Текст книги "Судьба генерала Джона Турчина"

Автор книги: Даниил Лучанинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

ВОПЛЬ ИЗ-ЗА ОКЕАНА

И опять новые места. Опять новый штат – теперь уже свободный, не рабовладельческий, – новые люди, к которым приходится присматриваться, сживаться с ними, притираться...

Поздний вечер, в низкой бедной комнате тускло горит на столе свечка в медном шандале, равнодушно тикают на стене часы с маятником, за отставшими обоями украдкой шуршит и грызет что-то мышь, а Турчанинов, подперев кулаком заросшую скулу, сидит с пером в руке перед непорочно чистым листом бумаги и тупо глядит на слабенький, колеблющийся огонек. За приоткрытой дверью, в темной соседней комнате спит Надин.

Последнее время тянуло его к сочинительству. По вечерам, выбрав свободный час, он писал. Подобно многим, любящим художественное слово, хотелось Ивану Васильевичу запечатлеть на бумаге потаенные мысли и чувства, хотелось поведать миру – пусть знают люди – все, что пришлось испытать на своем веку.

А было о чем рассказать. Было.

Однако не писалось сегодня. Да и сон не подступал, хотя время близилось к полночи. Сидел Иван Васильевич за столом и прислушивался: слабый, постепенно усиливающийся колокольный звон слышался во мраке глухой чужеземной ночи. Поезд. На всех парах идет где-то, гремя колесами, длинный состав, и машинист на паровозе, расчищая себе путь, непрерывно бьет в медный колокол. Но почудилось Турчанинову сейчас совсем иное...

...Звенит-заливается звонкий валдайский колокольчик, летит по широкому тракту, взбивая пыль, резвая тройка с коренником под расписной дугой, с пристяжными, картинно отогнувшими головы в разные стороны. Серенькое, прохладное сентябрьское утро. Протянувшееся вдоль большой дороги сельцо – потемневшие соломенные крыши, плетни, луковка бедной церковки. Белоствольная березовая роща поодаль – лимонно-желтая, осыпающаяся. В воздухе, свежем, чистом, бодрящем, точно ключевая вода, пахнет теплым дымком и умирающими листьями – запах терпкий, немного грустный. Так-та-та-так, так-так, та-так – дробно, ритмично-весело стучат цепы на току: убрали урожай, молотят... Петухи перекликаются...

Боже мой, какая нестерпимая тоска обожгла сердце!..

А колокольчик все звенит, все приближается, а на току все молотят хлеб – так-та-та-так, так-так, та-так, – и тявкает какая-то глупая шавка, и невнятно доносятся голоса... Родной русский говор.

...«А как вскоре вы затоскуете по России! С каким умиленьем вспомните наши березки, наши морозы, нашу птицу-тройку...» – вдруг пришло на память. Подогнув под себя ногу, сидел перед ним в мягком кресле человек с головой пророка, высоколобый, с живыми глазами... «Эмиграция для русского человека вещь ужасная, по личному опыту говорю...»

Слышней и слышней делался отдаленный звон. Уже и шум идущего поезда доносится, а колокол все не затихает – ровный, печальный звон, далеко разносящийся окрест. Похоронный звон по всем твоим розовым мечтам, по всем надеждам, Иван Васильевич!..

Внезапно охватило Турчанинова неудержимое желание подать голос – пусть даже через океан – человеку, перед которым преклонялся, который его знал, который мог поддержать. Не раздумывая, схватил перо. Макнул в чернила, снял ногтями волосок и придвинул лист бумаги поближе.

«22 марта 1859 года, Маттун, Иллинойс» – написал сверху, с правой стороны, и запнулся: совершенно забыл, как зовут Искандера. Имя Александр, а вот отчество?.. Несколько минут, досадливо морщась, напрягал он память. Кажется, Васильевич. Да, как будто Васильевич...

«Истинно уважаемый Александр Васильевич!» – вновь принялся Турчанинов за письмо.

«Назад тому почти три года, – это было, если не ошибаюсь, в начале июня, когда только что кончилась Крымская война и его величество изволил собираться короноваться – к вам являлся в Лондоне гвардейского Генерального штаба полковник Турчанинов: это был я. Как ни коротко было наше знакомство, но мое желание видеть вас лично, чтобы в наружности вашей прочесть – то ли действительно вы, что мне мерещилось, когда я читал ваши сочинения, было удовлетворено. Я тогда сказал вам, что я еду в Североамериканские штаты, и помню ваше замечание: «Скучная земля Америка!..» Признаюсь, я отчасти усомнился в ваших словах; мои заокеанские грезы были гораздо выше и чище пошлой действительности...»

Малость подумал и вновь заскрипел пером:

«Я не мог оставаться в Европе, частию потому, что моя финансовая часть была скудна для независимой жизни, частию и потому, что мне хотелось приглядеться к единственной существующей в наш век республике и удостовериться на деле и своими глазами в так превозносимой ее стоимости.

Разочарование мое полное; я не вижу действительной свободы здесь ни на волос; это тот же сбор нелепых европейских предрассудков и монархических и религиозных начал, в голове которых стоит не королевская палка, а купеческий карман; не правительство управляет бараньим стадом, а бодливые, долларами гремящие козлы-купцы; не «мы, божиею милостию» в заголовке всех повелений, а почтенность (respectability) и общественное мнение, которое, как и везде, принадлежит сильным, то есть богатым, а эти, как водится, устраивают вещи так, что только то почтенно и поддержано общественным мнением, что не противно их интересам.

Эта республика – рай для богатых; они здесь истинно независимы; самые страшные преступления и самые черные происки окупаются деньгами. Smart man (по-нашему ловчак и пройдоха) здесь великое слово; от миллионера до носильщика, от сенатора до целовальника, от делателя фальшивых ассигнаций до денного разбойника – smartness[33]33
  Ловкость (англ.).


[Закрыть] резко проведена. Будь человек величайший негодяй, в каком бы то ни было классе сословия, если он не попал на виселицу и ловчак, он-то и почтенный; за ним все ухаживают, его мнение первое во всем; его суждениям и приговору верят более, чем библии; он вертит кругом, в котором сам вертится. Итог подобных ловчаков-пройдох составляет управляющий класс во всех делах; остальная масса – управляемые. Ловчак-капиталист – американский принц, которого почтенность так же не может быть атакована, как почтенность русского царя; первого особа так же неприкосновенна и священна, как особа второго; один раздавит всякого врага жандармами и солдатами, другой долларами и подчиненными ему разбойниками.

Не хочу много распространяться об этом пошлом старом мире на новых местах, об его индейском обезьянничестве, об его глубоком мужичистве и необразованности и вообще об его оригинальной, принявшей отчасти свой особенный колорит, чудовищности; это завлечет меня слишком далеко. За три года на душе накопилось слишком много горечи... Скажу только одно, что эта республика постоянна, никогда не износится и будет процветать века веков; везде, где хотите, даже в России, скорей может осуществиться что-нибудь похожее на социальную республику, только не в Америке.

Что касается до меня, – писал он дальше, – то я за одно благодарю Америку: она помогла мне убить наповал барские предрассудки и низвела меня на степень обыкновенного смертного; я переродился; никакая работа, никакой труд для меня не страшен; никакое положение не пугает меня; мне все равно, пашу ли я землю и вожу навоз...

До сих пор мне не очень везет здесь, но я не в претензии на судьбу, я искал этого сам. Я имел под Нью-Иорком маленькую ферму, на которой, несмотря на все мои усилия, не мог жить; искал места по геодезическим работам в береговой государственной съемке – не успел; на эти вещи здесь более, чем где-нибудь, нужна протекция какой-нибудь личности, а не мемуаров, с которыми я явился. Живу теперь чертежами и рисунками; я отличный чертежник и очень хороший портретист и вообще рисовальщик, и от нужды обеспечен. Одно томит меня: страшная скука американского мира и отсутствие русских. Здесь русских так мало, что я даже подозревать начинаю, есть ли они, не говоря об официальных чиновниках, с которыми, конечно, я не стану знакомиться; и когда я думаю, что на той стороне океана, в Западной Европе, есть больше русского элемента и есть даже русская типография и русский журнал – сердце прыгает и страшно картит перевалиться назад за Атлантик; на жизнь зарабатывать там для меня кажется труднее, чем здесь; притом я хочу приобресть право называться гражданином Северо-Американских соединенных штатов, чтоб иметь ярлык на некоторую безопасность в толико свободной Западной Европе, и тогда посмотрю, что делать...»

Снова где-то далеко-далеко зародился ровный, унылый колокольный звон и постепенно стал приближаться вместе с шумом идущего поезда. Турчанинов поднял отяжелевшую голову от исписанных листов. Окно с опущенной шторкой, казавшееся прежде прямоугольным черным пятном, приняло утренний синеватый оттенок, и пламя догорающей, в наплывах стеарина, свечи вдруг пожелтело. На соседнем дворе громко пропел петух, донеслось протяжное мычание коровы. Но все так же равнодушно постукивал мерно качающийся маятник часов.

Откинувшись на спинку стула, Турчанинов закурил папиросу. Раздумывал, сосредоточенно сведя брови, выпуская ноздрями струйки дыма. Затем, ткнув окурок в пепельницу, схватил перо и вновь зашуршал им по бумаге, осененный новой мыслью.

«Считая человеческим правом, – писан он, – не только не зарывать талант, какой есть, в землю, но смело и громко развивать идеи справедливости, свободы и личной независимости, я посылаю вам две из пиес, написанных мною здесь, для напечатания в вашем журнале. Когда будете писать, уведомите, понравятся ли они вам, и тогда я могу переслать вам еще кое-что.

Теперь у меня до вас есть просьба, и вот в чем она. Моя жена, которая имеет несомненный и сильный талант писателя, начала ряд повестей на французском языке; она владеет им прекрасно; по-русски она пишет свободнее и, может быть, даже лучше, но стала писать по-французски из расчета, ибо французскую повесть можно продать; сюжетом взяты сцены из русской жизни и положение современной женщины. Беспристрастно судя, я нахожу, что повесть, написанная ею теперь, весьма интересна, ведена хорошо и может иметь успех. Так как здесь ничего французского не печатается, то эту повесть продать здесь нет никакой возможности, и мы решаемся просить вас об этом; вы знакомы с публицистами, и может быть, для вас не будет большого труда уладить это дело, а нам вы сделаете великое одолжение. Так как большинство сцен и лиц, входящих в повесть, принадлежит русской жизни, то я думаю, что порядочно сделанные виньетки имели бы большой интерес для иностранцев; если я узнаю от вас, что это дело может быть улажено и что виньетки могут облегчить продажу или сделать ее более выгодною, я сделаю виньетки в карандаше сам, а резаться и литографироваться, конечно, они будут издателем.

Объемом повесть эта будет равна двум книжкам, таким, как ваша книжка «С того берега».

В настоящее время я живу в городке Маттун, штат Иллинойс; этому городку три года от роду, только; о географическом его положении я могу сказать только то, что он стоит на пересечении двух железных дорог: иллинойской центральной и Terrehaut and Alton R. R; в нем я дождусь ответа от вас и потом думаю перекочевать или в St. Louis, или в Cincinnaty, оттуда пошлю вам следующее письмо.

Я укоротил здесь свою фамилию, не изменяя ее сущности и руссицизма... думаю, что я буду просить правительство официально укоротить мое имя, во избежание каких-нибудь могущих при случае возникнуть затруднений.

Теперь я адресую вам письмо на имя Трюбнера и прошу вас уведомить меня, каким образом должен я вперед адресовать мои письма, если переписка наша может составить для вас какой-нибудь интерес...»

«А Евгений?» – вдруг вспомнилось ему. Может быть, о нем, единственно близком оставшемся в России человеке, знает что-нибудь Искандер?.. Собираясь в далекий, безвозвратный путь, Иван Васильевич не стал таиться от друга и сказал ему всю правду, когда прощался. «Счастливец! – ответил Григорьев, держа его за плечи. – Завидую твоей решимости и твердости... А знаешь, Иван, чего доброго, и я махну по твоим стопам в Америку. Прощай! Береги Надин! Напиши, как устроился...» Однако Турчанинов воздержался писать другу из Америки. Как бы посмотрело Третье отделение собственной его величества канцелярии на переписку русского офицера с политическим эмигрантом?

«Если вы слыхали что-нибудь об Евгении Дмитриевиче Григорьеве, – заканчивал он затянувшееся послание, – многообещающем молодом человеке, бывшем когда-то со мной в большой приязни и сильно желавшем познакомиться с Америкой, – то очень меня обяжете, сказав мне что-нибудь о нем.

Жду от вас ответа и братски приветствую вас. Жена моя, хотя и не знакомая лично с вами, но очень хорошо знакомая с вашими сочинениями, считает правом послать вам также свой привет.

Преданный вам Иван Турчин.

Адрес: Unated States of North America,

John B. Turchin

Mattoon, Coles C° Illinois, Land office»[34]34
  Североамериканские Соединенные Штаты, Джон Б. Турчин. Маттун, Иллинойс, земельная контора «Колс и компания».


[Закрыть]

Турчанинов задул коптящий, истаявший почти до конца стеариновый огарок, вышел из-за стола и, подняв штору, отворил окно. Вместе с солнечным светом в комнату хлынули свежая утренняя прохлада и звуки улицы: хлопающие удары выбивалки, которой выколачивала коврик, стоя на крыльце дома, толстая негритянка; глухой топот и мычание стада коров, что гнали на железнодорожную станцию для отправки в Чикаго, на бойни.

...В 1859 году Турчины из Маттуна переехали в Чикаго, где Ивану Васильевичу было предложено заманчивое место топографа. Здесь он примкнул к республиканской партии и, участвуя в политической жизни страны, на одном из митингов познакомился с долговязым адвокатом из Спрингфилда, будущим президентом Соединенных Штатов.

* * *

Можно только искренне пожалеть, что до наших дней не дошло ответное письмо Герцена Турчанинову. Но лондонский изгнанник не остался глух к воплю из-за океана, ответил Ивану Васильевичу и, очевидно, изъявил желание познакомиться с литературными произведениями, о которых ему сообщали.

И тогда жена Турчанинова отправила свой труд Герцену.

«Посылаю вам мою повесть, – писала она, – не знаю, понравится ли она вам и суждено ли ей быть напечатанной, но во всяком случае благодарю вас за вашу снисходительную готовность заняться ею. Эта повесть написана по-французски, потому что я не предполагала возможности напечатать и сбыть что-нибудь русское; все, что я могу написать, будет необходимо антиправославное и антиверноподданническое и потому не может идти на святой Руси; в Полярной же звезде нет места ни для легкой литературы, ни для объемистых рукописей.

У моей княгини найдется, вероятно, множество руссицизмов, несмотря на то, что я довольно порядочно знаю язык; обороты и легкость выражения теряются, когда нет случая употреблять язык, а я вот уже три года не встречала ни одной души, говорящей по-французски.

Иван Васильевич писал вам о том, что мы нашли в Америке; прибавлю, со своей стороны, несколько слов о предметах, преимущественно для меня интересных. Американская женщина, принадлежащая к высшей «respectability», – тщеславнейшее, надменнейшее и пустейшее создание. Наряды, чванство, желание блеснуть, сыграть роль принцессы, леди – идеал ее жизни. Нигде так открыто нагло не кланяются деньгам; тут даже нет наружного приличия в этом отношении: на улице и в лавке, в церкви и в бальной зале вы услышите на разные лады высказываемое одно и то же, а именно, что деньги делают человека и что без денег человек – дрянь, не стоящая уважения».

Однако взгляд Надин на американский уклад жизни был далеко не таким озлобленно-мрачным, как у ее мужа. Она отмечала и положительные явления, «независимые от народного характера, напротив, противоположные ему, и как-то чудно порожденные свободой, лежащей в основании их жизни». Такова была известная общественная деятельница Люси Стоун, которую Надин довелось как-то слышать на митинге. Объезжая штаты, миссис Стоун выступала с горячими речами за равноправие женщин и за освобождение негров. Таковы были женские медицинские курсы в Бостоне и Филадельфии, всячески преследуемые и тем не менее настойчиво выпускавшие женщин-докторов.

«Вообще свобода на деле – великое дело! – заканчивала она, – здесь встречаются вещи, способные укрепить веру в возможность и необходимость свободы и «selfgovernement»[35]35
  Самоуправление (англ.).


[Закрыть].

Какова была дальнейшая судьба посланных Герцену турчаниновских литературных трудов – «пиес» Ивана Васильевича и повести его жены? Появились они в печати или нет, а если появились, то где именно?

К величайшему сожалению, и об этом нет сведений.

Что касается автора романа, то он не обладает достаточной смелостью для того, чтобы в данном случае отдаться вольному полету художественной фантазии.

ЛУЧШЕГО КОМАНДИРА НЕ НАЙТИ

1861 год.

Итак, очередным президентом Соединенных Штатов избран республиканец Авраам Линкольн, адвокат из Спрингфилда. Демократы-южане потерпели поражение. Дальнейшее существование невольничества отныне находится под вопросом. Взбудораженная, кипящая политическими страстями Америка раскалывается на два непримиримых враждебных стана. Одиннадцать южных штатов, отделившись от Союза, создают самостоятельное государство – Конфедерацию. Свое правительство, своя конституция. Политической и экономической основой нового государства объявлено рабство негров. Президентом рабовладельческой республики избран Дэвис Джефферсон, крупный плантатор из штата Миссисипи. Союз и Конфедерация, Север и Юг.

Гражданская война неизбежна.

Южане начинают ее первыми. Пушки армий конфедератов открывают огонь по форту Самтер, прикрывающему вход в бухту города Чарлстон. После сорокачасовой бомбардировки форт выбрасывает белый флаг. Общественность Севера возмущена до предела. Газеты северных штатов расценивают захват форта Самтер как мятеж, как государственную измену, как оскорбление национального флага. Бурные митинги в городах требуют от федерального правительства решительных мер. Президент Линкольн объявляет набор волонтеров, на первых порах семидесяти пяти тысяч, – добровольцы осаждают пункты записи в армию.

Так началась жестокая и кровопролитная война американцев против американцев, продолжавшаяся с переменным успехом четыре года – с 1861 по 1865‑й.

Против одиннадцати штатов южной Конфедерации на стороне Союза встало двадцать три северных штата. Союз насчитывал двадцать два миллиона жителей, Конфедерация – девять миллионов. Рабов-негров из них три миллиона.

Деловой, развивающийся, индустриальный Север с его заводами и фабриками, дававшими семьдесят пять процентов промышленной продукции страны, превосходил отсталый хлопководческий Юг не только численностью населения, но и богатством, и всем тем, что требовалось для ведения войны.

* * *

Эшелоны иллинойских полков 19‑го и 21‑го, в ожидании отправки, стояли далеко от чикагского вокзала, на запасных путях, за которыми открывались унылые, захламленные пустыри городской окраины.

Если бы в то время вам понадобилось туда пройти, пришлось бы долго шагать в лабиринте пассажирских и товарных составов, переступая через десятки разбегающихся во все стороны стальных, нагретых июньским солнцем, ослепительно сияющих рельсов и ныряя под преграждающие дорогу вагоны. Потом откуда-то издалека донесся бы натужный одинокий человеческий голос, видимо выкрикивающий в пространство речь, голос оратора, перебиваемый то гулом общего смеха, то отдельными злыми выкриками, то одобрительным свистом и шумным плеском ладоней.

Когда в последний раз, остерегаясь треснуться головой о железо, пролезли вы под товарным вагоном, вашим глазам представилась бы тысячная толпа солдат, собравшаяся на самом солнцепеке. Стоят, глядят, слушают. Красные фески зуавов – будто луг цветущих маков – перемешались с обычными, скошенными наперед солдатскими кепи. А в широко раздвинутых дверях товарного вагона, точно на эстраде, видный зрителям в полный рост, мечется, истошно выкрикивает рваные фразы, размахивает руками маленький вертлявый зуав в расстегнутом мундире. Раздуваются широкие красные шаровары, стянутые у лодыжек. За столом в глубине вагона сидят длинноволосые офицеры в синих сюртуках с поперечными погончиками на плечах.

– Не подумайте, ребята, я не против командира, он парень что надо, первый сорт парень, но одна беда – слишком молод. Молод, ребята! – выкрикивает оратор. – Тут дело такое – война, сами небось понимаете, а кто нас поведет? Парню всего двадцать два года... Скажем, вы у себя на ферме пастуха выбираете овец пасти. Небось желторотого мальчишку не пошлете, а выберете малого опытного, в годах, кому можете довериться... А тут, ребята, не стадо овец, тут люди, мы с вами...

– Правильно! Крой дальше! – кричат из толпы.

– Что тут происходит? – спрашиваете вы, подойдя к столпившимся синим спинам, ту, которая поближе.

На вас оглядывается костистое лицо с небритой челюстью, которая медлительным, безостановочным, коровьим движением продолжает перетирать жвачку. Две минуты молча оценивает вас взглядом из-под широкого квадратного козырька, заслуживаете ли того, чтобы вам ответить, и, решив, что, пожалуй, заслуживаете, вяло произносит:

– Выбираем полкового командира, парень...

Не первый уже час спорил горластый, взбудораженный митинг, на котором волонтеры двух добровольческих иллинойских полков, недовольные нынешними своими командирами, выбирали себе новых. Правда, кандидатуры их предложил сам губернатор штата Иллинойс, ради такого важного дела не поленившийся приехать из города. Он сидел за столом среди офицеров, полный, румяный, беловолосый джентльмен почтенного вида, поставивший на стол свой лощеный цилиндр. По правую его руку находился поджарый, с меланхолическим козлобородым лицом командир дивизии генерал Митчелл.

Соблюдая подобающее случаю важное молчанье, офицеры глядели на спину очередного оратора, размахивавшего руками в дверном проеме перед сотнями обращенных к нему загорелых лиц. Передние ряды слушателей привольно расселись на сухой земле, задние скучились за ними стоя, плечо к плечу. Глядел на собравшихся перед товарным вагоном солдат и командир роты полковник Турчин, тоже одетый в форменный сюртук с поперечными погонами. Красные маки фесок, красные шаровары, мешковатые, завязанные у лодыжек... У французских зуавов перенята форма. Бывало, под Севастополем, во вражеской траншее, мелькали такие вот красные фески, а нынче – насмешка судьбы – самому выпало ими командовать...

Дико показалось Ивану Васильевичу, когда впервые столкнулся он, записавшись в федеральную армию, с невиданными здешними порядками. Никогда еще не приходилось иметь дело с таким человеческим сырьем, которое ему, опытному командиру, предстояло превратить в настоящих, способных воевать солдат. Шумная, разболтанная орава студентов, землепашцев, клерков, рабочих с фабрик и заводов, приказчиков из магазинов, людей, дробивших камень на дорогах, забойщиков скота с боен не имела ни малейшего представления о дисциплине, о воинском строе, о том, что такое солдатская служба. В строю они курили, жевали табак и по-свойски переговаривались, хлопали командиров по плечу, приказаний не выполняли и огрызались на сделанное замечание, спали на посту. Они сами выбирали и смещали своих командиров.

– Тут нам, ребята, предлагают либо полковника Турчина, либо капитана Гранта, – продолжал разоряться красноречивый солдатик. – Насчет Гранта я ничего не знаю, может быть, он первый сорт командир, я вообще не знаю мистера Гранта. А вот вы, ребята из Девятнадцатого, знаете его? – наклонился он к слушателям, водя по лицам вытаращенными глазами. – Не знаете, бьюсь об заклад, что не знаете.

– Не знаем! – подтвердили в задних рядах.

– То-то и оно, не знаете... Может быть, кто из вас и покупает с зажмуренными глазами кобылу, а я так не привык. Я осмотрю ее со всех сторон. Я и пощупаю, и в зубы загляну, и проведу – не хромает ли...

– Ты полковнику Турчину тоже будешь в зубы заглядывать? – крикнул какой-то зуав, и толпа – го-го-го! – дружно, обрадованно загрохотала.

– Нет, ребята, не буду! – откликнулся оратор, смеясь вместе со всеми. – Заглядывать не буду, а только скажу, что лучшего командира нам не найти. Он и годами подходит, и опытом. Сразу видно, такой командир достаточно пороху на своем веку понюхал и знает, как вести за собой солдат. Какой он стрелок, мы с вами не раз видали на стрельбах. Полковник показывал, как нужно стрелять...

– А как здорово штыком работает! – подсказал чей-то восхищенный голос.

– Вот-вот, и штыком... И простой, душевный парень, о солдате заботится по-настоящему... Поискать такого командира, вот что я вам скажу, ребята!..

С путей доносились низкие, призывные гудки паровозов, шипенье выпускаемого пара, горячий железнодорожный воздух был полон запаха каменноугольного дыма, нагретого железа, пыли.

– А ребята, похоже, вас любят, – одобрительно сказал вполголоса Турчанинову сидевший с ним рядом капитан Грант – невысокий крепыш с короткой жесткой бородой.

Иван Васильевич ответил лишь полусмущенной, но довольной улыбкой. Что ни говори, а приятно чувствовать расположение к себе своих солдат. Расположение искреннее, неподдельное. И ведь за короткий сравнительно срок удалось добиться такого отношения.

Свирепая николаевская двадцатипятилетняя муштра с зуботычинами и палками, к которой привык Турчанинов в России, никак не могла быть применима к буйной вольнице, отданной ему под начало. Впрочем, нужно сказать, и у себя на родине никогда не был Иван Васильевич сторонником такой муштры. Лишь завоевав доверие и уважение американских (столь непохожих на своих русачков!) солдат, можно было думать о подчинении их необходимой для войны дисциплине. Что ж, кажется, на первых порах кое-что в этом отношении сделано...

Маленький зуав закончил речь под шумные, длительные аплодисменты, спрыгнул на землю, и его сменил длинноногий, с угловатыми плечами стрелок, со смятым кепи на затылке. После первых же хриплых, лающих слов, которые принялся он выбрасывать в пространство, стало ясно, что теперь совсем иная пойдет речь.

– ...я вижу, ребята, многие из вас здорово соскучились по хомуту и хлысту! – кричал он, возбужденный, стоя над головами. – Если вы соскучились, так я вас утешу: полковник Турчин даст вам и то, и другое. Выбирайте его! Он наведет у нас в полку такие порядки, что вы проклянете час, когда в вашу башку забрела идиотская мысль записаться в армию!..

Из толпы послышались гневные голоса:

– Заткнись!

– Слышь, слезай!

Однако протестующие возгласы не смутили оратора, и он продолжал натужно выкрикивать в толпу, ударяя по воздуху то одним, то другим кулаком:

– Дисциплина! Что такое дисциплина? Насилие над моей свободной личностью – вот что такое дисциплина. Черт возьми, мы свободные люди! Мы граждане великой демократической республики! Мы пошли воевать по собственному желанию и никому не желаем подчиняться, тем более иностранцам!

– Эй, кто там ближайший? – прозвучал чей-то бас. – Стащите этого ублюдка за штаны!

Буря протеста заглушила дальнейшую речь длинноногого солдата. Со всех сторон неслось:

– Хватит!

– Долой!

– Слезай, пока не стащили!

И солдат, махнувши рукой, – что, дескать, с вами разговаривать! – соскочил на землю и затерялся в толпе слушателей.

Генерал Митчелл поднялся из-за стола, высокий, сухой, вскинул над собой руку; терпеливо выждал, стоя в такой позе, пока утихнет разбушевавшееся собрание и наступит сравнительная тишина, а когда тишина действительно наступила, молвил, покашливая, что, по-видимому, все уже достаточно высказались, пора приступить и к голосованию.

– Итак, ребята, – сказал он, – на пост командира Девятнадцатого иллинойского выдвинуты два кандидата: полковник Джон Бэзил Турчин и капитан Улисс Сидней Грант. Кто за полковника Турчина?

За полковника Турчина оказалось подавляющее большинство, не понадобилось производить подсчет голосов. Глядел Иван Васильевич на множество поднявшихся над толпой рук и чувствовал, как радостно, гордо и благодарно бьется у него сердце.

Потом собравшиеся солдаты увидели новоизбранного командира полка стоящим в дверях вагона во весь невысокий свой рост, плотного, кирпично-загорелого, бородатого, с остриженными под скобку по моде того времени, зачесанными назад густыми волосами, и услышали громкий, взволнованный голос, произносивший слова с чужеземным акцентом. Полковник Турчин благодарил за оказанное ему доверие и высокую честь командовать такими молодцами, как они. Солнце садилось за крыши дальних вагонов, заливало его рыжим, воспаленным светом, ослепляло, он жмурился и едва ли хорошо видел своих слушателей, однако продолжал говорить.

– Но предупреждаю, ребята: я буду добиваться от вас дисциплины, – слышали солдаты твердый голос. – Для того чтобы победить врага, нужно уметь воевать. А это возможно только, когда есть дисциплина. Пусть я буду строг, но я сделаю из вас настоящую воинскую часть. Если каждый солдат постарается по-настоящему, наш полк будет одним из самых лучших в армии. Это я вам всегда говорю, ребята, и еще раз скажу...

Капитана Улисса Гранта собрание выбрало командиром 21‑го полка.