Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"

Автор книги: Чинуа Ачебе

Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Глава девятая
Безумие

Он ощущал, что взгляд склонившегося над ним человека вливает в него какое-то упорное, устойчивое чувство. Но его собственные глаза – открытые или закрытые, это было не важно, – тупо ломило, так же как голову, как все тело, он ни на чем не мог остановить помимо его воли блуждающие зрачки, и ему было непонятно, какие чувства таятся в устремленном на него взгляде – беспокойство, страх, любовь, неприязнь или ненависть. Он снова зажмурился, чтобы спастись от назойливого взгляда. Ему было бы трудно переносить сейчас чей угодно взгляд, а этот, материнский, да еще как бы многократно усиленный яркой лампочкой на потолке, которую он мечтал потушить, действовал на него особенно угнетающе. Его усталое, измученное лихорадкой тело требовало покоя, больше всего на свете он хотел уснуть, хотя слабость, три дня назад приковавшая его к постели, тоже казалась ему невыносимой. Он перевернулся на живот, но и это движение было для него чересчур трудным, и липкая испарина покрыла все его тело.

Мать осторожно вытирала краем кенте бисеринки пота, выступающие у него на шее, на плечах. Однако ее легкие прикосновения причиняли ему нестерпимую боль, словно у него не было кожи. Уже чувствуя новую волну лихорадочного озноба, он с трудом подавлял желание сказать ей, чтобы она оставила его в покое.

– Ты очень болен, сынок, – сказал она, как будто только что это поняла.

– Конечно, болен. И от разговоров не поправлюсь.

– Тебе нужна помощь.

– Мне нужен просто отдых. Я отдохну и встану.

– Ты так же говорил, когда это только начиналось. А сам не отдыхал, и тебе стало совсем плохо.

– Не было у меня времени отдыхать, – сказал он, надеясь, что разговор наконец прекратится и ему удастся уснуть.

– Я знаю, – сказала мать. – Ты не спал много ночей, я слышала.

– Не так уж много.

– Даже и одна ночь – слишком много, если человеку нужен отдых. А ты все печатал, печатал – много ночей подряд.

– Я не давал тебе спать? – спросил он неуверенно.

– Да нет, машинка-то мне не мешала, – ответила мать. – Я сама не могла уснуть. У меня ведь тоже есть заботы. Твоя дверь была закрыта, моя тоже. Машинка стрекотала тихо-тихо, надо было вслушиваться, чтобы ее услышать. Ну, вроде как разговоры термитов в сухом бревне.

– Разговоры термитов? Значит, по-твоему, они разговаривают? – Он чуть не расхохотался.

– Понимаешь, машинка стрекотала тихо-тихо, и все время, не переставая. Вот я и подумала про термитов, а так-то мне до них и дела нет. – Ее объяснение окончательно рассмешило его, и он открыл рот, потому что ему было трудно и больно сдерживать смех, – звук получился похожим на тяжкий, долгий вздох.

– Я вижу, тебе стало получше, – сказала мать. – Ты вон даже смеешься надо мной. – Он кивнул. – Да-да, явно лучше, и потеть перестал. Только вот глаза… – Баако отвел взгляд и зажмурился. Шея очень болела. Ему хотелось заткнуть уши, но это было невозможно. – У тебя такой усталый вид, – услышал он. – Про что ты хоть пишешь-то?

– Так, кое-какие мысли.

– А ты постарайся не думать. Или думай поменьше.

– Как это так – поменьше?

– Ну ты же сам знаешь, – сказала она. – У тебя даже аппетит пропал, когда ты начал печатать. А потом и сон ушел.

Смутная мысль проплыла в его сознании. Желание поймать ее, не упустить пересилило физическую боль. Он поднял с пола записную книжку, открыл ее на той странице, куда была вложена ручка, и снова начал писать.

«Культ приносимых благ. Здесь с этим тоже все как будто ясно. Чем же мы отличаемся от меланезийцев? Бытовой реализм – вот что это такое, когда сегодняшние события осмысляются с помощью традиционных верований. Я бы сказал – принцип реальности. Два разных мира: здешний, прекрасно всем известный, и нездешний, знакомый лишь по легендам да видениям. Но таинственная область, соприкасающаяся с обоими мирами, зона смутных догадок, тоже осмысляется по-современному – не совсем правильно, быть может, зато вполне реалистически – через исчезающих людей и появляющиеся земные блага. Исчезают, то есть уходят в иной, нездешний, мир, главным образом люди. Они либо умирают по-настоящему – уходят к праотцам, – либо по ритуалу, условно (все эти возлияния и похоронные речи, которыми меня провожали на самолет, – ведь почти каждого уезжающего провожают точно так же. Спросить у Нааны, как она понимает этот обряд). Во всяком случае, считается, что побывавший выбрал – или получил в награду – своего рода смерть. Весьма, между прочим, выгодную смерть, потому что, возвратившись, он приносит в этот мир земные блага. Причем не только имущественное богатство, но еще и влиятельность, могущество, почет, мгновенно возвышающие тех, кто больше всего страдал из-за ухода побывавшего. Как непринужденно, как натурально ведут себя люди (слезы, страх, надежда, гордость, счастье) в здешнем нелепом мире! Слишком натурально. Вообще-то говоря, ничего принципиально нового в возвращении побывавшего нет, а само это возвращение сразу придает культу приносимых благ вполне реалистический характер. Ведь, по мифологическим воззрениям, нет человека – посредника между небом и землей: умерший навсегда отправляется в другой мир. Его, если так можно выразиться, возвращение заключается в том, что он, оставаясь на небе, ходатайствует перед богами за живых: например, просит послать им дождь, когда их посевы страдают от засухи, или, наоборот, прекратить дожди, если они слишком обильны. Короче, он удовлетворяет чисто земные нужды, живых. Ну, и плюс заслуженный почет тем, кто понес утрату, семье ушедшего. Духи взяли, духи дали. И нынешний побывавший только подтверждает все эти верования. Он – дух во плоти, вернувшийся на землю, чтобы жить с людьми, причем могущественный дух – если, конечно, ведет себя как таковой (принесенные материальные блага и пр.) и если полностью соответствует хорошо известным, раз и навсегда установленным идеалам, то есть проявляет себя как могущественный дух (уточнить значение слова „призрак“ в афро-американском лексиконе и слова „зомби“ в мифах Вест-Индских островов) и, естественно, принимает на себя роль духа. Фактически побывавший и есть дух, средство получения земных благ. Не создатель, а посредник. Созидание отнимает слишком много времени, а посредничество приносит быстрые плоды. Круг, разумеется, сужается, но благодаря бытовому реализму наших мифов близкие побывавшего не видят в том ничего странного. Такова жизнь. Мысль, что дух может создавать – неминуемо медленно – материальные блага, во-первых, не устраивает тех, кто хочет поскорее использовать все возможности сложившейся системы, а во-вторых, отдает излишней гордыней. Ведь создатель есть бог. Человеческую гордость достаточно удовлетворяет посредничество между богами и смертными. Желание стать создателем может оказаться страшным, непростительным грехом. Колдуньи? Чрезмерная гордость. Так сказать, равнобожие. Интересно, есть ли такое понятие у меланезийцев? Съездить в Легон, порыться в библиотеке. Наиболее впечатляющим в этой системе является покорное приятие строжайшего разделения. Разделения труда, власти, миров – всего. Но сама древняя система не предполагала подобной покорности. Систему таким образом переосмыслили мои современники. В основном, мне кажется, для того, чтобы поменьше думать».

Пока он писал, его снова стало лихорадить, он чувствовал, как покрывается капельками горячей, но мгновенно остывающей и поэтому знобкой испарины. Все его тело, до самых подошв, было влажным, а когда он шевелил пальцами ног, то ощущал, что они липкие и скользкие. Однако ему казалось совершенно необходимым поймать уплывающую мысль, и он писал, пока не сформулировал ее окончательно, а потом, облегченно откинувшись на подушку, вдруг обнаружил, что жадно ловит ртом воздух, словно все это время не переводил дыхания. Его мать стояла рядом с кроватью.

– Где живут меланезийцы? – спросила она.

Оказывается, она читала его заметки, но ему не хотелось с ней разговаривать, и он надеялся, что она уйдет, ограничившись только одним вопросом.

– На тихоокеанских островах, – ответил он.

– А культ приносимых благ, это что же такое? – В ее голосе прозвучала интонация, которую он ненавидел, хотя и не совсем понимал из-за чего. Когда мать говорила, подделываясь под наивного ребенка, он, даже не видя ее улыбочки, наливался злобным раздражением. Во-первых, его злило это никому не нужное идиотское притворство… но сейчас он очень устал, и ему не хотелось копаться в своих ощущениях.

– Мне надо побыть одному, – сказал он, подняв на мать глаза.

– Конечно, конечно. Я сейчас уйду. Ну а все-таки – что это ты тут писал?

– Да просто записал кое-какие мысли.

– Для кого?

– Для самого себя.

– Вот, значит, как, – проговорила она раздумчиво. Он не стал ничего объяснять, считая, что выразился достаточно ясно. – Но ведь писать для самого себя – это все равно что говорить с самим собой.

– В общем… – начал он.

– Баако, – перебила она, – а когда ты болел, еще до возвращения, ты тоже так делал?

– Как?

– Ну… писал для самого себя.

В первую секунду он не нашелся с ответом; ему было ясно, что мать беспокоится о нем, но к беспокойству – это он тоже прекрасно понимал – примешивалось чувство, которое так его разъярило, что на мгновение он даже забыл о своей слабости.

– Эфуа, я хочу спать, – сказал он резко.

Мать поспешно и без единого слова вышла из комнаты, не притронувшись к выключателю. Он решил сам выключить свет и встал, но тут все его внутренности разом взбунтовались. Рот наполнился слюной, словно бы нагнетаемой туда под постоянным давлением. Глаза, как ему показалось, отделились от лица, выжатые потоком дующего изнутри горячего воздуха, который становился все горячее. Сверху в череп воткнулась раскаленная игла боли, а шею сдавил ледяной ошейник. Слюна переполнила рот и, не давая ему дышать, закупорила горло. Он уже не думал о боли или слабости, ему едва-едва удалось добежать до ванны, рухнуть на колени, свесить голову вниз, и сейчас же волны рвоты, сотрясая его тело, слишком слабое, чтобы сдержать их или ускорить, начали выплескиваться наружу, а он, с отвратительным привкусом собственной желчи во рту, с пылающей головой, нащупал кран душа, открутил его, чуть подался вперед, и холодные струи воды, немного остудив его пылающую голову, смыли рвоту в сток. Однако теперь горячим стало все тело, поэтому он залез под душ, быстро вымылся и, чувствуя себя освеженным, пошел обратно. У двери своей комнаты стояла мать; он улыбнулся, подмигнул ей и крикнул на ходу:

– Видишь, Эфуа, я уже и встал!

Она улыбнулась ему в ответ, но на ее лице застыло все то же ошеломленное прозрение, которое так разъярило его десять минут назад.

Вернувшись в комнату, он выдвинул верхний ящик комода, взял полотенце и насухо вытерся. Теперь, после пробежки босиком по цементному полу и холодного душа, его охватил озноб; он забрался в постель, укрылся одеялом и сжался в комок. Ему хотелось погрузиться в спокойную дремоту, и свет не помешал бы ему, но мысль снова заработала, и, чтобы избавиться от нее, он опять был вынужден взяться за перо. Доставая блокнот, он услышал скрип калитки во дворе, но, решив, что ее открыло ветром – кто же мог прийти в такое позднее время? – не стал больше вслушиваться и начал писать.

«Культ приносимых благ как мировоззрение. Надежда на получение даров с неба от ушедших праотцев, милостивых духов. Там, за пределами здешнего мира, в стране духов, царит полное изобилие – по крайней мере меланезийская мифология не оставляет на этот счет никаких сомнений. Ллевени Руве – что за чудесное название для пустой иллюзии. Теперь, когда под руками нет книг, я понимаю, что следовало делать записи, да поздно. Однако надеющийся не должен бездействовать. Неотъемлемой частью надежды является демонстрация твердой веры в получение благ, то есть надежда непременно включает в себя активное действие. На Меланезийских островах – при постоянной нехватке питания – сжигают продовольственное зерно и забивают свиноматок, свято веруя, что праотцы, духи, накормят и спасут, если ритуальные действа обставлять с достаточной серьезностью. Поначалу я думал, что у нас ничего подобного нет, и считал поиски аналогий в нашем обществе напрасной тратой времени, но вот два – или уже три? – месяца назад был совершенно ошарашен рассказом одного ассистента режиссера о его вере. Странно, я почему-то забыл, как зовут этого беднягу… Он не мог представить себе, какой широкий пласт воззрений открылся мне в его безыскусном рассказе. Он объявил, что верит во Вселенскую последовательность. Я удивился и спросил его, что это значит, и он с удовольствием пустился в объяснения – рассчитывая, быть может, обратить в свою веру кого-нибудь из многочисленных слушателей. Должен признаться, меня поразило его точное определение Вселенской последовательности; он сказал, что все в мире связано, воздух является связующей субстанцией, а человек узлом сплетения связей. Вселенская последовательность означала у него всеобщую связь причин и следствий; я не знаю, понимал ли он то, о чем рассказывал, или механически цитировал отдельные фразы из какого-то учения, но мне не хотелось перебивать его, хотя я видел, что остальные слушатели перестали улавливать суть его рассуждений, которым внимали, однако, с интересом и одобрением. Он привел пример – очень убедительный – правильного поведения человека, ортодоксально верующего во Вселенскую последовательность, и сходство такого поведения с активным ожиданием небесных даров ошеломило меня. В общем виде: молитва – это действие. А вот сам пример. Однажды утром верующий подсчитывает свою наличность и убеждается, что полностью разорен, – лишь жалкие гроши отделяют его от нищенства. Однако он не сдается и не отчаивается. Наоборот, у него появляется возможность активно проявить свою веру, воплотив ее в надежду. Это звучит не совсем вразумительно, но в его системе превосходно срабатывает. „Так как же поступает истинно верующий?“ – спросил я. Ассистент улыбнулся и ответил: „А очень просто. Он собирает последние гроши идет к ближайшему перекрестку и разбрасывает их на все четыре стороны. Деньги должны вернуться к разбрасывателю, как посеянное зерно – к сеятелю“. Тут он опять явно стал цитировать. Тогда, не принимая аналогию с зерном как доказательство, я спросил, почему же получится именно так, как он говорит. И он объяснил, что разбросанные деньги вернутся, многократно умножившись, благодаря Вселенской последовательности, потому что акт веры – причина – неминуемо повлечет за собой следствие – ожидаемые деньги, хотя неверующему, то есть слепому, такая связь представляется колдовством. Единственным – но совершенно необходимым – условием успеха является полная искренность. Разбрасыватель должен всей душой верить в разбрасывание, а иначе он разрушит всеобщие связи и тем непоправимо повредит самому себе. „Поверьте и проверьте“, – закончил ассистент торжествующе. Итак, не ища намеренно, я нашел здесь детальную разработку несколько измененного по форме культа приносимых благ. Расставайся с последними грошами, бедняк! Забивай свиней, жги зерно – и надейся, свято веруя в милостивых духов. Так насколько же мы близки к меланезийцам? Каждый из нас?..»

Расплывчатость концовки огорчила его, но он слишком устал, чтобы спорить с самим собой. Разумеется, позже он вернется к этому и все как следует обдумает. Ему было ясно, что он не в силах встать и выключить свет, – у него не хватало энергии даже на то, чтобы отвести взгляд от лампочки, и светящийся шарик породил в его голове пульсирующий звук, похожий на монотонное гудение поршневого двигателя. Между тем наступила глубокая ночь.

Он услышал шум проезжающей машины и думал, что она проедет мимо. Но странно – машина затормозила у их дома, хлопнули металлические дверцы, а через несколько секунд заскрипела открываемая калитка. И теперь уж было ясно, что открыл ее не ветер. Во дворе зазвучали человеческие голоса – сначала мужской, низкий, смутно знакомый, но как бы забытый, потом женский – голос его матери, и третий, тоже мужской, с вопросительными интонациями, – это был Квези. Голоса замолкли, и на крыльце послышались шаги. Угрюмо взвизгнула входная дверь, и вскоре кто-то нерешительно постучался к нему в комнату. Он спросил, кто там, и ему ответила только мать, но вошли все трое. Он перечитывал последнюю фразу в своей записной книжке и не сразу поднял глаза на вошедших. Его поразил их удрученный вид – казалось, они принесли необычайно мрачную, уже, впрочем, известную ему новость и вот не решаются заговорить о ней, хотя понимают, что им все равно придется это сделать. На лицах ночных гостей отпечаталось какое-то ужасное, объединяющее их знание, и его кольнуло опасливое любопытство.

Все трое молчали, и ему пришлось спросить:

– Что-нибудь случилось?

Он понял, почему один из голосов показался ему смутно знакомым, – над кроватью склонился его дядя Фоли, которого он очень давно не видел. Резкие морщины не состарили, не иссушили дядино лицо, а только сделали его более грузным, и глубоко запавшие глаза походили теперь на две одинаковые капельки желтоватой, выцветшей крови.

– Да что ты, ничего, Баако, не бойся, совершенно ничего, – сказал Фоли с таким испуганным видом, что Баако умолк, прикидывая, правильно ли тот расслышал его вопрос.

– А тогда зачем вы пришли? – после паузы спросил он.

– Ты серьезно болен, – ответила мать.

Баако кивнул.

– Впрочем, завтра все будет в порядке, – добавил он.

– Тебе помогут, не тревожься. – Фоли даже задыхался от сострадания. – Мы отвезем тебя туда, где тебе обязательно помогут.

Последняя фраза лихорадочно закружилась в его сознании перемежающимися волнами знобящего страха и жаркой благодарности. Помогут ему, обязательно помогут, просто помогут, обязательно помогут. Людей, стоящих у его кровати, заслонило тревожное воспоминание, вызванное словами, которые он впервые услышал в песне, несколько раз потом приходившей ему на ум. Женский голос, высокий и чистый, пел в бездонной тишине о том, как желанная, жалея тебя, лживо клянется в вечной любви, но эти клятвы помогут тебе…

Решив почему-то, что сейчас очень важно выяснить все вопросы, связанные с культом приносимых благ, он спросил:

– А где Наана?

И тотчас пожалел об этом.

– Наана? – Почти шепотом переспросила мать.

– Меня никуда не надо везти, – сказал он. – Я скоро совсем поправлюсь.

– Мы поедем с тобой, – сказал Фоли.

– Да-да, мы поедем с тобой, – сказал и Квези.

Игла боли опять воткнулась в его череп, а подступившая к горлу тошнота наполнила рот привкусом желчи. Он даже не мог вспомнить, когда последний раз ел мясо, но отрыжка у него была именно мясная. Его мутило, и легкие требовали свежего воздуха. Он попытался встать, чтобы открыть окно, но сейчас же бессильно опустил голову на подушку. Посмотрев вверх, он встретил три пары внимательных и теперь уже совершенно неумолимых глаз. Ему сделалось легче от того, что они пришли, он действительно нуждался в помощи.

– Я совсем разболелся, – удивленно выговорил он.

– Мы поедём с тобой, – сказал кто-то из пришедших.

Он одевался и думал, что не сумеет одеться до скончания века, так мало у него было сил. Он не мог идти без поддержки и несколько раз просил за это прощения, и никто из них ему не отвечал. В машине его снова стало мутить, и он был слишком слаб, чтобы сидеть ровно, но, когда машина тронулась, ночной ветерок освежил его, и, сев нормально, он спросил:

– А куда мы, собственно, едем?

Ему ответила только мать – вернее, не ответила, а сказала просто:

– Все будет хорошо, сынок. Успокойся.

Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Шум мотора выплыл из черноты искривленным крутящимся колесом, которое однообразно приказывало ему: ус-по-кой-ся, ус-по-кой-ся, ус-по-кой-ся. Но вскоре он заметил, что команда, вроде бы и не изменившись, приняла странную, угрожающую форму: у-по-кой-ся, у-по-кой-ся, у-по-кой-ся – приказывало теперь искривленное колесо. Потом оно стало убеждать его, что ему по-мо-гут, по-мо-гут, по-мо-гут, и он опять вспомнил слова о желанной, которая лживо клянется в вечной любви, но его сил хватило только на то, чтобы открыть глаза и равнодушно, как ему казалось, спросить:

– А все-таки – куда же мы едем?

Вместо ответа Квези и мать – он сидел между ними – одновременно положили ему руки на колени. И тут до него дошло, что они сторожат его, как стражники – заключенного, а Фоли, который ведет машину, сидит впереди один. Доехав до площади, Фоли описал полуокружность и свернул влево. За окном промелькнуло бело-серое здание Ассоциации молодых христиан, потом темная глыба Архива, и машина выехала на площадь перед городской психиатрической больницей. Тогда, сжигаемый мучительным желанием вырваться из рук своих спасителей и глотнуть свежего воздуха, Баако, позабыв о том, что он еле держится на ногах, грубо навалился на Квези, мгновенно открыл левую дверцу и резко выкрикнул:

– Стой!

Завизжали тормоза, и машина остановилась в нескольких ярдах от кромки тротуара, а он, воспользовавшись минутным замешательством родственников, протиснулся мимо Квези, распахнул дверцу и выбрался на мостовую. Однако все трое мигом опомнились, выскочили вслед за ним, и мужчины начали осторожно приближаться к нему.

– Оставьте меня в покое, – сказал Баако. Они приостановились, и он спросил их: – Что вам нужно? Куда мы едем? – Ни Фоли, ни Квези не ответили, и оба, словно по команде, опять двинулись вперед. Он глянул на мать. Вокруг было темно, только под фонарями лежали яркие круги света, но все же он заметил, что мать боится, хотя и не понял – его или за него. Мать тоже не проронила ни слова. В полном молчании двое мужчин неуклонно приближались к нему, а он, понемногу отступая, пытался с ними заговорить, спрашивал, что им нужно, и умолял оставить его в покое. Когда они подступили достаточно близко, Квези метнулся вперед, схватил его за руку и, выкручивая ее, попытался притянуть к себе. Фоли на секунду замешкался, однако тут же преодолел оцепенение и неуклюже подскочил к ним. Баако было заколебался, но, с ужасом подумав о том, как они его сейчас скрутят, в отчаянии коротко взмахнул свободной рукой, и от резкого удара по лицу Квези болезненно охнул, а Баако, не испытывая ни малейшего сожаления, угрюмо отметил про себя, что теперь, если ему не удастся удрать от них, он пропал. Двое преследователей снова начали подходить к нему – медленно и осторожно. Он повернулся и побежал.

Сначала ему было трудно, но вскоре он ощутил, что двигается необычайно свободно. Сзади раздавался тяжелый топот преследователей, и он, упруго отталкиваясь от земли, побежал вниз по улице, свернул у перекрестка не вправо, откуда они приехали, а влево и, пробежав еще немного, понял, что больше не слышит звуков погони. Он оглянулся на бегу и увидел только спины возвращающихся к машине родственников. Его тревога улеглась. Усталости по-прежнему не было, и ему почудилось, что он смотрит на себя со стороны, откуда-то сверху, как будто внизу, на далеком экране, повторяется все, что случилось с ним за последние полчаса. Мимо проплывали дома, переулки, невысокие ограды, а потом показалась неоновая вывеска гостиницы «Авенида».

Ему стало не по себе, когда он подумал, что это напоминает прокручиваемую назад киноленту. Однако он заставил себя успокоиться, перешел на шаг и неспешно двинулся вперед – по аллейке, которая запомнилась ему еще со дня возвращения домой. Вокруг было темно и пустынно. Ни шороха, ни огонька Внезапно во мраке блеснули кошачьи зрачки, и, вздрогнув он испуганно вскинул руку к лицу, на мгновение представив себе обнаженные когти, вцепившиеся в глаза беззащитной жертвы, – откуда явился этот образ, он так и не понял. Но город окутывало мирное безмолвие, казавшееся ему безграничным. И только один раз тишину нарушило болезненное, режущее слух завывание кошек. Во флигеле все окна были черными – путники уже спали, запоздавших среди них не было. Свернув налево, в узкий проулок между двумя оградами, Баако оказался на какой-то маленькой улочке и, миновав паутинное хитросплетение узких улиц и переулков, вышел к Адабраке; но, увидев, что тут все еще людно, он опять повернул и вскоре выбрался на Окружной проспект – широкий и сейчас совершенно пустынный. Баако обогнали два полицейских джипа, а когда он переходил на другую сторону проспекта, проехал грузовик. И снова настала покойная тишина.

Он опять побежал, радостно ощущая, что может пробежать многие мили, не почувствовав ни малейшей усталости. Сжал на бегу кулаки, потом разжал их и пошевелил пальцами; попробовал, может ли, не останавливаясь, пошевелить пальцами ног, и это тоже удалось ему; послушные мускулы вливали в него счастливую, редкостную уверенность в своих силах. Свободно, в два прыжка перемахнув на перекрестке через рельсы, он помчался дальше – мимо издательства «Гвинея», мимо кладбища, потом свернул направо и, добежав до площади, шагом пошел в гору по Межевой улице. И тут ему опять стало плохо. Вспотев во время бега, он ощущал теперь легкий озноб, и страх заставил его подумать о возвращении домой. Но даже и сейчас он был уверен, что может обежать всю Аккру. Только вот бежать-то ему хотелось в одно-единственное место, а Хуана, жившая в этом месте, все еще не вернулась из поездки в Америку. Ему сделалось грустно – от одиночества, от плохого самочувствия, от того, что Хуана ездит отдыхать в свою Америку… Но ее отпуск кончался через три недели, а кроме того, она говорила, что, может быть, вернется гораздо раньше.

В голове снова вспыхнула боль – маленькая дрожащая искорка. Он подумал, что, вернувшись домой, обязательно примет аспирин или что-нибудь в этом роде. Приближаясь к своей ограде, он увидел, что у калитки стоят теперь две машины, но сейчас ему было не до того. Боль разрасталась, и его начинало пошатывать. Когда он вошел в свою комнату, там никого не было. Он запер дверь, разделся и лег.

Ему не давал покоя тревожный вопрос: сколько у него осталось денег? Он постарался забыться, но не смог и, встав, вынул из брючного кармана бумажник. Из бумажника – он вытряс его содержимое на кровать – выпало несколько седи, использованные транспортные билеты да гладкая прямоугольная карточка. Он выключил свет, лег и постарался уснуть. В виске дергался пульс, и уснуть было невозможно. Пульс наливался болью и вспыхивал словами: ничего страшного, совсем ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, дурацкое происшествие, завтра все кончится, ничего страшного, ничего, ничего. Через некоторое время пульсация стала менее четкой, стихла совсем, слова погасли, и в мозгу зажглось ровное серое безжизненное сияние – немое, но исполненное зловещего безжалостного смысла: все очень страшно, сегодня страшно, а завтра все будет еще страшнее, с тобой, со всеми, со всей страной, ты не можешь спастись, ты не можешь, не можешь, ты не можешь спастись, тебе некуда деться, перестань думать, успокойся, спи, успокойся, да думай же, думай, не спи, во сне-то и начнется все самое страшное, страшное, страшное, страшное, страшное.

Свет в его мозгу был мертвенно-серым, но потом его оживили расходящиеся коричневые круги, потушившие безжалостное немое сияние тревожных и назойливых мыслей. Круги – вращаясь, увеличиваясь, умножаясь – закрыли слепящую мертвую серость и вспыхнули мягким гулом, таким же устойчивым, как свет, но теплым, баюкающим, без оттенка тревоги или страха. Повернувшись, он ощутил под боком какой-то твердый предмет. Он сунул руку под одеяло и вытащил карточку, покрытую люминесцентной краской. Прочитать можно было только центральную строку, напечатанную самым крупным шрифтом, —

ГЕНРИ РОБЕРТ ХАДСОН БРЕМПОНГ, Б.Е.Н.[9]9
  Бакалавр естественных наук.


[Закрыть]

Баако швырнул карточку на пол. Она отъехала к стене, и буквы на ней слились в слабо мерцающую зеленоватую полоску.

Утром Баако проснулся от страха, но его тотчас же охватило бездеятельное спокойствие. Весь дом, казалось, затопила атмосфера выжидательной неопределенности. Баако смутно чувствовал, что, если он ни в ком не вызовет тревоги, ничего страшного не случится. Он спокойно пойдет в ванную, примет душ и вернется к себе, как в любой другой день… Самое главное – никого не напугать. Ему уже казалось, что он совсем поправился, но тут его опять начало знобить. Подождав, когда озноб сменится жаром, он перетерпел мучительную пытку огнем и встал.

Дверь ванной была заперта. Он вернулся в свою комнату и не выходил из нее так долго, что за это время по крайней мере два человека могли успеть вымыться. Скрипнула калитка, и, выглянув в окно, он увидел, что мать ушла на работу. Интересно, подумал он, кто были эти двое, которые сидели в ванной? Когда все в доме окончательно затихло, он решился принять душ.

Около кровати лежала его записная книжка, и, одеваясь, он попытался прочитать свои ночные заметки. Но фразы распадались на отдельные слова, и ему ничего не удалось понять. Какая-то новая мысль привлекла его внимание, и, чувствуя себя слишком слабым, чтобы думать, он решил записать ее. Потом, когда ему станет лучше, он во всем разберется.

Хуана говорила, что, может быть, она вернется не через два месяца, а раньше, задолго до конца отпуска. Значит, возможно, она уже здесь. Есть такая вероятность. Или ничего подобного не произошло. Тоже возможно. И ничего страшного в этом нет. Или, наоборот, все очень страшно? Надо выяснить. Позже.

Озноб волной легкой дрожи прокатился по его телу – от головы до пяток. Обдумывая только что написанные слова, он вдруг задал себе вопрос: а почему не сейчас, почему, почему? Жар еще не навалился на него, и он чувствовал себя сносно. Он выйдет из дома, сядет в такси и проверит, не вернулась ли Хуана.

Но пока он разыскивал бумажник, ему стало ясно, что, уволившись с работы, тратить деньги на такси крайне неразумно. Нет, деньги надо экономить. Он прогуляется пешком; автобусы от Межевой до Казарменной улицы никогда не ходили, да и во время прогулки можно хорошенько, не торопясь, осмотреть город.

Открыв дверь, он столкнулся с дядей Фоли. Тот пытался улыбнуться, но улыбке мешал тревожный страх перед чем-то незавершенным.

– Ну как, Баако, поспал? – спросил Фоли, все же заставив себя улыбнуться.

– Поспал.

– Не очень, наверно, крепко?

– Обычно.

– Хм. Вон как.

Баако уже подходил к крыльцу, когда Фоли торопливо забежал вперед, загородил дверь и, настороженно глядя на него, крикнул:

– Коранкье!.. Кофи!

За спиной Баако послышались торопливые шаги. Пот, собираясь под мышками, струился по его бокам вниз. Его опять стало знобить. Он оглянулся и увидел смутный силуэт Коранкье Горбуна.

– А я и не знал, что Коранкье здесь, – сказал он.