Текст книги "Ураган"

Автор книги: Чжоу Ли-Бо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Вот видишь, как они тут людей дурачили? А еще на меня с жалобой пришли!

В это время вошел старик Тянь и пригласил начальника и Суня к себе завтракать. На завтрак была лапша. Возчик тотчас нравоучительно заметил:

– Вот это правильно, старина Тянь. Ты обычай знаешь. Угощение твое как раз соответствует пословице: «Провожая друга – угощают пельменями, встречая друга – угощают лапшой».

V

На общем собрании было решено проверить кооперативную лавку, арестовать Чжан Фу-ина и его сообщников.

На полках в изобилии оказались духи, мыло и губная помада. Старик Сунь взял тюбик, понюхал и выругался:

– Вот это торговля! На что крестьянам такая штука?

– Снеси своей старухе, пусть губы подмажет, – посоветовал старик Чу.

– Ни шлеи тебе, ни вожжей, что же это за кооперация такая! – негодовал возчик.

В лавке и в прилегающем к ней дворе сразу поднялся шум.

– Надо как следует посчитаться с ними за такую торговлю!

Го Цюань-хай сидел на прилавке и, покуривая трубочку, внимательно прислушивался к разговорам.

– Разделаться с ними! Разделаться! – кричали все в один голос.

– Пусть возместят убытки!

– Правильно! Чего на них смотреть!

Воспользовавшись кутерьмой, кто-то сунул за пазуху пачку свечей. Старик Чу поймал вора за руку:

– Положи назад! Растаскивать общественное добро нельзя! Товарищи! Спрячем всю эту ерунду под прилавок! – обратился он к крестьянам.

– Правильно! Опечатаем ящики – и дело с концом!

Старик Сунь, открыв бак с водкой, тотчас разыскал ковш, зачерпнул и хитро прищурил глаз:

– Надо попробовать: много ли воды подливали, сволочи.

Он налил себе полную чашку, отхлебнул, поморщился и разом выпил всю. Наполнил еще чашку, крякнул и с видимым удовольствием послал ее вслед первой. Глаза его сразу покраснели.

– Ну как, много воды, старина? – крикнул Чу.

– Пока не разобрал!

В это время в лавку вошел Сяо Сян.

– Надо создать комиссию, – обратился он к Го Цюань-хаю, – подыскать в деревне человека, умеющего хорошо считать, и проверить торговую книгу.

– Ведут! Ведут! – зашумела толпа.

Чжан Цзин-жуй и новые милиционеры ввели связанных Чжан Фу-ина, Ли Гуй-юна и Тан Ши-юаня.

Старик Сунь, шатаясь и размахивая руками, ринулся к бывшему председателю, пнул его что было силы, но, не удержавшись, сам повалился навзничь.

– Нельзя, нельзя! – поднимая возчика, крикнул Го Цюань-хай. – Начальник Сяо сказал: бить людей не положено…

– То есть как не положено? Помещиков да подпевал ихних не положено? – зарычал пьяный возчик, порываясь к Чжан Фу-ину.

– Бить нельзя, – остановил его Сяо Сян. Начальник бригады пояснил, что людей надо перевоспитывать и исправлять, а битьем делу не поможешь.

Он повернулся к Чжан Цзин-жую:

– Развяжи арестованных. Пусть идут домой и подумают о своих делах. Если честно признают свои ошибки и дадут слово исправиться, пусть обрабатывают землю, которую им выделили.

– Напрасно отпускаешь!.. – раздался чей-то разочарованный возглас.

– Это на первый случай, – ответил Сяо Сян. – А повторится – строго накажем.

– А вдруг сбежит, окаянный? – вполголоса спросила какая-то женщина свою соседку.

– Нет, не посмеет.

– Следить за ним надо, ведь сбежал же в прошлом году Хань Длинная Шея.

– Ладно, будем следить вместе…

Сяо Сян, услышав этот разговор, взглянул на Чжан Цзин-жуя, как бы говоря: «Это по твоей части».

Чжан Цзин-жуй ответил понимающей улыбкой.

– Ну, расскажите теперь начистоту народу о всех ваших делах, – обратился Сяо Сян к арестованным, – да просите у него прощения.

– Что я сделал плохого… – забормотал Чжан Фу-ин. – Люди сами меня выбрали председателем. Я один даже шага не смел ступить.

– Кто тебя выбирал? – кинулся было снова на Чжан Фу-ина возчик. – Нет, ты мне скажи подлец: кто тебя выбирал? Кто тебя выбирал? – повторял он. – Ты сам себя возвысил, сам! Вы тут втроем лакали водку и съели столько жирного, что все штаны себе засалили. Чьи это деньги вы расходовали? Чьи, я спрашиваю?

Из толпы выбежала раскрасневшаяся Лю Гуй-лань. Тыча пальцем в Чжан Фу-ина и захлебываясь от гнева, она закричала:

– Ты лучше расскажи, как вы обращались с семьями военнослужащих! Как издевались над ними! Откуда такой закон?

– Вяжи эту сволочь! – предложил кто-то.

– Бей его! – опять заревел возчик.

Начальник бригады поднял руку и обратился ко всем собравшимся. Он сказал, что арестованные все же были работниками крестьянского союза и что они должны искупить вину честным трудом.

– Потом придете и попросите прощения у крестьян. Если крестьяне простят вас и вы хорошей работой искупите свои преступления, старое само собой забудется, – говорил он арестованным. – А тебе, Ли Гуй-юн, больше других нужно подумать о своей вине, честно во всем признаться и заслужить прощение.

Ли Гуй-юн сразу весь просиял:

– Правда, начальник, правда, что и говорить! Честно признаюсь во всем и буду делать, как люди скажут. Можно ли зайти поговорить, когда у начальника время будет?

– Там посмотрим.

Уходя, Ли Гуй-юн нечаянно наступил на ногу Суню, который, боясь упасть, держался обеими руками за прилавок.

– Простите, простите, старина!.. Ай! Какая неосторожность! Простите… – залепетал Ли Гуй-юн.

Старик Сунь обложил его соответствующими случаю и своему гневу крепкими словами и, отстраняя от себя рукой, добавил:

– Пошел вон! Преступлений натворил да еще на ноги наступать! Нечего тебе тут вертеться! Кооператив теперь наш, крестьянский!

Когда освобожденные из-под стражи ушли, Сяо Сян шепнул Чжан Цзин-жую:

– На Ли Гуй-юна обрати особое внимание.

Затем он предложил, не откладывая, избрать ревизионную комиссию. В комиссию избрали трех человек: Го Цюань-хая, Суня и Чу. В помощь пригласили деревенского оспопрививателя Хуа, который умел писать и ловко считал на счетах.

VI

На собраниях бедняков все чаще стали появляться женщины, и женский союз, в котором орудовала Рябая Крошка, распался сам собой.

Теперь Рябая Крошка не решалась показываться людям на глаза. Она целыми днями сидела дома, рукодельничала, старалась угодить во всем мужу и своей мнимой скромностью окончательно обворожила бесхитростного Яна. Тот всей деревне рассказывал, что жена его одумалась и стала примерной.

Перегородку в главном доме бывшей помещичьей усадьбы сломали, и из двух комнат получилась одна – большая и вместительная. Здесь каждый день собирались крестьяне. Посредине комнаты ставили таз, наполненный раскаленным древесным углем. К потолку подвесили большую лампу с четырьмя фитилями, и когда по вечерам ее зажигали, было очень светло. Люди рассаживались вокруг таза, разумеется, задыхались от угара и табачного дыма, но все были очень довольны.

Споры продолжались целую неделю. Крестьяне никак не могли решить, с чего им начинать. Наконец, выведенный из терпения, старик Чу пронзительно закричал:

– Да хватит вам воду в ступе толочь! Разве не ясно, что хороших помещиков не бывает. С какого ни начнем, и ладно! Ошибки не будет.

Все наконец согласились и решили немедленно приняться за помещиков и их прихвостней.

– А середняки тоже могут участвовать? – спросил кто-то.

Поднялся невероятный шум. Го Цюань-хай, стоявший на кане, поднял руку:

– Не кричите! Послушайте, что я скажу. Середняки могут участвовать, если захотят. Но тянуть их не станем.

– Председатель! – вдруг крикнул старик Чу. – Председатель! А если тут окажутся такие, которые подслушивают, можно ли арестовать их?

– Если есть доказательства, можно.

– Держи его, подлеца! Хватай! – завопил старик Чу, кидаясь вместе с Чжан Цзин-жуем в темный угол.

Они выволокли оттуда человека, одетого в заплатанные штаны и рваную куртку, подпоясанную веревкой из соломы.

– Что за переодевание? – спросил Сяо Сян, стоявший на кане рядом с Го Цюань-хаем.

– Никак помещик Чжан Чжун-цай? – всматриваясь в незнакомца, спросил Го. – Он и есть! Это двоюродный брат Добряка Ду.

Старик Чу, крепко держа Чжан Чжун-цая, потащил его к свету:

– Ты, черепашье яйцо, пролез подслушивать?

Всех охватило негодование. Как это он посмел пробраться сюда! Люди окружили помещика, кричали, возбужденно размахивая руками:

– Все козни строишь, контрреволюцией занимаешься!

– Кто тебя подослал?

– Кому его подсылать? Он сам помещик!

– Бить его!

У многих сильно чесались руки. Но Сяо Сян стоял на кане и смотрел во все глаза. Помещика мяли и тормошили, но на большее, боясь начальника Сяо, не отваживались.

Наконец помещика вытолкали взашей.

Крестьяне разделились на группы и наметили помещичьи дома, в которых надлежало произвести конфискацию в первую очередь. Когда запели третьи петухи, группы были уже готовы в путь.

Дасаоцза и Лю Гуй-лань вытащили из сундука, стоящего в комнате крестьянского союза, красное шелковое знамя. В свое время его бросил туда Чжан Фу-ин. Дасаоцза приладила флаг к древку и велела водрузить его над домом.

В лучах зимнего солнца красный флаг заполыхал над серебристыми просторами полей, белыми крышами домов и амбаров, как пламя.

Люди разошлись по деревне, оставляя за собой широкие дорожки на свежевыпавшем снегу.

Для поддержания порядка Го Цюань-хай и старик Чу расставили повсюду вооруженную охрану.

Го Цюань-хай со своей группой направился к усадьбе Добряка Ду. Группа председателя состояла из Дасаоцзы, Лю Гуй-лань, У Цзя-фу и нескольких крестьян.

Лю Гуй-лань, дочь бедняка Лю И-линя, рано потеряла мать. Ее отец задолжал некоему Сяо Ду, родственнику Добряка Ду. Он так и не успел расплатиться с заимодавцем, и перед смертью вынужден был отдать ему за долги свою единственную дочь.

Лю Гуй-лань была высока ростом, ее румяное лицо напоминало спелое яблоко. Сяо Ду взял ее к себе, чтобы обручить со своим сыном. Будущему мужу Лю Гуй-лань едва минуло десять лет, а ей уже шел семнадцатый год. Пока пришлось стать нянькой. Ребенок был робким и болезненным, всего боялся и часто плакал. Девушка оберегала его от мальчишек, которые дразнили и дубасили ее воспитанника, укладывала спать, а если он заболевал, ставила ему банки и рассказывала сказки. Мальчик полюбил ее и никуда не отпускал от себя, да и она привязалась к этому слабому, чахлому существу.

– Совсем не пара, – твердили люди, встречая вместе худосочного заморыша и цветущую высокую девушку.

– Нет, долго им не прожить вместе, – сокрушенно качал головой старик Сунь. – В конце концов обязательно что-нибудь случится. Какой он ей муж, этот недоносок! Лю Гуй-лань нужен настоящий человек, умный и сильный… Ну, хотя бы такой, каким был я, пока моя старуха не извела меня своим ехидством.

Чжан Фу-ин, став хозяином деревни, быстро свел дружбу с помещиками. К Добряку Ду, который был очень щедр на подарки, он особо благоволил. Поэтому и Сяо Ду тоже оказался в почете и так возомнил о себе, что перестал считаться с людьми.

Однажды ночью свекровь разбудила свою молодую сноху и стала ласково уговаривать перейти на южный кан, где спали Сяо Ду и десятилетний муж Лю Гуй-лань:

– Разве ты не видишь, как отец скучает один?

– Как вам не стыдно!.. – возмутилась девушка.

– Чего же тут стыдного? Это долг каждой почтительной дочери.

– Ни за что не пойду! И не просите! – отрезала Лю Гуй-лань.

Свекровь замолчала и отвернулась, а на следующий день обвинила сноху в том, что она ворует яйца и потихоньку их ест.

Обиженная Лю Гуй-лань со слезами прибежала в женский союз. Рябая Крошка, выслушав жалобу, изругала девушку и выгнала.

Лю Гуй-лань вернулась домой, забралась на кан. В окна барабанил дождь. После пережитых волнений девушка сразу же уснула.

Ее разбудил шорох. Она открыла глаза. Ночь была черна, как лак. Вдруг кто-то схватил Лю Гуй-лань. Горячий рот, обросший колючей щетиной, жадно искал ее губы. Лю Гуй-лань закричала.

Мальчик проснулся и испуганно стал звать отца, но кан был пуст. Он вскочил и заметался по комнате:

– Гуй-лань! Гуй-лань! Я боюсь! Бандиты! Пожар!

Наткнувшись на стол, он стал искать на нем спички.

– Тс… проклятый! – зашипела на него мать, схватила за волосы и несколько раз ударила по лицу. Мальчик упал и заревел.

Отец соскочил с кана. Воспользовавшись этим, Лю Гуй-лань выбежала в чем была из дому и кинулась к воротам. Они были заперты. Девушка отодвинула тяжелый засов:

«Куда идти? Дома у нее нет. Мать и отец умерли. В женский союз? Рябая Крошка изобьет и посадит в кутузку».

Девушка стояла среди луж. Ветер трепал ее волосы. Холодный ливень хлестал в лицо. Ее всю трясло. Она бросилась в амбар, упала на кучу кукурузы и проплакала до утра. Когда рассвело, Лю Гуй-лань вышла за ворота и увидела Дасаоцзу, направлявшуюся с ведрами к колодцу. Дасаоцза тоже заметила девушку и испугалась ее вида:

– Лю Гуй-лань, что с тобой?

Но та только всхлипывала.

– Постой, – сказала Дасаоцза. – Я сейчас наберу воды и пойдем. Ты насквозь промокла.

Наполнив ведра, Дасаоцза увела Лю Гуй-лань к себе, переодела в сухое платье и уложила на теплый кан.

– Грейся, я сейчас приготовлю завтрак. Да что с тобой приключилось? Говори скорей!

В этих отрывистых грубоватых словах было столько заботы, что Лю Гуй-лань сразу успокоилась, рассказала о своем горе и, пригревшись под одеялом, уснула.

Она осталась в доме Бай Юй-шаня и вскоре забыла о пережитом. Дасаоцза не велела ей выходить на улицу, чтобы не встретиться со свекром или свекровью.

Наконец Сяо Ду узнал, где скрывается его сноха. Пойти к Дасаоцзе у него не хватало храбрости, и он обратился с жалобой в женский союз. Рябая Крошка тотчас послала своих «активисток» уговорить Дасаоцзу. Но та не пустила их дальше кухни.

– Только что пол подмела. Нечего тут вам бегать. Пусть сама приходит. Уж я с ней поговорю.

Рябая Крошка, опасаясь, что Дасаоцза выведет и ее на чистую воду, отказала Сяо Ду в помощи. Тому ничего не оставалось делать, как отправиться с жалобой к Чжан Фу-ину.

Председатель заявил, что укрывательства преступников он в своей деревне не потерпит, и через старосту группы пригрозил Дасаоцзе, что пришлет милиционеров арестовать беглянку.

Тогда жена Бай Юй-шаня выбежала из своего дома и подняла крик на всю деревню:

– Никому Лю Гуй-лань не выдам! Пусть только попробуют сунуться, если духу хватит. Я с ним расправлюсь как следует! Пусть ваш собачий председатель не думает, что залез на высокую сопку и его не достанешь. Я его подлые дела наперечет знаю.

Когда Чжан Фу-ину доложили о таком неслыханном оскорблении, он вышел из себя и приказал милиционерам арестовать Дасаоцзу.

– Погоди! – остановил его Ли Гуй-юн. – Из этого может нехорошее дело получиться. Она – жена военного. Из района поступит запрос, а то и приедет кто-нибудь. Начнется дознание – и, чего доброго, еще нам с тобой попадет.

– Как же, по-твоему, быть? – задумался Чжан Фу-ин.

– Не будем впутываться в такое дело. Или ты не знаешь Дасаоцзу? Это же сущая дьяволица, и лучше не дразнить ее.

– Верно. Провались они все пропадом! – согласился председатель, радуясь, что у него такой дальновидный советчик.

Сяо Ду кинулся к своему богатому родственнику.

Добряк Ду был занят чтением газеты. Он часто доставал теперь «Дунбэйжибао» и тщательно изучал политику коммунистической партии и военное положение в Китае. Когда расстроенный Сяо Ду ворвался к нему в комнату, помещик читал статью о зимних успехах Народно-освободительной армии, о разгроме и уничтожении дивизий Чан Кай-ши. Он снял очки, невозмутимо выслушал захлебывавшегося от возмущения родственника и горестно вздохнул:

– Подождем… посмотрим…

Лю Гуй-лань так и осталась жить под охраной «дьяволицы».

Прошел месяц. Сяо Ду уже ничего не предпринимал, чтобы вернуть сбежавшую сноху. Десятилетний муж Лю Гуй-лань прибегал несколько раз, плакал и просил ее не уходить из дому. Вскоре в деревню вернулся Сяо Сян. Дасаоцза и Лю Гуй-лань вышли из своего убежища и теперь всюду появлялись вместе.

Когда группа Го Цюань-хая подошла к усадьбе Добряка Ду, ворота оказались крепко запертыми. Возчик Сунь, ехавший на санях позади всех, спрыгнул, первым подбежал к воротам и кнутовищем принялся стучать.

– Кто там? – раздался встревоженный голос.

– Родственники приехали. Отворяй живей! – хрипловатым басом ответил старик Сунь и, наклонившись к Го Цюань-хаю, шепнул:

– Это жена Добряка Ду.

Когда засов щелкнул и ворота заскрипели, старик быстро отбежал прочь и встал позади всех. Ему больше, чем кому-либо другому, были знакомы клыки двух помещичьих собак. Одно воспоминание о них приводило возчика в трепет.

Ворота распахнулись, и два свирепых пса вырвались на улицу. Один сразу же кинулся на Го Цюань-хая, а другой, обежав толпу, подкрался к возчику и грозно зарычал. Старик побледнел и отскочил к саням.

– Ты не смей! Ты не смей! На место! – прерывающимся от испуга голосом закричал Сунь и погрозил собаке кнутом. Но она уже сама оставила его в покое и налетела на У Цзя-фу.

Старик с облегчением вздохнул, вытер рукавом вспотевший лоб и, все еще дрожа от страха, пробормотал:

– Посмел бы ты только подойти ко мне, я бы тебе показал… Я бы тебя одним пинком уложил…

Пес вцепился мальчику в ногу и разорвал ему штаны. Люди камнями и палками загнали собак во двор.

– Скорей убейте их! – кричал возчик. – Никому проходу не дают.

Люди приволокли визжащих собак в конюшню и повесили их на столбе. И только после этого возбуждение несколько улеглось, точно повешены были не собаки, а сам помещик Ду со своей толстой женой.

Го Цюань-хай вошел в помещичий дом и раскурил у топившейся печи свою трубочку. С видом хозяина он оглядел просторную кухню, усмехнулся чему-то и снова вышел.

Дасаоцза и Лю Гуй-лань уже согнали всех женщин семьи помещика на кан в восточной половине дома. Женщины сидели, поджав под себя ноги, и испуганно следили за людьми, которые распоряжались в их доме, как в своем. Когда кто-нибудь на них поглядывал, они опускали головы и украдкой улыбались.

Комната быстро наполнилась любопытными.

– Расступитесь! Идет наш бог богатства! – крикнул из соседней комнаты У Цзя-фу.

Все оглянулись и увидели Добряка Ду. На нем был зимний старый халат, из дыр которого клочьями лезла грязная вата. На голове была надета рваная шапка. Помещик выглядел непомерно толстым. У Цзя-фу сразу сообразил, в чем тут дело, и со смехом рванул веревку, которой помещик был подпоясан. Халат распахнулся, и под ним оказалась новая шуба на лисьем меху, крытая черным узорчатым шелком. Помещик виновато опустил голову, и шляпа скатилась ему на нос. У Цзя-фу подпрыгнул и сорвал ее.

– Говори, куда спрятал свои богатства? – зашумели люди.

Ду поднял голову и, поведя заплывшими глазками, постарался изобразить на лице одну из своих самых добродушных улыбок, которые многих подкупали.

– Ведь у меня уже дважды конфисковали имущество. Посудите сами: что могло остаться?

Вперед протиснулся старик Сунь:

– Не прикидывайся бедняком! У тебя в нашей деревне и в других местах больше тысячи шанов земли. На деньги, которые собираешь за один год, можно отлить золотого Будду.

– Помилосердствуйте, братья! В самом деле ничего нет… Ведь я, памятуя о смирении верующего буддиста, своими руками все роздал крестьянам. Разве это не заслуга? У нашего народного государства и славной Восьмой армии такие зоркие глаза, что от них ничто не скроется. Да и стал бы я скрывать, если всем своим сердцем приветствую переворот. Я так люблю обездоленных, что жизнью готов пожертвовать, чтобы они познали великое счастье.

Из глаз его полились обильные слезы. Некоторые, особенно женщины, были искренне тронуты этими слезами. Иные до того растрогались, что были готовы оставить Добряка Ду в покое, и потихоньку стали подвигаться к двери.

Их удержал вошедший в этот момент Го Цюань-хай. Засунув за пояс трубку, он вскочил на кан и крикнул:

– Товарищи! Чего это вы размякли? Да разве можно верить словам помещика?! Они люди ученые: говорить красно и притворяться большие мастера. Глядите, как нюни распустил! А прежде, когда у нас, бедняков, рекой лились слезы, он что-то не плакал. Я вам расскажу один случай: когда Хань Лао-лю приказал в снежную метель выкинуть за ворота моего умирающего отца, так этот Добряк не только слезинки не пролил, а еще посоветовал злодею Ханю поскорее покончить с моим стариком.

– И вправду разжалобил нас, дураков! Как ему можно верить? Такой же злодей, как и другие! – воскликнула Дасаоцза.

– Верно, дочка! – поддержал ее старик Тянь. – Надо ему отомстить за отца нашего председателя Го!

– Постой, старина Тянь! – прервал Го Цюань-хай. – Дело не только в моем отце. Это я так, для примера сказал. Дело в том, что помещик Ду многим людям зло причинил. Он только и думал, как бы нам навредить!

– Я вам, бестолковые, всегда объяснял… – вмешался возчик Сунь, – что все помещики – гады. А помещик Ду (это очень правильно сказал председатель Го!) есть наш общий враг. Я у него служил, день и ночь возил для него лес с сопки. Как-то раз только что уснул после тяжелой работы, а этот самый Добряк пришел ко мне и говорит: «Вставай, лошадей поить пора». Я тогда угнетенный человек был. Встал, конечно, а все-таки, как он смел меня, сонного, поднимать? Это, по-вашему, разве не экс… как ее… не эксплуатацией стариков называется? Вот какой он есть этот Добряк Ду!

– Я слыхала от товарища Бай Юй-шаня, – заговорила Дасаоцза (с тех пор как Бай Юй-шань стал лицом официальным, она уже не называла его больше мужем или «хозяином»), – что Ду только лицом святоша, а в сердце у него такая же пакость, какая была и у Хань Лао-лю. Как-то раз Бай Юй-шань пошел к нему занять денег, а он под восемь процентов и то не дал… Тогда Бай Юй-шань…

– Ладно, Дасаоцза… – остановил ее Го Цюань-хай. – О дурных делах помещиков долго рассказывать. Мы сейчас не судить его пришли, а за имуществом, которое он награбил да еще и припрятал. Ты не бойся, Добряк, – обратился он к помещику, – мы тебе ничего не сделаем. Ты только скажи, куда спрятал ценности!

– Помещики – такая сволочь, что если их не бить, все равно ничего тебе не скажут, – возмутился милиционер и принялся засучивать рукава. – Давайте-ка отдубасим его как следует.

Го Цюань-хай схватил его за руку:

– Ты что? Бить не смей! Коммунистическая партия запрещает всякое самоуправство. Ду Шань-фа, ты должен добровольно сказать нам: где спрятал ценности?

Добряк Ду, вообразив, что Го Цюань-хай стал на его сторону, повеселел и умильным голосом начал:

– Я всегда говорил, что наш председатель Го…

– Какой он твой председатель! – оборвал помещика старик Сунь. – Он председатель у бедняков и батраков!

Помещик заискивающе улыбнулся:

– Я не сказал мой… сказал наш… А все мое имущество вот здесь в сундуке и шкафу. Клянусь вам, что больше ничего нет…

Го Цюань-хай выбил трубку и усмехнулся:

– Больше тысячи шанов земли и ничего нет? Кого ты обманывать собрался?

– Ведь я два раза отдавал…

– Что ты там отдавал! – прикрикнул на него возчик. – В первый раз – полудохлую клячу да три уздечки, и то тебя силой заставили! А во второй раз, когда здесь Чжан Фу-ин хозяйничал, ты отдал пару рваных одеял. На этом все и кончилось. А золото и серебро припрятал. Что у тебя есть, мы все хорошо знаем! Ты думаешь, для чего нам даны глаза?..

– Если не скажешь, – проговорил с расстановкой Го Цюань-хай, – бить тебя не станем, но в кутузку посадим.

– Вот правильно! – обрадовался такому решению старик Сунь. – Свяжем и посадим. Пусть посидит несколько дней, а потом потолкуем с ним.

Милиционер снял с пояса веревку.

Семья помещика сразу подняла вой. Добряк Ду оглянулся на них, вытер потную лысину и взмолился:

– Не ревите вы! Как начнете реветь, у меня прямо сердце разрывается.

– А когда мы на тебя работали и пот наш со слезами мешался, у тебя сердце не разрывалось? – грозно спросил милиционер.

– Да-да! – вмешался возчик. – Вот я, например, уезжал с первыми петухами, а возвращался, когда уже лампу зажигали. А вернешься, все равно покоя нет: то дрова руби, то лошадей корми, то воду таскай. Заболеешь, так у тебя чашки рисового отвара не допросишься. Только и слышишь: раз заболел, значит так суждено. Вот и тебе теперь тоже суждено!

– Чего с ним разговаривать? – разозлился У Цзя-фу и изо всей силы толкнул помещика в спину. – Отправляйся в кутузку.

– Не надо в кутузку. Я скажу, я все скажу…

– Тише! – закричали люди. – Послушаем, что он скажет!

Стало так тихо, что слышно было, как за окном чирикали воробьи.

Ду вздохнул, поглядел в окно и направился к южному кану. Не сводя глаз с помещика, люди расступились, освобождая ему дорогу. Помещик присел и замер в позе буддийского созерцателя. Все напряженно ждали, затаив дыхание.

– Что я вам скажу? – заговорил наконец помещик. – У меня в самом деле ничего нет.

Неудержимый гнев овладел крестьянами.

– Вставай, собака! – крикнул У Цзя-фу. – Не разрешаем тебе сидеть!

Помещика стащили с кана.

– Надавать бы тебе как следует, сразу бы заговорил, – вышел из себя милиционер и погрозил помещику винтовкой.

На южном кане вновь раздался вой.

– Ведь никто его не бьет! Чего вас разбирает? – обернулся к женщинам Го Цюань-хай и вышел в соседнюю комнату.

– Пусть хоть потонут в слезах, а долги нам заплати, – сказал старик Сунь.

Добряк Ду молитвенно сложил на груди руки:

– Соседи! Есть у нас изречение: «Если не уважаете рыбу, уважайте хоть воду, если не почитаете золотой лик Будды, то почитайте хоть самого Будду», – помилосердствуйте хоть ради него! – Он набожно поклонился идолу, стоявшему на красном комоде.

Это была бронзовая фигура Будды Матреи, толстого уродливого божества с выпяченным голым брюхом и смеющимся лицом, – символ довольства и блаженства.

Взглянув на изображение Будды, возчик вспомнил один из печальных случаев своей жизни.

Как-то зимой, в пургу, в конюшне Добряка Ду ожеребилась кобылица. Был такой мороз, что не успели жеребенка внести в комнату, как он околел. Помещик обвинил в происшедшем Суня, служившего в ту пору у него конюхом, и в наказание заставил старика стать перед этим Буддой на колени и замаливать свой грех.

После того как Сунь отстоял полдня, Добряк Ду подошел и укоризненно покачал головой:

– Ты убил жеребенка и этим очень огорчил Будду. Скажи: что с тобой сделать?

– Что решишь, то и ладно, – покорно поднял на помещика глаза возчик.

– Нет, ты должен сам сказать.

– Согласен купить курительных свечей и отбить столько поклонов, сколько прикажешь…

– Тогда еще стой, подлец!

Старик Сунь простоял перед Буддой до вечера. Наконец помещик подошел опять и, заложив руки за спину, спросил:

– Ну, теперь как?

Колени старика совсем одеревенели. Он был на все согласен, лишь бы освободили:

– Твоя воля, хозяин, что скажешь, то и выполню.

– Чтобы ты не нарушил слова, приложи сюда палец, – приказал помещик и протянул ему тетрадку.

Возчик исполнил приказание.

В тетради было написано:

«Я, Сунь Юн-фу, конюх высокочтимого господина Ду Шань-фа, признаю себя виновным в том, что уморил жеребенка. Пусть за это с меня удержат мой трехмесячный заработок и купят на эти деньги кусок красной материи для подарка Будде».

Вспомнив сейчас обо всем этом, возчик схватил палку и трахнул бронзового Будду по голове. Другие последовали его примеру, и вскоре Будду так измяли, что он потерял всякое сходство со своим первоначальным образом.

– Толстопузые только надувают нас своими богами да чертями! – кричал старик Сунь.

На шум из соседней комнаты прибежал Го Цюань-хай.

– Зачем глупостями занимаетесь? – возмутился он. – Сейчас есть дела поважнее. Помещик не хочет признаться по-честному. Придется самим решать, как с ним поступить.

– Давайте сперва изобьем его как следует, а потом уж посадим, – предложил милиционер.

– Нет, – ответил Го Цюань-хай. – Бить не будем, но посчитаться – посчитаемся. У Цзя-фу! Приведи сюда нашего оспопрививателя.

У Цзя-фу кинулся выполнять поручение.

– Пусть обязательно захватит счеты! – бросил вдогонку Го Цюань-хай.

Вскоре мальчик вернулся, ведя за собой Хуа, прославившегося на всю деревню умелым прививанием оспы. На темном лице оспопрививателя лежала печать величавого спокойствия.

– Оспопрививатель Хуа, – обратился к нему Го Цюань-хай. – Надо будет подсчитать, сколько помещик Ду Шань-фа задолжал нашим крестьянам. Возьмешься за это дело?

– Возьмусь, – произнес оспопрививатель одними губами.

– Ну, Добряк, – заявил Го Цюань-хай помещику, – если ты отказываешься выдать ценности, мы сейчас подсчитаем твой долг крестьянам, и ты его возместишь полностью.

– Считайте, не считайте, у меня все равно ничего нет… – забормотал помещик.

– Так… – не обратив на него внимания, продолжал Го Цюань-хай. – Арендную плату, которую тебе вносили крестьяне, считать не будем. Подсчитаем только твои доходы от эксплуатации батраков. В нашей деревне и в других деревнях нанимал ты в год самое меньшее тридцать человек… Товарищи, один батрак может засеять пять шанов земли? – спросил Го Цюань-хай у присутствующих.

– Может! – ответили все хором.

– Если у него есть лошадь, – вставил Сунь.

– А чтобы оплатить работу батрака и прокормить лошадь, хватит урожая с одного шана или нет?

– Даже много, – заметил возчик.

– На налоги и другие сборы накинем еще два шана. Получается три. Значит, к твоим рукам, Добряк, не мало прилипло. Ну, Хуа, считай теперь.

Хуа поправил очки, засучил рукава и проворно защелкал на счетах.

– Выходит, – объявил он, – на каждом батраке за год помещик зарабатывал десять даней зерна. Нанимая ежегодно тридцать батраков, он получал в год триста даней.

– А Добряк уже тридцать лет помещиком, и каждый год он нанимал не менее тридцати батраков. Ну, подсчитай, сколько он за тридцать лет задолжал нам.

В комнате воцарилась тишина. Добряк Ду, который хорошо разбирался в счете, видя, что получается огромная сумма, весь побагровел и покрылся потом.

– За тридцать лет, не считая процентов, – торжественно возвестил оспопрививатель, – помещик задолжал беднякам девять тысяч даней зерна.

Комната сразу загудела, как улей. Все придвинулись к южному кану, на котором сидел Хуа. Все впились глазами в счеты, точно перед людьми лежали косточки, которые предсказывали судьбу.

Добряка Ду стиснули так, что он не мог пошевельнуться. Понурив голову, он мрачно молчал.

– Ты онемел, что ли?! – закричали на него.

– Пусть отдаст зерно, хотя бы без процентов.

– Долги надо платить. Сами помещики такой закон завели!

Все говорили разом.

– Тише! – возвысил голос Го Цюань-хай. – Довольно болтать попусту! Считай, Хуа, опять: хватит ли у помещика имущества, чтобы расплатиться с нами.

– Считать не надо. Это ясно само собой, – ответил оспопрививатель.

– Так как вещей у Ду не хватит, – заявил Го Цюань-хай, – значит, что все его дома теперь наши. А раз они наши, мы можем проверить и имущество. Только не суетитесь! Смотрите, зеркала не перебейте. Все здесь теперь наша собственность!

Милиционер вскинул винтовку и погнал Ду с семьей в западный флигель.

В главном доме закипела работа. Шкафы и сундуки были раскрыты. Люди выбрасывали вещи, описывали их, ставили печати. Потолок продырявили пиками. Ковры и цыновки сорвали, а на кан навалили кучи всякого добра.