Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"

Автор книги: Чинуа Ачебе

Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)

– Да, он здесь, – сказал Фоли.

– Вот он я, хозяин, – сказал Коранкье. Он глядел в пол, как преступник, застигнутый на месте преступления.

– Здравствуй, Коранкье, – сказал Баако. Ему было совсем плохо. За Коранкье спешили еще двое мужчин – с таким видом, словно они ждут тайного и очень важного приказа. Он посмотрел на них, потом снова обернулся к дяде и спросил:

– А это кто?

– Друзья, – ответил Фоли. – Они помогут тебе. Успокойся.

Он понимал, что попался в ловушку – сзади, почти вплотную к нему, стоял Коранкье и двое незнакомцев, а выход загораживал Фоли; дядя и племянник в упор смотрели друг на друга. Его поразил ответ Фоли, но сейчас ему было не до расспросов. Он двинулся вперед, предполагая, что дядя отступит и пропустит его, но тот не пошевелился.

– Куда это ты собрался? – спросил Фоли. Баако приостановился, не зная, что ответить, а Фоли закончил: – Может, тебе что-нибудь нужно? Так Коранкье сходит.

– Я и сам схожу, – проговорил Баако.

– Тебе нельзя, – мягко, но решительно сказал Фоли. Да, он не ослышался, Фоли сказал «нельзя». – Ты серьезно болен. Тебе надо отдохнуть, успокоиться. Мы отвезем тебя туда, где тебе обязательно помогут. – Баако уже не слышал конца фразы, потому что в его ушах снова зазвучали вчерашние слова: ничего страшного, все очень страшно, ничего, все, ничего, все, все очень страшно, страшно, страшно. Он закрыл глаза, надеясь, что захлестнувший его страх сейчас пройдет.

– Мне надо идти, – проговорил он спокойно. И сразу шагнул вперед, отстранив дядю к стене, чтобы протиснуться на крыльцо. Кто-то схватил его за руку – не очень, впрочем, крепко. Он вырвался и, обернувшись к четырем мужчинам, стоявшим в коридоре, сказал: – Оставьте меня в покое. Я никому из вас ничего не сделал. Не трогайте меня. – Они двинулись к двери, протягивая руки, чтобы схватить его. Он отступил, решив убежать на улицу, но Коранкье придушенно вскрикнул, тяжело проскакал по двору и, подбежав к калитке, запер ее на засов. Следом за ним уже спешили остальные.

Почти не раздумывая, Баако метнулся к забору, подпрыгнул ухватился за его верхний край, с ходу подтянулся и, прежде чем преследователи успели опомниться, оказался на улице. Откуда-то издалека до него донеслись приглушенные голоса, но он решил, что они не имеют к нему никакого отношения:

– Господи, перепрыгнул!

– Держи его!

– Через стену!

– Господи!

– Да как же он?

– Перепрыгнул!

– Перепры-ы-ыгнул!

Он убегал, чтобы спасти свою свободу, но в его голове уже снова стучали ночные голоса, твердя, что теперь-то ему конец и сопротивляться бесполезно. Впереди на мостовой двое мальчишек играли в мяч, а их товарищи, столпившись вокруг, следили за игрой; они оглянулись, секунду раздумывали – и бросились собирать камни. Он пригнулся на бегу, но камни полетели так густо, что увернуться от них было невозможно, и один, пущенный очень умелой рукой, свистя и словно бы подскакивая по воздуху, как по глади воды, угодил ему в коленную чашечку. Опять послышались приглушенные голоса, и теперь он вдруг понял, что они имеют к нему самое прямое отношение:

– Держи его!

– Лови его!

– Не пускай его!

– Хватай его!

– Ворю-у-у-уга!

Он бежал, подгоняемый воплями преследователей, и не мог даже посмотреть, течет ли у него из колена кровь. Мальчишки, расстреляв свои боевые запасы, опять торопливо собирали камни. Он резко свернул влево, съежился и, проскочив через узкий проход в колючей живой изгороди, помчался по красно-бурой неровной земле, поросшей кустиками сухой травы. Шум погони слышался совсем близко, и крики становились все ожесточенней. В голове у него ширилась болезненная пустота, горло пересохло, горькая слюна загустела и мешала дышать. Он не думал об усталости, у него просто не было на это сил – не только мышцы, но и мозговые клетки отказывались ему повиноваться. Он напряг волю, сосредоточился – и определенная, четкая мысль, выросшая из безотчетного страха, заставила его содрогнуться. Они могут гнаться за ним, пока он не свалится, а потом сделают все, что захотят. Ведь впереди, там, куда он бежит, у него нет решительно никакого убежища. Нет уж, лучше остановиться сейчас – и, может быть, Фоли пожелает наконец объяснить ему, в чем же все-таки дело.

Он остановился. Град камней застучал вокруг него по земле, и он почувствовал два или три болезненных удара. Однако нового залпа не последовало. Теперь, когда он не убегал, преследователи, вырвавшиеся вперед, почувствовали себя неуверенно. И только мальчишки, с камнями наготове, ни о чем не думая, стремительно приближались к нему. Но предостерегающий крик мгновенно остановил и мальчишек – каждого на том месте, где застиг его:

– Стойте! Если он вас укусит, вы и сами сбеситесь!

И через секунду еще кто-то из взрослых спокойно добавил тоном знатока:

– Да и если оцарапает – тоже.

Эти возгласы были слышны необычайно четко, и он подумал, что такого солнечного, такого ясного и прозрачного дня он, пожалуй, не видел ни разу в жизни. Казалось, между ним и погоней, между ним и всем, что его окружало, не было никакой преграды, даже воздуха, и пространство, от земли до самого неба, наполнял лишь тихий серебристый свет. Мальчишки уже опомнились и помчались назад, к взрослым, но, обнаружив, что он не гонится за ними, перешли на шаг. Он медленно сдвинулся с места, и мальчишки ускорили отступление, так что разделявшее их расстояние продолжало увеличиваться. Он внимательно всматривался в толпу и не видел ни одного знакомого лица. Он жил здесь целый год и ни с кем не познакомился. Мало этого – ему вдруг пришло в голову, что у него вообще нет друзей. Ни одного во всем городе. Сотрудники… но никто из них не вступился бы сейчас за него как друг. Хуана – другое дело. Но она в Америке… или еще только возвращается из своего слишком долгого путешествия. Ну а здесь, среди соседей, – ни одного знакомого лица, не то что друга.

Он думал, что, если ему удастся выбраться с пустыря на улицу, он сможет уехать на попутной машине. Кто-нибудь наверняка поймет, в чем тут дело, и увезет его от обезумевшей толпы; в городе он выпьет чего-нибудь освежающего и спокойно все осмыслит. Ему не препятствовали – он вышел на улицу и в нерешительности остановился, а преследователи окружили его широким кольцом. Первым по улице проехал красный «воксхолл». Он поднял руку, но водитель испуганно прибавил скорость и умчался. Белый «пежо» тоже не остановился, и Баако медленно опустил руку. На солнце набежало облачко. Оно сразу же растаяло, и тут его снова охватил озноб, но кожа покрылась горячей испариной; рубашка плотно облепила спину, а влажные трусы неприятно приклеивались к ягодицам. Кольцо вокруг него медленно сжималось, но никто пока не отваживался подойти к нему слишком близко. На него навалилось тупое, безразличное спокойствие.

Вдали показался черный, сверкающий свежим лаком «мерседес-бенц». Баако не стал подымать руку – он выскочил на мостовую, и водителю «мерседеса» пришлось затормозить. Баако отступил, чтобы подойти к боковому окну, но, как только дорога освободилась, машина плавно тронулась с места. Он не успел разглядеть водителя, да это было ему и не нужно, потому что в его голове уже возник образ человека, равнодушно не замечающего мольбы о помощи.

– Подождите, послушайте! – крикнул он, надеясь, что машина остановится и ему удастся поговорить с ее владельцем. Но тот не отвечал, и «мерседес» неумолимо, хотя и медленно, набирал скорость.

– Бремпонг!.. – Его неуверенный зов остался без ответа. Но он не дал машине уехать. Он вцепился в боковую стойку и побежал, заглядывая в окно водителя, а тот продолжал набирать скорость, и Баако приходилось бежать все быстрее, и он запнулся и безвольно поволокся за машиной, а его ноги, подскакивая на неровностях мостовой, болтались где-то сзади. Выпустив наконец стойку, он услышал рев выхлопных газов и гомон толпы:

– Господи! Он угробил себя!

– Нет, кажется, жив.

– А что с ним случилось-то?

– Враг наслал на него порчу.

– Нет, говорят, он сам себя довел.

– Книги его довели.

– Во-во! Книги.

– Книги.

Никто, казалось, не мог решить, что же теперь надо делать, и Баако, лежа на мостовой, слышал, как вокруг него усиливается шумная сутолока, а потом общую невнятицу голосов прорезал звенящий слезами крик, и он с тревогой узнал голос Арабы:

– Да сделайте же что-нибудь! Сделайте же что-нибудь, пока он себя не убил!

После недолгой тишины опять поднялся взволнованный говор; послышалось несколько вопросов и ответов:

– Сестра…

– Это сестра.

Через некоторое время всхлипывания Арабы затихли, и она сказала:

– Свяжите его.

Силы постепенно возвращались к нему. Он повернул голову и посмотрел на сестру. У нее были заплаканные, ввалившиеся от горя глаза с красными, как будто это их естественный цвет, белками. В глазах застыли жалость и злость, но Баако не понимал, кого Араба жалеет и на кого злится. Он встал и увидел, что к нему приближаются двое мужчин с длинными веревками в руках, а следом за ними идет третий, неся крученый шпагат, – где они все это добыли, Баако так и не узнал.

…Ему чудилось, что вот уже целый час он мечется в кольце обступивших его людей, прыгая и уворачиваясь от веревок.

– Не давайте ему отдыхать, – утомленно сказал один из охотников. Люди разобрали веревки и принялись кидать их ему под ноги; они не спешили, тщательно целились и внимательно наблюдали за ним. Под конец он сделался совершенно мокрым; его тряс озноб, но он продолжал отскакивать, уклоняться и судорожно отдергивать ноги от извивающихся веревок. Ненависти, да и вообще никаких чувств, ни он, ни окружающие его люди не испытывали – они деловито накидывали ему на ноги веревки, а он увертывался, понимая, что это бесполезно, и быстро теряя силы. Когда ему стало совсем уж невмоготу и он решил было сесть прямо на мостовую, один из охотников, прицелившись лучше других, удачно бросил веревку, дернул – и он упал навзничь. Ему уже не хотелось сопротивляться – он чувствовал только недоумение, озаряемое смутным страхом. Когда к нему вернулась способность воспринимать окружающее, он увидел небо – оно походило на бескрайний алюминиевый лист.

Охотники действовали с проворством испуганных людей, которые поняли, что их страхам пришел конец. Человек в мягких сандалиях наступил ему на пальцы, чтобы он не мог никого оцарапать, и вмиг его руки и ноги были крепко-накрепко связаны. Шпагат мучительно врезался в кожу запястий.

– Пожалуйста, – начал он, – расслабьте немного… – Но никто уже не смотрел на него и не интересовался тем, что он может сказать.

Двое мужчин подняли его и понесли, настороженно следя, чтобы он не оцарапал или не укусил их, а дотащив до дома, оставили во дворе. Здесь вокруг него опять собралась толпа, и, лежа на спине, он видел, как люди переговариваются и покачивают головами. Они изливали на него потоки сострадания, настоянного, как ему казалось, на извращенной правде и бессмысленной лжи, а он ничего не мог сделать, чтобы остановить этот водопад.

– И, говорят, все из-за книг.

– В школе-то он был чуть ли не первым учеником.

– Побывавший, только год как вернулся. Мать, значит, ждала, ждала, и вот ей подарочек.

– И ведь всегда был таким тихим.

– А правда, что он образованный?

– И образованный, и побывавший.

– Он ездил на автобусе, поэтому я и спросил.

– Образованный, будьте уверены. Уж я-то знаю.

– Как же это он без машины?

– Странно, и государственного коттеджа ему не дали.

– То-то оно и есть, что странно.

– То-то оно и есть.

Потом он услышал голос Нааны:

– Что вы с ним сделали? Что он вам всем сделал? Где он? – Но старухе никто не ответил, и он понял, что ее увели.

Зеленый микроавтобус задом въехал во двор, и Баако, лицом вниз, положили на металлический пол. Ему не удавалось поднять голову, чтобы посмотреть, куда они едут. Потом он обнаружил в полу узкую щель, но сквозь нее был виден только стремительно убегающий назад серый асфальт. Один раз, забывшись, он попросил, чтобы его выпустили из машины, и вместо ответа кто-то прижал ему голову к железному полу. Выпустили его во дворе психиатрической больницы. Появилась сестра в голубом халате; она сказала, что если он никому не причинил вреда, то можно развязать ему руки, и печально добавила:

– Придется поместить его в отделение для самых тяжелых.

…Он проснулся и почувствовал, что лежит на теплом цементе. Солнце было все еще ярким, но уже склонялось к западу и скоро должно было скрыться за колокольней католического собора, который возвышался над рядами колючей проволоки, натянутой поверх больничной ограды. От большой группы сумасшедших отделились двое. Один из них нес в руках раскрытую Библию и непрерывно сыпал словами Священного писания. Второй молча шагал сзади. Они подошли к нему, одновременно, словно по приказу, остановились, в лад покивали головами, улыбнулись и пошли прочь. Он глянул им вслед и залюбовался багряными цветами какого-то вьющегося растения, которое дотянулось до крыши дома напротив. Его переполняло ощущение счастья.

Глава десятая
Эфуа

Одна и та же мысль, словно постоянно повторяющийся обвинительный кинокадр, мелькала в его сознании: правы, правы, все они правы, все они правы, правы, правы. В самом начале счастливая, исполненная надежды улыбка матери и ее разговоры – ласковые, радостные – о его будущей просторной обители в этом мире. А он, с идиотизмом новорожденного, твердил, что не нужны ему просторные обители, не желает он пыжиться ради того, чтобы занять побольше места. Надеялся ли он, что его упрямство будет понято, или упрямился без всякой надежды на понимание, когда отвергал немые просьбы матери и не отвечал на ее вопрос – все еще дружеский, все еще ласковый: «Разве орел не должен парить в поднебесье?»

Они были правы, правы, правы в своей уверенности, что он поступает чудовищно, отказываясь подыматься наверх и оставаясь вместе с ними – там, откуда они всю жизнь мечтали вырваться. Нет, он поступал даже не чудовищно, а безумно – они были правы, правы и тут. Самоуверенности, хоть какого-то сходства с белыми, среди которых он так долго жил, – вот чего ему не хватало, чтобы спастись от собственной обреченности и успокоить близких.

Побывавшего пригласили за праздничный стол, чтобы он дал отдых утомленной душе и пищу усталому телу. Петухи, которых выбрал для обеда Фифи, были белыми, как велит ритуал, – так чего же, кажется, лучше? Напитки на столе пестрели заморскими этикетками, и люди, предвкушая пир, с упоением произносили трудные европейские названия яств, а потом… потом вернувшийся идиот спросил, зачем нужна вся эта показная мишура, и веселье стало угасать, а когда угрюмый слепец сказал, что радоваться особенно нечему, праздник умер.

Правы, правы, правы. Отказ от ритуального празднества явил им болезненную ущербность, скупую мелочность его расчетливой души, не способной одарить даже близких, даже родных. Если бы ветви умели разговаривать, что они сказали бы стволу, решившему себя засушить? Чего может ожидать от жизни человек, который гасит огоньки надежд и старается затенить мираж, не только прекрасный, но и совершенно реальный для его создателей?

Эфуа тоже была права, считая, что возвратившийся – взлелеянный ею колос – должен наконец порадовать ее полновесным зерном. Она видела, как колосья, взращенные другими, золотятся и наливаются силой, а ее – хиреет и чахнет…

Конечно же, она была права. За что, за какие грехи отняли у нее надежду? Да, он был обречен на одиночество – и на тщетные попытки понять, почему так случилось.

Теперь-то он прозрел – и обнаружил, что прозрел слишком поздно. Никакие видения больше не затуманивали его сознания – он ясно понимал каждое слово, каждое событие минувшего года, они слились воедино, вытянулись в зримую цепочку, словно кадры завершенного, полностью отснятого фильма. Он вспомнил предупреждения Нааны – слепая старуха была права, а он не обращал на ее слова внимания, так же как не замечал предсказаний своей матери. Да, мать тоже была права.

Однажды воскресным утром она сказала ему:

– Пойдем.

– Куда? – спросил он удивленно.

– Пойдем со мной, и ты увидишь.

Они дошли до перекрестка Виннеба и сели на землю, поджидая автобуса. Ему не терпелось поскорее узнать, куда они поедут, но ей было очень весело в то утро, она все время смеялась и упрашивала его набраться терпения.

– Нам многое приходится сносить в этой жизни, – говорила она со смехом, – но мы не должны забывать, что есть на свете и счастье. – Она замолчала, надеясь, что он откликнется на ее слова, но ему не хотелось разговаривать, и тогда она продолжила: – Сегодня я окончательно решилась. Мне надо очистить душу.

– От чего? – спросил он.

– От грязи, – ответила она так буднично, что ему стало смешно. – Правда-правда. То же самое было, когда я пошла к провидцу. Я проклинала тебя… вместо того, чтобы жалеть.

– За какие же мои грехи…

– Не в твоих грехах было дело, – перебила она его, – а во мне самой. Меня раздражало, что ты не принимаешь этот мир, не хочешь разобраться, где тут широкие дороги, а где тупики. Я боялась, что ты погубишь себя.

– Странные проклятия.

– И все же это были проклятия. Нет, тебе, пожалуй, не понять. Ты вел себя не так, как мне хотелось. А теперь я избавилась от своих желаний и надеюсь обрести счастье.

– Ты опять ходила к провидцу?

– Да нет. Он рассердился на меня – за то, что я исчезла, когда ты приехал. Ему не нравятся люди, которые веруют, только пока им что-нибудь нужно. Он довольно странный, этот провидец, и я к нему больше не хожу.

– Так ты нашла другого? – спросил он.

– Нет, просто стала умней, – ответила она, оглянувшись на дорогу. – То я была как ребенок – сама смотреть не хотела, а тебя заставляла. И вот вдруг мне стало ясно, что ты – часть моего мира, мой тупик.

– Не понимаю.

– Значит, и не поймешь. У каждого человека есть свои тупики. И если он пытается идти напролом, то просто губит себя. Я хотела, чтобы ты принял этот мир, и, значит, хотела тебя погубить, но увидела, что ты часть моего мира, мой тупик.

– Знаешь, это очень странно – быть чьим-нибудь тупиком.

– Когда мне все стало ясно, я решила, что могу оставить тебя в покое. Началось мое очищение. И все же – втайне даже от самой себя – я была недовольна тобой.

Автобус так и не пришел, но их подвез шофер, ехавший в Сведру. Они вылезли из машины у развилки – основное шоссе сворачивало здесь вправо, а Эфуа пошла прямо, и Баако увидел железные ворота с натянутой поверху колючей проволокой, а за воротами – неровную дорогу, которая подымалась к большому недостроенному зданию, стоящему на вершине холма.

– Это дом спецуполномоченного Кункумфи, – сказала Эфуа. – Он бы мог давно его достроить. Только он слишком уж часто ездит в Европу да Америку и хочет угнаться за всеми заморскими новшествами. Посмотри-ка на него. Хорош, верно?

Они пошли дальше. Дорогу во многих местах рассекали дождевые промоины с обнажившимися зазубренными камнями, так что им приходилось внимательно смотреть под ноги. Один раз он чуть не наступил на расщепленную доску, из которой торчали ржавые изогнутые гвозди. Вскоре они подошли к большой строительной площадке, заброшенной в тот момент, когда работа на ней шла полным ходом. Кругом, насколько хватал глаз, валялись искореженные, сломанные, сгнившие строительные материалы и инструменты. От недавно посаженных деревьев осталось несколько пеньков да худосочных прутьев со случайно сохранившимися полузасохшими листьями. Тут же догнивали обломки каких-то строительных приспособлений из досок, уже изъеденных термитами, высился скособоченный штабель бетонных блоков, виднелась большая куча припорошенного латеритовой пылью песка и груда растрескавшихся камней, привезенных из гранитного карьера. Баако приостановился.

– Идем, идем, – улыбнувшись, сказала Эфуа.

Дома фактически еще не было. Площадь его, судя по уже заложенному фундаменту, была огромной, но стену строители успели вывести только с одной стороны. Баако поднял голову. Высоко в небе, волоча за собой полупрозрачный шлейф, плыл серебристо-белый реактивный самолет, и рев его двигателей, почти не слышный на таком расстоянии, наполнял тишину едва ощущаемой тревожной дрожью. Эфуа тоже подняла глаза к небу и застыла.

– Они всегда напоминали мне о тебе, – сказала она, когда самолет пропал из виду. – Ведь тот, кто летает в небе, не может быть таким же, как мы, ползающие внизу по земле. И я думала о твоем возвращении. А теперь я только думаю, что мне уж не придется летать…

Эфуа шагнула внутрь дома через дверной проем. Он последовал за ней, пытаясь понять, для чего она привела его сюда, – спрашивать ему не хотелось.

– Видишь, прихожая, а вон там общая комната, потом кухня, – торопливо, на одном дыхании сыпала словами Эфуа. – Тут было тепло и уютно, как в прекрасном видении. – Она прошла мимо пучка погнутых ржавых труб, мимо треснувшего унитаза и дальше, вдоль низких стен, пока не добралась до еще одной комнаты с ободранной электропроводкой. Помнится, она задавала ему какие-то вопросы… что он ей отвечал? – Ты поднялся так высоко, что тебе, наверно, смешно смотреть на нас. Мы-то навеки привязаны к земле. Но не смейся над нами. Если наши души разъедает грязь, то это потому, что мы тоже хотим летать… – Она долго кружила по едва намеченным комнатам, молча вглядывалась в очертания уже разрушающегося дома, словно прощаясь с погибшим возлюбленным. И снова этот ласковый, смеющийся голос: – А знаешь, очищение оказалось не слишком трудным делом.

Он с удивлением разглядывал недостроенные, но уже полуразрушенные комнаты, переходы, тупики, а когда она снова подошла к нему, не удержался и спросил:

– Тебе никогда не казалось, что все это однажды привиделось тебе, да так тут и осталось?

И опять она рассмеялась, рассмеялась почти беззвучно – может быть, для того, чтобы ее прекрасный смех сохранился в его памяти, как зримый образ.

– Вот и завершилось мое очищение, сынок, – сказала она. – Ведь эту стройку-то я затеяла. Мне хотелось, чтобы дом не показался тебе слишком маленьким. Я думала: тебя порадует то, что я начала, да не смогла закончить, а ты достроишь наше будущее жилище. Но тебе все это было ни к чему. И я стала тебя проклинать. Прости меня. Теперь, когда мы оба здесь побывали, моему недовольству пришел конец. Я мать, Баако, и, признаюсь, ты очень удивлял меня. Но теперь и с этим покончено. Постарайся понять меня, Баако. А сейчас – поедем-ка домой. – Она счастливо посмеивалась, пока они возвращались к автобусной остановке и потом ждали под жгучими лучами солнца какую-нибудь попутную машину.