Текст книги "Ураган"

Автор книги: Чжоу Ли-Бо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

VIII

В эти дни всеми женщинами и мужчинами, стариками и молодежью деревни Юаньмаотунь овладело чувство необычной тревоги. За каждым шагом членов бригады следили настороженные глаза. Они выглядывали отовсюду: из окон, из-за деревьев, из-за ивовых кустов, смотрели с кукурузных и гаоляновых полей, с огородов, с проезжавших мимо телег. Выжидали, стараясь угадать: какие произойдут события и как они развернутся.

К приезду бригады люди отнеслись по-разному, в зависимости от своего имущественного и социального положения. Одни радовались назревающим событиям, другие, напротив, старались остановить их развитие, третьи колебались, не зная, радоваться им или огорчаться. Находились и такие, которые, затаив горечь и злобу, притворялись довольными. Но не было никого, кто бы оставался равнодушным.

Едва рассвело и из очагов поднялся дым, возвещающий наступление нового трудового дня, как по всей деревне Юаньмаотунь, словно черные вороны, разлетелись слухи:

– Ты слышал, что начальник бригады выпивал вчера с Хань Лао-лю?

– Кто сказал?

– Ли Чжэнь-цзян. Сам, говорит, видел. Начальник бригады просил Ханя-шестого: «Не поможете ли нам? Мы – люди новые и здешних дел не знаем». А господин в ответ: «Сделайте одолжение, чем могу – помогу».

– А где это стреляли ночью?

– Возле большого двора.

– Я сам считал: дан! дан!.. одиннадцать раз. Думал, на деревню опять бандиты налетели.

– А правда ли болтают, будто брат господина Хань-седьмой воротился с гор Дациншань, чтобы освободить Хань Лао-лю?

– Я слыхал так: Хань-седьмой прискакал к школе, пальнул разок и говорит: «Немедленно освободить моего брата!» В ответ – молчание. Тогда Хань-седьмой выпустил целую обойму. Тут вышел Хань Лао-лю, руками замахал и говорит: «Мы с начальником Сяо порешили помогать друг другу, так что в доме у нас все спокойно, а ты, брат, езжай обратно». Тут Хань-седьмой перед начальником Сяо, конечно, прощения просил: «Простите, говорит, ошибка». И ускакал себе в горы.

Чем больше росли слухи, тем удивительнее они становились.

Уже рассказывали, что начальник Сяо и Хань Лао-лю именуют друг друга названными братьями.

– Господин Хань-шестой очень даже одобряет приезд бригады и чествовать ее собирается.

После завтрака старый Сунь снова зазвонил в гонг и обошел всю деревню:

– Идите в школу на собрание. Будем с Хань Лао-лю счеты сводить!

Чжао Юй-линь, с винтовкой за плечами прикладом вверх, явился первым.

Лю Шэн поручил ему взять бойцов отделения охраны и приготовить место для собрания.

В центре школьной площадки между двумя тополями соорудили из столов и досок трибуну. На деревьях прилепили две полосы бумаги. На одной написали: «Собрание, посвященное перевороту в деревне Юаньмаотунь», а на другой: «Борьба с помещиком-злодеем Хань Фын-ци». Оба текста были творением Лю Шэна.

Площадка постепенно начала наполняться народом. Все были в остроконечных соломенных шляпах. Некоторые обнажены до пояса. Одни, окружив трибуну, глазели, как Лю Шэн расставляет столы, другие с интересом слушали человека, рассказывающего смешную историю о том, как медведь рвал кукурузу:

– Оборвет пару початков, подмышку себе сунет и прижмет. Оборвет еще пару, поднимет лапу и туда же. Первая пара, конечно, вываливается, а он и не видит. Опять рвет и опять кладет подмышку и опять рвет. До тех пор не успокоится, пока за ночь ни одного початка кукурузы на стеблях не оставит, а в лес только с парой початков и уйдет.

Люди смеялись и одобряли рассказчика, которым был, конечно, возчик Сунь.

Старый Тянь тоже пришел, одиноко сел на корточки у стены школы и поник головой. На нем была все та же старенькая соломенная шляпа.

Ребятишки карабкались на наличники окон, с любопытством разглядывая сквозь стекла арестованного помещика.

О борьбе с Хань Лао-лю никто не говорил, но вопрос этот волновал все сердца, и крестьяне с нетерпением ждали начала собрания.

Члены семьи Хань Лао-лю, его родственники и друзья – все были здесь. Они толкались в толпе и, хотя ни с кем не разговаривали, зорко приглядывались к каждому. Крестьяне, напуганные их присутствием, старались показать вид, что зашли сюда случайно и вовсе ничем не интересуются.

Ли Чжэнь-цзян, подсев к старику Тяню, завел разговор о посевах.

– Как у тебя соевые бобы?

– Пропали. Сорняк задавил, а меж грядками все вода стоит… – рассеянно ответил Тянь. – И кукуруза пропала…

Старику хотелось отвести сердце и сказать, что во всем повинны проклятые чанкайшистские бандиты, налеты которых сорвали полевые работы. Но, поглядев на Ли Чжэнь-цзяна, он вспомнил, с кем имеет дело: Ли Чжэнь-цзян – однофамилец, а может быть, и родственник управляющего Ли Цин-шаня, а Ли Цин-шань – всем известно кто – лазутчик бандитов. Старик удержал слово, вертевшееся на кончике языка, и только вздохнул.

– Ничего, старина Тянь, – шепотом заговорил Ли Чжэнь-цзян, оглянувшись по сторонам. – Ты не тужи. Господин посулил в нынешнем году не брать с тебя платы за аренду. Если тебе сейчас нечего есть, пойди к господину и займи у него зерна. Он не откажет.

Ли Чжэнь-цзян смешался с толпой и принялся уговаривать других крестьян.

Хань Длинная Шея между тем поспевал всюду, что-то нашептывал людям и с улыбкой хлопал всех по плечу.

На трибуну поднялся Лю Шэн. Крестьяне стали подвигаться ближе, все время поглядывая на двери школы. Наконец Чжао Юй-линь вывел Хань Лао-лю и велел ему подняться на трибуну. В дверях школы показался Сяо Сян. Он оглядел безучастные лица крестьян, прошелся по площадке и, заметив подозрительно снующего Ли Чжэнь-цзяна, подозвал Ван Цзя:

– Скажи этому пройдохе, что, если он будет нарушать порядок, его выгонят.

При появлении Сяо Сяна Длинная Шея юркнул в толпу. Сяо Сян не знал его. А люди, хотя и знали, что Длинная Шея – прихлебатель помещика, выдать его боялись.

Хань Лао-лю увидел в толпе свою семью, родственников и друзей, Ханя Длинную Шею и Ли Чжэнь-цзяна. Все были в сборе. На побледневшем лице помещика мелькнула улыбка. Он достал из кармана папиросы и предложил одну Лю Шэну, сидевшему на столе. Тот молча отвернулся. Тогда Хань Лао-лю закурил сам и пристроился рядом. Беззаботно пуская колечки дыма, он делал вид, что с ним ровно ничего не случилось. В толпе пошли разговоры:

– Гляди, гляди, вместе сидят!..

– Недаром говорят, что ночью начальник Сяо выпивал с Ханем Большая Палка.

Люди стали расходиться. Сяо Сян послал Вань Цзя предупредить Лю Шэна, чтобы тот не сидел рядом с помещиком, и открыл собрание.

Лю Шэн приблизился к краю трибуны:

– Этот Хань Лао-лю ненавидим всеми. Бригадой от жителей деревни получено на него немало жалоб. Утверждают, что Хань Лао-лю угнетал и эксплуатировал людей. Вчера вечером мы вызвали его в бригаду, а сегодня должны обсудить, как нам рассчитаться с ним.

После краткого вступления Лю Шэн перешел к делу:

– У кого какие обиды на помещика, пусть, не боясь, высказываются!

– Правильно! Правильно! Не надо бояться! – крикнул из толпы Ли Чжэнь-цзян.

Все молчали.

Сяо Ван многозначительно взглянул на Чжао Юй-линя. Тот понял и пробрался к трибуне. Напускная беззаботность помещика взбесила его. Он сразу вспотел, расстегнул гимнастерку и, указывая пальцем на Хань Лао-лю, заговорил:

– Ты такой предатель, что похуже японских угнетателей будешь! Ты помнишь, как с помощью своего японского жандарма отправил меня отбывать трудовую повинность, хотя черед до меня еще и не дошел. Из-за тебя пропали все мои посевы, дочка моя умерла, жена стала побираться, а ты все равно требовал арендную плату. Я просил повременить, а ты поставил меня на колени на осколки битой посуды. Хань-шестой, ты не позабыл этого?!

Чжао Юй-линь обернулся к толпе:

– У меня все! У кого еще какие обиды – говори скорей!

По толпе пробежало волнение. Хотя родственники и друзья Хань Лао-лю и бросали на людей свирепые взгляды, это уже не действовало.

Лю Шэн спросил:

– Кто еще хочет говорить?

Выступило трое. После них на трибуну вскочил молодой парень. Он был одет в безрукавку, на которой пестрело такое количество красных, серых, черных и полосатых заплат, что невозможно было определить, из чего она была сшита. Парень сделал шаг вперед и с жаром заговорил:

– Хань Лао-лю, ты, держась за японскую власть, обирал и калечил бедняков. Ты действительно страшнее японцев! Я батрачил на тебя целый год, а когда стал просить заработанные деньги, так ты выгнал меня. Я спросил: «Почему?», ты ответил: «Не отдам и все». На другой же день по твоему наущению начальник Гун отправил меня на принудительные работы. Ответь: было такое дело?

– Долой помещиков! Долой предателей! – выкрикнул Сяо Ван.

Многие подхватили и толпа зашумела: «Бей его!»

Но трибуна была слишком высока, и это остановило людей.

Вначале Хань Лао-лю сидел спокойно, заложив ногу за ногу, и покуривал папиросу. Но после того как выступил Чжао Юй-линь и толпа дружно подхватила лозунг Сяо Вана, он забеспокоился и уже не мог скрыть своего волнения.

В этот момент стоявший возле Ханя Длинная Шея белобородый старик, решительно засучив рукава, растолкал людей и ринулся вперед.

– Я тоже хочу рассказать о своей обиде!

Его пропустили. Это был тот самый старик, который на прошлом собрании заявил, что больше всех согласен бороться с толстопузыми.

Подбежав к трибуне, он погрозил Хань Лао-лю кулаком и быстро заговорил:

– Во времена Маньчжоу-го ты только и делал, что обижал людей! Однажды моя кобыла, стоявшая в твоей конюшне, подралась с твоим жеребцом. Ты выбежал и, не расспросив у меня в чем дело, стал стегать мою лошадь бичом. «Зачем, старая черепаха, поставил лошадь в мою конюшню?» – раскричался ты и изругал меня, старика, матом. Каково тебе будет, если я сейчас такими же словами обзову твою матушку?

– Сделай одолжение, – улыбнулся помещик.

Зная, что мать Хань Лао-лю умерла много лет назад и ругательство очень запоздало, все рассмеялись, и это сразу понизило общее воинственное настроение. После первых же слов Белой Бороды лицо помещика просветлело. Он достал папиросу и закурил.

– Хань Лао-лю! – надрывался белобородый. – Ты многих понапрасну обидел. Что ты думаешь делать теперь?

– Что люди скажут, то и буду делать, – выпустив дым колечком, ответил Хань Лао-лю.

– Нет, постой, ты не юли! Ты сам нам скажи! – тигром зарычал Белая Борода.

– Я скажу, я скажу, – заторопился Хань Большая Палка. – Я тут не при чем. Это все натворил мой брат Хань-седьмой. А если я и виноват, я все исправлю.

– А где твой брат Хань-седьмой? – спросил белобородый, стараясь перенести возмущение толпы на отсутствующего брата.

– Он сбежал на сопку Дациншань. Если бы соседи изловили этого недостойного человека, они уничтожили бы злодея, позорящего всю мою семью. Бейте его, расстреляйте или посадите в уездную тюрьму – делайте с ним, что хотите. Я, Хань Лао-лю, кроме благодарности, ничего не скажу!

– Ты не о Хане-седьмом, ты о себе говори! – закричал Чжао Юй-линь.

– А что за мной есть? Вы хотя бы подсказали! Если я преступление какое совершил, пусть понесу наказание. Что у меня? Всего несколько лишних шанов плохой земли, вот и все богатство. И еще до приезда бригады я намеревался отдать вам эту землю для раздела.

– Сколько же ты можешь дать? – спросил белобородый.

– У меня семьдесят шанов. Это мой прадед тяжким трудом добыл, работая от зари до зари. Теперь я по своему собственному желанию отдаю пятьдесят из них. Остальные двадцать шанов прошу соседей оставить мне. У меня в семье более десяти едоков. Ведь мы односельчане и, думаю, вы не допустите, чтобы моя семья умерла с голоду.

Услышав, что такой важный человек согласен добровольно отдать свою землю, крестьяне совсем размякли. Кроме того, погода стояла хорошая, все торопились на прополку, и долго раздумывать было некогда. Этим и воспользовались приспешники Хань Лао-лю.

– Да у него только земли много, а другого ничего и нет, – убеждал крестьян один из помещичьих прихлебателей.

– Верно, верно, – поддакивал другой. – А то, что Хань Лао-лю как староста кого и обидел, вспоминать не стоит. Тогда же время такое было. Да и старостой его другие поставили… Какая же за ним вина?

– Вы слышали? Ведь он сам раскаивается. Чего же еще от него требовать? – вразумлял третий.

– Если согласен дать пятьдесят шанов земли для раздела, пусть даст еще и несколько лошадей.

Хань Лао-лю сейчас же согласился:

– Ладно! Дам пять лошадей.

Один из родственников помещика крикнул во все горло:

– Видите, и лошадей отдает добровольно!

– Вот многим одеться не во что! Отдай лишнее и округлим счет, – закричал белобородый.

– Могу, что ни скажете, все могу. Есть у меня черная шелковая курточка на вате и черные хлопчатобумажные штаны на подкладке, теплые, а у жены еще халат голубого цвета. Берите кому годится.

Белобородый подошел к Сяо Сяну и поклонился.

– Начальник бригады, видишь, дело какое? Хань Лао-лю сам отдает землю, посулил лошадей и вещи. Это для него и будет наказанием. Отпусти его домой и отдай нам, крестьянам, на поруки. Если что случится, не трудно будет опять посчитаться с ним. Как ты на это смотришь, начальник?

Сяо Сян промолчал. Он отлично видел, что за человек этот белобородый.

Крестьяне стали расходиться. Одни – с досадой и раздражением, другие – с тупой покорностью. Многие понимали, что это очередная хитрость изворотливого помещика, но говорить вслух не осмеливались. Нашлись, впрочем, и простачки, которые думали: раз Хань Лао-лю сам отдал землю, лошадей и одежду, пожалуй, можно его и простить.

Возчик Сунь ушел, а старик Тянь все еще сидел под тополем и, опустив голову, молчал.

Лю Дэ-шань с заискивающей улыбочкой подошел к Ханю Длинная Шея.

– Теперь другие времена настали. Кто же не помнит, с каким уважением люди относились к господину Ханю Шестому в роде при Маньчжоу-го!

А Чжао Юй-линь откровенно признался Сяо Вану:

– Хотел бы я отдубасить его как следует!

– Кого это? – спросил тот, глубоко удрученный новой неудачей.

– Белую Бороду. Ведь эта сволочь – названный брат Хань Лао-лю.

Чжао Юй-Линь ушел в глубь двора, сел под стеной и обхватил винтовку.

Время приближалось к обеду. Сяо Сян через связного передал Лю Шэну, чтобы тот кончал собрание и не задерживал больше помещика.

Лю Шэн объявил собрание закрытым.

Хань Лао-лю спустился с трибуны и, сопровождаемый старшей женой, вышел из ворот школы. Позади следовали младшая жена и родственники.

Эта картина привела Сяо Вана в такую ярость, что у него голова пошла кругом. Он бросился к Сяо Сяну и, задыхаясь от возмущения, выкрикнул:

– Почему ты освободил Хань Лао-лю?

– Не освободить нельзя.

Начальник бригады хотел что-то добавить, но, взглянув на разъяренного друга, подумал: «Придется с ним обстоятельно побеседовать, иначе он не поймет…» И не прощаясь, нагнал в воротах Тяня.

– Надо будет нам встретиться, старина Тянь, да потолковать обо всем. Заходи, когда время будет.

Люди разошлись. Школьная площадка опустела.

Под вечер управляющий Ли Цин-шань привел пять лошадей, принес одежду и от имени помещика объявил, что землю, находящуюся у западных и южных ворот деревни, крестьяне могут поделить в любое время.

На другой день утром Лю Шэн и Чжао Юй-линь поделили между крестьянами лошадей и одежду Хань Лао-лю. Оки старались, чтобы имущество попало в руки самых бедных. Но вскоре крестьяне, получившие помещичьи вещи, принесли их назад в школу. Была возвращена и кобыла, доставшаяся в совместное владение старику Суню и трем его соседям.

– Почему же ты не берешь? – спросил возчика Сяо Сян. – Трусишь, что ли?

– Зачем трусить… – начал оправдываться тот. – Несподручно мне с ней. Придется траву косить, вставать ночью кормить ее. Я уже старик, и ноги у меня слабые. Словом, не могу за ней ходить…

Другие тоже настаивали, чтобы лошадей и вещи оставили в школе.

– Для чего вам это нужно? – недоумевал Сяо Сян.

– Верните лучше Хань Лао-лю. Нам не надо.

Чжао Юй-линь в мрачном молчании ушел домой. Лю Шэн начал складывать свои пожитки и, завернув их в коричневое одеяло из японского военного сукна, принялся искать веревку.

Сяо Сян подошел к нему:

– Что ты делаешь?

– Уезжаю, – буркнул Лю Шэн, вытирая что-то пальцами под очками – не то пот, не то слезы.

– Куда это ты уезжаешь?

– В Харбин. Поднимаем, поднимаем, все никак не поднимем. Зачем я сюда приехал? Нервы себе трепать или вести массовую работу?

Сяо Сян засмеялся:

– А вернувшись в Харбин, что будешь делать? Если мы в деревне работу наладить не умеем, где уж нам Харбин удержать. А если Харбин не удержим, тогда куда отправишься?

– На восток, пока не перейду на тот берег Уссури[17]17
  По реке Уссури проходит граница Китая и СССР. (Прим. перев.)


[Закрыть].

– Здорово придумал!

Сяо Сян с трудом сдержался, чтобы не высказать Лю Шэну, что тот заботится только о самом себе, и по-дружески, но вместе с тем строго произнес:

– Не годится, товарищ. Хочешь для себя спокойной жизни, а народ что же? Отдать на милость американским империалистам и чанкайшистской банде, чтобы они здесь второе Маньчжоу-го установили? Ведь так получается. В массовой работе, как и во всякой другой революционной работе, нужно держаться до конца и быть терпеливым. Массы не сухая трава, которой достаточно одной спички, чтобы пожар охватил всю степь. Легких дел не бывает, а сейчас в особенности. Сколько дней, как мы приехали? Всего четверо суток, а крестьяне под кнутом помещиков изнывали много сотен лет. Много сотен лет, товарищ!.. Подумай обо всем хорошенько. Решишь ехать, я, конечно, не могу тебя задерживать. Если, вернувшись в Харбин, ты бросишь работу, тогда дело другое. Но если станешь продолжать ее, будь готов: не раз встретишься и с более значительными трудностями. Трудности неизбежны в каждой работе. Революционный процесс – это именно непрерывное преодоление трудностей!

Лю Шэн молчал. Он не настаивал больше на своем решении и отложил вещи в сторону.

Теперь Сяо Сян обнаружил исчезновение Сяо Вана.

Еще до начала разговора Лю Шэна с начальником бригады Сяо Ван ушел из школы. Дойдя до восточного края деревни, он присел возле стога пшеницы. Он злился на всех, а больше всего на Сяо Сяна:

«Зачем было освобождать Хань Лао-лю? Какая нерешительность при выполнении указаний Центрального Комитета партии! А что если тут сговор с помещиками?»

Сяо Ван заметил, что с западного конца деревни идет Сяо Сян. Он притворился, что не видит его, и отвернулся.

– Ты здесь? А я тебя ищу, – весело проговорил начальник бригады, садясь рядом.

– Начальник! – Сяо Ван назвал его «начальником» вместо обычного и дружеского «старина Сяо» или «товарищ Сяо Сян». – Начальник! – повторил он с ударением. – Я совершенно не понимаю, зачем освободили этого Хань Лао-лю.

– Боимся его, – рассмеялся Сяо Сян.

– Если будем поступать так и дальше, получится, по-моему, не только боязнь, а прямо капитуляция! – весь вспыхнул Сяо Ван. – Если ты будешь продолжать в том же роде, я… завтра же уеду.

– Завтра – поздно! Лю Шэн сегодня собирается. Вот и поезжайте вместе, счастливого пути! – со смехом отозвался Сяо Сян, но вслед за тем быстро поднялся и внушительно добавил: – Арестовать помещика – дело легкое, отпустить на его долю один патрон из маузера – еще того легче. Но вопрос вовсе не в этом: мы еще не успели поднять на борьбу массы. Выходит, не они, а мы боремся вместо них. Разве это дело? Если мы не будем терпеливы в нашей работе и не сумеем воодушевить людей на то, чтобы они в своем гневе сровняли с землей эту многовековую феодальную крепость, феодализм никогда не рухнет. Что толку в том, что убьем одного Хань Лао-лю? Явится другой Хань Лао-лю.

– Ты его отпустил. А вдруг он убежит? – спросил Сяо Ван.

– Я думаю, что этого не случится. Он как раз полагает, что скорее мы убежим. А впрочем, если и убежит, рано или поздно мы его найдем. Когда массы по-настоящему поднимутся, мы раскинем такие сети, что будь он самым Но́-чжа[18]18
  Но́-чжа – герой старинного фантастического романа «Фын шэнь яньи» («Повествование о награждении божественными чинами»). Отличительная особенность этого персонажа заключалась в том, что он передвигался по земле и воздуху с быстротой огня и ветра. (Прим. перев.)


[Закрыть] все равно ему не ускользнуть.

Сяо Ван встал, и они вместе вышли на шоссе.

– Сегодня выступал один паренек, одетый в безрукавку с заплатами всех цветов. Ты обратил на него внимание? – спросил Сяо Сян.

– Чжао Юй-линь сказал, что его зовут Го Цюань-хай. Раньше он батрачил у Хань Лао-лю, а теперь работает батраком у арендатора Хань Лао-лю Ли Чжэнь-цзяна.

– По-моему, это наш человек. Разыщи его и побеседуй.

Когда они вернулись в школу, ужин был готов и ждали только их.

IX

Сяо Ван попросил Чжао Юй-линя помочь ему разыскать Го Цюань-хая. Они нашли его у колодца. Он поил лошадь. Здороваясь, парень широко улыбнулся, показав белые ровные зубы. На нем была та же безрукавка со множеством заплат. Чжао Юй-линь познакомил их.

– Вы тут побеседуйте, а у меня еще дела есть, – сказал он и ушел.

Сяо Ван помог крутить ворот колодца. Го Цюань-хай вылил в каменное корыто полное ведро воды и погладил жеребца по ровно подстриженной гриве.

– Еще молодой да горячий, но в работе хорош, – заметил Го Цюань-хай, когда они повернули к дому. – Ты посмотри, ноги у него какие сильные.

Разговаривая, они подошли к дому Ли Чжэнь-цзяна. Большой двор был обнесен деревянным забором и чисто выметен. На северной его стороне находился пятикомнатный дом. Амбары помещались направо от дома, конюшня и крупорушка – налево.

Го Цюань-хай провел Сяо Вана в свою лачужку в левом углу двора. На крошечном кане не было даже цыновки. Ее заменяла набросанная кое-как трава, прикрытая рваными мешками.

– Если я перееду к тебе жить, как ты посмотришь на это? – спросил Сяо Ван.

– Что ж, будет хорошо. Не побрезгуешь моей бедностью, переезжай.

Сяо Ван ушел и вскоре вернулся со своей постелью.

С того дня как они поселились вместе, расставаться им приходилось лишь на самое короткое время, когда Сяо Ван уходил в школу обедать. Оба были молоды, сошлись характерами и быстро сделались настоящими друзьями. С утра Го Цюань-хай отправлялся в поле. Сяо Ван шел с ним. Потом Го Цюань-хай работал на огороде. Сяо Ван помогал ему. Они вместе резали солому и жмых на корм лошадям, кормили свиней, мололи кукурузу. Разговаривали же они день и ночь, и Сяо Ван многое узнал о своем новом друге.

Го Цюань-хаю было двадцать пять лет, однако возле глаз его уже обозначились морщинки. Он рано потерял мать и с самого детства узнал нищету. Отец его Го Чжэнь-ган батрачил у Хань Лао-лю, а сам Го Цюань-хай с тринадцатилетнего возраста пас помещичьих лошадей.

Как-то вечером, в конце года, Хань Лао-лю устроил у себя картежную игру. Удобно расположившись на теплом кане, он послал за Го Чжэнь-таном и, когда тот явился, предложил:

– Старина, у нас не хватает партнера. Садись играть.

– Да я совсем не умею, – замахал руками робкий Го Чжэнь-тан и хотел было уйти.

Хань Лао-лю схватил его за рукав и, раздраженный отказом, прикрикнул:

– Я не погнушался тобой, а ты отказываешься! Значит ты мною гнушаешься?

– Как можно, господин! Я совсем не потому… – залепетал испугавшийся старик.

– Тогда садись и не бойся. Ручаюсь, что не проиграешь. У тех, кто не умеет играть, рука счастливая. Давай, брат, давай.

Го Чжэнь-тану ничего не оставалось, как подчиниться господской воле.

В первую половину ночи он действительно немного выиграл. Но куда рабочему человеку, который без отдыха трудится весь день, сидеть по ночам за картами. Кроме того, он уже несколько дней чувствовал недомогание. Его немного знобило, а во всем теле была какая-то непонятная вялость. Во второй половине ночи голова Го Чжэнь-тана совсем отяжелела и веки стали слипаться.

– Господин, вот тебе мое слово… никак не могу больше играть!.. – взмолился наконец старик.

– Уходить собираешься? – скосил на него глаза Хань Лао-лю. – Значит, выиграл и уходишь? Ты всегда ищешь только выгоды. Я сказал: нельзя! Раз уж сел, надо обязательно играть до утра.

Го Чжэнь-тан опять остался, хотя был так утомлен, что ничего уже не видел. Как в тумане, он проиграл весь выигрыш и чистоганом спустил и те сто девяносто пять юаней, которые заработал вместе с сыном за целый год.

Когда перед утром старик вернулся в свою лачужку, он еле держался на ногах. В сердце были гнев на помещика, досада на самого себя и стыд перед сыном. На другой день он почувствовал себя совсем плохо. Поднялся жар, дыхание сделалось тяжелым и сильно болела грудь. Он так стонал, что слышно было во дворе.

Хань Лао-лю вызвал управляющего Ли Цин-шаня и раздраженно сказал:

– Сегодня праздник, первый день нового года. Скажи этому старику, пусть прекратит свои «ахи» да «охи»!

Через две недели Го Чжэнь-тан уже головы поднять не мог. Как раз выпал большой снег, началась пурга, и северный ветер подул с такой силой, что лачужки бедняков, казалось, вот-вот повалятся набок. Никто, кроме молодежи, не решался выходить из дому. Люди сидели на канах, жались к стеке, в которой проходила теплая труба. Двери и окна были наглухо закрыты. На стеклах и оконной бумаге образовались наросты льда. В такой холод легко отморозить не только нос, но и ноги.

Вот в такую-то непогоду, когда Хань Лао-лю, одетый в шубу и шапку из выдры, положив ноги на бронзовую печь, беседовал со своим сватом Добряком Ду, вбежал Ли Цин-шань и доложил:

– Го Чжэнь-тан кончается…

Хань Лао-лю так перепугался, что у него захватило дыхание.

– Выноси скорей на улицу, не то он еще в моем дворе окачурится! – прохрипел помещик.

– Совершенно верно. Оставишь такое несчастье в доме, вся семья заболеет, – поспешил вставить свое слово Добряк Ду.

– Тащи скорей за ворота, чего стал, мертвый, что ли! – заревел хозяин.

Ли Цин-шань пулей вылетел во двор, крикнул старшего батрака Чжана, и они побежали в лачужку. Хань Лао-лю придвинулся к окну и начал дуть на стекло. Проделав глазок в корке льда, он выглянул. Снег все еще валил. Его подхватывал и крутил воющий ветер.

– Чего медлят? Почему еще не выносят! – волновался помещик, колотя кулаком по раме.

Когда Ли Цин-шань и старший батрак ворвались в лачугу, Го Цюань-хай растирал грудь умирающего.

Старик открыл глаза.

– Нет… я уже никуда не гожусь, сынок…

Бедняга хотел еще что-то сказать, но у него не хватило сил.

– Пошел вон отсюда! – крикнул Ли Цин-шань и отшвырнул мальчика.

Он оторвал створку двери и плашмя кинул на кан.

– Дяденька, что вы с ним будете делать? – дрожа всем телом, спросил Го Цюань-хай.

– Залезай на кан, приподымай его за плечи! – не обращая внимания на мальчика, приказал Ли Цин-шань батраку Чжану.

Они положили старика на створку двери и понесли. Го Цюань-хай с плачем бросился за ними:

– Дяденьки, оставьте, он помрет на холоде! Дяденьки, не несите!

– Иди проси господина! – отмахнулся Ли Цин-шань.

И слова его были так же холодны, как снег, что бил в лицо.

Старика выкинули за ворота. Снег все крутился, ветер выл по-прежнему, и Го Чжэнь-тан вскоре обледенел.

– Отец! Отец! – рыдал мальчик, припав к груди мертвеца. – Что же мне теперь делать?

Из конюшен и лачуг вышли батраки и молча стали возле замерзшего Го Чжэнь-тана. Одни утирали слезы рукавами, другие уговаривали мальчика:

– Не надо плакать, не надо плакать…

Иных слов у них не было.

– Выгоните его, чтоб он не ревел тут! – крикнул Хань Лао-лю через окно.

Го Цюань-хай замолк и, упав перед батраками на колени, поклонился им до земли.

Батраки собрали в складчину немного денег, купили старый ящик и уложили в него покойника. Молча они вынесли «гроб» за северные ворота и оставили его на занесенном снегом кладбище. В том же молчании все вернулись домой.

Шел пятый год царствования императора Кандэ, и в январе этого страшного года Го Цюань-хая за ненадобностью выгнали на улицу. Несколько лет он скитался по соседним деревням, собирал за гроши листья дикого винограда, которые население было обязано сдавать японцам, работал на поденщине, батрачил за половинную плату и жил впроголодь.

Через пять лет Го Цюань-хай стал уже настоящим батраком, его сильные руки никогда не знали отдыха. В это время лихая судьба опять свела Го Цюань-хая с Хань Лао-лю.

– Ты хороший парень! Я это всегда говорил и еще с малолетства тебя приметил… – с улыбкой сказал ему помещик.

Когда у Ханя Большая Палка появлялась надобность в человеке, он умел широко и приветливо ему улыбаться. Когда же надобность проходила, он переставал этого человека узнавать.

Го Цюань-хаю хорошо были известны и притворные улыбки и коварные повадки Хань Лао-лю. Не забыл он и лютой смерти отца. Но человеку нужно есть – и он должен работать!

Го Цюань-хай собирался было подрядиться к Тану Загребале, но они не сошлись в цене, а Хань Лао-лю сразу же предложил:

– Приходи ко мне. Со знакомыми людьми всегда можно будет договориться. Батраков у меня много, работа не тяжелая. Сколько бы ты хотел?

– Дашь шестьсот? – спросил Го Цюань-хай.

Он был уверен, что на такие условия Хань Лао-лю ни за что не пойдет, но тот и глазом не моргнул:

– Шестьсот, так шестьсот. Я такой человек, что даже перед убытком не постою.

– А сразу заплатишь?

– Там посмотрим, – уклонился от прямого ответа помещик.

Го Цюань-хай снова стал батраком Хань Лао-лю. Тяжело было думать об отце и заходить в лачугу, в которой они когда-то жили вместе. Невыносимо было стоять за воротами, где умер отец. Го Цюань-хай старался уходить на работу в поле еще до петухов, а возвращаться в темноте. Так под дождем и ветром проработал он целый год, но не получил пока ни гроша.

К концу года помещик зарезал свинью и часть мяса продал своим же батракам. Пять фунтов он принес Го Цюань-хаю.

– Возьми к новому году и поешь пельменей. Ты только взгляни, какое мясо! А сало! Пойдешь покупать в деревню, там тебя обязательно надуют.

Го Цюань-хай вспомнил пословицу: «Если хорек приходит с новогодним поздравлением к курице, едва ли у него добрые намерения», и отказался от подарка.

– Если отказываешься, значит ты хозяина не уважаешь, – рассердился Хань Лао-лю.

Го Цюань-хай подумал: «Стоит ли озлоблять помещика, если деньги за работу еще не получены?»

– Ладно, – уступил он, – давай.

Взяв мясо, он отправился к своему другу Бай Юй-шаню, и они два раза поели пельменей.

На следующий год Го Цюань-хай опять остался батрачить у Хань Лао-лю. Он совсем не хотел этого, да разве бедняки вольны в чем-нибудь? Ведь землю есть не будешь? Кроме того, и рубашка его изорвалась в клочья: надо было покупать новую.

Однажды Го Цюань-хай решился спросить у помещика свой заработок за прошедший год. Тот удивленно выпучил глаза:

– Какой заработок?

– Ведь я на тебя целый год трудился под дождем и ветром, вставая до света, ложась заполночь, – обозлился Го Цюань-хай.

– Съел мясо и еще деньги какие-то требуешь! – раскричался помещик.

Это окончательно взорвало Го Цюань-хая. Он кинулся в соседнюю комнату за ножом, но в дверях его перехватил управляющий Ли Цин-шань:

– Ты куда, бандит!

Во времена Маньчжоу-го назвать человека «бандитом» было равносильно вынесению смертного приговора.

Хань Лао-лю схватил револьвер Морита Таро и навел на Го Цюань-хая:

– Только пошевелись у меня, сволочь!