Текст книги "Судьба генерала Джона Турчина"

Автор книги: Даниил Лучанинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

ФИНЧЛЕЙ-РОД, 21

Кэбмен, не слезая с козел, сунул полученные шиллинги в карман, щелкнул бичом и покатил дальше. Шум колес затих. Турчанинов остался один у ворот.

С невольным волненьем и любопытством огляделся он. Высокая каменная стена, усыпанная сверху битым стеклом, в ней решетчатые ворота, рядом калитка. Калитка заперта. Сквозь железные прутья ворот виден в глубине небольшой двухэтажный коттедж, весь в зеленых завесах плюща, кое-где проглядывает камень стены. Самый обычный английский коттедж, отделенный от улицы разросшейся листвой тенистого садика.

Так вот где жил человек, олицетворяющий собой потаенный гнев, заветные думы, надежды и мечты всей угнетенной России; человек, как равный с равным разговаривавший от имени порабощенного, безгласного народа с самодержцем всероссийским!..

Калитку в ответ на турчаниновские звонки – один и другой – открыл маленький подвижной человечек без шапки, с широкой смуглой лысиной, окаймленной остатками густых черных волос. На англичанина никак не походил – живые черные глаза, черные от небритой бороды щеки. Турчанинов спросил, дома ли господин Искандер и можно ли его видеть.

– Мосье дома, – ответил привратник на плохом французском языке. – Как прикажете доложить?

Турчанинов вручил визитную карточку и, следуя за провожатым, направился к дому, куда вела выложенная кирпичом дорожка.

Лысый человечек шел впереди не по годам легко и проворно, размахивая руками. Как после узнал Иван Васильевич, обязанности привратника он совмещал здесь с обязанностями повара. Звали его на французский манер – Франсуа, но в действительности был это итальянец, эмигрант, в свое время воевавший под знаменами Гарибальди.

Запомни же, Иван Васильевич, все, что видишь сейчас перед собой, все, что слышишь. Ведь ради того, чтобы увидеть и услышать это, ты и совершил сложное, и сухопутное и морское, путешествие на берега туманного Альбиона.

Каждую мелочь запомни. И кирпичную дорожку, по которой, мимо тенистых старых вязов, ведет тебя гарибальдиец к заросшему плющом коттеджу. И деревянную лестницу на второй этаж. И простой, просторный деловой кабинет, в котором ты очутился: почти посреди комнаты большой письменный стол, заваленный бумагами, газетами, книгами; черный кожаный диван и несколько таких же мягких кресел; широкий шкаф с корешками толстых книг за стеклом; обязательный для английского жилища камин, где холодная зола накопилась серой горкой.

А прежде всего, разумеется, запомни встретившего тебя хозяина.

Вот он: величественная голова с длинными, закинутыми назад темно-русыми волосами, с высоким лбом, с глазами необычайно блестящими, выразительными, играющими, с широким русским носом, с короткой, торчком стоящей бородой. Невысок ростом, большеголов, плотен, даже со склонностью к полноте. Голос звучный, почти резкий, привыкший к ораторству, движения быстрые, энергичные. Темный, хорошо сшитый сюртук с костяными пуговицами, черный галстук повязан артистическим бантом, широкие светлые панталоны.

Так вот он каков!

Приветливый вид, с каким встретил его господин Искандер, выйдя навстречу из-за письменного стола и крепко, по-дружески, пожав руку, ободрил Турчанинова. Преодолев некоторое замешательство, но все еще запинаясь, он представился как только что приехавший в Англию петербуржец, охваченный почтительным желаньем лично познакомиться с тем, чье имя...

– Всегда, всегда рад видеть соотечественника, – с живостью перебил его хозяин. – Вот, кстати, тоже наш компатриот, – представил он ражего, весьма полнокровного господина с пробритым в пышной бороде подбородком, что сидел на диване, держа в руках лощеную шляпу. Несмотря на купленный в дорогом лондонском магазине костюм, выглядел он чистокровным русаком. Слегка привстав и не называя фамилии, господин обменялся с Турчаниновым сдержанным поклоном.

Искандер усадил Ивана Васильевича и, продолжая прерванный его появлением разговор, приветливо обратился к бакенбардисту:

– Так я вас слушаю, сударь.

Тот не заставил просить себя дважды и с воодушевленьем вновь повел речь – бойкий, шумный, самодовольный краснобай, видно нигде не теряющийся. Он с жаром принялся уверять хозяина, что отнюдь не ретроград, упаси боже, что примчался сюда, в Лондон, покинувши российские медвежьи углы, лишь потому, что обуреваем священным желаньем выразить свое горячее сочувствие современным идеям. И вообще таких, как он, передовых людей, у них, в Симбирской губернии, немало. Взять к примеру хотя бы его соседа Захара Степаныча или свояка Антона Лукича.

– Это все, доложу вам, золотой наш Александр Иванович, люди благородные, свободомыслящие, да‑с! – разливался господин с бакенбардами. – Такими людьми вся губерния наша может гордиться. И если бы правительство ценило благородство, давно бы они важные места занимали в государстве. Но у нас, как вы и сами изволили уже выразиться, больше на низкопоклонстве можно выехать... Вот, например, наш исправник – уж вы его отделайте в «Полярной звезде», вам за это весь уезд благодарен будет. Мне даже поручено просить вас об этом. Человек развратный, жену свою бьет. Проиграл в карты прокурору четыре рубля и не платит...

Хозяин слушал. Слегка склонив набок красивую гривастую голову, подогнув под себя одну ногу и выставив обтянутое бархатной жилеткой брюшко, он сидел в кресле и слушал с серьезным, заинтересованным видом. Однако – показалось Турчанинову – нет-нет да и мелькала в глазах смешливая блесточка.

Тут распахнулась дверь и в кабинет влетела девочка лет пяти.

– Olja, Olja, um gottes willen! Comm zuruk![24]24
  Оля, Оля, боже мой! Ко мне, назад! (нем.)


[Закрыть] – донесся ей вдогонку всполошенный женский голос.

Но девочка – живая, смугленькая, хорошенькая, заливающаяся веселым смехом – не обращала внимания ни на гувернантку, ни на сидевших в комнате чужих дядей. Мелькая ножками в длинных кружевных панталончиках, видневшихся из-под белого платьица, с разбегу бросилась Искандеру на шею, обхватив ее, несколько раз звонко чмокнула в заросшую волосатую щеку и так же стремительно выпорхнула из кабинета. И в дверях угодила в растопыренные руки гувернантки. «Оля такая резвая, такая живая...» – принялась она извиняться за свою воспитанницу. Она краснела, смущалась – молодая, чистенькая, сентиментальная немочка в опрятном темном платье, добрые лазоревые глаза смотрели на Искандера преданно.

– Das schladet nichts, Freulein Malwida. Kind ist Kind[25]25
  Ничего, ничего, фрейлейн Мальвида. Ребенок есть ребенок (нем.)


[Закрыть], – сказал Искандер, улыбаясь в нависшие, скрывающие рот усы.

От мягкой его улыбки фрейлейн Мальвида стала совсем пунцовой и, продолжая извиняться, увела за ручку девочку.

– Моя вторая дочь, Ольга, – сказал гостям Искандер с отцовской гордостью.

– Прелестное дитя! Ангел! – воскликнул симбирский путешественник, изобразив всем своим толстым, самодовольным лицом беспредельное умиление.

Затем посыльный (из типографии, как догадался Турчанинов) принес свежие журнальные оттиски.

– А! Очень хорошо! – обрадовался Искандер, приняв от него печатные листы, и с жадностью, хоть и наспех, начал их просматривать. Позвонил в бронзовый колокольчик, стоящий на письменном столе. – Жюль! – приказал по-французски заглянувшему на звонок лакею. – Попросите господина Огарева сейчас же прийти ко мне... Простите, господа, – обратился он к гостям, на несколько минут придется прервать нашу интересную беседу. К величайшему моему сожалению.

Гость из Симбирска вскочил, прижимая шляпу к животу, и поспешил откланяться. Нет, он никак не позволит себе докучать любезным хозяевам дальнейшим своим присутствием, а паче всего мешать их святому труду на благо угнетенного отечества. Но, почтительно пожимая руку, начертавшую такие пламенные, такие вдохновенные строки, он тем не менее питает надежду, что золотой Александр Иванович не оставит без внимания исправника, о котором он имел честь ему докладывать.

Широкая спина и красный, мясистый, с поперечной складкой затылок заезжего соотечественника исчезли в дверях. Скрепя сердце встал было и Турчанинов, однако Искандер поднял руку.

– Нет, нет, пожалуйста, садитесь. Мы с вами еще не беседовали... Прошу простить меня, я отвлекусь на минуту.

И он, стоя у стола, принялся бегло просматривать полученные из типографии оттиски.

Вошел бородатый, с медлительными движениями мужчина в светлом летнем сюртуке. Во все глаза смотрел Иван Васильевич на друга юношеских лет Искандера – перед отъездом из Петербурга прочел о нем во втором номере альманаха «Полярная звезда», который попался в руки. Два пылких мальчика, стояли они, обнявшись, на Воробьевых горах, глядели на раскинувшуюся перед ними, блиставшую несметными церковными куполами Москву. И поклялись всю жизнь свою отдать борьбе за свободу...

Мимоходом поклонившись Турчанинову, Огарев опустился на диван, расставил толстые колени, спросил вялым голосом:

– Опять у тебя был этот симбирский помещик?

Мало походил он на поэта, чьи стихи уже были знакомы Ивану Васильевичу, больше смахивал на московского купца – полнотелый, степенный, с пышной каштановой бородой во всю грудь. Только отпечаток меланхолической задумчивости на широком, белом, заросшем лице был не купцовский.

– Что, встретил моего помещика? – спросил Искандер, посмеиваясь. – А не принимать таких тоже нельзя. Все-таки привозят интересные сведения. Да и в интересах пропаганды нашего дела нельзя отталкивать людей, ищущих с нами знакомства... Вот смотри, Николай! – переходя к тому, ради чего и пригласил Огарева, потряс он пачкой свежих журнальных листов.

– Уже сверстали?

– Как видишь.

С придирчивым вниманием оба литератора начали просматривать пахнущие типографской краской, шуршащие в руках оттиски и, казалось, совсем забыли о присутствии Турчанинова. А Иван Васильевич скромненько сидел в сторонке и боялся шевельнуться. Никак, ну никак не думал, что на глазах у него будет рождаться новый номер «Полярной звезды».

Затем Огарев уселся за стол править корректуру с пером в руке, а Искандер, бросившись в широкое кресло и подогнув по своей манере одну ногу, все внимание обратил на гостя. С живейшим интересом принялся он расспрашивать Турчанинова, что делается в России с воцарением нового императора, каковы настроения общества, о слухах относительно освобождения крестьян, об административных реформах, о литературе и журналистике.

– Не удивляйтесь, – сказал он, – для меня всякий свежий человек из России – кладезь новостей.

– Наверно, Александр Иванович, часто у вас бывает наш брат русак? – спросил Турчанинов.

Искандер улыбнулся.

– Да, меня не забывают. Можно подумать, всякий отправляющийся в заграничный вояж соотечественник считает своим долгом навестить нас, изгнанников... Мода нынче пошла на либерализм, ничего не поделаешь!

БЕСЕДА НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Простое, дружеское обращенье Искандера вскоре заставило Ивана Васильевича забыть о непривычной обстановке, в которой очутился. Связанность исчезла, он чувствовал себя с любезным хозяином дома легко и свободно.

Выжав из гостя все, что было интересного, Искандер спросил, когда он собирается ехать обратно.

– Я не вернусь в Россию, – ответил Турчанинов. – Я решил покинуть ее навсегда.

– Бога ради, не делайте этого! – с живостью воскликнул Искандер, подавшись вперед. – Эмиграция для русского человека вещь ужасная, по личному опыту говорю. Я не знаю на свете положения более жалкого, более бесцельного, чем положение русского эмигранта. Это не жизнь и не смерть, а что-то худшее. Какое-то глупое, беспочвенное прозябание. (Турчанинов смотрел недоверчиво.) А как вскоре вы затоскуете по России! С каким умиленьем вспомните наши березки, наши морозы, нашу птицу-тройку... Правда, Николай? – обратился он к сидящему за письменным столом Огареву.

На минуту тот поднял бородатую голову от альманаха.

– Правда.

– Да, лихую русскую тройку с ухарем ямщиком, которая мчит по чудесному санному пути... – На лице Искандера появилась мечтательная нежность. – Вам станут поперек горла эти англо-саксонские пудинги, и вы будете мечтать о нашей ватрушке. Знаете, – он пошевелил перед собой пальцами и – почудилось Турчанинову – сглотнул набежавшую слюну, – знаете, с творогом, края у нее загнуты и поджарены, а на твороге румяная корочка...

Начинало смеркаться. Деликатно постучавшись, вошел благопристойный Жюль, засветил лампу на столе, плотней задернул темные оконные гардины и снова исчез.

– Где же все-таки вы думаете бросить якорь? – возобновил беседу Искандер. – В туманном Лондоне? Ветреном Париже? Или на берегах цветущей Авзонии – в Италии?

– В Америке! – коротко ответил Турчанинов.

– В Соединенных Штатах?

– Да. В стране, где всякому свободно дышится. Где нет ни тирании, ни феодальных предрассудков и где открыта дорога каждому честному труженику.

– Вы так думаете? – скрестив на груди руки и наклонив лобастую голову, Искандер смотрел на него из-под нависших бровей с пытливой задумчивостью. – Да, было время, признаюсь откровенно, когда и я верил, что такая здоровая и органически развитая страна, как Американская республика, станет во главе общечеловеческого движения вперед. Америка, думал я, наравне с Россией, будет тем культурным центром, где на практике осуществятся социалистические идеи, зародившиеся в Европе...

– Наравне с Россией? – не скрывая недоверчивого удивления, переспросил Турчанинов.

– Именно. С Россией... Но я убедился, что ошибался. Роковая ошибка, господин Турчанинов! Америка – хороша для преуспевающего и ненасытного стяжателя-мещанина, за доллар готового продать душу черту. Великие идеи, начертанные на знамени Георга Вашингтона, давно свалены в подвал Капитолия и покрылись плесенью. О них вспоминают по торжественным дням лишь ради приличия. Доллар! Вот настоящий бог тех, кто определяет сегодня жизнь Америки. Нет, скучна ваша Америка, бог с ней!

Турчанинов промолчал, опустив голову. Никак не мог он согласиться с тем, что услышал. Но затевать спор с самим Искандером, который так приветливо к тому же его принимает?..

– «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», – пробормотал Иван Васильевич как бы про себя, вспомнив купленную в Париже книжку, и усмехнулся с горечью. – Где он?

– Вы марксид? – остро взглянул Искандер.

– Нет, я не марксид, хотя «Коммунистический манифест» читал... Так где же страна будущего, Александр Иванович? В Европе такой страны я не вижу.

– Россия! – воскликнул, горячо блеснув глазами, Искандер, даже поднялся из кресла. – Вы правы, дорогой полковник, Запад в полном разложении, и для него будущего нет. Запад велик только в прошлом – развалинами Рима, соборами средневековья, дворцами Возрождения. – Заложив руки в карманы светлых панталон, расхаживал по ковру, заглушавшему шаги, – невысокий, крепкий, широкоплечий, кипящий энергией. – Развитие человечества не может остановиться, а источники прогресса иссякнуть – и поэтому историческое движение вперед неминуемо должна возглавить Россия. Да, да, Россия-матушка. Пусть нынешнее положение ее уродливо, противоестественно, но в народных недрах кроются могучие силы, способные создать новый социальный строй. Богатырская защита Севастополя показала неисчерпаемую русскую мощь – вы, как севастополец, должны это чувствовать... А знаете ли, милостивый государь, что наш мужичок-хлебопашец природный коммунист?.. Напрасно улыбаетесь! Что такое деревенская община, что такое плотничья или рыбачья артель, как не проявление исконного, заложенного в народе коллективистического начала?.. Крестьянская община – этот первобытный русский коммунизм – преобразует Россию, и, увидите, она станет примером для Западной Европы! Ex Oriente lux![26]26
  С Востока свет! (лат.)


[Закрыть]

Остановившись посреди кабинета, делая красивые широкие жесты, с головой библейского пророка, с горящими глазами, он говорил страстно, увлеченно, полный глубокой веры в истину того, что говорил.

Случайно Иван Васильевич взглянул на Огарева. Оторвавшись от корректуры, сидел тот и, оглаживая скрытый волосами подбородок, слушал пылкую речь Искандера – спокойный, задумчивый молчальник. Какие разные они были!

– А между прочим, – прервал себя Искандер, – почему вы решили эмигрировать? А?.. Ведь новым духом повеяло на нашей родине. Новый царь, следуя обычной традиции, будет мягче своего деспота отца. Крымское позорище раскрыло всю гниль романовского самодержавия. Николаевскими методами уже править нельзя. Noblesse oblige...[27]27
  Положение обязывает... (франц.).


[Закрыть] Все надеются, что верховная власть скоро энергично возьмется за эмансипацию крестьян и на разработку конституции. Да иначе и не может быть. Осадой Севастополя началось освобождение крепостных, Россия мощно двинулась вперед, а вы собираетесь бежать!

Теперь уже Турчанинову нужно было отвечать во весь голос, может быть даже поспорить с хозяином, несмотря на свое преклонение перед ним.

– Я напомню вам, Александр Иванович, – сумрачно взглянул он, – евангельское изречение: «Что может быть доброго из Назарета?» Не верю я, что Россия может быть свободной страной.

Искандер, меривший кабинет крепкими шагами, круто остановился и, заложив руки назад, под фалды сюртука, уставился на Турчанинова сверлящим взглядом. Блестящие, играющие глаза стали колючими.

– Почему это не верите, разрешите полюбопытствовать?

– Дух народа не тот, – тихо, как бы застенчиво сказал Турчанинов, понурясь. – Знаете стихи?

 
Я видел рабскую Россию:
Перед святыней алтаря,
Гремя цепьми, склонивши выю,
Она молилась за царя...
 

История, Александр Иванович, воспитала нас рабами, покорными любой тиранической власти. Горько, но это так.

– Позвольте, позвольте! А Пугачев? А рыцари четырнадцатого декабря? А крестьянские бунты?

– Пугачев выдавал себя за царя, не забудьте, Александр Иванович. Мятежные солдаты на Сенатской площади отстаивали права Константина на царский трон, который, как они считали, незаконно захвачен Николаем. А народ не поддержал ни декабристов, ни петрашевцев... Да и откуда быть у нас свободомыслию? Двести с лишком лет татарского ига, потом Иван Грозный с опричиной, потом два с половиною века романовского самодержавия. Полтысячи лет – срок вполне достаточный, чтобы у народа сложился свой национальный характер.

– Именно?

– Безграничное, рабское, детское преклонение перед правителем-самодержцем. Царь-батюшка!.. Царь-батюшка – это отец народа, а простой человек – ребенок... У всех у нас души согнуты. Может быть, когда-нибудь они и расправятся, и будет и у нас демократия, но будет это лишь через много-много поколений. А мне еще при жизни хочется, Александр Иванович, дышать воздухом свободы. Честное слово, наскучило быть рабом!..

– Мсье Тургенев! – возгласил, появившись на пороге, Жюль.

– Просите, просите! – обрадовался Искандер и, позабыв обо всем, устремился к дверям. «Тургенев! «Записки охотника»!» – дрогнуло что-то внутри Турчанинова.

Держа серый цилиндр, появился высокий, статный, величественный, элегантно одетый джентльмен в сером с голубизной сюртуке и в панталонах, украшенных темным лампасом, с пушистыми бакенбардами на улыбающемся, свежем, красивом лице. Густые, слегка посеребренные ранней сединой волосы у него были несколько отпущены. Широко и – показалось Ивану Васильевичу – театрально раскинув руки, он с высоты своего роста обнял Искандера, затем прижал к груди Огарева. Сдержанно, с оттенком надменности, поклонился издали Турчанинову, которого ему представили, уселся на диван, медленно, палец за пальцем, стягивая лимонные перчатки, бросил их в поставленный рядом цилиндр. Русский барин сквозил во всей его повадке, в каждом движении.

– Как доехал, Иван? – спросил Искандер.

– В Ламанше сильно качало. Но я морской болезни не подвержен. – У Тургенева оказался высокий, женский голос, неожиданный для его богатырского склада. – Между прочим, забавный случай, – он засмеялся. – Выхожу в Дувре на берег – какая-то толстая миссис обращается ко мне: «Море бурное?» – «Бурное», – отвечаю. «Не поеду!» И повернула обратно...

Нависшие усы Искандера усмешливо шевельнулись.

– Как поживает семья Виардо? – поинтересовался он. – Как мадам?

«Виардо? – недоуменно подумал Турчанинов. – Ну да, известная певица. Очевидно, она. Но почему русский писатель должен знать – и Искандеру известно, что он это знает, – как она поживает?»

– Благодарствую. Мадам совершает сейчас турне по Италии. – Тургенев поправил модный галстук. – Пользуется большим успехом, – добавил он с небрежным видом, плохо, однако, скрывающим удовольствие и гордость за мадам Виардо. – А я, друзья мои, знаете, привез новый свой опус. Да‑с.

– Как названье?

– «Фауст».

– Антитеза гётевскому «Фаусту»?

– Да нет, – несколько замялся Тургенев. – Впрочем, не буду предварять.

– Охотно послушаем, – сказал Искандер. – Правда, Огарев? (Огарев молча кивнул.) Только сегодня у меня приемный день, воскресенье, сам знаешь. Народу будет пропасть. Завтра – изволь, к твоим услугам.

Заговорили о парижских знакомых. Неведомые Турчанинову, зазвучали имена французские, русские, польские, немецкие. Искандер сообщил, что получил письмо от Прудона, – собирается на днях приехать в Лондон.

– О Бакунине слышно что-нибудь? – спросил Тургенев.

Искандер омрачился.

– Мишель по-прежнему в застенках царя. Есть сведения, что из Алексеевского равелина его перевели в Шлиссельбург. Плохо!

– Будем надеяться, что новый царь смягчит его участь, – сказал Тургенев.

– Может быть. Но воображаю, каково ему с его вулканической натурой прозябать где-нибудь в сибирской тундре!

– Да, Александр, могу сообщить тебе приятную весть! – как бы вспомнил Тургенев. – Слышал от одного приехавшего в Париж компатриота. Горячая петербургская молодежь – студенты, молодые чиновники, литераторы – от тебя без ума. Рвут «Полярную звезду» из рук, переписывают отдельные статьи.

– Слышишь, Николай? – обратился Искандер к другу, весь просветлев. – Переписывают, говоришь?

– Да, наизусть заучивают.

– А знаешь, Тургенев, мы решили издавать регулярный журнал, – сказал Искандер с каким-то вдохновенным видом, закидывая пятерней назад густые волосы. – Не альманах, а журнал. Хоть в две недели, хоть в месяц раз. Правда, превосходная мысль? Огарев придумал.

– O-la-la! – воскликнул Тургенев тоном парижского бульвардье. – Регулярный журнал? C’est impossible![28]28
  Это невозможно! (франц.)


[Закрыть]

– Почему невозможно? Мы и название уже придумали – «Колокол».

– Но у вас и так дел по горло: «Полярная звезда», «Былое и думы»... Между прочим, с восторгом читаю твои «Былое и думы».

– «Полярная звезда», «Былое и думы» – все это хорошо, – подал голос молчальник Огарев. – Но это не то, что сейчас нужно. Это не беседа со своими. А в регулярном журнале мы бы излагали свои взгляды, пожелания для России и прочее.

И так твердо, с таким, хоть и спокойным, но полным скрытой страсти напором было проговорено это, что невольно иными глазами поглядел Турчанинов на немногоречивого поэта, до сих пор казавшегося ему рыхлым воплощеньем флегмы. Вот тебе и флегматик! Они как бы дополняли друг друга, два борца за идею, два соратника, навеки связанные общим великим делом, – один пылкий, горячий, блистательный, искрометный, другой тихий, скромный, скупой на слово, с лирической, углубленной в себя душой.

– Нет, это невозможно! – сорвавшись от волненья в фальцет, воскликнул Тургенев. – Господа, подумайте сами: вас только двое, вы оторваны и страшно далеки от России, не знаете, что ей нужно, что ей сказать... Да и как вы можете вести беседу с русскими людьми, находясь в Англии?

– Мы – протест России, мы – ее вольное слово! – почти выкрикнул Искандер. – Ее крик боли и крик освобождения!.. – Порывисто, взволнованно обнял Огарева за плечо. – Ударим в вечевой колокол, в набатный колокол, – вдвоем. А?.. Как и на Воробьевых горах были только вдвоем, помнишь, Николай? Кто-нибудь да откликнется.

– Нет, нет, это невозможно! – тряс головой Тургенев. – Бросьте, друзья мои, эту фантазию, не раскидывайте сил. У вас и так достаточно дела.

– Поздно теперь раздумывать, – ответил Огарев. – Дело уже нами начато, надо продолжать.

Однако Тургенев стоял на своем:

– Уверяю вас, удачи от этой затеи вам не будет. Да ее и не может быть. А литература, которую вы должны будете совсем забросить, – пострадает...

Давно уже следовало Турчанинову распрощаться с хозяевами – сам это понимал, – но он продолжал сидеть и слушать разговор, боясь упустить слово. Парнас, беседа небожителей... Все же, сделав над собой усилие, снова поднялся с места, чтобы откланяться. Однако Герцен с живостью остановил его:

– Нет, нет, оставайтесь обедать. Наш спор, господин Турчанинов, еще не закончен, и я охотно вновь скрещу с вами полемические копья... А предварительно вот что. Встречаясь у меня с русскими, советую не называть своей фамилии. Нет гарантии, что среди них не затесался шпион. Я не могу пожаловаться на отсутствие ко мне вниманья, правда для меня очень лестного, со стороны Петербурга и Третьего, отделения... Хотя, – вспомнил он и, добродушно засмеявшись, махнул рукой, – хотя вам это не опасно...

* * *

Она встретила Ивана Васильевича, сдвинув длинные брови, с рассерженным видом.

– Наконец-то! Как тебе не совестно так меня волновать! Ведь я же места себе не находила. Ночь на дворе, а тебя все нет и нет... Может, что случилось... в чужой стране, в чужом городе...

– Наденька, душа моя, прости, задержался немного, – виновато бормотал он, целуя ее руки, которые она, сердясь, старалась убрать. – Но понимаешь, он пригласил отобедать, просто силой тащил, неудобно было отказываться...

– Неужели нельзя было подумать обо мне и постараться вернуться пораньше?.. Нет, ты ни капельки меня не любишь. Любил бы – не заставил так волноваться.

– Люблю, люблю, дитя мое, ей-богу, люблю. Сама знаешь, как люблю. – Он сделал попытку обнять ее.

– Пусти!..

Впрочем, сердилась не так уж долго. Она засыпала мужа вопросами, и Иван Васильевич, радуясь, что Надин сменила гнев на милость, принялся обстоятельно рассказывать об Искандере и доме, где тот живет, о симбирском помещике, об Огареве, о Тургеневе и споре с ним относительно «Колокола», об обеде.

– Много было народу? – спросила Надин.

– Много. Звонки просто не умолкали.

– Ты подробней расскажи. Кто же был?

– Был Огарев с супругой, дети Искандера с гувернанткой – сын, мальчик лет семнадцати, Александр, и две девочки, Наташа лет одиннадцати и младшенькая, Оленька. Обе премиленькие...

Надин не сдержала женского любопытства:

– А супруга его была?

– Нет, не видел. Очевидно, он вдовец... Были Тургенев, Маццини, Луи Блан... Два поляка были, работают в Вольной русской типографии.

– Маццини – кто это?

– О, личность замечательная! Известный итальянский революционер. Основал тайное общество «Молодая Италия», сражался вместе с Гарибальди... Очень приятное производит впечатленье. Держится скромно, но сразу видно, что человек недюжинный. Искандер к нему с большим уваженьем относится.

– А Луи Блан?

– Луи Блан был членом временного правительства в Париже. Знаешь, во время февральской революции. Социалист... Затем разные эмигранты были, всех не упомнишь, – французы, немцы, итальянцы... Шумный народ, спорщики... Французы и итальянцы – ничего, народ простой, веселый, а вот немцы мне не очень приглянулись.

– Почему, Жан?

– Люди угловатые и, похоже, сварливые. Искандер и сам их не жалует – кофейными агитаторами назвал, когда мы с ним беседовали.

– Как все это интересно!.. – вздохнула Надин. – А обед хороший был?

– С шампанским и фруктами. Даже зернистая икра была подана. Искандер всех угощал: «Кушайте, икра у меня не переводится. Друзья знают, что я ее люблю, и постоянно доставляют из России...» Очень оживленно и весело прошел обед.

– Такой необыкновенный человек, знаменитый революционер, борец за идеалы – и вдруг икра, любит икру... – с раздумчивым недоуменьем промолвила Надин. – Как-то странно слышать.

– Не такой уж это большой грех – любить икру, – засмеялся Турчанинов.

– Ну, а потом? – продолжала Надин.

– А потом перешли в гостиную, и стало еще веселее: кто-то играл на фортепьянах, началась музыка, пенье, шум, смех. В одном углу играют, в другом спорят о политике, в третьем Оленька затеяла возню с Луи Бланом. Он, знаешь, вот такого росточка, – Турчанинов показал ладонью аршина полтора от земли, – почти карла, она его, наверно, за мальчишку считала, себе под пару. Затеяли игру в жмурки, он ее ловит, она бегает, хохочет, визжит... Такой стоял шум, – добавил он, смеясь, – что хозяева в стену принялись стучать: сегодня, дескать, воскресенье, надо тишину соблюдать. Дом-то двухквартирный – в одной Искандер и Огарев с семьями, в другой сами хозяева... Искандер тут осерчал слегка и сказал Огареву, я слышал: «В Англии нельзя жить как в отдельном доме. Придется новую квартиру искать...»

Надин помолчала, задумавшись, задала вопрос:

– Ты вот видел его лично, беседовал. Какое впечатленье он производит?

– Необыкновенный человек! – с чувством сказал Турчанинов. – Я не встречал таких. Бездна знаний, глубочайшая, всесторонняя образованность, блестящий ум. А красноречие какое! За его мыслью просто не угонишься... Понимаешь, как это тебе сказать... – Подбирал слова. – Точно фейерверк перед тобой. И ослепляет, и оглушает... В нем, Наденька, что-то от студента, знаешь, такого молодого, веселого, простецкого парня. А присмотришься поближе – нет-нет да и выглянет балованный барин, любящий пожить... А в общем личность замечательная!

– Ты говорил с ним об Америке? – спросила Надин.

– Разумеется.

– Ну и как он смотрит?

– Как смотрит?.. А как он может смотреть? Конечно, одобрил, – бодро отозвался Турчанинов, избегая, однако, глядеть в карие, устремленные на него, тревожно-вопрошающие женские глаза.