Текст книги "Судьба генерала Джона Турчина"

Автор книги: Даниил Лучанинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Даниил Лучанинов
СУДЬБА ГЕНЕРАЛА ДЖОНА ТУРЧИНА
Роман

Ирине Владимировне – жене, другу, помощнику.

ПРОЛОГ, КОТОРЫЙ МОЖЕТ БЫТЬ И ЭПИЛОГОМ

Хмурым, дождливым днем 1901 года по улицам Анна, провинциального города штата Иллинойс, двигалась похоронная процессия. Преодолевая шум проезжающих экипажей и звонкие выкрики мальчишек-газетчиков: «Англо-бурская война! Успешные действия буров!», наплывали строгие, мрачные такты траурного марша. Слышно было, как фальшивит, забегая вперед, валторна. Играла военная музыка. Прохожие останавливались посмотреть. Остановились на грязном тротуаре и два почтенных джентльмена – один высокий, худой, в стэтсоновской шляпе, другой низенький, толстенький, в котелке.

Им было видно, как постепенно приближается процессия, возникая из тумана, затянувшего глубину улицы. Впереди, желтея медью мокрых труб и вышагивая с торжественной медлительностью, шел военный оркестр. За ним солдаты-артиллеристы вели под уздцы четверку сытых, попарно запряженных лошадей, везущих пушечный лафет с простым дубовым гробом, на котором подрагивал и колыхался от толчков большой металлический, окрашенный в ядовито-зеленый цвет венок с черными лентами. Следом шла высокая, сгорбленная, скромно одетая старая дама в трауре. Поддерживаемая под руку седоусым мужчиной, она брела, спотыкаясь, наверно не видя ничего, кроме гроба на орудийном лафете. Порой старуха приподымала подол длинного черного платья, опасаясь его замарать, но, тут же, видно, забыв, вновь отпускала волочиться по грязи. Дождь иссяк, последние капли срывались с полей промокшей дешевой шляпки.

Затем, стараясь не расстраивать рядов, большой колонной шли седовласые люди с выправкой, которая чувствовалась и под штатской одеждой. Среди белых лиц мелькали темные, негритянские.

– А много народу провожают, – проворчал себе под нос высокий джентльмен. – И негры даже... Не знаете, кого хоронят, сэр? – задал он соседу обычный в таких случаях вопрос.

– Старого Джона, музыканта, – ответил тот, что был пониже.

– Это который выступал в ресторане «Золотой тюльпан»?

– Да.

– На скрипке пиликал?

– Да.

– Но позвольте, сэр, хоронят военного.

– Они был военным. И даже, говорят, генералом был.

– Генералом? – поднял брови высокий джентльмен.

– Да.

– Старый Джон – генерал?

– Да, сэр, генерал! – уже не скрывая удовольствия и от того, что может сообщить такую новость, подтвердил низенький джентльмен. – Видите, всё старые вояки провожают.

– Чудеса! – пробурчал высокий.

Низенький джентльмен подозвал пальцем пробегавшего мимо белоглазого негритенка-газетчика, купил у него свежую газету, где сообщалось об успехах буров, развернул перед собой и, просматривая на ходу, пошел дальше. Высокий постоял еще с минуту, глядя вслед тающей в тумане похоронной процессии, недоуменно покачал головой и зашагал в противоположном направлении.

Книга первая
НЕМЫТАЯ РОССИЯ

Я видел рабскую Россию:

Перед святыней алтаря,

Гремя цепьми, склонивши выю,

Она молилась за царя.

Н. Языков

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО

1852 год. Санкт-Петербург. Академия Генерального штаба.

Вдоль беломраморного конференц-зала, под коринфскими капителями высоких колонн, протянулся ровный строй выпускников, завершивших наконец свои занятия. Одеревенелые офицерские лица по команде: «Смирно! Глаза налево!» – были обращены к распахнутым настежь белым двустворчатым дверям. В длинной неподвижной шеренге разномастных мундиров терялся парадный мундирный фрак артиллериста секунд-майора Турчанинова. Высокий твердый галунный воротник резал ему шею, ладонью он придерживал на боку саблю, каблуки были сдвинуты. Рядом с ним в такой же позе, с выпяченной грудью, с повернутой к двери головой – Турчанинов видел лишь загорелую щеку с торчащим черным усом, – застыл князь Кильдей-Девлетов, роскошный, расшитый золотом лейб-гусар в спадающем с левого плеча доломане сургучного цвета.

За гусарским доломаном виднелся малиновый нагрудник полковника-преображенца. Дальше – белый мундир конногвардейца. Остальные выстроившиеся однокурсники уже терялись из глаз.

Не шевелясь, почти не дыша, смотрели офицеры на появившуюся в зале группу военных. Царь! Прибытия его долго с волнением ожидали, и вот теперь он приехал, сопровождаемый свитой.

В напряженно-почтительной тишине отчетливо раздавались шаги нескольких человек, среди которых выделялась твердая, пружинящая поступь самого царя. Статный, высокий – значительно выше окружающих, – с отменной выправкой, Николай Первый шел вдоль строя, неясно отражаясь в зеркально натертом желтом паркете, и всматривался в застывшие лица офицеров. Левой рукой прижимал к себе снятую шляпу с плюмажем, правая заученным движением была заложена за борт длинного сюртука с пышными золотыми эполетами, между третьей и четвертой пуговицей...

...Однажды уже довелось Турчанинову видеть царя. Давно это было.

Летом стояли они в лагерях, недалеко от Петергофа, весь кадетский корпус. Ряды палаток белели среди молодой березовой рощи. Как-то на заре, часа в четыре, их поднял горнист: тревога! Труба еще выводила зловещие рулады в холодноватом утреннем воздухе, когда они, не понимая спросонья, что случилось, поспешно натягивали белые штаны, застегивали широкие выбеленные ремни, надевали черные клеенчатые кивера, в которых голове летом было жарко, а зимой холодно.

Их построили шеренгами по восемьдесят человек и, под звуки флейт и барабанов, повели через широкий, седой от росы луг. Мальчишки самозабвенно отбивали шаг по мокрой траве и держали равнение, как их учили.

Впереди за камышом блеснула неширокая речка, над розово-сизой водой дымился легкий пар. Пестрая группа военных стояла на обрывистом противоположном берегу, среди них выделялся ростом и осанкой один – в надетой набекрень шляпе с плюмажем, в тугих белых лосинах. «Государь, государь!» – не шепотом, общим дыханьем пронеслось по рядам. Турчанинов увидел незнакомые мундиры, красные и белые, турецкую феску с тяжелой кистью... Окруженный иноземными послами и генералами, государь следил с того берега, как маршируют кадеты.

Офицеры вели свои роты прямиком к воде. Затрещал густой камыш. Не останавливаясь, продолжая отбивать шаг, как на параде, вся первая шеренга шагнула с илистого берега в реку; за первой шеренгой, не ломая строя, последовала вторая. Десятки согласно взлетавших ног с шумом разбрызгивали тихую розовую воду. Турчанинов почувствовал, как влажным плотным холодом сжало сквозь штаны колени, потом бедра...

– Довольно! Стой! – властно донеслось с того берега, – это, махнув белой перчаткой, крикнул царь.

Кадеты остановились. Промокшие до пояса офицеры скомандовали «налево кругом» и вывели роты обратно на берег.

В Петергофе их, переодевшихся в сухое, ожидал, по распоряжению государя, обед.

Это было как волшебный сон! Они сидели в царском дворце за длинными столами; похожие на министров, важные лакеи в придворных ливреях обносили их какими-то необыкновенными и очень вкусными кушаниями; в громадные раскрытые окна, выходящие в парк, слышен был влажный шум и плеск. Среди густой зелени виднелись десятки фонтанов, – белые, трепещущие, напоминали они султаны на шляпах; со всех сторон косо, вперехлест, били длинные струи, перекрещиваясь, точно рапиры.

А посреди большого, подернутого взволнованной рябью бассейна, стоя на скале, золоченый Самсон мускулистыми руками раздирал льву пасть, и из пасти устремлялся кверху стеклянно-белый осыпающийся столб воды, выше всех других.

Во время обеда откуда-то стали известны слова государя о кадетах. «Вот мое будущее воинство!» – якобы сказал он, обращаясь к иностранным послам и генералам. – Оно готово пойти за меня в огонь и воду».

Да, действительно, все они готовы были пойти в огонь и воду за того, кто смотрел на них с другого берега...

...Левой рукой прижимал к себе снятую шляпу с плюмажем, правая заученным движением была заложена за борт длинного мундирного сюртука с пышными золотыми эполетами, между третьей и четвертой пуговицей. Рядом с государем, почтительно отставая на полшага и сбиваясь с ноги, семенил приземистый, лысоватый директор академии, перетянутый по толстому брюху белым шарфом. Широкое, с отвислыми щеками, лицо генерала было красным более обычного, плешивый лоб лоснился испариной. Позади следовала свита. Усы, бакенбарды, золотые и серебряные эполеты, аксельбанты, звезды, ордена. Мелодичное треньканье шпор.

– Здорово, академики! – нарушил общую тишину глуховатый басистый голос, в любой обстановке привыкший звучать уверенно и властно. Ему ответил скандированный грохот многоголосого приветствия.

Турчанинов глядел на приближавшееся к нему высоколобое каменное лицо с начинающими седеть висками, с подвитыми, нафабренными усами и узенькими, подведенными к ним бакенбардами. Оно лишь отдаленно напоминало свои портреты. Что представлял собою человек, пользовавшийся такой страшной властью над многомиллионным народом? Человек, которого боялась Европа?..

А почему, по какому праву, в сущности, дана ему такая власть? И чем он ее заслужил?..

Такие вот недозволенные, мало того – крамольные мысли проносились в мозгу Турчанинова, когда он, как и все стоящие в шеренге, ел глазами обходившего строй государя; когда – почувствовал – и по нему скользнул замораживающий взор; когда, механически поворачивая голову, глядел вслед удаляющимся гостям и видел седоватый, с круглой лысинкой затылок, возвышавшийся над другими. Непоколебимой, тупой и самодовольной уверенностью веяло от этого затылка.

Остановившись под большим, во весь рост, портретом Петра Великого, – свита столпилась за спиной, – государь всемилостивейше произнес несколько слов. Он поздравил выпускников с благополучным окончанием академии и, тронув рукой усы, выразил уверенность, что господа офицеры – э‑э – будут верно служить престолу и отечеству и – э‑э – не пощадят живота своего. Над царем, заключенный в золотую раму с коронкой наверху, возвышался Петр – властительный поворот черногривой головы, усики торчком, стальные латы, которых никогда он не надевал в баталиях.

– Ура! – коротко и испуганно выкрикнул директор академии, выставив из-за царского плеча красное, взволнованное лицо.

– Ура-а-а! – многоголосо, радостно, оглушая самих себя, подхватили офицерские шеренги. – Ура-а-а-а! – неслось из десятков ртов, гремело, перекатываясь, по конференц-залу.

Стоя перед строем гвардейцев, под десятками устремленных на него растроганно-восторженных, преданных глаз, – рослый, грудастый, величественный, – Николай с благосклонным видом разглаживал двумя пальцами нафабренные усы.

– Ура-а-а! – не слыша своего голоса, кричал заодно со всеми секунд-майор Турчанинов.

«А не по приказу ли самого царя загнали тогда в реку марширующих мальчишек со всей их походной амуницией? – мелькнуло у него. – Не была ли это фарса, нарочито устроенная для высоких иностранных гостей?»

ГДЕ ОНИ, ИДЕАЛЫ?

Вот он идет по Невскому, с изящной небрежностью отдавая честь встречным генералам и полковникам. Молодцеватый офицер в парадной форме и в белых перчатках, секунд-майор, бесконечно счастливый тем, что трудные экзамены сданы благополучно, и что вообще завершен курс обучения, и что теперь он уже академик, и что впереди заслуженный отдых (на все лето!). Каблуки стучат по тротуарным плитам, шпоры вторят малиновым звоном, и чудится Турчанинову: каждый встречный-поперечный смотрит на украшающую его грудь новенькую серебряную медаль, полученную сегодня из рук директора академии...

Невский кипел. Вокруг сновали широкополые светлые цилиндры, чиновничьи картузы, дамские шляпки, каски с конскими хвостами. Франты в атласных жилетах, поигрывая тросточками, оглядывали жеманных – губки бутончиком – столичных модниц. Шуршали шелка широчайших, натянутых на каркас, длинных юбок. Воздух полон был цокота копыт по торцовой, деревянной мостовой – бесшумно мчались открытые коляски, извозчичьи пролетки, богатые кареты с ливрейными лакеями на запятках. Блеснув лаком, проехала запряженная четверкой белых лошадей цугом придворная карета – кучер и лакеи в треуголках, в кроваво-красных, усеянных черными двуглавыми орлами ливреях с пелеринками.

Турчанинов зашел к Излеру, посидел в отделанной позолотой зале, выпил чашку турецкого кофе и просмотрел «Северную пчелу», – впрочем, не нашел ничего интересного. Затем его внимание привлекли эстампы и гравюры, выставленные в художественном магазине. Постоял перед зеркальной витриной, посмотрел. В живописи Турчанинов разбирался – сам рисовал.

На Аничковом мосту залюбовался четырьмя недавно поставленными по углам клодтовскими скульптурами. Античные атлеты – все в разных позах – укрощали диких коней. Напряженные мышцы лоснились темным металлом.

Здесь-то и произошла встреча с майором Григорьевым.

– Спешу в Главный штаб, – сказал он в ответ на вопрос Турчанинова. – Медаль? Окончил, значит, академию?.. Ну что ж, от души поздравляю.

Стояли на мосту, беседовали. Турчанинов собою был невысок, коренаст, широкогруд, с углубленным в себя взглядом добрых голубых глаз. Григорьев выше его ростом, белокур, щеголеват, с модными, зачесанными вперед височками, с ямкой на маленьком подбородке. Вертлявая модисточка в ситцевом платьице колоколом, пролетевшая мимо со шляпной картонкой в руке, оглянулась на молодых офицеров.

– Хорошенькая! – глядя ей вслед, ласково сказал Григорьев.

Турчанинов улыбнулся. Был верен себе Евгений – ни одной смазливой рожицы не мог пропустить. Впрочем, тут же стал серьезным и раздумчиво проговорил:

– Ну что ж, теперь перед тобой широкая дорога. Может быть, это и правильно... А вот мне осточертело, брат. Фрунт, муштра, шагистика, плац-парады...

Лицо Григорьева выражало тоскливое отвращение.

– Да, – сказал Турчанинов неопределенно. Показалось ему, будто еще что-то хотел сказать старый друг, однако ж умолчал. «Может быть, это и правильно». Некий тайный смысл хранился в мимолетной этой фразе.

– А ничего не поделаешь... Да... Ну, желаю, Иван, тебе здравствовать. Бегу. – Григорьев наспех пожал руку, откозырял и двинулся торопливым шагом дальше.

– Заглядывай! – крикнул Турчанинов длинной прямой спине, которая тут же скрылась среди уличной толчеи.

В смыкающейся невской перспективе далеко-далеко впереди блестела Адмиралтейская игла.

Медленно продолжал он свой путь. Некий как бы невысказанный упрек почудился ему в беглых, на ходу брошенных словах друга. «А помнишь, Иван, – казалось, хотел спросить его Евгений, – помнишь, как мы с тобой в военном училище читали Фурье? Украдкой... А Сен-Симона?.. А статьи Белинского?.. Что ж, забыты юношеские мечты о справедливом, гармоничном и счастливом для всех устройстве будущего мира? Забыты идеалы? Хочешь превратиться в заурядного служаку-бурбона?..»

В другое время и в ином месте Турчанинов поддержал бы разговор и сумел бы ответить. Не на Невском же вести такую беседу! Нет, превращаться в грибоедовского Скалозуба он не собирается. Пожалуй, он бы напомнил Григорьеву свои слова, сказанные после венгерского похода. «Подлая война! – сказал он тогда Евгению в ресторации. – Люди боролись за свободу, а мы пришли помогать тем, кто их угнетал. Смотрел я на убитых наших солдатиков и думал: за что вы, братцы, отдали жизнь? За то, чтобы немчура, король Франц-Иосиф, опять венгерцами владел?» Он хорошо помнил, что сказал.

Так размышлял секунд-майор Турчанинов, шествуя по Невскому проспекту в полной парадной форме, с медалью на груди.

Наняв извозчичьи дрожки, поехал он к себе на Васильевский остров, где квартировал на одной из малолюдных линий. Хозяин его, Нил Нилыч, румяный, седовласый толстячок с хитренькими, небесной голубизны глазками, служил при царском дворе, на кухне, помощником главного повара.

Одноэтажный, с мезонином, каменный домик Нила Нилыча отделялся от улицы садиком, в котором не успели еще разрастись недавно посаженные кусты сирени и акации. Расплатившись с извозчиком, Иван Васильевич толкнул жалобно заскрипевшую калитку и вошел во двор.

– Углей, углей, угле‑е‑ей! – взывал на улице чумазый угольщик, шагая подле своего воза.

Ему вторил звонкий голос чухонки, зашедшей на соседний двор:

– Рипа, рипа! Вежая рипа!

У крыльца дома Иван Васильевич увидел своего денщика Воробья – рыжего, разбитного, добродушно-плутоватого ярославца. В застиранной ситцевой рубашке, без мундира, сидел Воробей на корточках, к нему спиной, и усердно раздувал снятым с правой ноги сапожищем большой хозяйский самовар. Круглая желтая пятка походила на репу. Сквозь решетку поддувала брызгали искры.

– Опять сапогом? – спросил Турчанинов.

Воробей оглянулся, едва не плюхнувшись на седалище, вскочил и вытянулся, держа сапог, босой на одну ногу.

– Виноват, вашскобродь. Запамятовал.

– «Запамятовал»... Эх, Воробей, Воробей! – вздохнул Турчанинов. – Другой не так бы с тобой разговаривал. Сколько раз говорить!

– Это верно, вашскобродь, – охотно согласился Воробей, сильно окая. – Вот до вас служил я в денщиках у майора Сыроежкина. Так они чуть что – в зубы. Первое заведенье у них было. «Понял?» – спрашивает. «Так точно, понял». А за что получил – неизвестно. Догадывайся сам... Разрешите проздравить, вашскобродь, с благополучным закончаньем! – гаркнул он внезапно, узрев медальку.

– Спасибо, – сказал Турчанинов. – А самовар для кого ставишь? Лушка, поди, попросила, а?

Лушка была хозяйской девкой. Денщик осклабился:

– Так точно. – Зубы у него спереди чернели щербатинкой. «Наверно, работа майора Сыроежкина», – подумал Иван Васильевич и сказал:

– Ишь, донжуан.

– Гы‑ы, – ответил Воробей, поняв, что барин сказал хоть и непонятное, но для него лестное.

Турчанинов поднялся на крыльцо.

Выждав, когда начальство скроется, Воробей снова надел сапог голенищем на основание самоварной трубы и, действуя точно мехами, с новым усердием принялся раздувать угли. Так-то оно было вернее. А его высокородие все равно драться не станет. Хороший барин, дай ему бог здоровья.

Комната, которую Нил Нилыч отвел постояльцу, никак не могла быть отнесена к числу наилучших в доме. Мрачноватые темно-зеленые обои, местами отставшие от стены; стол, заваленный уже ненужными учебниками; пыльный, продавленный диван, заменявший ночью кровать; потускневшее старое зеркало в резной деревянной раме.

У себя в комнате первым делом Иван Васильевич со вздохом облегчения вылез из тесного парадного мундира. Повесил его на спинку стула с камышовой плетенкой, стащил с шеи намотанный черный форменный галстук, почти со злобой швырнул на стол. Белая полотняная сорочка под мышками промокла. Сапоги пришлось, как обычно, стаскивать при содействии денщика. «Тише, медведь! Ногу выдернешь!» – почти вскрикнул при этом Иван Васильевич.

– Разрешите почистить, вашскобродь? – спросил Воробей, забирая сапоги. Сапоги – бариновы и свои собственные – чистил он с увлеченьем, наводя щетками на кожу зеркальный блеск.

Сунув ноги в домашние туфли, Турчанинов растянулся на диване, под повешенной на стену скрипкой с черным грифом, и закурил папиросу. Итак, академия Генерального штаба окончена, впереди блестящая военная карьера. Перевернута и осталась позади еще одна страница жизни, перед ним открылась новая, девственно чистая и загадочная... Что-то будет на ней написано?..

Мысленно он продолжал начатый на Невском разговор с Григорьевым.

Идеалы! Где они, эти идеалы? Что от них осталось? Пронеслась над старухой Европой великая буря и утихла. Все кончилось. Генерал Кавеньяк залил Париж кровью синеблузников, в Берлине опять на троне король, Виндишгрец разнес пушками восставшую Вену, снова под австрийцем Милан и Венеция.

Прежде всего он, Турчанинов, солдат. Таким его вырастили, таким сделали. В конце концов, честно выполняя воинский долг, служит он не царю, а России. Своему отечеству служит, своему народу...

Он курил папиросу за папиросой, тыча окурки в пустую металлическую коробочку из-под ваксы, стоящую под рукой. Продавленные пружины дивана кряхтели под ним. На дворе заиграла разбитая шарманка. С астматическими перебоями, с неожиданными повизгиваньями, хрипло вымучивала она мелодийку из «Лючии». Наверно, крутил ручку какой-нибудь бродячий итальянец, неведомыми судьбами заброшенный в северную столицу.

СЕМЕНОВСКОЕ ДЕЙСТВО

Глубокой зарубкой легло в памяти Турчанинова то, что довелось увидеть ему три года назад на Семеновском плацу.

...Морозное декабрьское утро. Из-за многоэтажных корпусов казарм вылезает кровяной шар солнца, блестят золотые купола пятиглавого собора. Весь широкий план, где обычно производятся воинские учения, полон народа. Посреди большой черный помост, перед ним врыты три высоких тонких столба, вокруг войска, построенные квадратом. Форма парадная. Резкий ветерок треплет ниспадающие на солдатские каски черные конские хвосты и белые плюмажи на шляпах офицеров. У помоста группа всадников, среди них генерал-губернатор Сумароков. На заснеженном валу – тысячи зевак. Шубы, шинели, тулупы, салопы. Над толпой волнуется клубастый пар дыханья. Стоят стеной, вытягивая шеи, стараются получше разглядеть тех, что на черном эшафоте, – кучку людей, военных и штатских, окруженных жандармами. Осужденные в летних пальто, в шляпах. Мерзнут, наверно, бедняги, на ледяном ветру. Лица отсюда кажутся бледными пятнышками.

Где-то среди обреченно столпившихся на эшафоте людей должен находиться молодой литератор Достоевский. Тот самый, напечатавший недавно роман «Бедные люди».

Несколько черных карет, в которых привезли сюда осужденных, сбилось в сторонке.

Зажатые со всех сторон и так же старающиеся увидеть, что происходит, затерялись в толпе два офицера – секунд-майор Турчанинов и майор Григорьев. Григорьев, бледный, не похожий на себя, ворвался к нему утром, еще затемно, когда Турчанинов только поднялся с постели: «Едем! Скорей!.. Сегодня их казнят... В «Русском инвалиде» публикация...»

С помоста читали приговор – длинно, нудно, непонятно. Слабый, дребезжащий тенорок человека в треуголке, с бумагой в руках терялся среди необъятного простора зимней площади.

– «...генерал-аудиториат по рассмотрению дела...»

– «...все виновны...»

– «... ниспровержение государственного порядка...»

– Сбитень! Горячий сбитень! – закричали позади.

Весь обвешанный своим припасом, подошел к толпе молодой сбитенщик. Укутанный в толстое одеяло, висел у него за плечами на ремнях большой плоский самовар с дымящейся трубой и горячими углями, на шее ожерельем папуаса надета была связка свежих баранок, стеклянно постукивали стаканы на поясе.

– Тиш-ше, чего орешь? – оглянулись на него.

– А чего мне не орать? Наше дело торговое.

– «Торго-овое»! – передразнил его сизый от стужи, давно не бритый подьячий во фризовой шинели. Картуз нахлобучен на уши, под малиновым запьянцовским носом прозрачная капелька. – «Торговое»! Тут злодеев казнят, а он, пустая голова, глотку дерет.

– Каких злодеев? – опешил сбитенщик.

– Таких. Против его величества государя шли... Ну-ка, налей стаканчик.

– С полным нашим удовольствием! – Сбитенщик снял с пояса один из стаканчиков, налил сбитня, отвернув для этого медный кран на длинной, выведенной на грудь трубке. – Баранку прикажете?

– Не надо.

– Пожалуйста! Грейтесь на здоровье... Казнить как будут? Головы рубить?..

– Расстреливать, – сказал подьячий, с наслажденьем, мелкими глотками, прихлебывая горячее дымящееся питье. Держал стакан обеими руками, грея посинелые пальцы.

– А-а... Ну и правильно. Не бунтуй.

– Столбы врыты, видал? Привяжут к столбам и будут по ним палить.

– Ой, батюшки! – охнула низенькая дородная салопница, жадно слушавшая подьячего.

– Так им и надо, разбойникам! – сказал, выставив заиндевелую широкую бороду, купец в шубе с лисьим воротником. – Ишь что задумали: против царя!

А происходящее на эшафоте шло своим чередом. Вот вышли палачи в молодецких красных рубахах. Поставили осужденных на колени и принялись ломать над головой у них подпиленные заранее шпаги – те, что были присвоены на службе. Слышался сухой треск ломающейся стали. Вот появился поп в бархатной скуфейке и в черной траурной ризе с серебром. Ходил между стоящих на коленях и каждому совал целовать золотой крест.

– Отходную читает, – сказали за спиной Турчанинова.

Вот откуда-то притащили ворох белой одежды, и осужденные с помощью жандармов стали обряжаться в нее. Толпа замерла, глядя на странный маскарад, что происходил на эшафоте.

– Саваны надевают.

– Владычица небесная, матушка, страх-то какой!

Видные всем, теперь они стояли на черном помосте, одетые в холщовые балахоны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли рукавами – тесно сбившаяся кучка белых призраков. Лица были полузакрыты спадающими капюшонами.

И вдруг среди тишины послышался резкий, раскатистый хохот. Хохотал один из белых саванов, приседая, нелепо взмахивая клоунскими рукавами и что-то выкрикивая. «Петрашевский! – прошептал Григорьев. – Неужели сошел с ума?..»

Жандармы окружили хохотавшего человека, он умолк.

На помосте выкрикнули фамилии:

– Буташевич-Петрашевский!.. Момбелли!.. Спешнев!..

Поддерживаемые за локти жандармами, три белых призрака тяжело спустились по заснеженным ступенькам. Их подвели к столбам, привязали веревками. Длинными рукавами савана скрутили за спиной руки. Они застыли у столбов – три белые понурые куклы.

Далеко слышная в морозном воздухе военная команда, механически четкая перестройка окаменелых солдатских рядов, – вот отделились три взвода и ладным шагом, высоко занося прямую ногу, направились к белым куклам. Хруп-хруп, хруп-хруп – мерно скрипел снег.

Рядом с марширующей колонной, поддерживая саблю и размахивая свободной рукой, легко, по-балетному грациозно, шел в ногу со всеми тоненький офицерик.

– Сто-ой! Нале-е-во!..

Колонна выстроилась перед привязанными к столбам – в пяти саженях от них.

– Рукавицы сня-ать! – Голос у офицерика звонкий, молодой, веселый, как ни старался он придать ему начальственную суровость.

– К заряду-у!.. Скуси патро-он!..

Согласный стук ружейных прикладов оземь, металлический шорох шомполов, забивающих патроны.

– Колпаки надвинуть на глаза-а!.. – заливался офицерик.

Жандармы у столбов натянули смертникам на лицо капюшоны и отошли в сторону. Но одна из белых кукол, резко и злобно мотнув головой, сбросила с себя остроконечный колпак. Турчанинов увидел большой выпуклый лоб, черную бороду. «Петрашевский!» – шепнул ему Григорьев.

– На-а при-цел! – Офицерик взблеснул выдернутым из ножен клинком. Солдаты машинным движением – раз-два! – вскинули ружья. Шестнадцать дул нацелились на приговоренных.

– Ой! – Салопница закрыла руками уши, зажмурилась.

Турчанинов до боли в деснах сжал зубы. Он видел, как помертвело обвисла на веревках одна из белых кукол, как по-прежнему в исступленном предсмертном вызове закинута взлохмаченная голова Петрашевского... Но почему стоящий с обнаженной саблей офицер не давал последней смертной команды, почему все не было залпа?..

Помилование! Неизвестно где вдруг возникло это слово и, передаваемое из уст в уста, пошло по толпе глухим нарастающим ропотом.

– Вон скачут! Помилованье, ребята! – выкрикнул кто-то. И верно: во всю прыть мчалась по плацу карета. Остановилась перед группой всадников у эшафота, из кареты выскочил, придерживая шляпу, флигель-адъютант и вручил генерал-губернатору Сумарокову запечатанный пакет. Тот вскрыл его, поднес к глазам.

– Помилование!.. Помилование!.. – говорили вокруг Турчанинова, женщины крестились. У столбов суетливо отвязывали приговоренных.

Вновь появившийся на помосте с бумагой в руках аудитор выкрикивал новый приговор:

– «Его величество... вместо смертной казни... лишив всех прав состояния... сослать в каторжную работу... без срока...»

– Уж какие, кажись, злодеи, а все-таки помиловал батюшка! – с умиленьем говорил купец, плотней запахивая шубу.

Подьячий, переминаясь с ноги на ногу и дуя в кулаки, поддержал:

– Воистину – благ и человеколюбец.

На глазах зрителей принесли и с грохотом бросили на помост груду кандалов. Два кузнеца принялись заклепывать их на ногах осужденных – в морозном воздухе отчетливо раздавались удары молотков по железу.

Потом одетых в тулупы, неловко ступающих, скованных людей усадили в черные кареты и увезли вместе с жандармами. Народ стал расходиться.

Долгое время шли они молча, Турчанинов и Григорьев.

– А ведь и я должен был находиться там. Среди них, – глухо проговорил наконец Григорьев, оглянувшись, нет ли кого поблизости. – Просто чудом спасся. – Все еще был он бледен, осунулся, точно после болезни.

– Просто шпион не успел тебя заметить, – сказал Турчанинов.

Сразу после венгерского похода, едва он вернулся в Петербург, встретились они с Григорьевым на Невском. Зашли в ресторацию вспрыснуть встречу, и тут, за бутылкой «аи», озираясь по сторонам, Евгений шепотом поведал ему о тайном кружке чиновника Буташевича-Петрашевского, куда он вступил и даже побывал на одном из собраний. Вскоре после того члены кружка были арестованы...

– И все это только за то, – сказал Турчанинов, – что люди собирались и читали Фурье, Сен-Симона, Кабе. Письмо Белинского к Гоголю...

– Жестокая, отвратительная фарса! – с отвращением произнес Григорьев. – Но зачем нужно было подвергать людей утонченной инквизиции? Недостаточно сибирской каторги?

– Ты слышал, что говорили вокруг нас? – спросил Турчанинов. – Видел, как смотрели на казнь? Точно в балаган пришли.

– Слышал.

– А ведь Петрашевский и его товарищи боролись за народ, за его свободу и счастье. Готовы были жизнь отдать за этих людей – и едва не отдали... А ради чего?

– Толпа, Иван, со времен древнего Рима любит зрелища, – сказал Евгений. – Хлеба и зрелищ.

И тогда, помнится, он ответил:

– Это не толпа. Это народ... Да и вообще – что значит толпа?

Возами везли мимо них на рынки срубленные к рождеству елки. Визжали обмерзлые полозья, в морозном воздухе тянуло смолистым запахом хвойного бора.

Было это три года назад.