Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"

Автор книги: Чинуа Ачебе

Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Следом за Баако на веранду вышел Коранкье Горбун, ночевавший в кухне, и прищурился от мягкого утреннего солнца. В левой руке Горбун держал зеленую пивную бутылку, из которой, словно тяжкий туман, выползал густой запах самогона акпетеше, а в правой – длинный стальной нож с деревянной ручкой и напильник. Запрокидывая голову, он прихлебывал акпетеше и громко крякал после каждого глотка, как будто самогон сжигал ему внутренности.

– Здорово, хозяин, – сказал Коранкье, увидев Баако.

– Какой же я тебе хозяин? – спросил Баако. Горбун засмеялся и, задрав голову, отхлебнул акпетеше. Потом спустился с крыльца, подошел к барану и принялся его разглядывать, временами осоловело дергая головой и приборматывая нечленораздельные восклицания, в которых слышалось презрение, странно смешанное с неясным страхом. Немного постояв, Горбун ткнул барана пальцем, умостил бутылку рядом с деревом, взял в освободившуюся руку нож и начал водить по нему напильником. Через несколько минут он проверил остроту лезвия большим пальцем, и в этом точном движении не было ни следа пьяной осовелости. Явно удовлетворенный своей работой, он поднял острие ножа вверх и проговорил:

– Нананом, это я, Коранкье, дозволь мне пролить кровь. – А затем, описав ножом плавный полукруг, воткнул его в землю, поднял бутылку и окропил нож несколькими каплями акпетеше. – Пей, Нананом, и благослови своего сына, – сказал Горбун, вылил остатки самогона в собственное горло, поперхнулся, закашлялся, ударил себя несколько раз в грудь и, швырнув пустую бутылку за забор, нагнулся, чтобы вытащить из земли нож, а потом подошел к барану. Тот попытался убежать, но Коранкье дернул за веревку, подтянул его к себе, и прерывистое блеяние испуганного животного наложилось на плотоядное, одышливое молчание Горбуна. Балансируя на одной ноге, Горбун всей тяжестью навалился на барана, плотно зажал его голову под мышкой, глянул вверх, поплевал в ладонь, приложил ее к песку и наконец обхватил пальцами ручку ножа. Когда он, стирая с лезвия пыль, плашмя провел им по бараньему горлу, баран мелко задрожал, коротко, хрипло проблеял, но Горбун уже задрал ему голову и резко полоснул по горлу ножом. В первую секунду кровь забила фонтаном, но вскоре фонтан опал, и красная струя начала выплескиваться на землю медленными, постепенно слабеющими толчками. Коранкье распрямился, сорвал несколько манговых листьев и вытер ими окровавленный нож. Потом поднял убитого барана и понес его к горшкам с углями; вскоре по двору пополз дымный чад горящей шерсти, а Горбун с пронзительным скрежетом стал точить ножи для разделки бараньей туши.

Когда Баако снова вошел в дом – с задней веранды, – ванная оказалась свободной. Он быстро побрился, принял душ, вернулся в свою комнату и, уже кончая одеваться, услышал осторожный стук в дверь. Это была Наана, и она начала говорить, даже не успев притворить дверь:

– Дом переполнен запахами, Баако!

– Сядь, Наана, – сказал он. – Стул слева от тебя.

– Я знаю, – ответила старуха и села. – Такие ужасные запахи, – снова начала она, но потом вдруг улыбнулась и добавила: – Зато мне нравится, как пахнет в твоей комнате, Баако. Лавандовая вода и пудра.

– Я только что побрился, – сказал Баако.

– А те-то, в доме-то! Запахи и шум. И еще я слышала – утром во дворе зарезали барана.

– Это для празднества.

– Какого еще празднества?

– Араба сегодня устраивает своему сыну Выход в мир.

– Не может быть, Баако! Значит, я что же – разучилась считать? Скажи, разве она родила неделю назад?

– Нет, считать ты не разучилась, Наана. Роды были пять дней назад. И все же Выход в мир назначен на сегодня.

– Пять дней, – изумленно прошептала старуха. – Пять дней! Ведь ребенок еще не укрепился в нашем мире. Душой он еще там, с духами, а его насильственно выволакивают сюда, чтобы все эти их гости – жадные пожиратели мяса – поглазели на него!

– Так захотела Араба, – сказал Баако. – Да и мать тоже. Ну, и вдвоем они уговорили Квези.

– А ребенок-то из упорных. Если он останется в нашем мире, от него можно ждать великих дел. – Наана удивленно покачала головой. – Они же сами говорили, он несколько раз отказывался войти в здешний мир. А теперь вот согласился, но они опять ничего не поняли. Ведь он на несколько недель опередил свое время.

– Да, ты правильно подсчитала, Наана.

– И ведь я ничего не смогу им объяснить! Бывает, ребенок вот так поспешит, а потом окажется, что это всего лишь любопытный дух – придет, глянет на наш мир и уходит обратно. Но я слишком стара. Если я попытаюсь их вразумить, они просто проклянут меня, скажут, что я колдунья, что я хочу отобрать у него жизнь, чтобы продлить свою.

– Опомнись, Наана! Никому такое и в голову не придет.

– Ты слишком юн, Баако. Ты не знаешь, какими злобными бывают людские души. Но зато твоя юность позволяет тебе быть великодушным. – Наана вздохнула, потом напряженно пригнулась вперед, словно хотела оказаться поближе к внуку – Ну, а сам-то ты, Баако, что ты думаешь об этом балагане?

– Да ничего не думаю, Наана, Я, признаться, не очень-то понимаю смысл этого обряда.

– Стыдись, Баако! Если ты не понимаешь обряда, то как же тебе удастся проследить, чтобы он был исполнен правильно? Да что тут непонятного? Младенец, пока он не окреп, живет между нашим плотским миром и царством духов. Если все делается правильно, он находит свой земной облик и решает остаться в нашем мире. Но ему надо помочь. Потому что он может устрашиться уготованных ему здесь страданий и вернуться к духам. Ну подумай сам – что тут непонятного?

– Я вижу, мне следует почаще слушать твои рассказы, Наана. – В голосе Баако прозвучала добродушная насмешка. – Только вот очень уж они всегда грустные.

– Не пытайся сбить меня с толку льстивыми словами, Баако. Почему ты не пресек глупость сестры и матери?

– Да не смог я.

– Ты меня удивляешь, Баако! Мужчина, дядя, не может вразумить двух женщин?

– Я думал, Квези отговорит Арабу, – сказал Баако. – Но я ошибся. А ведь он отец!

– Зачем ты мне это рассказываешь! Конечно, Квези отец. Но ответственность за ребенка лежит на тебе. Отец, он всего-навсего муж, а мужья приходят и уходят, они лишь трутни, переносящие семя. Дядя – вот кто должен заботиться о ребенке. Вы с Арабой – родня по крови, и ее ребенок – это твой ребенок, Баако. Подумай, что случится, если ты будешь сидеть сложа руки и смотреть, как они пытаются его погубить!

– Наана, – сдерживая раздражение, проговорил Баако, – я понимаю, о чем ты толкуешь. Но пойми же и ты: мир изменился. Теперь дядя – самый обычный родственник. Я не могу распоряжаться судьбой чужого ребенка.

– Мир изменился… – тихо пробормотала старуха и потом, возвысив голос, твердо добавила: – Всегда одни и те же слова… Тошнотные слова! Мир изменился… Этими словами оправдывают каждое новое преступление! Так слушай же, что я скажу тебе…

Старуха замолчала на середине фразы, и, только когда раздался стук в дверь, а потом в комнату вошла его мать, Баако понял, что Наана услышала ее приближающиеся шаги. Увидев Наану, Эфуа нахмурилась и раздраженно спросила:

– Тебе что-нибудь нужно, Наана?

На мгновение старуха замерла, словно страх парализовал ее, а ненависть лишила дара речи. Потом, поднявшись, медленно ответила: «Нет, Эфуа, мне ничего не надо», – и вышла из комнаты, даже не протянув вперед руки, чтобы нащупать дверь.

– Зачем она приходила? – спросила у Баако мать.

– Да просто поговорить, – ответил он. Мать подозрительно посмотрела на него, но вскоре успокоилась.

– Ты хоть помнишь, что ты РР? – сказала она.

– Помнить-то помню. Только не знаю, что я должен делать.

– Кто из нас учился в университетах? – насмешливо спросила Эфуа.

– В университетах этому не учат.

– Успокойся, ничего особенного тебе делать не придется. А все-таки жаль, что ты не привез смокинг… Может быть, наденешь тогда хоть костюм?

– По-твоему, я похож на обезьяну?

– Что за глупости ты говоришь?

– Только тот, кто идиотски обезьянничает с белых, способен напялить смокинг или пиджак в такую жару.

– Но для такого торжественного ритуала…

– Это что, наши священные праотцы завещали нам париться в смокингах на таких ритуалах? Нет уж. Я оденусь так, чтобы хоть от жары не мучиться на этом вашем ритуале.

– Эх, Баако, – в голосе матери прозвучало неподдельное огорчение, – я ведь хочу как лучше. Что с тобой творится последнее время?

– О чем ты? – спросил он, но мать смотрела словно бы сквозь него, как будто старалась разглядеть что-то за его спиной.

– Да нет, я так, – сказала она. – Тебе надо будет встречать гостей и следить, чтобы их рюмки не пустовали. И пожалуйста, сперва наливай почетным гостям.

– Понятно. Что еще?

– Больше ничего, – сказала Эфуа и пошла к двери. – Ах да, еще приглядывай, чтобы все было в порядке с пожертвованиями, – добавила она и, прежде чем он успел ей ответить, вышла из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Глава пятая
Защитник

Хуане казалось, что пульсик, бьющийся в ее виске, утихнет, как только пациент уйдет, но вместо этого болезненная пульсация распространилась по всему черепу, потом незримо растеклась по телу, словно бы в унисон с едва заметным мерцанием двух люминесцентных ламп над ее столом, и постепенно это чуть жужжащее мерцание, слившись с дрожью ее тела, стало складываться в определенный звук – ты-ты-ты.

Хуане было ясно, что она очень устала, и ей вовсе не хотелось обдумывать сегодняшнее происшествие, но, бросив взгляд на записи в своем рабочем блокноте, она снова принялась убеждать себя, что ее поведение во время недавно закончившегося приема нисколько не отличалось от обычного, как будто ей было необходимо увериться, что она поступила совершенно правильно. И при этом она ясно понимала, что пациент даже не задумывался, какие у них складываются отношения. Больной пришел к врачу, он – мужчина, врач – женщина, они незнакомы, есть вероятность, что им удастся понять друг друга, может быть, они даже станут друзьями… Но все это в будущем, а пока пациент ничего не предрешает, ничего не хочет предполагать. Именно полная неопределенность и взволновала Хуану.

Она с досадой чувствовала, что нисколько не освободилась от «комплекса классифицирования», а сейчас вот сознательно спешит спрятаться в эту покойную врачебную раковинку, чтобы не видеть в пациенте человека, такого же, как она сама.

В общем, она старалась не думать, как сложатся их отношения, – и все время думала об этом. У нее было два пути. Она вполне могла считать этого человека только пациентом, могла не интересоваться его духовным одиночеством, наглухо замкнувшись в своем, могла прятаться от тоски по человеческому общению за призрачной ширмой равнодушного спокойствия. У нее была возможность надеть маску внимательного, но холодного профессионала и не замечать его безмолвной просьбы о человеческом участии, хотя она уже понимала, что эта просьба рождает в ее душе радостный отклик. Да, она могла спрятаться от всего этого, и, вероятно, без особых усилий. Но ведь она могла и принять его дружбу, могла сблизиться с незнакомцем, которому угрожало безумие именно из-за его проницательного и острого ума; Хуана знала, что единственным спасением для него было бы убийство собственного интеллекта – так ведь и случилось однажды с ее знакомым, молодым ганским врачом.

Но, по правде-то говоря, она вовсе не была уверена, что их будущие отношения зависят от нее. Когда молодой человек вошел в кабинет, вид у него был спокойный, отчужденный, до обидного безразличный. Он пожал ей руку и стоял возле стола, пока она не предложила ему сесть. Потом ей пришлось спросить его, что с ним случилось: он безучастно сидел на стуле, не смотрел на нее и молчал, а на ее вопрос ответил, что хотел бы пройти профилактический осмотр. Хуана чуть не расхохоталась. Взяв медицинскую карточку, которую он принес, она прочитала его имя, возраст и место работы – телекорпорация; потом улыбнулась и спросила:

– У вас такое передовое начальство, что посылает каждого нового работника на профилактический осмотр?

– Нет, – ответил он без улыбки. – Меня никто к – вам не посылал. Я пришел сам. – Она уже открыла рот, чтобы спросить зачем, но вовремя увидела, что он показывает на второй лист медицинской карточки, и стала внимательно читать запись – ее сделал нью-йоркский врач, предлагающий в случае нужды связаться с ним. Хуана записала что-то в своем блокноте, а потом, поколебавшись, переписала адрес нью-йоркского коллеги. Глянув на пациента, она машинально произнесла его имя; он не отозвался, но теперь их глаза встретились, и она поняла, что ему просто скучно и что он не надеется услышать от нее ничего нового.

– Тут написано, что вы принимали торазин.

– Да, принимал.

– Беда с ЛСД?

Он отрицательно покачал головой:

– Некоторые из моих друзей пробовали это дело, но я – ни разу. А почему вы так подумали?

– Торазин нейтрализует расширение ассоциативных связей в сознании, вызываемое наркотиками.

– Вот как? Я не знал. Впрочем, однажды, помнится, он упомянул – я говорю про доктора, – что мой организм сам вырабатывает галлюциногены.

– Что ж, вполне возможно, хотя это довольно редкий случай. Выходит, вы и сами… – она попыталась сдержаться, но не смогла, – довольно редкое явление – счастливчик.

– Я бы не назвал себя счастливчиком, – бесцветным голосом выговорил он; его тон был настолько враждебен, что в нем не ощущалось даже злости; Хуане захотелось извиниться, но, посмотрев на пациента, она поняла, что это бесполезно.

– Мне кажется, только постоянная и мучительная тревога может дать такой эффект, – сказала она после паузы. – Что вас тревожило?

– Многое.

– Я понимаю. Но больше всего?

– Больше всего – страх перед возвращением.

– Чего именно вы боялись?

– Я не был уверен, что смогу делать какое-нибудь важное и серьезное дело.

– А после возвращения ваши страхи уменьшились?

– Я не знаю. Не думаю. Нет. – Теперь он говорил без враждебности, и в его взгляде читалась настойчивая просьба выслушать то, о чем он собирается рассказать. – Просто все стало гораздо определенней.

Начав говорить, он очень точно, словно врач, исследующий пораженный орган, обрисовал свое состояние; это был рассказ об одиночестве, из которого невозможно вырваться, и о социальной среде, обрекающей человека на постоянное одиночество. Хуана завела разговор о семье, но сразу поняла, что его семья – лишь уменьшенная, но зато теснее сплоченная, а поэтому и более опасная копия общества в целом, зеркальная линза, как он назвал ее, и Хуане стало ясно, что семья мучает его еще сильней, чем социальная среда.

– Ведь от семьи и ее требований, – рассказывал он, – совсем уж никуда не спрячешься.

– И ее требования противоречат требованиям общества? – спросила Хуана.

– Да, но не прямо и в очень сложном взаимодействии, – ответил он, однако не стал развивать свою мысль и только безнадежно махнул рукой.

– Вы считаете, что заботы о семье не могут принести удовлетворения? – Хуане очень не хотелось, чтобы нить его рассуждений оборвалась.

– Они необходимы, – сказал он, – я понимаю. Но все это превратилось теперь в мертвый, раз и навсегда установившийся ритуал. Член семьи, побывавший за границей, представляется родственникам волшебным добытчиком. Все считают, что, возвратившись, он должен принести с собой мгновенные и чудесные перемены.

– Вы думаете, это совершенно новое явление, – спросила Хуана, – или оно уходит корнями в прошлое?

– Если и новое, то только по форме. Поездка за границу и связанные с нею надежды, конечно же, детище колониальных времен. Однако идея волшебных перемен уходит в глубочайшую древность. Наши мифологические герои неизменно спасали целые общины от страшных бедствий и лютых врагов. Но община распалась на отдельные семьи, и нынешние герои просто приносят в семью богатство. Раньше герои спасали общину от врагов, а теперь избавляют семью от бедности – главным образом за счет общества.

– Значит, вы жалеете, что учились за границей?

– Разумеется, нет, – сказал он со смехом. – Те же трудности возникают у людей, которые учились здесь – в Легоне, Кумаси или Кейп-Косте. Кое-кого из них я знаю – все то же самое… Ну, может быть, в ослабленной форме. Болтают и пьют горькую, лишь бы не видеть того, что им страшно увидеть. Трата денег как способ самоубийства.

– И вы не знаете, что вам делать?

– Почему не знаю? Мне совершенно ясно, чего от меня хотят. – Он умолк, и она не торопила его. – Но я-то хочу другого.

Хуана думала, что он будет продолжать, и ошиблась; в наступившем молчании ей трудно было скрыть свое замешательство.

– Что ж, это ведь прекрасно, – сказала она после паузы, – знать, чего хочешь. У вас свой собственный путь.

– Не уверен, – сказал он.

– Вы идете против течения, – проговорила она, и он утвердительно кивнул, но лицо его оставалось непроницаемым. – На это тратится много сил.

Он как-то странно закашлялся, словно хотел сдержать смех и не мог. Потом справился с собой и улыбнулся – так измученно, что она невольно отвела взгляд.

– Течение… – начал он. И опять не закончил.

– Вы не уверены в этом? – спросила она.

– Да нет, уверен, – ответил он, успокаиваясь. – Я бы даже сказал: стремнина.

Это слово так удивило ее, что она машинально записала его в блокнот, прочертив хвостик у «а» до самого края страницы и завершив аккуратной спиралью с точкой в центре.

– Странное определение, – проговорила она вслух. – Почему стремнина?

– Да просто это слово пришло мне в голову, – сказал он. – А что в нем странного?

– Какое-то оно не очень подходящее. – Хуана положила карандаш, и он покатился по столу. – Я бы уж тогда сказала: потоп.

Он опять рассмеялся, на этот раз легко и весело.

– Ну, какой там потоп, – возразил он, энергично тряхнув головой. – Я вовсе не склонен драматизировать свою жизнь.

Хуана промолчала, хотя слово «стремнина» вызвало в ее душе множество ассоциаций. Она задумалась о пациенте и, погрузившись в свои мысли, как бы потеряла представление о его физической сущности, потому что он вдруг превратился в сверкающий купол, прикрывающий сверху неясный туман ее дум, и мысленным взором она явственно видела темную щербину, изъян на его внутренней поверхности, но в то же время ей было совершенно очевидно, что этот-то изъян и не дает всему куполу рухнуть… Впрочем, через несколько секунд живой, реальный человек, сидящий перед Хуаной, напомнил ей о своем существовании. Оказалось, что он протягивает ей через стол небольшую карточку с ритуальной маской и печатным текстом, который, когда Хуана окончательно опомнилась, сложился в слова приглашения на вечер.

– Тут сказано – писателей…

– …И художников, и их друзей, – насмешливо дочитал он надпись на билете. – Почему бы вам не стать моим другом? – Последнюю фразу он произнес совершенно серьезно.

Предложение было до того неожиданным, что Хуана удивленно подняла глаза и внимательно посмотрела на своего пациента. Он явно не шутил. Его взгляд был спокойным и открытым, без униженной мольбы, но и без нахальной требовательности. Взгляд мужчины, готового спокойно принять и отказ, и согласие, словно между этими двумя исходами не было никакой разницы. Или в его взгляде застыла такая неуверенная безнадежность, что она уже как бы и не отличалась от надежды…

В ее собственном взгляде, наверно, отразилось прежде всего изумление, тотчас же сменившееся удовольствием и согласием, потому что он улыбнулся, повторил еще раз: значит, в следующую субботу – и предложил встретиться у входа в здание Любительской студии. Настроение у него явно исправилось – видимо, от мысли о предстоящем вечере.

– Вы думаете что-нибудь понять там. – Она произнесла свой вопрос утвердительно и не была уверена, что получит ответ.

– Посмотрим, – сказал он.

– Однажды я побывала на подобном вечере, – начала она. – Приглашение выглядело в точности так же, только вместо маски – жреческий жезл… – Но, решив не расхолаживать его, осеклась, и через минуту он пожал ей руку, задержав в своей немного дольше, чем следовало, попрощался и ушел.

Хуана приехала к зданию Любительской студии, когда приглашенные еще даже не начали собираться. Она миновала просторную автостоянку перед входом в студию и остановилась чуть дальше, у большого дерева со свисающими вниз ветвями. Сквозь лобовое стекло ей были видны вереницы машин на проспекте, который вел в аэропорт, и зеленая светящаяся вывеска отеля «Амбассадор» на другой стороне проспекта. Когда поток транспорта ненадолго прерывался, Хуана видела изогнутые, подсвеченные прожектором струи фонтана перед входом в отель, издали казавшиеся отлитыми из стекла. Вскоре начали приезжать машины приглашенных на вечер, и поднятая ими пыль завесила фонтан серой сухой пеленой. Почти всех этих людей Хуана много раз видела и сейчас, глядя на знакомые фигуры, с досадой почувствовала, что ее охватывает гнетущее ощущение постоянства, неизменности собственной жизни, – ощущение, которому она вовсе не хотела поддаваться. Потом мимо нее с ревом промчалась спортивная машина, и почти сразу же послышался визг тормозов: машина, вероятно, остановилась с другой стороны от входа в студию. А через минуту показался и хозяин машины – необычайно энергичный, резкий в движениях молодой человек.

– Неужели это вы, доктор? – заорал он, просовывая руку в окно машины. – Ведь тыщу лет не виделись! Ну здравствуйте, здравствуйте, доктор. Где вы пропадали?

– Да все дела, – ответила Хуана.

– Вечно у вас дела, – проговорил молодой человек, не выпуская руку Хуаны и время от времени потряхивая ее с радостным неистовством. – Вечно дела.

– Послушайте, Лоренс, – сказала Хуана, рассмеявшись. – Отпустите же наконец мою руку. Вы ее, того гляди, оторвете.

– Виноват, доктор! – воскликнул молодой человек. Потом расхохотался и добавил: – Нет, вам так просто руку не оторвешь, вы ведь у нас стальная женщина. Наш стальной доктор.

– Ну-ну. – Хуана отвернулась и посмотрела сквозь лобовое стекло на огни отеля.

– Мотаетесь по провинциям? – спросил молодой человек.

– Приходится.

– И где же вы были?

– Чуть ли не везде, Лоренс. Почти всю страну объездила.

– А в провинции Бронг-Ахафо были?

– Я проезжала через нее, – сказала Хуана, – по дороге на север. – Ей хотелось поскорее закончить разговор, но неожиданно молодой человек пригнулся к окошку машины, и в его громком голосе послышались напряженные, шипящие нотки:

– Да не теряйте вы понапрасну времени, доктор! Не мучайте себя – вам не одолеть этих дураков из министерства. Что бы вы ни сделали, они обязательно все испортят.

– А вы опять под хмельком? – рассмеявшись, спросила Хуана.

– Выходит, они и вас втянули в эту трепотню? А мне-то казалось, что вы мне друг, доктор. Значит, даже вам не удалось выстоять.

– Но я ведь права, Лоренс?

– Да какая разница! – заорал он. И тотчас же спокойно добавил: – Нет, доктор, не правы. Вы думаете, во мне говорит джин? Эх, люблю я вас, доктор, но ничегошеньки вы здесь не понимаете. – Он посмотрел на нее в открытое окно машины. Огромные белки его глаз мягко светились. – Скажите, доктор, – после паузы спросил он, – знаете вы хотя бы одного, одного-единственного, честного человека, который не пьет? Вы и сами пьете – разве нет?

– А как же, Лоренс. Но почему вы опять так расстроены?

– Да ведь все одно и то же, доктор. Лоренс Боатенг слишком много пьет. Ох, как же я устал от этой трепотни! Ну пью. Так зато я вижу правду и говорю о ней… когда пьяный! Что тут плохого-то?

– И все равно величаете меня доктором – даже когда видите правду. А ведь меня зовут Хуана.

– Эге! Я, значит, называй вас Хуаной, а вы меня будете величать Пьянчугой? – Он снова захохотал и так дернул машину, что она несколько раз качнулась. В это время слева от них на минуту остановилось такси, пассажир хлопнул дверцей и торопливо зашагал ко входу в студию.

– Баако! – окликнула его Хуана, высунувшись из окна своей машины. Тот вернулся, пожал ей руку и попросил прощения за то, что опоздал.

– Нет-нет, все в порядке, – успокоила его Хуана. – Приглашенные только начали собираться. Вы знакомы?

– Я Боатенг. Лоренс Боатенг.

– Баако Онипа.

– Мистер Онипа работает в телекорпорации.

– Я слышал о вас, мистер Боатенг, – сказал Баако, пожимая Лоренсу руку.

– Ну конечно. Все думают, что я главный редактор «Джунглей». А по правде-то говоря, главные редакторы сидят в Лондоне. Эти балбесы перекраивают журнал, как им вздумается. Эх, жизнь!

– Нам, наверно, пора, – сказала Хуана.

– Там еще никого нет, – возразил ей Боатенг. – А остальных мистер Онипа знает?

– Каких остальных? – спросил Баако.

– Понятно, – сказал Боатенг, – значит, не знаете. Послушайте, Хуана, а что, если мы тут немного повременим и я обрисую нашему чужеземцу местных заправил от искусства и литературы?

– Ох, Лоренс, не вливайте вы в него вашу отраву!

– Я напою его чистейшей правдой, доктор.

– Редакторы умеют намешивать из правды очень странные напитки.

– Прекратите ваши нападки, доктор, – проговорил Боатенг, притворяясь оскорбленным. – Вы намеренно настраиваете его против меня. А мы вполне могли бы стать друзьями… – Неожиданно что-то очень взволновало Боатенга – он скомкал начатую фразу и воскликнул: – Смотрите-ка!

Мощные фары прорвали завесу пыли, и большая машина, медленно развернувшись, затормозила на стоянке перед входом в студию. Из машины вышли мужчина и женщина, но как следует разглядеть их на таком расстоянии было трудно.

– Верноподданные Великой Культурной Империи что-то рано сегодня пожаловали, – проговорил Боатенг.

– Чьи верноподданные? – спросил Баако.

– Лоренс, перестаньте упражняться в остроумии и объясните человеку, кто они такие. Ведь он ничего о них не знает, и ваши шуточки только собьют его с толку. – Но Боатенг, казалось, даже не слышал Хуану.

– Глядите хорошенько, чужеземец! Вон тот беременный слизняк – видите, который сзади? – он муж. А засушенная глиста – это жена.

– И не надоело вам поносить их? – вмешалась Хуана. Но Лоренс не обратил на ее слова внимания.

– Семейная труппа Британского совета. Джанет и Джеймс Скалдер. Она женила его на себе семь лет назад – за его, как она думала, величайшее актерское мастерство.

– Ох, да заткнитесь вы, Лоренс, – сказала Хуана, невольно рассмеявшись. – откуда вы знаете, почему она его на себе женила?

– Не мешайте мне излагать эту великую историю. – Смех Боатенга, короткий и хриплый, оборвался на болезненно-визгливой ноте. – Он живет здесь как представитель Британского совета и раз в год играет главную роль в спектакле «Юлий Цезарь», который ставит его жена. «Спешите посмотреть – всего четыре представления – Джеймс Скалдер в роли Цезаря!» О господи! – Это «о господи!» Лоренс произнес как бы неожиданно для самого себя, потому что потом он замолчал, словно вдруг понял то, о чем раньше не решался и подумать.

К стоянке подъехали еще три машины, но Боатенг не проронил ни слова. Хуана думала о его манере разговаривать – в нем чувствовалась яростная исступленность, обнажающая суть таких явлений, о которых другие люди старались даже не помышлять. И Хуана не могла определить, сознательной была эта клокочущая ярость или исступление прорывалось наружу помимо его воли. Но сейчас он упорно молчал, и Хуане было не по себе.

– Теперь-то уж, наверно, пора? – кивком головы она показала на вход.

– Постойте! – внезапно вынырнув из своего молчания, проговорил Боатенг. – Я еще не кончил, а время терпит. Вон Асанте Смит. Впрочем, с ним-то вы, конечно, встречались. Интересно, почему он сегодня притащил с собой только двух девиц? Видно, решил поостеречься.

Тем временем к студии подкатил вместительный университетский автобус, и из него высыпала весело щебечущая группка мужчин и женщин, всего человек двенадцать. Кто-то из них мягким басом напевал одну и ту же музыкальную фразу, и Хуане вдруг показалось, что разворачивается бесконечный звуковой рулон черного бархата. А потом машины стали приезжать одна за другой, почти без перерыва, на стоянке возникла суматошная и шумная неразбериха, так что Боатенг уже не мог давать характеристик прибывающим, и тогда Хуана, а за ней оба ее спутника вошли в студию.

Внутри, перед небольшой сценой, шестью неровными рядами были расставлены стулья, а на самой сцене, ярко освещенной юпитерами, так что свет в зале казался мягким и приглушенным, стоял столик и позади него еще три стула. Слева от сцены Хуана заметила второй стол, с бутылками спиртного и бокалами, а под ним громоздились коробки с пивом и безалкогольными напитками. Отдельные разговоры в разных концах зала сливались в монотонный успокоительный гул, понемногу затихший, когда появились организаторы вечера и почетный гость, ради которого устроили этот вечер. Боатенг, кивнув головой в сторону поднимающихся на сцену организаторов, негромко сказал:

– Ну, больше уж вы меня не перебивайте, доктор, потому что я буду говорить одну голую правду. Вон та, в середине, – наш главный писатель. Только не спрашивайте, что она написала. Этого никто не знает, и всем наплевать. Тот, который слева, – ее постоянный партнер, и, говорят, он лучший фотограф… в округе миль на сто. Южноамериканский гринго. Второго я не знаю, но, судя по улыбочке, он меценат-благотворитель. Думаю, что из-за него нас здесь и собрали.

– Лоренс, у меня есть предложение. Попробуйте просто объяснить мистеру Онипе, кто эти люди и чем они занимаются. А свои комментарии оставьте на потом.

– Вы уже это предлагали. – Боатенг явно раскалялся все сильней, однако через несколько секунд он довольно спокойно сказал Баако: – Это Акосуа Рассел. Я думал, вы ее знаете.

– Да нет, не знаю, но фамилию, конечно, слышал. Она ведь редактирует «Чиерему»?

– Во-во, ганский литературный журнал. Самый представительный, самый читаемый… в общем, самый-распросамый.

– Мне, правда, что-то не попадались последние выпуски.

– А их и не выпускали, – сказал Боатенг со смехом. – Надо не надо, но раз в два года мы выпускаем наш ежеквартальник.

– Трудности с фондами? – спросил Баако. Вместо ответа Боатенг расхохотался ему в лицо.

Акосуа Рассел, поочередно склоняясь к сидящим рядом с ней мужчинам, что-то пошептала им, и они расплылись в одинаковых улыбках, словно она исполнила тайный ритуал, накрепко связавший их воедино. Потом встала и с милостивым спокойствием королевы дождалась, когда смолкнут разговоры. Ее речь была длинной и, насколько Хуана могла припомнить, мало отличалась от той, которую ей уже однажды довелось услышать. Чтобы убить время, она попыталась поставить себя на место недавно приехавшего Баако и почувствовать, как он воспринимает все эти россказни о беззаветных усилиях, направленных на развитие национальной литературы и национального искусства, идущих рука об руку к великим свершениям. Хуана поглядывала на Баако, но его лицо оставалось бесстрастным – ни надежды, ни отвращения. Закончив свою речь, Акосуа Рассел представила собравшимся почетного гостя. Она с видимым удовольствием произнесла его имя – доктор Кэлвин Берд – и сказала, что он необычайно благожелательно относится к развитию здоровых национальных форм ганского искусства. Улыбающийся, утвердительно кивающий головой доктор Кэлвин Берд всем своим видом показывал, что он совершенно удовлетворен такой рекомендацией, и зал разразился аплодисментами. Затем Акосуа Рассел объявила, что благодаря помощи доктора Кэлвина Берда – тот снова улыбнулся – каждый желающий может выпить, и Хуана увидела, как Джеймс Скалдер, все набавляя скорость, чтобы сохранить преимущество, завоеванное на старте, ведет группу энергичных молодых людей к столу с бутылками. Баако спросил Хуану, чего она хочет выпить, и, услышав, что пива, отправился туда же. Хуана заметила в толпе высокую, стройную Рассел и невольно стала следить за ней. Та выискивала какую-нибудь небольшую группку и, замешавшись в нее, мимолетно обнимала людей за плечи, целовала в щеки, шептала что-то в уши, а потом ускользала к следующей. С проворной грациозностью продвигаясь вперед, она подошла наконец к Боатенгу, положила ему на плечо худощавую руку и спросила: