Текст книги "Судьба генерала Джона Турчина"

Автор книги: Даниил Лучанинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Турчанинов тронул лошадь шпорой, солдаты расступились перед ним, он медленно поехал прочь – по опустелым улицам завоеванного притихшего городка. Да, война... Штукатурка стен, точно оспой, исклевана пулями, висят полуоторванные ставни. Усталые солдаты отдыхали в тени деревьев и дощатых заборов, составив ружья в пирамидки. Босой пехотинец стаскивал с убитого, валявшегося на мостовой неприятельского офицера щегольские желтые сапоги, злобно дергал за ногу – сапоги были тесны, не слезали.

Откинув прозрачный тюль, глядела на победителей из окна богатого особняка пожилая леди в седых буклях – и каким злобным презрением дышало сухое породистое лицо! Шедший мимо, прихрамывая, молодой солдатик остановился было под окном, попросил пить. Старуха в ответ со стуком захлопнула раму и растаяла за тюлевой занавеской...

– Капитан Найт, направляю новых волонтеров в ваш полк, – сказал Турчанинов, точно не расслышав заданного ему вопроса. – Займитесь ими и сделайте хороших солдат.

– Слушаюсь, сэр. – Просветлев лицом, Найт с подчеркнутой субординацией сдвинул каблуки. Похоже, командир бригады в душе был с ним согласен.

Вновь трескуче ударил поблизости ружейный залп. Турчанинов покривился, нахмурился, однако ничего не промолвил.

Быстрые приближающиеся шаги послышались в полуоткрытую дверь.

– Сэр! Вы слышите эти выстрелы? – крикнул Турчанинову вошедший, нет, ворвавшийся майор Генри Мур.

– Слышу, – сказал Иван Васильевич, глядя на невозмутимого обычно майора. Что с ним? Запыхался, на себя не похож...

– Вам известно, что это расстреливают пленных солдат противника? Что это? Преступление!.. Варварство!.. Нарушение всех законов войны!.. – выкрикивал вне себя Мур, губы у него тряслись.

– А вам известно, что они сделали с моими ребятами? – взревел капитан Найт, и шрам у него на щеке налился кровью. – Вы, чертов защитник южан! Подите полюбуйтесь! Ха, «варварство»!.. Еще вопрос, кто варвары.

– Встать смирно! – гаркнул вдруг Турчанинов на Мура, поднявшись со стула, бледнея. Яростный блеск зажегся в голубых, добродушных обычно глазах. – Как вы смеете так разговаривать с командиром бригады? Вы где находитесь? – кричал он, радуясь, что может дать выход накопившейся неприязни к этому человеку, цукать его по-гвардейски, по-русски. – Не возражать! Молчать!

Но опешивший от неожиданности майор Мур вовсе и не думал возражать – молчал и, руки по швам, навытяжку стоял перед не на шутку разгневанным командиром бригады.

ДВА САПОГА – ПАРА

Сидя в аляповато-роскошной кают-компании (мягкие диваны, крытые бархатом гранатового цвета, зеркала, позолота, панели красного дерева), главнокомандующий федеральными войсками Джордж Мак-Клеллан давал интервью корреспонденту нью-йоркской газеты. Пароход, на котором прибыл генерал, пришвартовался у одной из пристаней на широкой Миссисипи, вровень с низкими берегами несущей мощные желтые воды. Здесь, в маленьком пыльном, раскаленном под южным солнцем, прибрежном поселке, и расположился на время штаб генерала Бюэлла, с армией которого знакомился сейчас Мак-Клеллан.

Несмотря на раскрытые настежь окна, в кают-компании было жарко, душно. Молодой главнокомандующий расстегнул суконный синий сюртук с двумя рядами тесно посаженных золоченых пуговиц, распустил черный галстук-бабочку. Откинувшись на спинку мягкого кресла, он пощипывал ван-дейковскую эспаньолку под нижней губой, нетерпеливо покачивал закинутой на колено ногой в мягком, шевровом, собравшемся гармошкой сапожке. Тон ответов Мак-Клеллана давал понять присутствующим, что, согласившись на подобную беседу, он лишь снисходит к лысоватому, профессионально настырному человечку с блокнотом в руках, клетчатые панталоны которого резко выделялись среди военных мундиров.

– Скажите, генерал, Потомакская армия, которой вы непосредственно командуете, считается самой большой и самой лучшей армией современности? – спрашивал, держа карандаш наготове, корреспондент.

Мак-Клеллан склонял голову со спадающим на потный лоб наполеоновским клоком волос:

– Безусловно.

– Но чем объяснить, сэр, что до сих пор она не предпринимает решительного наступления?

Генерал грыз ногти, обдумывая ответ, бросал исподлобья взгляды на собравшихся в салоне штабных офицеров, – те слушали беседу, соблюдая почтительное молчанье.

– Скажите, молодой человек, вам знакома моя книга «Руководство в искусстве ведения войны»?

– Нет, генерал.

– Очень жаль. Прежде чем начинать со мной беседу, вам не мешало бы познакомиться с моей книгой, – надменно отвечал командующий федеральными войсками.

Корреспондент почтительно осклабился:

– Не премину это сделать.

– Да. Тем более, если вы взяли на себя смелость касаться военных вопросов. Я призван спасти мою страну и несу ответственность за судьбу нации. (Корреспондент, утвердив свой блокнот на клетчатом колене, спешно записывал.) Я не имею права – вы поняли меня? – не и‑ме‑ю пра‑ва на необдуманные и опрометчивые шаги... Записали?.. «Я намерен действовать осторожно, мистер президент, – так я предупредил Линкольна, когда получил назначение на пост главнокомандующего. – Поэтому прошу меня не торопить». Если вы, молодой человек, повторите в вашей газете мои слова, сказанные президенту, я не буду возражать. Можете также написать, что я обдумываю новый стратегический план, который обеспечит скорую победу над врагом.

Корреспондент лихорадочно писал.

С водяным мельничным шумом прошел мимо какой-то пароход, и кают-компанию стало легко и плавно покачивать. На потолке живой зеркальной сеткой трепетали веселые отражения мелких волн.

«Похоже, звезда «маленького Мака» начинает закатываться, – думал генерал Бюэлл, поглядывая из-под тяжелых век то на главнокомандующего, то на нью-йоркского журналиста. – Газеты уже недовольны, спрашивают о наступлении... А как в прошлом году захлебывались! «Ма́стерская деятельность маленького Мака...», «Молодой Наполеон...» Действительно, поражение за поражением, генерал Ли, хоть войск у него втрое меньше, бьет нас, как мальчишек. Потомакская армия, прославленная армия, прославленная как самая лучшая, по-прежнему стоит под Вашингтоном и не двигается с места... Хо-хо-хо!..»

После того, как журналист откланялся и исчез, Мак-Клеллан дал волю с трудом сдерживаемым чувствам.

– «Решительное наступление»! Подавай им, видите ли, решительное наступление! – желчно сказал он. По-наполеоновски засунув одну руку за борт сюртука, а другую держа за спиной, прошелся по кают-компании – маленький, на высоких каблуках, сердито-напыженный.

– Эти тыловые вояки не понимают, что война есть война. Прежде чем наступать, нужно уметь и отступать.

– Совершенно верно, сэр! – поспешил поддакнуть Бюэлл. – Всякий генерал должен заранее обеспечить себя линиями отступления. И это не менее важно, чем линии связи и снабжения.

Продолжая расхаживать, Мак-Клеллан бросил на него благосклонный взгляд.

– Я вижу, генерал, вы знакомы с моим трудом.

– А как же иначе! – воскликнул Бюэлл. – Мое мнение, сэр: каждый военачальник обязан знать эту книгу. Классический труд!

(Быть может, звезда Мак-Клеллана и начинала закатываться, но пока что он был главнокомандующим, и этого не следовало забывать.)

Мак-Клеллан, можно было подумать, не расслышал юношески пылкого замечания седовласого генерала, однако ж хмурое лицо несколько прояснилось. Немного погодя сказал:

– Да, джентльмены, война, к сожалению, есть война. Придет время, когда белый протянет руку белому, но пока приходится помнить, что прежде всего мы воины и должны выполнить свой долг перед страной.

На исходе знойного летнего дня, завершив к тому времени ознакомление с армией Бюэлла, главнокомандующий двинулся дальше. Генерал Бюэлл и штабные офицеры провожали гостя, стоя на пристани, где пахло смолой и теплым деревом. Пришвартованный к берегу белый, одноколесный, глубоко осевший пароход, с высокими надпалубными постройками, с двумя утвержденными поперек палубы длинными и тонкими трубами, был обложен по бортам мешками с песком, за которыми мелькали кепи солдат, а на носу и на корме высовывались стволы маленьких горных пушек.

Матросы убрали сходни. Сильней повалил жирный черный дым из высоких труб, украшенных зубчатыми коронками. Низкий, протяжный рев пронесся над широкой гладью Миссисипи. Пароход дал второй гудок, затем третий и с шумным плеском медленно отошел от берега. Огромное, похожее на мельничное, колесо за кормой, сбрасывая с плиц лохматые белые потоки, тяжело перемалывало разрытую вспененную воду. Потянуло свежим, вольным ветром. Во весь простор распахнулась перед глазами играющая под солнцем искрами, на стрежне лазоревая, спокойная речная ширь, в которой отражались золотисто-белые громады облаков. Туманно синел лес на дальнем берегу.

– Проводили начальство! Кажется – хо-хо-хо! – маленький Мак остался доволен, – с веселой начальственной фамильярностью сказал Бюэлл своим спутникам, когда на обратном пути шли среди сложенных штабелями, загромоздивших пристань кип грязного растрепанного хлопка. Наверно, еще два года назад, в мирные времена, предназначен был хлопок для отправки на Север, да так и остался здесь на произвол ветров и ливней.

Генерал Бюэлл занимал уютный, лучший в поселке домик с высокой кирпичной трубой, с террасой и с бревенчатыми стенами, почти скрытыми под зелеными завесами дикого винограда. У дверей, волоча по земле саблю, расхаживал взад и вперед кавалерист-часовой. Привязанные к столбу террасы, две оседланные лошади, засунув морды в холщовые мешки, похрустывали овсом и отмахивались хвостами от мух.

При виде Бюэлла поднялся со скамейки и пошел навстречу очевидно давно уже поджидавший его майор – сухощавый, длинноногий, смуглый, точно испанец, с впалыми, синими от бритья щеками.

– Честь имею явиться, сэр, по вашему приказанию. Майор Генри Мур, – представился он командующему армией.

– А! – удовлетворенно сказал Бюэлл. – Прошу ко мне.

Пройдя в низенькую комнату, ныне превращенную в кабинет, где за письменным столом к бревенчатой стене была прибита оперативная карта, а в углу стояло оставшееся от хозяев кресло-качалка, он отдал служебные распоряжения дожидавшимся его офицерам и, только когда все разошлись, обратился к Муру:

– Я получил ваше донесенье, майор, и вызвал вас для того, чтобы уточнить некоторые вопросы.

– Слушаю, сэр.

Не присаживаясь, генерал выдвинул ящик письменного стола, поворошил лежавшие там бумаги, нагнувшись и показывая розовую лысинку на седой макушке. Распечатанное письмо появилось у него в руках. Утвердив на носу очки в золотой оправе, Бюэлл уселся в кресло-качалку и бегло просмотрел исписанные листки. Майор продолжал стоять навытяжку.

– Вот, скажем, вы пишете, что, помимо нарушения правил ведения войны, полковник Турчин нарушает приказы командования.

– Да, сэр.

– Приведите примеры, – сказал Бюэлл, качаясь. Кресло размеренно поскрипывало. Очки генерала на секунду превращались в два слепых белых пятнышка, затем опять делались видны за стеклами зоркие, хитренькие блекло-голубые глазки.

– Как вы полагаете, сэр, если в отнятых у неприятеля местах освобождают черных и, мало того, принимают их в федеральные войска, это не есть нарушение военных приказов? – спросил Мур.

– А он это делает?

– Систематически.

– Да, это, конечно, нарушение. Беззаконие, черт побери!

– А то, что полковник Турчин возит с собой женщину, не нарушение приказа?

– Да, да, вы об этом пишете. Что это за женщина?

– Он называет ее женой. Но вы сами понимаете, сэр, в условиях войны кого хотите можно назвать женой.

– Да, да, конечно. – Генерал плотоядно прищурил глаз. – И что – хо-хо-хо! – она недурна, эта леди?

На такой вопрос майор Мур позволил себе ответить хоть и почтительной, но в то же время понимающей улыбкой, даже с оттенком фамильярности:

– Да, недурна... Кроме того, – как бы пришло вдруг ему на память, – кроме того, полковник Турчин подает дурной пример своим подчиненным.

– Чем это?

– Своим весьма непочтительным отношением к высшему командованию. Критикует приказы и распоряжения.

– О, это вполне на него похоже!

Игривое выражение слетело с круглого, пряничного лица Бюэлла, и оно приняло суровый вид – вспомнилось генералу выступление полковника Турчина на военном совете.

– Благодарю вас, майор! – Не вставая с кресла-качалки, Бюэлл протянул Муру пухлую, крепкую руку, и тот с чувством пожал ее, обрадованный полным успехом личной беседы с генералом. – Кстати, откуда вы родом, майор Мур?

На секунду майор запнулся. Из-за выпуклых стекол в упор глядели на него пронзительные глазки. «Свой!» – подумал майор.

– Из Нового Орлеана, сэр.

– Знавал я одного Мура из Нового Орлеана, – проговорил задумчиво Бюэлл, продолжая качаться в кресле. – Богатейшие хлопковые плантации.

– Это мой дядя, сэр! – сказал майор.

– Вот как?.. Он был основным поставщиком сырья для моих текстильных фабрик... Ах, эта война! – Генерал сокрушенно вздохнул, помолчал несколько минут. Сняв очки, спрятал в черепаховый футляр. – Ну что ж, майор, еще раз благодарю вас от имени командования. Ваши заслуги будут отмечены, можете не сомневаться. (Мур пристукнул каблуками.) А этим славянином мы займемся. Тут ему не Россия. От этих эмигрантов, на которых не скупится старушка Европа, нам, истинным американцам, одно беспокойство.

Я ПРИДУ В ЛУИЗИАНУ!

Под лазарет был занят богатый плантаторский дом с белыми дорическими колоннами на фасаде, владелец которого покинул именье, едва только узнал о приближении северян. Переступившие порог офицеры увидели полный разгром. Освободившиеся черные рабы в мстительном восторге распотрошили ножами мягкие диваны, переломали хозяйские стулья и кресла, повыкалывали глаза висящим на стенах фамильным портретам.

У входа в зал, где положили раненых, Надин повстречала работавшую санитаркой Гарриэт.

– Мисси, баня готова, я истопила, – сказала негритянка. – Можно мыть раненых.

– Хорошо, – ответила Надин, заправляя под косынку выбившиеся волосы.

– И еще я хотела вам сказать, мисси. Нужно сделать баню-прачечную для негров. Отдельно. С юга много бежит к нам народу. Приходят грязные, вшивые. Может вспыхнуть эпидемия. Чистота, мисси доктор, нужна им не меньше, чем хлеб и свобода.

– Хорошо, Гарриэт, я поговорю, – рассеянно отозвалась Надин, озабоченная своими мыслями. Вот уж неделя, как в бригаде работала присланная из штаба дивизии специальная комиссия, знакомясь с бригадными делами. Не только Надин, сам Иван Васильевич голову ломал, стараясь понять, по какому, случаю вдруг проявил Митчелл к нему столь повышенный и столь недобрый интерес, что это означало и что, наконец, совершил он противозаконного?

Женщины посторонились, давая дорогу санитарам. Привычно шагая в лад, они выносили из палаты тяжело провисшие носилки, прикрытые сверху простыней, под которой намечались очертания неподвижного человеческого тела. Свесившаяся с носилок бледная рука случайно задела руку Надин. От мимолетного этого касанья осталось ощущение ледяного холода.

Сопровождаемая Гарриэт, молодая женщина вошла в зал, охвативший ее привычным тяжелым, тошнотворным запахом госпиталя.

Весь пол по обе стороны прохода был завален желтой маисовой соломой, на которой, прикрытые одеялами, в два длинных ряда лежали, а где и сидели десятки обвязанных грязными бинтами мужчин, часто беспомощных, как малые дети. Хорошо знаком был Надин вид изнуренно-серых, страдальческих, часто совсем молодых лиц.

Она постаралась отогнать от себя докучные посторонние мысли и переключиться на заботы и дела, связанные с этой палатой. Прежде всего ее интересовало состояние парня из Айовы, которому вчера ампутировала ногу.

Странным сейчас казалось Надин, что первая операция, в какой пришлось участвовать, могла произвести на нее дурнотное впечатление. Оперировал главный хирург, властный, грубоватый в обращении толстяк с широким, крючконосым, совиным лицом, громогласно отдававший распоряжения помогавшим ему врачам и фельдшерам. Он походил на мясника, доктор Паттерсон: закрывающий грудь и выпуклый живот клеенчатый фартук забрызган кровью, в оголенной по локоть толстой мохнатой руке кривой нож... Одного за другим укладывали санитары на операционную койку раненых – растерзанную, живую, страдающую человеческую плоть, и без устали резал, штопал, латал, чинил ее доктор Паттерсон, отбивая у смерти, а зачастую и безжалостно открамсывал напрочь то, что нельзя уже было спасти.

Случилось, что в общей спешке раненого усыпили недостаточно крепко. Едва острый хирургический нож вошел в тело, чтобы отделить раздробленную руку, как молодой солдат вдруг распахнул глаза и с душераздирающим криком рванулся с операционного стола. От этого вопля над ухом, от вида окровавленных докторских рук и фартуков, от удушливого, сладковатого, мерзостного запаха крови и хлороформа, наполнявшего помещенье, на минуту Надин сделалось нехорошо. (Ничего похожего на то, как препарировали трупы на курсах. О, совсем, совсем не то!)

Неимоверным напряжением воли ей удалось перебороть и подступившую к горлу тошноту, и обморочную томность, разлившуюся по телу, она продолжала делать свое дело (только бы не показать врачам-мужчинам женскую свою слабость!). И все же Паттерсон заметил внезапную ее бледность, рявкнул, злобно сверкнув очками: «Извольте работать, мэм! Мне нужны врачи, а не слабонервные леди!»

А нынче он уж не казался Надин мясником, и, помогая оперировать, она невольно любовалась этими мокрыми от крови, поросшими черной шерсткой, ловкими, артистически работающими руками. Во время больших сражений раненых несли и несли, они лежали, дожидаясь очереди, на земле, на своих же разостланных, пропитанных собственной кровью одеялах, а в колеблющейся светотени старых буков стояли столы хирургов, на каждом был распростерт искалеченный стонущий человек с землистым лицом, и часами трудились медики вокруг столов, забывая о еде и отдыхе. Была среди них и Надин – в таких же красных потеках на клеенчатом фартуке, озабоченная сейчас лишь тем, чтобы то, что делает, получилось у нее хорошо. И, наблюдая ее работу, грозный доктор Паттерсон теперь одобрительно хмыкал себе под нос.

Под взглядами лежавших и сидевших по обе стороны мужчин они медленно двигались по проходу, задерживаясь у каждого раненого, две женщины, белая и черная. Одна – в белой крахмальной косынке, с крутой, девичьей грудью под армейской курткой, статная и женственная. Другая, повязавшая голову синей тряпицей, – ниже ее ростом, сильная, широкая в кости.

Чем ближе подходила она к «своему» солдату, тем слышней становилось громкое, размеренное, клокочуще-хриплое дыхание того, кто лежал рядом с ним. Он был очень плох, этот молодой солдатик, у которого осколком разорвало печень, – Надин поняла с первого взгляда. Не останавливаясь, с тяжелым чувством прошла она мимо. Помощь, видела, была бесполезна: обросшее жиденьким белесым пухом молодое лицо запрокинуто на подушке, пересохший рот приоткрыт, белки закатившихся глаз мерцают под приспущенными веками незряче, отрешенно от жизни. И самое главное – этот знакомый, похожий на всхрапыванье работающей пилы, страшный хрип, к которому с угрюмой робостью прислушивались соседи.

Парень из Айовы лежал неподвижно, накрывшись одеялом с головой, однако не спал: когда Надин осторожно приподняла одеяло, на нее мрачно, с враждебной отчужденностью, блеснули опухшие, красные глаза.

– Как дела? – спросила она, сложив губы в приветливо-бодрую улыбку.

Ответа не последовало. «Он меня ненавидит», – подумала Надин, вспомнив, как по-детски заплакал солдат, когда, очнувшись от наркоза, увидел на месте левой своей ноги ниже колена лишь плоские складки одеяла.

Привычным жестом взяла она руку раненого, стоя над ним. Пульс был почти нормальным – живые толчки под пальцем только слегка частили.

– Все в порядке! – сказала она. – Перевязку делали?

– Делали, – буркнул солдат, глядя вбок, мимо нее.

– Ну теперь все будет хорошо, – сказала она, сама чувствуя фальшь своего тона. – Благодари бога, что отделался только ногой, могло быть и хуже... А ногу необходимо было отнять.

– Что хуже, мэм? – спросил солдат, по-прежнему скосив глаза на сторону.

– Мог быть убитым.

На ней недобро остановился воспаленный взгляд.

– А по-моему, мэм, это лучше, чем остаться на всю жизнь калекой и просить милостыню. Кому я нужен?

– У тебя есть жена? – спросила Надин.

– Была.

– Почему «была»?

Горькая усмешка на угрюмом, по-индейски скуластом лице.

– А разве такой я нужен Молли? Другого найдет... с ногами.

– А я тебе вот что скажу, – горячо промолвила Надин. – Если твоя Молли по-настоящему хорошая, любящая жена, она будет любить тебя по-прежнему, а может, еще сильней. Ведь ты герой, ты воин, который пострадал за великое дело. Я бы, например, не бросила мужа... А если она плохая... Ну что ж, о плохой и жалеть нечего.

Внимавшая беседе Гарриэт подкрепила:

– Мисси доктор правильно говорит. Не вешай носа, парень. Если что, найдешь себе другую.

Чей-то слабый голос попросил судно, и негритянка, стуча грубыми солдатскими башмаками, поспешила на зов. Легкой своей поступью Надин направилась к следующим, по порядку, раненым. Что ж, быть может, после теплых, душевных слов легче станет у бедняги на сердце, проснется воля к жизни...

Кровь, страданье, смерть. Вот оно, подлинное, неприкрашенное лицо войны... Но, может, благородная цель, во имя которой ведется нынешняя война, способна оправдать все эти жестокости и страдания?..

Сварливые, спорящие голоса донеслись до нее со стороны, нарушая унылую лазаретную тишину. Ну конечно, пререкался с кем-то Хантер.

– Что за шум? – спросила она, подходя к спорщикам, и строго свела длинные брови: ее встретил веселый, дерзкий, откровенно любующийся ею взгляд Сэма Хантера, сидевшего с забинтованной и подвешенной на белой перевязи рукой.

– Да вот, миссис доктор, этот джентльмен, – Сэм ткнул большим пальцем здоровой руки через плечо, в сторону нового раненого, которого только что положили возле Гектора, – этот джентльмен, видите ли, не желает лежать рядом с цветным. Я и сказал ему пару теплых слов. Я сказал ему: «Сэр, вы несколько ошиблись местом. Вы находитесь в армии северян, а не у генерала Ли».

Сухой стати, одни мускулы и сухожилья, желтоволосый, с глубоко посаженными голубыми яркими глазами, веселый, горячий, задиристый, Сэмюэль Хантер – знала Надин – был литейщиком из Питтсбурга. Питтсбург ей пришлось как-то видеть, проездом, из окна вагона. Несметное скопище огней, вспышки, сполохи, раскаленное докрасна ночное небо. Из доменных печей выбрасывалось косматое пламя, багрово подсвечивало волнующееся облако дыма. «Ад с открытой крышкой», – сказал кто-то за спиной Надин. Помнится, ей тогда подумалось: какого же мужества, силы и выносливости должны быть люди, работающие в этом аду!

– Я знаю, где нахожусь. Я тоже голосовал за Линкольна, но не желаю иметь соседом негра, – слабым сердитым голосом отозвался новенький, лежа навзничь, с выпростанными поверх одеяла тяжелыми, загорело-коричневыми руками. Только что наложенная на голову повязка походила на белую чалму.

– Гектор славный малый, – сказал Сэм. – У него такие же руки, как у меня, – показал, растопырив пальцы, большую, задубевшую от мозолей ладонь, – и мне плевать, какая у него кожа – белая, черная, желтая или в полоску. Вот что я тебе скажу, парень!

Виновник начавшейся перепалки Гектор не вмешивался в разговор белых, пугливо молчал. Выставив толсто обмотанную бинтами, бесформенную ступню, он сидел у себя на койке и лишь переводил выпуклые кремовые белки то на одного, то на другого соседа, из которых один был ему другом, а второй врагом. Костыли стояли, прислоненные к стене. Надин велела тотчас же прекратить спор, пристыдила солдата с обвязанной головой, найдя у него рабовладельческие замашки, совершенно непристойные, а Сэму Хантеру сказала, чтобы он дал покой раненому товарищу и не тревожил его. Затем, проверив состояние здоровья у всех троих, продолжала дальнейший обход. Сэм проводил ее долгим взглядом.

– Эх, баба! – сказал с восхищением. – Всем взяла. И красива, и умна, и хороший доктор... Честное слово, ребята, нашему полковнику можно позавидовать.

– Очень хорошая мисси! – горячо подтвердил мулат. – Она помогала неграм бежать в Канаду. Помнишь, Сэм, я рассказывал про подземную железную дорогу? Она меня знает еще с того дня, когда продали Бетси.

– Кого продали?

– Мою жену.

– А! – сказал Сэм.

Гектор зажал между колен сложенные вместе ладони, опустил черную голову, сидел, покачиваясь, размышляя о чем-то с печальной сосредоточенностью. Вздохнул всей грудью:

– Ах, далеко еще до Луизианы! Не скоро туда придем.

– А за каким чертом, сэр, понадобилась вам Луизиана? – спросил Сэм.

– Там Бетси, – сказал мулат шепотом. – Ее продали в Луизиану. Ее увез толстый масса с усами.

– Вот оно что! – засмеялся Сэм. – И ты все о ней думаешь? Чудак!

– Я приду в Луизиану! – страстно, голосом непоколебимой уверенности, сказал Гектор, пристукнув кулаком по здоровому колену. – Приду и найду ее.

Вытащил из-под расстегнутой на груди сорочки висевший на шнурке крошечный, насквозь пропотелый, холщовый мешочек, поцеловал его и вновь убрал за пазуху.

– Что это у тебя? Амулет?

– Амулет, Сэм. Очень хороший амулет. Он поможет найти Бетси.

– Ну, до Луизианы, дружище, еще долго добираться! – хохотнул Сэм Хантер. – Да еще с такими генералами, как наши... Лучше пойдем покурим. Ты мне сигарету свернешь.

Поднявшись с соломы, потянулся тощим, прожаренным на огне телом. Запахнул здоровой рукой серый, короткий для него халат и, шаркая надетыми на босу ногу шлепанцами, направился к выходу. За ним, осторожно ставя забинтованную ступню, поплелся Гектор на приподнявших плечи костылях.

Тяжелая, душная, висела в палате тишина – больше не слышалось мерного клокочущего дыхания, напоминавшего всхрапыванье пилы.