Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"

Автор книги: Чинуа Ачебе

Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

Анри Лопез
Депутат

Анри Лопез – конголезский писатель. (Род. в 1937 г.) Окончил среднюю школу в Нанте (Франция) и исторический факультет Парижского университета. Преподавал в Педагогическом училище Центральной Африки, работал в Главном управлении просвещения, был министром просвещения и министром финансов Народной Республики Конго. Автор сборника новелл «Племенные связи» (1971), романа «Новый романс» (1976).

«…Колониализм навязал нам экономическую систему, закабалившую наших сестер. Нам, мужчинам, надлежит теперь освободить от экономической зависимости все слои нашего общества, и прежде всего женщин. (Аплодисменты.) Женщины должны получить доступ к тем профессиям, на которые они имеют полное право. Возмутительно, что в нашей независимой стране, где тысячи девочек ходят в школу, продавщицы в магазинах и секретари – одни иностранки… (Аплодисменты.) Сестры, мы пользуемся вашим конгрессом, чтобы торжественно спросить у нашей Генеральной ассамблеи и нашего правительства, когда они, наконец, примут закон, в котором будет сказано, что официантками в барах и ночных клубах могут работать исключительно африканки, европейкам же это категорически запрещается… (Зал встает, слова оратора тонут в буре аплодисментов.) Заработная плата наших женщин в самых различных профессиях должна быть приравнена к той, которую получали европейки… (Буря аплодисментов.) Ибо, как говорил… э!.. э!.. как говорил… э!.. В общем, я думаю, что это был Лафонтен… (Аплодисменты.) Ибо, заявляю я, как говорил Лафонтен, „за равный труд – равную оплату!“ (Буря аплодисментов.) Пора также категорически изжить предрассудки, цепляясь за которые многие малосознательные отцы не разрешают еще своим дочерям продолжать учебу. Женщина имеет те же права, что и мужчина. Некоторые мужчины не желают до сих пор признать эту истину. Вот почему, обращаясь к вам, сестры мои, я заявляю: только сами женщины смогут освободиться от мужской тирании… (Аплодисменты.) В наше время, когда сильны еще племенные разногласия, когда по всему свету люди безжалостно, как безумные истребляют друг друга, я с этой трибуны провозглашаю, что только женщина поможет нам преодолеть племенные предрассудки и добиться всеобщего мира…» (Аплодисменты.)

Депутат Нгуаку-Нгуаку, держа в руках часы, говорит в таком духе в течение двадцати минут. Кончив, он вытирает со лба пот, а зал заседаний Дома партии буквально взрывается от восторга. Заливаясь смехом, мужчины и женщины крепко хлопают соседей по плечам и кричат: «Ай да папаша Нгуаку-Нгуаку, каково?» «О-го-го!» – отвечают им те. Некоторые женщины начинают прямо тут же танцевать, и привязанные на их спинах младенцы, чей сон так неожиданно и грубо прервали, недовольно морщат личики.

Охранник церемонно снимает с депутата перевязь и берет у него целлофановую папочку, где лежит свернутая вдвое наподобие сандвича речь, которую Нгуаку-Нгуаку только что произнес. Ликующая толпа никак не может угомониться.

* * *

В восемь часов вечера Нгуаку-Нгуаку возвращается домой. Бой спешит взять у него портфель. Хозяин плюхается в кресло.

– Бука-Бука, иди к папе.

Мальчик взбирается к отцу на колени. Нгуаку-Нгуаку смотрит на него с гордостью. Это его единственный сын. Его седьмой ребенок.

– Папа, ты не купил мне «Аполлон XII»?

– Это еще что такое?

– У Акпы уже есть. Ему отец купил.

– Эмильен! – кричит Нгуаку-Нгуаку. – Эмильен!

– Она проверяет свое сочинение, – доносится из кухни голос матери.

– Сочинение? Сочиняя, она не научится быть приятной для мужа. Пусть принесет мне шлепанцы.

– Слушай, Нгуаку-Нгуаку, войди ты хоть немного в положение бедной девочки!

– С каких же это пор женщины делают замечания мужьям? Теперь ты будешь меня учить, как мне воспитывать собственную дочь?!

– Папа, вот твои шлепанцы, – говорит Бука-Бука.

– Спасибо, сын. Хоть ты обо мне позаботишься. Но это, однако, слишком! Здесь что, мужчины должны работать?

– Эмильен!

Появляется перепуганная Эмильен.

– Наконец-то! Сколько раз надо тебя звать?

– Но… папа… прости… Я не слышала…

– Где ты была?

– У себя в комнате.

– У себя в комнате? Мечтала, конечно?!

– Нет, папа, я проверяла задание по математике.

– Когда занимаются математикой, не мечтают. Тут требуется внимательность. А если человек внимателен, он слышит, когда его зовут. Принеси мне виски.

Эмильен направляется к буфету. Делает она все механически. Она думает об интернате. Она завидует своим подругам, которые живут вдали от родительского надзора. Как это, наверное, здорово, ни от кого не зависеть! Вечно родители лезут со своими принципами… Вот тебе раз, бутылка почти пуста. Эмильен напрасно смотрит на всех полках буфета.

– Будет, наконец, виски или нет?

– Кончилось.

– Кончилось, кончилось! Я запрещаю тебе два дня играть с соседскими девчонками. Вот так!

– Но я ведь не виновата, папа…

– Пора бы знать, что, если бутылка наполовину пуста, нужно покупать другую. Пусть мне принесут пива!

Он включает телевизор. Поет Мириам Макеба. Он очень любит слушать ее, но сегодня Мириам Макеба его раздражает. Это ведь пленка, отснятая во время ее последнего концерта в их городе. Нгуаку-Нгуаку знает ее наизусть, потому что крутят ее по меньшей мере два раза в неделю. Когда составителям телепрограмм не хватает воображения, чтобы сделать новую передачу, они любят крутить фильмы, которые у них под руками, даже если их уже показывали сотню раз. Нгуаку-Нгуаку томится. Он смотрит на часы.

– Когда можно будет сесть за стол?

– Еще пять минут, – говорит из кухни мать.

– Я хочу есть.

– Рис еще не готов.

– Вечная история. Никогда не готово, когда есть хочется.

Мириам Макеба поет «Малайку». Тут уж Нгуаку-Нгуаку не может оставаться безучастным. Действительно, красивая песня. Артистка прищелкивает языком, пританцовывает, раскачиваясь, как корабль на волнах.

– За стол! – кричит мать.

Нгуаку-Нгуаку не отвечает.

– За стол, остынет.

Нгуаку-Нгуаку едва сдерживает гнев. Он не выносит крика, когда слушает музыку. Он садится на свое место за столом, напротив телевизора. Мириам продолжает петь.

– Опять рис и тушеное мясо?

– На рынке почти ничего не купишь.

– Ничего не купишь! Рыбы нет?

– Ты никогда не делал замечаний по поводу меню. Разнообразить его, конечно, хорошо, но не до бесконечности. Когда утром я тебя спрашиваю, чего бы ты хотел, ты берешь портфель и уходишь.

– Только этого еще не хватало! Ты считаешь, что мне не о чем больше думать? Мне еще надо заниматься и кухней?! Ты ведь не работаешь. Деньги приношу я.

– Если хочешь поменяться, я с удовольствием.

– То, чем я занимаюсь, не женское дело. Я знаю многих женщин, которые мечтают оказаться на твоем месте. Иметь мужа, который обеспечивает тебя газовой плитой последней модели, холодильником, деньгами…

– Деньгами? Мне приходится здорово поломать себе голову, чтобы накормить такую большую семью, как наша, на те деньги, которые ты мне даешь на неделю.

– Видно, что не ты их зарабатываешь.

Диктор телевидения читает новости. Он рассказывает о событиях в стране.

– Господи, да замолчите вы, дайте послушать!

«Сегодня открылся конгресс Национальной федерации женщин-авангардисток. На открытии выступили несколько человек. Это второй конгресс федерации после ее создания. На нем присутствуют гости из братских африканских стран и дружеских государств Европы, Америки и Азии».

Нгуаку-Нгуаку взбешен. «Завтра же пойду к министру информации, пусть он всыплет этому диктору. Ничего не сказал о моей речи». Он отталкивает тарелку.

– Не хочу больше есть.

Говорят о войне в Нигерии. Нгуаку-Нгуаку закуривает. Все время они твердят одно и то же про эту войну.

– А дочери разве не могут помочь тебе на кухне и вообще по хозяйству? Ты, Марселин, например?

– Но, папа, у меня много работы.

– Не забывай, что ты женщина. Главная работа для женщины – это домашняя работа.

– Да уймись же ты, наконец, – говорит мать, – ты ведь прекрасно знаешь, что Марселин готовится к экзаменам на бакалавра!

– Вы думаете, что дипломом бакалавра она удержит мужа дома? Вкусной едой – да! И еще кое-чем тоже!

– Ты хоть бы следил за тем, что говоришь.

– Ой, папа, – кричит Бука-Бука, – смотри!

По телевизору показывают детей Биафры. Они похожи на скелеты с большими животами. Семья замолкает.

– Почему эти дети такие некрасивые?

– Они в этом не виноваты, – вмешивается мать.

Нгуаку-Нгуаку встает и идет в свою комнату. Насвистывая, он как попало бросает одежду на кровать. Жена развесит все это в шкафу. Он надевает светло-серые брюки и короткое бубу с золотой строчкой на рукавах, карманах и вороте. Смотрит на себя в зеркало. Выглядит он помолодевшим. Нгуаку-Нгуаку закуривает и, продолжая насвистывать, выходит из дома.

Бар «Заходите поглядеть» находится почти на самой окраине города. На улице ни фонаря, а в баре есть электричество. Секрет простой: хозяйка его, Маргерит, – прелестнейшая вдовушка. Правильные черты лица, высокие, крепкие груди угадываются даже под свободной кофточкой, а от длинных, как у молодой антилопы, ног, когда она надевает прилегающее платье и туфли на высоком каблуке, глаз не отведешь. Кое-кто считает ее метиской, но люди, знакомые с ней с детства, понимают, что ее кожа посветлела после того, как начали продавать американскую косметику. Короче говоря, спрос на Маргерит очень большой. А поскольку она не может угодить всем в одно и то же время, с ней живут кузины, почти такие же красивые, как и она. Важная персона, приводя в «Заходите поглядеть» компанию приезжих гостей, велит Маргерит потанцевать с каждым танго. Около часа ночи важная персона шепчет ей на ухо несколько слов. И Маргерит уединяется с ним, а своим кузинам дает указание уединиться с важными персонами, приехавшими из-за границы. Таким вот образом в благодарность за услуги Маргерит получает все, чего захочет. Чтобы провести в бар электричество, ей понадобилось два месяца уделять особое внимание министру энергетики.

Мари-Терез, чтобы добраться сюда, пришлось взять такси. Секунду она стоит перед дверью, не решаясь войти. В баре полумрак, электрическая энергия здесь нужна прежде всего не для освещения, а для аппарата, на котором то и дело меняются пластинки. Лампочки так густо закрашены красным, что создается впечатление, будто передвигаются по залу и сидят у стойки бара какие-то красноватые тени. Зал поделен бамбуковыми перегородками на маленькие купе. В таком купе вы скрыты от нескромных взглядов. Мари-Терез выбирает одно из них и садится на маленькую, низкую ивовую скамейку. Маргерит ее замечает, кивает головой одной из кузин, и та ленивой походкой, не отрывая от пола ног, направляется к новой посетительнице.

– Нет, мне пока ничего не нужно. Я жду человека.

Когда кузина возвращается к стойке, сидящий там мужчина обнимает ее и увлекает танцевать румбу. Томность тут же покидает кузину. Бедра, животы танцующих то и дело соприкасаются. Им уже нечего скрывать, думает Мари-Терез. Зрелище ее немного смущает. После того как румба кончается, мужчина возвращается к стойке и балагурит с кузинами. Когда начинается следующий танец, он направляется к Мари-Терез. Он держится так уверенно, а глаза у него такие красивые, что она просто парализована.

– Нет, мсье.

– Я что же, неприятен вам?

Она отворачивается, и в этот момент входит Нгуаку-Нгуаку.

– О, простите, господин депутат, простите… Я не знал…

Нгуаку-Нгуаку, не удостоив мужчину взглядом, молча садится. «Этот кретин Бвала еще узнает, с кем имеет дело», – бормочет он про себя.

Кузина возвращается, перебрасывается с господином депутатом несколькими шутливыми фразами. Это старые знакомые. Чинопочитания никакого. Другого такого простого человека, как господин депутат Нгуаку-Нгуаку, во всем свете не сыщешь. Настоящий сын своего народа, он и теперь не боится общаться с массами. Нгуаку-Нгуаку заказывает. Когда кузина приносит поднос с напитками, господин депутат лезет в карман. Кузина его останавливает, говоря, что мужчина у стойки уже оплатил счет.

Звучит пачанга, Мари-Терез хочется танцевать. Больше никто не танцует, все смотрят на них и улыбаются. Улыбаются, глядя, как бедра, плечи – все тело девушки, на лице которой широкая, чистая улыбка, откликается, излучая юность, на каждую ноту оркестра. Улыбаются, умиляясь этим человеком пятидесяти лет, которого не старят ни лысина, ни живот – настолько легко он танцует. Мужчина у стойки произносит:

– Да, сестра, вот она, наша Африка. Она не подвластна ни цивилизации, ни времени.

Но танцующие этого не слышат. Они увлечены друг другом.

После третьего танца Нгуаку-Нгуаку хочет уйти.

– Уже? – говорит Мари-Терез. – Тут хорошо. Тебе не нравится?

– В другом месте будет еще лучше.

Он берет ее за руку, и они уходят. Остановив машину перед «Реле-отелем», он говорит Мари-Терез:

– Моя секретарша заказала номер на имя мадемуазель Бакер. Ты назовешься ею и возьмешь ключ. Жди меня в номере, я буду через пятнадцать минут.

Мари-Терез гасит свет и чувствует, как ее обхватывают большие, сильные руки…

Ей снится, что Нгуаку-Нгуаку приехал за ней на длинной американской машине. Он одет в черный костюм и сияет от радости. Он говорит ей, что его жена умерла, что он прямо с похорон и приехал за ней, чтобы увезти ее за границу. Она даже не решается этому верить. Она хочет взять с собой несколько платьев и кофточек, но Нгуаку-Нгуаку говорит, что не нужно терять время.

Она прыгает в машину, и Нгуаку-Нгуаку мчит ее в аэропорт. По дороге она видит на улицах множество знакомых и, несмотря на бешеную скорость, ясно слышит, что они говорят. Они клеймят ее позором за то, что она разлучила пожилого человека с детьми, кричат, что это она убила мадам Нгуаку-Нгуаку. Когда они приезжают в аэропорт, она вся в поту. В самолете уже нет мест, их сажают в кабину летчиков. Управлять самолетом Нгуаку-Нгуаку берется сам. Он запускает двигатели. Самолет бежит по взлетной дорожке, но ему никак не удается оторваться от земли больше чем на три метра. Черная собака, которая все время преследовала Мари-Терез, вот-вот впрыгнет в самолет…

Мари-Терез просыпается и видит, что Нгуаку-Нгуаку уже одет.

– Мне нужно уходить.

Она улыбается и протягивает к нему руки. Он садится на край постели. Потом целует ее в висок и говорит:

– Я пойду. Пора.

– Я должна тебе кое-что сказать.

– Ты просто не хочешь меня отпускать.

– Нет, серьезно.

Она берет руку мужчины, просовывает ее под одеяло и кладет себе на живот.

– Я думаю, что у меня будет ребенок.

– Ты что, смеешься?!

– Нет, это точно.

– А кто мне докажет, что это от меня?

Мари-Терез поворачивается на живот, зарывается головой в подушку, кусает ее, бьет по ней кулаками, плачет.

– Что с тобой, девочка?

– Негодяй! Уходи! Негодяй, негодяй…

* * *

Солнце появилось на горизонте и начинает медленно подниматься. Сегодня наверняка будет жарко. Лучи солнца проникают в комнату. Мадам Нгуаку-Нгуаку просыпается. Как и каждое утро, она сразу нажимает кнопку своего транзистора, чтобы послушать национальное радио. Это мешает ей заснуть снова. Передают информацию: вчера депутат Нгуаку-Нгуаку выступил на открытии конгресса женщин-авангардисток. В своей речи он подчеркнул необходимость освобождения женщин, которые являются такими же людьми, как и мужчины.

Франсиско Лопес
Августовский дождь

Франсиско Лопес – зеленомысский писатель. Родился на острове Сан-Висенти. Окончил отделение германской филологии Лиссабонского университета. Рассказы его публиковались в различных антологиях и журналах. Пишет на португальском языке.

Удушливая предгрозовая атмосфера, возвещающая скорое наступление августовских дождей, нависла над берегом реки. Парило. Небо, казалось, слилось с землей, с щедрой и великодушной землей, и скопища зловещих, набухших от воды туч неслись над долиной, словно стадо разъяренных быков. На землю не пролилось ни капли дождя. Молнии сколопендрами жалили небо. Над рекой грохотал гром, эхо повторяло его раскаты множество раз, рокот усиливался, ударившись о скалы, с удесятеренной силой обрушивался на селение, и Большой Утес возвращал небесам угрожающее рычание неба. Симао Тока сидел на вершине холма и разглядывал небо, прищурив болевшие от яркого света глаза. Некоторое время он не шевелился, вглядываясь в тучи и медленно покачивая головой, словно прислушивался к только ему понятному разговору природы. Он внимал языку августовского дождя, который вот-вот должен был разразиться. Симао Току беспокоила дамба. В надежде на нее он развел плантации прямо на заливных лугах, и, чтобы спасти их от наводнения, теперь требовалось закончить перемычку раньше, чем зарядят проливные дожди. Симао Тока подозвал к себе подрядчика Андре, бродившего неподалеку в зарослях кустарника. Тот подошел.

– Бог в помощь, ньо[44]44
  Ньо – сокращенно от «сеньор» (португ.).


[Закрыть] Симао, – весело поздоровался он.

Симао Тока пробурчал в ответ что-то невразумительное и даже не шелохнулся; он словно окаменел в привычной для него позе: широко расставленные ноги, одна рука сжимает подбородок, другая тяжело лежит на толстой суковатой палке, которую он воткнул перед собой в землю под прямым углом. Симао Тока поднял голову и уставился на Андре:

– Как по-твоему, управимся мы с дамбой до августовских дождей? Нет?

Андре в нерешительности переминался с ноги на ногу, теребя в руках кепку.

– Работа идет полным ходом, ньо Симао, можете не сомневаться, – заверил он. – Одна лишь загвоздка: вы же знаете, для дамбы придется прихватить на северном берегу часть земли Джокиньи де Ньюто.

Симао Тока едва дослушал его до конца. Он порывисто вскочил на ноги, точно его осенила блестящая мысль, и указал в сторону реки:

– Гляди туда, простофиля, гляди вон туда, вниз, на кукурузное поле. Ты ничего не замечаешь? – Андре недоуменно смотрел на него, явно не понимая, куда клонит хозяин. – Видишь ту скалу, она мешает нам строить дамбу! Хороший заряд динамита – и она взлетит ко всем чертям. Река изменит русло, и тогда нам не придется вести дамбу по северному берегу.

Андре только теперь догадался, что задумал неугомонный Симао Тока, и робко, заплетающимся языком осмелился возразить:

– Но позвольте, ньо Симао, ведь это кукурузное поле около скалы принадлежит Джокинье де Ньюто. Вы думаете, он обрадуется, если мы будем взрывать скалу? Вряд ли это придется ему по вкусу, пожалуй, он затеет тяжбу.

– Какая там тяжба, черт побери! Да Джокинья де Ньюто вот где у меня! – Он сжал руки в кулак, протянул к Андре. – Вот так-то, – повторил он, делая ударение на последнем слове. – Он у меня вот где, понял, парень? – И когда Андре с его разрешения медленно удалился, Симао Тока крикнул ему вдогонку: – Эй, парень, пройдись-ка вдоль берега и прикажи людям работать на совесть! Скажи, хозяин требует, чтобы дамба была готова до августовских дождей.

Симао Тока остался один. Каждый день он совершал обход своих владений, и это уже стало для него необходимостью. Он взбирался по козьей тропе и усаживался на вершине холма, лицом к западу, в ожидании часа, когда солнце скроется за линией горизонта. Ему нравилось созерцать «Лапу» в преддверии ночи, озаренную багровыми отсветами заходящего солнца. Тогда он особенно остро ощущал свое могущество, чувствовал себя вознагражденным за все усилия.

Солнце только что опустилось за море. Симао Тока вскочил в каком-то порыве, движимый непонятной силой. Огромное поместье казалось сказочно прекрасным. Кругом было алое море огня; мерцающее, переливающееся разными оттенками, оно простиралось, насколько хватал глаз. Симао Тока посмотрел вдаль. Занимая всю долину, кроме нескольких жалких клочков, принадлежащих Джокинье, его земли карабкались вверх по склону Большого Утеса, где тростниковые заросли чередовались с банановыми рощами. «И все это мое, – с гордостью думал он. – Все, за исключением земель Джокиньи».

Ночь постепенно окутывала реку сплошной пеленой тумана. Симао в последний раз полюбовался на «Лапу» и, погруженный в свои мысли, зашагал вниз по склону.

С утра он заперся в своем кабинете, переворошил груды бумаг и сделал множество пометок в книге с красным корешком и уголками, обернутой в голубую бумагу. Он то и дело сверялся с записями, а потом заглядывал в книгу, где его внимание привлекала графа «кредит», и с самодовольной ухмылкой вписывал туда корявым почерком огромные числа с жирными нулями.

– Педриньо! – крикнул Симао Тока.

Было около шести часов вечера, когда он наконец поднялся из-за конторки красного дерева и, с трудом волоча левую ногу, направился к несгораемому шкафу. Положил бумаги в специальное отделение и захлопнул дверцу, которая затворилась с сухим треском.

– Педриньо! – снова закричал он и с болезненной гримасой опустился в качалку, стоявшую тут же, в глубине комнаты. Дверь на веранду приоткрылась, и в проеме показалась плешивая голова Педриньо; его широко расставленные тусклые глазки с готовностью смотрели на хозяина, рот растягивала простодушная улыбка.

– Вы меня звали, ньо Симао? – невнятно пробормотал он, глотая половину слов.

– Возьми вот эту записку и отнеси ее Джокинье де Ньюто. Да живей поворачивайся. И запомни, – прибавил Симао Тока, – ты должен вручить ее самому Джокинье, без свидетелей!

Педриньо уже не слышал его. Он опрометью бросился вон из комнаты, натолкнулся на дверь, в изумлении отпрянул и во всю прыть припустился по дороге, ведущей к дому Джокиньи. Педриньо редко приходилось бывать в тех местах, но, уж если ему поручали что-нибудь передать, делал он это с неизменной охотой. Ему нравилась Биука, дочь Джокиньи. В прошлый раз, когда он там очутился, девушка стирала у водоема белье. Педриньо подкрался на цыпочках и спрятался за стволом банановой пальмы; лежа на земле, разинув рот, он не сводил глаз с Биуки; а та, ничего не подозревая, подоткнула повыше подол юбки, уперлась коленями в бетонный борт водоема и колотила белье. Но Биука все-таки обнаружила его проделку и возмутилась: «Знаешь что, парень, иди-ка ты… – сказала она. – И не смей подглядывать за людьми».

Педриньо даже в жар бросило от стыда при мысли о том, как его накрыла тогда Биука. Но всякий раз, когда он начинал думать о девушке – а думал он о ней ежечасно, – он воображал ее именно такой, какой видел у водоема. И тогда его охватывала непонятная истома и дрожь пробегала по телу. Педриньо продолжал свой путь, мечтая о Биуке. Будет ли она снова стирать белье на краю водоема, подоткнув подол юбки? И, сам того не замечая, он очутился у дома Джокиньи. У загона не было ни живой души, и Биуки тоже не было у водоема. Темнело. Педриньо постучал в дверь. Открыл ему сам Джокинья. Педриньо порылся в карманах и протянул записку.

У Джокиньи де Ньюто подкосились ноги, когда он увидел послание ростовщика. Он с трудом удержался на ногах. Он выдвинул табурет, стоявший под столом, и сел. Ему даже не понадобилось читать записку, чтобы догадаться, о чем идет речь. Он слишком хорошо знал ньо Симао, и намерение ростовщика не явилось для него неожиданностью. Ньо Симао брал за горло мертвой хваткой. Он охотно ссужал деньгами человека, попавшего в беду, но уж потом ухитрялся содрать с него три шкуры. Джокинья прекрасно помнил, что именно так земли Жозе Бебиано, Жулиньо де Гида и многих других перешли к ненасытному ньо Симао. Джокинью трясло. Краем глаза он взглянул на Биуку, хлопотавшую по хозяйству, опасаясь, что она заметит его слабость. В соседней комнате стонал и звал Биуку Шикиньо. Она пошла успокоить братишку. Джокинья слышал, как она что-то искала на посудной полке. Потом все стихло, и он остался один на один со своими мыслями. Он сидел, не поднимая головы, с запиской в руках и думал о покойной Изабел, спутнице его жизни. Без нее Джокинья чувствовал себя одиноким и бесприютным, с зияющей пустотой в груди. Он сделал все, что было в его силах, чтобы спасти ее, но воля бога оказалась сильней. Он даже не смог толком проститься с ней. Все случилось так внезапно. Изабел подметала в комнате пол, а он сидел на этом вот самом табурете, на этом же самом месте и зажигал керосиновую лампу, потому что уже темнело. Вдруг Изабел странно захрипела, и он увидел ее вытаращенные, вылезшие из орбит глаза. Она раскрыла рот, пытаясь что-то сказать, но лицо ее исказилось гримасой, и она рухнула на пол, на губах у нее выступила пена, и она забилась в конвульсиях, извиваясь всем телом, как отрубленный хвост ящерицы. Потом он увидел, как Биука опрометью примчалась из спальни вместе с Шикиньо, который, плача, прижимался к ней. Биука страшно закричала, он никогда не слышал, чтобы люди так кричали, и в дом начали сбегаться соседи. Он побежал в селение за доктором Санта-Ана. Четверо суток продолжалась агония Изабел, пока бог не прибрал ее. Доктор Санта-Ана, к чести его будь сказано, все это время неотлучно находился при ней, но ничего не мог поделать, несмотря на дорогие лекарства. Вот тогда он и обратился к ньо Симао во второй раз. Умница доктор предупреждал его: последнее это дело – залеплять рану навозом. И вот теперь он остался один, без Изабел, с двумя детьми на руках. Биуке, правда, скоро минет семнадцать, но Шикиньо еще так мал, без матери он рос чахлым заморышем. Джокинья не торопясь развернул записку и прочел. Выражение лица у него не изменилось.

– Биука, – громко позвал он. Биука просунула голову в дверь. Шикиньо продолжал тихонько скулить. – Я пойду улажу одно дело с ньо Симао.

– Хорошо, папа, – ответила она.

Джокинья де Ньюто взял шапку и вышел.

Джокинья остановился у парадных дверей господского дома. Почуяв постороннего, Нерон заворчал в своей будке и яростно залаял, высунув морду, встал передними лапами на забор у калитки. Джокинья инстинктивно отпрянул назад, охваченный страхом. Кто-то позвал собаку, она перестала лаять, но продолжала рычать, не спуская с него настороженных глаз. Окна были ярко освещены, и Джокинья видел мелькающие тени в комнатах. В дверях появился Педриньо. Джокинья де Ньюто подошел к нему.

– Знаешь, парень, мне до зарезу нужно поговорить с твоим хозяином. Скажи, что его спрашивает Джокинья де Ньюто.

Педриньо скрылся за массивными дверями и тут же вернулся, жестом приглашая Джокинью войти. Тот переступил порог и лицом к лицу столкнулся с ньо Симао.

– Извините за беспокойство, ньо Симао, – заговорил он, стаскивая с головы шапку. – Прошу прощения, что беспокою вас в такое позднее время, но я решил, что будет лучше, если я сегодня приду поговорить с вами насчет этой записки.

Ньо Симао сидел за конторкой из красного дерева. Он взглянул на Джокинью, как на пустое место, и произнес, указывая на стул:

– Дело не терпит отлагательств, приятель, но можно было так не спешить. Этот вопрос мы решили бы и завтра.

Джокинья примостился на краешке стула и, уставившись в пол, принялся теребить в руках шапку. Симао Тока, не обращая на него внимания, перебирал бумаги, грудой наваленные на конторке. Наступило тягостное для Джокиньи молчание.

– Знаете, ньо Симао, – начал он, разыгрывая полную непринужденность, – бывает, в жизни приходится совершать многое помимо воли. Если б не засуха два года назад да не болезнь Изабел, царство ей небесное, я бы ни за что на свете не впутался в это дело, и не попал бы в затруднительное положение, и не задолжал бы вам. Конечно, я виноват, что не сдержал слова и не позаботился вовремя о процентах. Но будьте великодушны, подождите до окончания августовских дождей, и я заплачу все сполна, натурой в счет нового урожая.

Джокинья откашлялся все с той же показной бравадой, которая, однако, никого не могла обмануть. Ньо Симао в упор посмотрел на него и встал, опираясь одной рукой о конторку, а другой на толстую суковатую палку, и под тяжестью его грузного тела стул подался назад.

– Джокинья, нам давно пора с тобой объясниться начистоту. Эта история насчет нового урожая мне надоела. Ту же песню ты пел в прошлом году. Я строю на реке дамбу, и мне нужны деньги. Откровенно говоря, мне совсем не хочется вести с тобой тяжбу. Но если завтра ты не уплатишь мне, считай, что землю ты потерял.

Симао Тока умолк и внимательно поглядел на Джокинью, пытаясь прочесть на его лице впечатление от своих слов. Джокинья понурил голову. Симао Тока, торжествуя в душе, повел заключительную атаку:

– Я не могу дать тебе больший срок. Только до завтрашнего утра. А если не можешь заплатить… да, если не можешь заплатить, – дважды повторил ньо Симао, и его глаза маслено заблестели, – пусть Биука придет и заплатит твой долг.

Вся подлость Симао Токи отпечаталась у него на лице. Пораженный в самое сердце, Джокинья не проронил в ответ ни слова. У него не было сил ответить. Не помня себя от ужаса и стыда, он бросился к выходу.

Джокинья де Ньюто бесцельно бродил по улицам, не находя в себе мужества вернуться домой. Незаметно он выбрал тропинку, ведущую в селение. Голова его раскалывалась от тяжелых мыслей, он готов был провалиться сквозь землю. Сам не помня как, он очутился в поселке и, шатаясь, точно пьяный, направился прямиком к лавочке Кито. Кито испуганно воззрился на него:

– Спаси тебя господи, дружище. Да что это с тобой приключилось? У тебя такое лицо, будто тебя громом поразило! Ну-ка, присядь на этот мешок, я тебе поднесу кружечку. Дождя нет как нет, вот тоска нас всех и грызет. А в августе тут хоть на лодке разъезжай…

Джокинья выпил все залпом, оставив лишь мутный осадок на дне, и швырнул пустую кружку на пол. Потом пил еще, и еще, и еще, пока в голове не закружилось. Он поднялся и, еле передвигая ноги, медленно зашагал по дороге к дому. Накрапывал дождь, ветер пронизывал до костей. Время от времени громыхал гром и молния освещала небосвод. Джокинья укрылся от дождя под навесом. Предложение Симао Токи не выходило у него из головы. Он стыдился самого себя. Свежий воздух отрезвил его, и мысли понемногу стали проясняться. Этот кусок земли – единственное их достояние, опора всей семьи: его, Биуки и Шикиньо. Если ньо Симао отнимет землю, это будет конец. Джокинью ждала та же участь, что Жозе Бебиано и Жулиньо де Гида, оставшихся по милости ростовщика без крова и без куска хлеба. Может, Биуке все-таки пойти? Никто об этом и не узнает… Это останется между ними. Биука ведь никому не скажет. Нет, он не имел права даже и думать об этом! Джокинья ужаснулся.

Как можно даже думать об этом?! Нет. Надо вернуться к ньо Симао, упасть перед ним на колени и вымолить отсрочку до августовских дождей. Нет. Ньо Симао неумолим. Он не будет ждать ни одного дня. Джокинья уже говорил с Биукой о своих долгах ростовщику, о грозящей им опасности. Девочка не проронила ни слова. Она слушала молча, прекрасно понимая, в чем дело. И вдруг он вспомнил, как однажды Биука жаловалась ему, что ньо Симао схватил ее своими ручищами. Тогда Джокинья не придал этому особого значения. Но тут память подсказала ему, что Биука была напугана в тот вечер и с тех пор наотрез отказалась ходить в поместье. Теперь, когда он посылал ее продавать яйца, она ездила в поселок, только не в поместье ньо Симао. И тут Джокинья понял, что Биука стала совсем взрослой. Прежде он не замечал. Должно быть, потому, что привык видеть ее каждый день. А Биука и в самом деле незаметно превратилась в женщину. У нее были широкие бедра, упругая грудь, приятное лицо. Бог мой, да она как две капли воды походит на Изабел! Джокинья дождался просвета в тучах и продолжал путь.