путь, и грудью коня наезжал на них. – Стойте, зуавы!.. Позор!.. Назад, мои зуавы!..

Солдаты начинали останавливаться: перед ними был сам командир бригады, да еще с револьвером в руке.

– Стой, назад! – слышались сквозь перестрелку истошные крики офицеров, которые, увидев Турчанинова, с удвоенным пылом принялись задерживать разбегающихся. Майор Мур, нагнавший верхом командира бригады, тоже крутился на лошади, кричал...

– Вперед, за мной! – надрывался Иван Васильевич, с восторгом видя, что беспорядочное, паническое отступление как будто приостановлено. Подбирая с земли ружья, солдаты бежали теперь в обратную сторону – туда, где шла еще рукопашная и слышен был только лязг сталкивавшихся штыков, да случайный выстрел, да вырвавшийся вдруг короткий вопль.

Сзади, срываясь и фальшивя, запел горн, рассыпалась тревожная дробь барабанов – подоспевший полк Вейдемейера пошел в атаку.

– За мно-ой! Вперед! – взывал, с саблей в руке, Турчанинов, и вокруг него, обгоняя один другого, спотыкаясь, перепрыгивая через упавших, бежали со штыками наперевес, и все тонуло в протяжном многоголосом крике на одной яростно-стонущей ноте...

Потом впереди появилась обложенная мешками с песком траншея, над бруствером из мешков мелькали широкополые шляпы, злобно хлопали навстречу выстрелы. Всадив шпоры в бока лошади, пригнувшись, Турчанинов промчался под пулями, с разгона перелетел через траншею и очутился среди серых солдат. Один из них приложился, чуть ли не в лицо полыхнул огнем и дымом, над ухом чмокнуло. Турчанинов поднял коня на дыбы, наскочил на конфедерата, привстав на стременах, хватил сверху саблей по голове. Успел, пока тот падал, выдернуть завязнувший в черепе клинок. Мимоходом, на скаку, рубанул с левого плеча и опрокинул другого солдата, пытавшегося ударить его штыком. Сбил грудью лошади еще кого-то...

Красные фески и кепи толпой взбегали следом за ним на бруствер траншеи, стреляли оттуда вниз. Со скрежетом сталкивались штыки, высоко поднимались и с размаху падали на головы ружейные приклады. Хриплое дыханье, проклятья сквозь стиснутые зубы, вырвавшийся вдруг нечеловеческий вопль, глухие стоны... Широкополые шляпы отбивались, выскакивали из траншеи наружу, убегали, отстреливались. Сквозь дым мелькали серые спины. Траншея была взята... С поднятой саблей, без шапки, проскакал на серой лошади Вейдемейер, ведя за собой своих солдат. Длинные волосы раздувались, белела широкая незагорелая лысина... На вражеской батарее уже суетились синие куртки, приканчивали последних защитников. Прижавшись спиной к пушечному стволу, канонир с окровавленной головой отмахивался от штыков длинным тесаком...

Потом открылась незнакомая опустелая улица, где под конскими копытами хрустели щебень и битое стекло, из окна второго этажа, выбросив руку, свешивался головой вниз мертвый солдат, а в глубине убегали, вспыхивая напоследок белыми дымками, серые фигурки.

Отъехав к дощатой стене какого-то дома, Турчанинов – землистый, страшный – остановил разгоряченную, как и он сам, лошадь, отер клинок о гнедую, потемневшую от пота, лоснящуюся шерсть, со стуком бросил в ножны. Белоногая лошадь, тряся головой, одичало косила темно-лиловым, сливовым зрачком, грызла железный мундштук – с него падали на землю мыльные хлопья пены. Еще стреляли кое-где из окон, из-за углов, из-за изгородей и в пропахшем порохом воздухе ныли случайные пули, но было ясно: Хантсвилл взят. Светлое, блаженное чувство переполняло Ивана Васильевича. Да, Хаитсвилл взят, а сам он, Турчанинов, живым и невредимым вышел из боя!

Подъехали майор Мур и начальник штаба. Мур, приятно улыбаясь, сказал что-то Турчанинову, – вероятно, поздравил с победой, – Иван Васильевич не расслышал, а может, и не хотел расслышать. Сдерживая лошадь, глядел он на беспорядочно валивших по улице, рота за ротой, солдат. Они торопливо шли, бежали мимо него с ружьями наизготовку, бородатые, грязные, возбужденные, их лица светились азартом и радостью одержанной победы.

И вдруг подхватила Турчанинова волна горячей признательности к этим простым людям, над жизнью которых он, командир, был властен, вместе с которыми делил все тяготы войны и шел на смерть.

– Ребята! – закричал он, сорвав с прилипших ко лбу волос кепи и высоко его подняв. – Ребята, поздравляю с победой! Ура!

– Ура-а! – дружно, с радостной готовностью, загорланили, оглядываясь на него, бегущие мимо солдаты, и тоже замахали шапками.

ОКО ЗА ОКО

Всю ночь лил дождь, припустив еще с вечера, и утих лишь, когда установился новый день – серенький, без солнца, ветреный, совсем не майский. Дорогу, по которой форсированным маршем, без обозов, двигались полки 8‑й бригады, залило жидкой и клейкой темно-красной грязью. Блестели полные воды глубокие колеи от орудийных колес.

Насквозь мокрые, в облепивших плечи шинелях с пелериной, навьюченные походной поклажей, неся ружья кое-как, хмурые, молчаливые солдаты шагали нестройными, спутавшимися рядами. У себя за спиной Турчанинов слышал несмолкаемое тяжелое шлепанье по лужам облепленных грязью ног. Многие из этих ног были босы. После первых же часов марша под дождем новенькие, только что полученные на бригаду башмаки развалились. Солдаты, разувшись, побросали их на ходу. Иван Васильевич, наблюдая такое, только зубами скрипел. Было время, когда, потрясая растерзанным солдатским сапогом, гневно кричал он подпоручику Толстому: «Картон!» Оказывается, и здесь, за тридевять земель, были те же порядки.

Вместе с Турчаниновым, верхом на мокрых, шершавых лошадях, окутанные потемневшими от дождя непромокаемыми плащами, с натянутыми на кепи капюшонами, ехали во главе растянувшейся походной колонны командиры полков Вейдемейер и Мур. Сзади трясся в седле ординарец полковника Майкл.

Дорога вилась среди зеленых полей зреющего хлопчатника. Изредка виднелись строения покинутой хозяевами фермы – без окон и без дверей, ободранные, разграбленные проходящими войсками. «Второй год война, все топчемся на месте», – думал Турчанинов.

Вся весна нового, 1862 года прошла в напряженных боях. После Хантсвилла 8‑я бригада овладела небольшим городком Афинами. Затем, выполняя полученный свыше приказ, Турчанинов двинулся дальше, оставив в Афинах 18‑й полк. Но сейчас тревожное донесение Найта сообщало, что южане превосходящими силами штурмуют город, срочно требуется помощь. С основными силами своей бригады Иван Васильевич вновь пошел на Афины.

– Я думаю, подоспеем вовремя, – озабоченно говорил он Вейдемейеру, испытывая сейчас знакомое приподнято-томительное чувство ожидания боя.

Немец отвечал на это, что считает командира 18‑го полка опытным и мужественным офицером, который сумеет продержаться до прихода подкреплений. Всю мочь старый эмигрант провел без сна, на конном марше, в седле, и все же на лице Вейдемейера с покрасневшим острым носом, со слезящимися от ветра глазами и скошенной на сторону седой бородой лежало обычное выражение энергии и решительности.

– Тысяча чертей! Надо действовать решительней! – воскликнул вдруг немец, видимо отвечая на свои мысли.

– Мы как будто действуем достаточно решительно, – сказал Турчанинов.

Немец захохотал, откинув голову.

– Вы не поняли меня, герр оберст. Я говорю не о нас с вами, а вообще о войне. Президент, по-видимому, честный малый, но слишком оглядывается на реакционеров. А сейчас нужна революционная война.

– Что значит революционная?

– Действовать радикально, смело и решительно. В первую очередь освободить негров. Дать им в руки оружие. Мало того – формировать из них полки. Да, полки!

– Чернокожие полки? – холодно спросил молчаливый больше обычного Мур.

– Да, да, чернокожие полки, тысяча чертей! Вы знаете, что пишет по этому поводу Карл Маркс?

– А кто такой Маркс?

– Умнейший человек нашего времени, старым другом которого я имею честь состоять. Мы не раз встречались, а теперь переписываемся. Он давал статьи в мой журнал.

– Какой журнал? – спросил Турчанинов.

– «Революция». Я выпускал его уже здесь, в Америке, когда эмигрировал из Германии. О, у Карла светлая голова! – Вейдемейер поднял палец. – Он сидит у себя в Лондоне, пишет свою «Критику политической экономии», а в то же время внимательнейшим образом следит за всеми нашими делами. Так вот он пишет: «Даже один только полк, составленный из негров, окажет поразительное действие на нервы южан». Вы понимаете, джентльмены? Если бы Линкольн набрался смелости объявить эмансипацию и призвал в армию негров – война была бы закончена в два счета. Тыл южан развалился бы сам собой.

– Даже в варварской России уже нет рабов, – сказал Турчанинов. – Царь наконец освободил крестьян. Вы слышали, Вейдемейер?

– О, яволь! – откликнулся немец.

– А у нас, в свободной, передовой, цивилизованной стране, до сих пор три миллиона людей в рабстве.

– Не людей, сэр, а черных дикарей, недалеко ушедших от обезьяны, – поправил Мур. – Люди в Америке свободны.

В том, как майор выдержал его взгляд, что-то вроде вызова почудилось Турчанинову.

– Странно слышать это от офицера армии, сражающейся за освобождение негров, – сказал Иван Васильевич.

Мур возразил с дерзкой почтительностью:

– Простите, сэр, я сражаюсь за объединение Союза. За сильную Америку. И смею думать, сэр, очень многие офицеры скажут вам то же самое.

Турчанинову захотелось напомнить майору, как он при Хантсвилле сражался за сильную Америку. Что это тогда было? Растерянность или... Уж не «медянка» ли майор Генри Мур? Немало пробралось в ряды федеральной армии тайных сторонников и агентов южан, метко окрещенных именем ядовитой змеи, незаметно подползающей к своей жертве.

А что касается офицерства, его отношения к целям войны, тут, к сожалению, он был прав, майор Мур. Ивану Васильевичу самому случилось как-то услышать выступление офицера федеральных войск на массовом митинге по вербовке солдат. «Я ненавижу негра больше, чем дьявола!» – выкрикнул офицер, стоя над толпой, и слушатели ответили ему рукоплесканьями. Правда, хлопали далеко не все...

– Вы слышите, джентльмены? – Вейдемейер приставил ладонь к раковине уха, из которой торчали седые волоски. Прислушался и Турчанинов: вдали знакомо постукивало, потрескивало, погромыхивало. При звуках отдаленного боя люди встрепенулись, невольно прибавили шаг. Слава богу, наши еще держались! Однако вскоре заглохла далекая ружейная и пушечная стрельба, наступило недоброе молчание.

Полчаса спустя прискакавший из передового дозора кавалерист сообщил Турчанинову, что впереди на дороге видна приближающаяся колонна пехоты и что, по всей вероятности, это наши.

С вершины холма, где остановили своих лошадей офицеры, на тугом, свистящем, треплющем конские гривы ветру, во все стороны открылась ширь пасмурных полей. Стало видно: растянувшись длинной реденькой лентой, медленно двигались навстречу по грязной, жидко блестевшей лужами дороге остатки отступающего 18‑го. Впереди ехали на лошадях несколько офицеров с командиром полка.

Издали увидев Турчанинова, капитан Найт отделился от других всадников и помчался к командиру бригады. Подскакал, разбрызгивая грязь, круто осадил свою буланую лошадку, стал рапортовать. Иван Васильевич слушал насупясь. И так заранее было все известно: «Превосходящие силы противника... Сделали все, что могли, сэр... Штыками пробивались...» Правильно, сделали все, что могли. Но оттого не легче.

– Вы ранены? – спросил он, заметив, что у Найта забинтована кисть.

– Пустяки, сэр.

Шлепая ногами по красноватому месиву грязи, кучками и в одиночку подходили отступавшие солдаты. Останавливались, прислушивались к беседе командиров. Толпа вокруг Турчанинова и Найта накапливалась. У Ивана Васильевича при виде ее стеснило грудь. Угрюмые, чумазые от пороховой копоти лица, мрачный блеск запавших, обведенных черной каймой глаз, порванная, темнеющая пятнами крови одежда, наскоро наложенные повязки у иных – все говорило о поражении, о разгроме, о том, что люди с трудом вырвались из вражеского кольца.

– Каковы потери? – спросил он отрывисто.

Немалые оказались потери.

– Они расправились с взятыми в плен нашими самым неслыханным образом, – стараясь побороть волнение, докладывал капитан Найт и сдерживал крутящуюся под ним резвую буланую кобылку.

– Расстреляли?

– Нет, сэр, гораздо хуже. Пусть вам сообщит очевидец. Рядовой О’Брайен! – позвал капитан, оглянувшись на своих солдат.

Держа ружье на плече, как палку, прикладом назад, выбрался из толпы невысокий пехотинец без шапки. Голова была обмотана белым, из-под бинтов торчали прихваченные рыжие вихры. Не сразу узнал Иван Васильевич веселого солдатика, рассказывавшего в лесу про сказочного богатыря Дейва Крокета.

– Не дай бог, сэр, видеть человеку когда-нибудь такое! – сказал он хрипло, устремив на Турчанинова пустые, диковатые глаза, вряд ли сейчас видящие того, с кем разговаривал. – Я спрятался, они меня не заметили, а то и со мной сделали бы то же самое... Они рвали нашим парням головы...

– Как то есть рвали? – нахмурился Турчанинов, не понимая.

– Порохом... – Губы солдата под щетинистыми усами вдруг задрожали, он заплакал. Утирая глаза грязным кулаком, выдавливал из себя сквозь рыданья: – Пороховыми зарядами... Вставляли в уши и поджигали... Я все видел... А с других индейцы – с ними и индейцы – снимали скальпы... Еще с живых...

Глухой ропот ужаса и возмущения прошел за спиной Ивана Васильевича.

– Негодяи! Проклятые палачи! – послышались возгласы.

Кто-то надорванным голосом выкрикнул:

– С ними тоже так поступить!

Майкл, ни на шаг не отъезжавший от Турчанинова, мрачно проговорил:

– Господь сказал: око за око, кровь за кровь... Война.

Но такого озверения еще не видывал Иван Васильевич, хоть и нанюхался на своем веку пороху и знал войны. Кто это сказал, что самая жестокая война – гражданская?

Потрясенный тем, что услышал, окинул Турчанинов внимательным взглядом насупленные, ожесточенные лица солдат. Понимал: ребята крепко устали, одни – от марша, другие – от сражения. И все же, не думая об отдыхе, нужно было начинать новую битву. Сейчас же. С ходу. Пока солдатские сердца кипят жаждой расплаты, пока не остыл боевой запал.

– Джентльмены! – сказал он офицерам, откидывая отяжелевший от влаги капюшон плаща. – Предлагаю обсудить план атаки.

* * *

После короткого, но жестокого боя, охваченные с трех сторон, Афины были взяты вторично. Выбитый из города противник отступал – издали доносилась слабеющая перестрелка.

Довольный, возбужденный, в мундире нараспашку, со съехавшим набок черным галстуком, Турчанинов сидел в одной из комнат занятого под штаб богатого дома, глотал ложка за ложкой принесенный Майклом суп и, обсасывая усы, отдавал распоряжения забегающим сюда, все еще разгоряченным командирам полков и батальонов. Сражение кончилось, победа осталась за ним, и внезапно он почувствовал, что голоден как зверь.

В разбитое итальянское окно тянуло с улицы гарью. Вблизи догорало пожарище. Курился горький синий дым, из груды мерцающих, то раскаленно-золотых, то угольно-черных балок выбивались последние языки пламени, сквозь дым долговязо торчала закоптелая печная труба. Вокруг подъехавшей походной кухни толкалась и напирала толпа солдат, навьюченных ранцами, ружьями, свернутыми одеялами, негр-повар без устали разливал черпаком дымящийся суп в подставляемую посуду. Получившие отходили в сторону, осторожно неся котелки и перешагивая через валявшиеся повсюду тела в серых и в синих куртках. С жадностью принимались за еду, одни – присев на камешек или на какую-нибудь приступку, другие – стоя на ногах.

Турчанинову доложили, что пришли негры и просятся к самому главному массе.

Иван Васильевич бросил на бархатную скатерть оловянную ложку, отодвинул закоптелый, наполовину опустевший котелок.

– Наверное, волонтеры. Пусть войдут.

Они вошли, кланяясь, заискивающе сверкая белыми зубами, теребя в руках потрепанные шляпы, – гурьба темнолицых, плохо одетых людей в разбитых башмаках. Вошли и столпились у порога, робея под взглядами собравшихся офицеров.

– О, старый знакомый! – добродушно сказал Турчанинов. Весело-возбужденные глаза смотрели на стоявшего первым статного оливкового мулата. – Кажется, тебя зовут Гектор?

Мулат ответил радостной улыбкой:

– Гектор, масса.

– Ты что же, из Канады?

Продолжая улыбаться, Гектор отрицательно помотал головой.

– Из Канады, масса, я уже давно... Я хотел поступить в армию, чтобы сражаться за свободу, но везде меня гнали и говорили, что цветных в солдаты не берут. И тут я услышал ваше имя и подумал: вот кто меня примет. Я долго искал вашу бригаду и вот наконец нашел. А этих ребят, – показал на товарищей, – привел с собой.

– А твой товарищ, как его, Юп, кажется? Он где?

– Остался в Канаде, масса. Он хорошо устроился, старый Юп.

– Так. – Турчанинов помолчал, подумал. – Значит, просишься в армию? И вы тоже? – перевел глаза на остальных.

Негры закивали головами:

– Тоже, масса, тоже.

– Ну что ж, очень хорошо. Молодцы, ребята! – сказал Иван Васильевич. – Только предупреждаю, мне нужны храбрые солдаты.

– Дайте нам ружья, масса полковник, и вы увидите, как мы будем воевать, – сказал на это худой негр с черной шерстяной бородкой, на полголовы выше других.

Где-то невдалеке протрещал нестройный ружейный залп, от которого задребезжали оконные стекла. Хлопнули два-три отдельных револьверных выстрела. С мгновенно мелькнувшей догадкой Турчанинов вскинул глаза на офицеров:

– Что это такое?

– Простите, сэр, я приказал своим ребятам пленных не брать, – хмуро ответил капитан Найт, и в угрюмом его голосе Турчанинов почувствовал ожидание неминуемого возражения со стороны командира бригады и готовность яростно, вплоть до крупного разговора, оспаривать такое возражение. – Вы были на пустыре за огородами? Видели? – запальчиво спросил он, переходя в наступление.

Да, Турчанинов уже побывал на пустыре, о котором говорил Найт. И видел.

К сахарному клену был привязан мертвый обгорелый негр, от которого уцелела только черная курчавая голова да еще плечи и грудь, прикрытые опаленными лохмотьями синей армейской куртки. На темном искаженном лице ярко белели стиснутые в предсмертной муке зубы. Обугленные, скрюченные ноги походили на черные корни. Сквозь седую золу, на которой разбросаны были головешки, дышал чуть розовеющий жар. Казалось, еще стоит в воздухе смрад горелого мяса.

Такой же полусгоревший труп негра был привязан и к другому, опаленному снизу дереву.

Но дальше было еще страшнее. На земле, щедро обрызганной уже подсохшей кровью и желтыми мозгами, в беспорядке лежали безголовые трупы в синих мундирах, со связанными на спине руками. Вместо голов, разнесенных взрывом, торчали красные кочерыжки. Над ними висело гудящее мушиное облачко.

Турчанинов видел, какое выражение легло на лица солдат, когда, собравшись вокруг, опираясь на ружья, в свинцовом молчании рассматривали они обезображенные тела товарищей. Видел, как стоявший возле его лошади молодой солдатик вдруг позеленел, торопливо расталкивая соседей, выбрался из толпы зрителей, отошел, пошатываясь, в сторону и его стошнило...