Текст книги "Судьба генерала Джона Турчина"

Автор книги: Даниил Лучанинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

ПРОЩАЙ, РОССИЯ!

Поздней весной 1856 года с одной из петербургских застав выехала почтовая тройка и, оставляя за собой серую полосу пыли, резво понеслась по тракту, уходящему на юго-запад, на Псков. Закутанные в дорожные пыльники, ехали в повозке приличного вида господин в мягкой шляпе и с недавно, видно, отпущенной бородой и красивая молодая дама.

Меняя лошадей на почтовых станциях, в палящий полуденный зной, под просторным голубым, белооблачным небом и в прохладе меркнущих лимонно-желтых закатов, пахнущих влажной травой – все дальше и дальше отъезжали они от столицы.

Памятная встреча произошла у них на одной из почтовых станций.

Лошади были уже перепряжены и тарантас подан, когда Иван Васильевич, вышедший с женой на высокое станционное крыльцо, заметил сидевшего на скамеечке у ворот отставного солдата. Шел, видно, служивый издалека – серые от пыли сапожишки разбиты, отскочившая подметка прикручена проволокой. Шел-шел, притомился и присел отдохнуть, а заодно и перекусить чем бог послал. Вынутые из холщовой торбы, лежали на скамейке большая, отливающая бронзой луковица и серая крупитчатая соль в тряпице. Одна рука у солдата была отнята по локоть, пустой рукав, чтоб не болтался зря, приколот булавкой. Придерживая своим обрубком большую ржаную краюху, здоровой рукой инвалид отрезал от нее ломоть. На груди позвякивал о медали оловянный георгиевский крестик. Загорелая девчоночка в длинном застиранном сарафанчике, в голубеньком платке, надвинутом на белые бровки, стояла и глядела исподлобья, засунув палец в рот, как однорукий человек управляется с хлебом.

– Умница, ты бы водицы принесла испить, – ласково сказал служивый.

Девочка, быть может смотрителева дочка, побежала к дому, мелькая маленькими серыми пятками. Бежала и оглядывалась на солдата.

– Березкин? – спросил Турчанинов.

Инвалид поднялся со скамьи, держа нож с узеньким, источенным лезвием, и пытливо прищурился на барина в шляпе.

– Никак вашскородие? Господин полковник?

Турчанинов подошел ближе.

– Он самый. Куда путь держишь, кавалер?

– До дому, вашскородь. – Снял измятую шапчонку. – В Вятскую, стало быть, губернию.

– Далеконько! – сказал Турчанинов. – Да ты надень шапку... Руку в госпитале отняли? – Ивану Васильевичу припомнилось, что в самый день штурма Малахова кургана Березкина ранило.

– В гошпитале... Божья воля.

Широкое, выдубленное солнцем и ветрами солдатское лицо приняло прежнее выражение безнадежного, покорного всему спокойствия.

– Дома-то остался кто? – спросил Турчанинов, помолчавши.

– А кто ё знает. Как на службу ушел – из дому ни весточки... Спасибо новому царю, засчитал нам, севастопольцам, месяц за год, а то все двадцать пять лет пришлось бы казенные сапоги бить. Двадцать лет все же отслужил престол-отечеству, теперича и на спокой можно, к погосту поближе... Ничего, и с одной рукой можно под окнами ходить, кусочки собирать...

– Ну, не бросят же тебя, поддержат, – сказал Турчанинов. – Наверно, жена осталась, дети...

– Эх, вашскородь! – горько усмехнулся Березкин. – Кому я такой нужо́н?.. Да, поди, и не осталось никого. Кого могила забрала, кого барин на сторону продал. Чего уж там!.. А вы, значит, тоже вчистую? – круто свернул он на другое: незачем, дескать, продолжать разговор о нем.

– Да, как видишь.

– Что ж, дело хорошее. К себе едете, вашскородь?

– За границу еду, Березкин, – сказал Турчанинов. – Лечиться.

– Дай бог счастливо доехать и благополучно вернуться... Вашскородь, хотел я вас поспрошать, – Березкин доверительно понизил голос, – как насчет воли, ничего не слышно? Народ толкует...

– Не знаю, Березкин. Говорят... Ну, желаю тебе найти семью. Прощай.

Турчанинов порылся в кошельке и, пряча глаза, вложил в широкую ладонь Березкина несколько смятых ассигнаций.

– Покорнейше благодарим... Да что вы, вашскородие, больно много даете... – заговорил было солдат, но Иван Васильевич насильно загнул ему пальцы.

– Бери, бери. – И торопливо, будто убегая от благодарностей, направился к тарантасу, в котором уже сидела, ожидая его, Надин.

– Вот спасибо, умница! Вот спасибо, красавица! – услышал он у себя за спиной ласковый голос, когда ступил на осевшую под ним, покрытую засохшей грязью подножку. Оглянувшись, увидел, что девочка в сарафане осторожно, чтоб не расплескать, несет обеими руками тяжелый железный ковш, где колыхалась, поблескивая, темно-синяя вода.

– Ты его знаешь, этого несчастного? – спросила Надин, когда вновь завели бубенцы гремучую свою болтовню.

– Боевой товарищ, – ответил Иван Васильевич, устремив вперед задумчивый, невеселый взор.

* * *

Из Пскова на Витебск, из Витебска на Вильно, из Вильно дальше... Много дум можно передумать, трясясь на перекладных по бесконечным дорогам российским. Достаточно нашлось времени Ивану Васильевичу для того, чтобы вновь и вновь проверить в уме, правильное ли он принял решение. И всякий раз, прикинув и так и этак, приходил к выводу: правильное. Бежать, бежать из рабской страны!..

С усмешкой представлял он себе, что станут о нем говорить в свите, в канцелярии, когда узнают о его бегстве за границу, как будут ошеломлены сослуживцы. «Слышали, что Турчанинов-то выкинул?.. Уму непостижимо!.. Так шел в гору!.. Ведь следующий чин – генеральский... И нате вам, сбежал за границу, неизвестно на что! Вот тебе и службист!.. Нет, господа, он определенно с ума спятил...»

У Турчанинова затекло плечо под тяжестью приникшей к нему Надин, которую убаюкало скучное покачивание и потряхиванье брички. Кроткое, детское, немного грустное выражение лежало на ее лице с полуоткрытым пересохшим ртом. Еле заметно вздрагивали опущенные длинные ресницы. На крыльях носа темнела дорожная пыль. Он глядел на спящую жену, вновь напомнившую ему своим лицом другое, милое, навсегда ушедшее лицо, и припоминал разговор накануне отъезда – решающий разговор. «Дитя мое, я не хочу тебя обманывать, – сказал он, взяв горячие руки в свои и глядя в ее тревожно вопрошающие глаза. – Знай, нам будет нелегко, особенно на первых порах. Новая, совершенно незнакомая страна, чужие люди. Нерусские...» – «Я этого не боюсь», – сказала она и улыбнулась, показывая, что и впрямь не боится. «Нам придется работать, трудиться, Наденька... Ты к этому не привыкла, – продолжал он. – Но понимаешь, я задыхаюсь здесь, я не могу больше оставаться! Впереди новый мир, новая, свободная жизнь!..» – «Ты говоришь – не привыкла. Ну что ж, привыкну, – ответила она. – Я твоя жена».

К границе подъезжали серым, дождливым утром. На таможне тщедушный чиновник в очках, сползших на кончик пунцового запьянцовского носа, осыпанный по плечам перхотью, принялся было ворошить содержимое раскрытых турчаниновских чемоданов, но Иван Васильевич сунул ему деньги и сказал, чтобы не беспокоился, ничего недозволенного нет.

– Что это вы-с, помилуйте! – приятно осклабился таможенник – очутившаяся в руке у него крупная ассигнация моментально пропала, точно у фокусника. – Эй, сторож! Забирай чемоданы!

Сторож из кантонистов понес чемоданы к бричке, где, укрывшись от дождя под кожаным поднятым верхом, дожидалась Надин. Турчанинов и ему дал не скупясь.

– Счастливого пути, ваше сиятельство! – гаркнул сторож.

Накрывшийся от дождя рогожкой еврей-возница в нахлобученном на уши картузике, с рыжими пейсами вдоль щек, зачмокал губами, запрыгал на козлах, задергал вожжами, взмахнул кнутом. Бричка дернулась и двинулась дальше, дребезжа каждой гайкой.

Дождь все не прекращался, хоть и лил всю ночь, широкая раскисшая дорога скучно рябила оловянными лужами, тощие коняги не в лад шлепали по грязи.

– Вон и граница! – прервал наконец молчанье Турчанинов, глядя вдаль, – странным показался Надин его голос.

У самой дороги виднелся домик караульни, окрашенный в казенный желтый цвет. Два казенных полосатых столба заставы с венчающими их черными двуглавыми орлами, между столбов – опущенный шлагбаум, преграждающий дальнейший путь. Возле шлагбаума, обняв ружье, мок под дождем солдатик в серой шинели до пят и в островерхой каске. Рядом, на понурой лошадке, уральский казак с длинной пикой за плечом.

Бричка остановилась перед караульней. Вышел, зевая, заспанный унтер-офицер в несвежих, мятых белых штанах. Принял от проезжих пассы, стал читать про себя, шевеля рыжими усами. Листы плотной гербовой бумаги украшал державный двуглавый орел. Текст был на двух языках – русском и немецком. «По указу его величества государя императора Александра Николаевича... всем и каждому, кому ведать надлежит...» Дальше говорилось, что гвардии полковник Иван Васильевич Турчанинов с супругой следуют за границу для лечения на минеральных водах. Закутанные, не шевелясь, сидели путешественники и покорно ждали. Дробно, усыпляюще-монотонно стучал дождь по поднятому на бричке кожаному навесу.

Закончив чтение, унтер вернул Турчанинову закапанные бумаги, взял под козырек и крикнул:

– Подвысь!

Часовой открыл шлагбаум. Цени загремели, полосатое бревно медленно поднялось, освобождая путь. Возница задергал вожжами, зачмокал, запрыгал на козлах, взмахнул кнутом, лошади тронулись, зашлепали – и бричка, шурша колесами по грязи, переползла в другое государство. За спиной у Турчаниновых опять загремели цепи, шлагбаум опустился. Впереди торчал чужой пограничный столб – на нем тоже чернел орел, только одноглавый. У столба часовой в незнакомом кивере, окутанный клеенчатой, блестящей от дождя накидкой. Поодаль чистенькое, кирпичное, непривычно крытое красной черепицей здание кордегардии. Несколько фигур в клеенчатых плащах вышли оттуда и стояли, ожидая, пока подъедет бричка. Пруссаки.

– Хоть одной головой меньше, и то хорошо, – глядя на пограничного немецкого орла, негромко вымолвил Турчанинов.

Та же грязная дорога, тускло блестевшая водой в колеях, тот же мокрый придорожный кустарник... Неужели они находились уже не на своей, а на чужой, немецкой земле?

Турчанинов обернулся бросить последний взгляд на то, что осталось за полосатым шлагбаумом, что покидал навеки. Сквозь косую серую штриховку дождя открывалась унылая ширь мокрых пустынных полей. Какое-то село виднелось невдалеке. Белая церковка, вокруг нее бурая солома крыш, овины, плетни. Поодаль убогий деревенский погост с покосившимися крестами. Русь!..

Семь лет назад он переезжал границу, возвращаясь из чужих краев, с войны. Теперь опять довелось переезжать границу...

 
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ.
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ. —
 

негромко прочел Турчанинов лермонтовские стихи, охваченный угрюмой задумчивостью.

Надин прикладывала к глазам платочек. Навеки расставалась она со своей страной, с родным краем. А впереди – что ждало их впереди? Что сулило темное и загадочное будущее, от которого в эту минуту дохнуло на нее холодом? Как сложится их жизнь на далекой чужбине?

Турчанинов мягко привлек жену к себе. Губы ощутили влажную солоноватость ее щеки.

– Ничего, Наденька. Ничего. Все будет хорошо...

Быть может, не только лишь жену ободрял в эту минуту Иван Васильевич.

Книга вторая
ХЛЕБ ЧУЖБИНЫ

В армии северян сражались некоторые русские, например И. В. Турчанинов (1822—1901)... Артиллерийский офицер, он окончил академию Генерального штаба. В 1856 году, в чине гвардейского полковника, он эмигрировал из России в США и по дороге был в Лондоне у Герцена.

А. В. Ефимов, «Очерки истории США».

Мужай, свобода! Ядрами пробитый,

Твой поднят стяг, наперекор ветрам;

Печальный звук твоей трубы разбитой

Сквозь ураган доселе слышен нам.

Байрон, «Чайльд-Гарольд».

НА РЕДЖЕНТ-СТРИТ

1856 год. Лондон.

Мелкий, нудный, моросил дождик. В густом желтоватом тумане, точно под водой, расплывались очертания угрюмых многоэтажных зданий. Был еще день, но уже горели фонари, окна домов мутно светились сквозь промозглую мглу. С грохотом проезжали запряженные лошадьми, переполненные омнибусы – пассажиры сидели и на империале, раскрыв над собой мокрые черные зонты.

На площади перед вокзалом в ожидании седоков трудились экипажи странного вида – небольшие каретки, где кучер помещался не впереди, как обычно, а сзади, на высоком сиденье, натянув вожжи поверх крыши. «Кэб», – догадалась Надин.

Нагруженный оттянувшими руки чемоданами, Турчанинов подошел к ближайшему кэбу. Кучер в пальто со множеством пелеринок, одна длиннее другой, выхватил у него чемодан из рук: «I beg your pardon, sir»[21]21
  Прошу прощенья, сэр (англ.).


[Закрыть] , – забросил на мокрую крышу экипажа. За первым чемоданом последовали второй и третий.

– Radgent-street[22]22
  Реджент-стрит (англ.).


[Закрыть], – сказал Иван Васильевич, усаживаясь с женой в кэб, и захлопнул дверцу.

Кэбмен щелкнул длинным бичом, каретку дернуло, сытая лошадь бойко затопотала по слякотным камням мостовой.

– Вот, Надин, мы и в Лондоне, – заглянул Турчанинов под шляпку жены, улыбаясь и в то же время стараясь разглядеть в полутьме выраженье ее глаз.

Надин ничего не сказала. Все еще в тошнотворном ритме, то уходя вниз, то подымаясь, колебалась у нее под ногами почва. Не то продолжали плыть на пакетботе, пересекая Ламанш при сильной боковой качке, не то мчались, как полчаса назад, на экспрессе из Дувра в Лондон.

И сердце по-прежнему щемило. Как и в те минуты, когда пакетбот остановился под длинными мрачными белесыми скалами Дувра, неясно видневшимися в тумане, и поток навьюченных багажом пассажиров хлынул по трапу на берег. Все вокруг было чуждо, все было такое неприветливое, холодное, над ухом слышался незнакомый и непонятный говор.

Но постепенно тягостное это чувство уступило место естественному человеческому интересу к новым местам. И Надин, и Турчанинов с невольным любопытством смотрели – каждый в свое окно – сквозь мокрые стекла, по которым, серебристо змеясь, сползали капли дождя.

Под ровный перебор копыт двигались они в сплошном потоке карет, кэбов, омнибусов, громадных фургонов с кладью. Навстречу им так же нескончаемо катились фургоны, омнибусы, кэбы, кареты. Изжелта-зеленые размытые пятна фонарей и магазинных витрин бросали неясный, призрачный свет на вереницы раскрытых черных зонтов, которые, стремясь навстречу друг другу, без конца появлялись и исчезали в тумане. То и дело с одной стороны улицы на другую шмыгали прохожие, ловко пробираясь в мешанине грязных колес и дышащих паром лошадиных морд. Порой тесная улица широко раздавалась, превращаясь в площадь, где в сумрачной мгле едва намечались купы деревьев либо бронзовая фигура на постаменте, затем вновь сдвигались высокие, с узким фасадом, потемневшие от вековой копоти, угрюмые дома, под которыми все так же в свете фонарей мельтешили зонты, зонты, зонты...

На Реджент-стрит находился один из респектабельных пансионатов, который еще в Париже рекомендовали Турчаниновым. Хозяйкой пансионата оказалась длиная и тощая дама с надменным лошадиным лицом, одетая во все черное, – миссис Квикли. Знакомство с ней произошло в скромном холле, куда она вышла в сопровождении слуги.

Подыскивая слова, ненаторелый еще в английском языке Турчанинов договорился с миссис Квикли относительно предоставления ему с женой на некоторое время крова и пищи и тут же, вытащив бумажник, уплатил за несколько дней вперед.

– Thank you! All is well![23]23
  Благодарю вас. Все в порядке! (англ.).


[Закрыть] – Миссис Квикли, любезно улыбнулась – Иван Васильевич подивился про себя лошадиным ее зубам. – Надеюсь, комната вам понравится, мистер Тарч... мистер Тирч... – Невозможно было выговорить имя русского джентльмена.

Сложив костлявые руки на животе, миссис Квикли познакомила приезжих с правилами внутреннего распорядка, установленными в ее заведении, а затем обратилась к слуге:

– Джоз, будьте добры, проведите леди и джентльмена наверх.

Лакей ответил легким поклоном:

– Слушаю, мэм.

«Как вежливо разговаривают здесь со слугами, – невольно подумал Иван Васильевич. – Не Россия-матушка».

Молодой вышколенный лакей в гетрах до колен подхватил турчаниновскую кладь и пригласил следовать за собой.

– Удивительно некрасивый язык, – сказала Надин вполголоса по-русски, когда поднимались по лестнице за Джозом. – Будто у человека рот набит горячей кашей... Насколько красивей французский!

– Ничего не поделаешь! – вздохнул Турчанинов. – Теперь, Наденька, уж до самой смерти придется нам с тобой говорить на этом языке. Привыкай.

Комната, которую им отвели, оказалась большой, обставленной вполне прилично, с альковом, где помещалась широкая деревянная кровать, с холодным, давно потухшим камином и со стеклянной дверью на балкон. Джоз поставил чемоданы в угол, зажег на стене газовые рожки, светло озарившие помещение, и удалился, предварительно спросив, не желают ли господа пообедать. Господа желали обедать.

Когда остались одни, Иван Васильевич спросил, снимая с плеч жены бурнус:

– Ну как? Нравится?

Надин окинула комнату неприветливым взглядом.

– Ничего.

Едва успели распаковать багаж и привести себя в порядок после дороги, как слуга уже появился, торжественно неся большой серебряный поднос. Кушанья на подносе были прикрыты жестяными колпаками, чтобы не остыли. Быстро и умело Джоз накрыл стол перед диваном белейшей, жестко накрахмаленной скатертью, расставил приборы и принесенные блюда. Под легкое гуденье газовых рожков уселись обедать.

Однако на русский вкус обед оказался ужасным. Надин попробовала было суп из каких-то острых пряностей, но тут же положила ложку и жалобно сказала:

– Невозможно есть. Я сожгла весь рот.

То же произошло и со вторым. Полусырого, сочащегося кровью ростбифа она не могла проглотить и куска и ограничилась лишь поданным к нему картофелем. Да и Турчанинов жевал такое мясо через силу.

– Дитя мое, – сказал он, с беспокойством поглядывая на ее детски обиженное лицо. (Только лишь начало той жизни, которую им отныне предстоит вести, а как все ей не нравится, как все здесь для нее чуждо и неприятно!) – Дитя мое! Что ж делать? Нужно привыкать. Наши русские кушанья придется теперь забыть.

– Почему забыть? – возразила Надин бодрым тоном, мужественно преодолевая минутное недовольство. – Вот увидишь, какие пироги и кулебяки я научилась печь!..

Утром, в ожидании завтрака, вышли они на балкон. Дождя больше не было, развеялся и желтоватый вчерашний туман. Просвечивая сквозь тонкий белесый пар, стояло в бледно-голубом небе нежаркое палевое солнце.

– Даже воздух не такой, как в Петербурге. Чувствуешь? – спросил Турчанинов. Рука его со спокойной и уверенной лаской обнимала узкую, твердую от корсета, талию прижавшейся к нему жены. Их охватила влажная, почти парниковая теплота, пропитанная запахом каменного угля. Гигантский, неизвестный, холодный, чужой и непонятный город, в котором шла своя, незнакомая, муравьиная жизнь, открывался перед их глазами уходящей вдаль теснотой шиферных крыш, дымоходных труб, вышек, готических шпилей. Среди них вдали поднимался большой рубчатый купол с башенкой, увенчанной золотым крестом. Вероятно, догадались они, был это собор святого Павла. Надин выглянула за перила балкона.

– Как сегодня пусто.

С высоты третьего этажа далеко видна была фешенебельная Реджент-стрит, малолюдная и притихшая. Лишь изредка доносились конский топот и стук колес проехавшего мимо кэба. Широкие тротуары были пустынны, редко показывался какой-нибудь джентльмен в цилиндре бок о бок с дамой в шелковом кринолине, похожем на половину воздушного шара. Спущенные металлические жалюзи закрывали витрины богатых магазинов.

Появившийся с серебряным подносом Джоз учтиво пожелал доброго утра и заставил весь стол принесенной к завтраку снедью. Тут были сливки, масло, душистый, прозрачный мед, яйца всмятку, сыр, ломтики поджаренного свиного сала, белый хлеб. Все это окружало блестящие металлические чайники, один из которых был с заваренным чаем, а другой с кипятком.

– Кажется, Англия начинает мне нравиться, – посмеялся Иван Васильевич, когда уселись они с женой за стол. – Скажите, Джоз, – перешел на английский, – почему на улице так тихо и никого не видно?

– Уик-энд, сэр, – лаконично пояснил Джоз и закрыл за собой дверь.

Завтракая, Турчанинов завел речь о своих планах на ближайшее время – что намерен делать.

– Уж коли мы с тобой очутились в Лондоне, посмотрим все достопримечательности. Побываешь в Тауэре, в Вестминстерском аббатстве. Гайд-парк поглядим, собор святого Павла.

– А к нему когда поедешь?

Кого имела в виду Надин, кто был «он» – пояснений не требовалось. Об этом человеке достаточно было у них переговорено еще по дороге сюда.

– К нему? Сегодня же поеду. После завтрака.

– Жан, как бы мне хотелось с тобой! – Вырвавшийся у Надин легкий вздох говорил: конечно, это невозможно, я прекрасно понимаю, но, быть может, ты все-таки согласишься взять меня...

– Нет, дитя мое, никак нельзя, – смягчая жесткость отказа виноватым тоном, сказал Иван Васильевич. – Посуди сама: явиться с женой без приглашения в совершенно незнакомый дом... Неудобно, душенька.

– Но ты потом мне все расскажешь?

– Ну конечно!

Вытирая жесткой от крахмала салфеткой губы, Турчанинов вылез из-за стола, глянул на часы и вновь засунул в жилетный кармашек.

– Я, наверное, запоздаю, так ты, голубка, не тревожься. Живет он далеко, на окраине Лондона. Я еще в Париже узнал его адрес: Финчлей‑род, двадцать один, вилла «Петербург».

– «Петербург»? Какое странное название.

– Наверно, сам дал, – сказал Иван Васильевич, надевая парадный, проглаженный после дороги сюртук. Осмотрел себя в зеркало, расчесал волосы.

Окинув мужа с головы до ног заботливо-проверяющим взглядом – все ли в порядке, – Надин подала новый, купленный в парижском магазине цилиндр, предварительно пройдясь щеточкой по серому ворсу. Маленькие нежные руки поправили галстук.

– А знаешь, борода тебе идет, – сказала Надин.