Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"

Автор книги: Чинуа Ачебе

Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

Сембен Усман
Почтовый перевод

Сембен Усман – сенегальский писатель. (Род. в 1923 г.) Во время второй мировой войны служил во французской армии. Работал докером в марсельском порту. Руководил профсоюзным движением. В 1957 году вернулся на родину. Один из крупнейших африканских кинематографистов. Участник V Конференции писателей стран Азии и Африки (Алма-Ата, 1973). Большинство его романов издано у нас в стране – это «Родина моя, прекрасный мой народ» (1957, рус. перев. 1958, 1959), «Тростинки господа бога» (1960, рус. перев. 1962), «Харматтан – горячий ветер» (1964, рус. перев. 1966), а также повесть «Почтовый перевод» (1965, рус. перев. 1966).

Перевод с французского H. Немчиновой и H. Филипович

Почтальон обливался потом, рубашка у него прилипла к телу, мокрое лицо лоснилось; он с трудом проталкивал в песке свой велосипед; нагнувшись вперед всем туловищем, крепко ухватившись за руль, он тихонько кряхтел и, взбираясь на песчаный пригорок, проклинал местных обывателей и городские власти. «Чего, спрашивается, ждут? Почему не асфальтируют улицу?» – думал он.

Возвращавшиеся с рынка женщины окликнули его, чтобы подразнить:

– Эй! Хозяин! Что, сел на мель?

Насмешницы обогнали почтальона, он остановился и слез. Прислонил велосипед к выпиравшему животу, вытер лицо большим клетчатым платком. Постоял, глядя вслед уходившим женщинам. Проворные, легкие, идут с немалой ношей на голове, а кажется, едва касаются земли.

И почтальон медленно двинулся дальше.

Почти все дома тут были одинаковы – построены из старых трухлявых досок, крыты железом, зачастую ржавым, или старой, гнилой соломой, или же черными листами толя.

Почтальон поставил велосипед у кривого столба возле входной двери. На его «салам алейкум» ответили две женщины, сидевшие на циновке, но ответили они не очень приветливо. Обе знали его, но уж по самой своей должности он вызывал у всех неприязнь.

– Женщины, ваш супруг Ибраима Дьенг дома?

Одна из женщин, постарше, первая жена, окинула инквизиторским взглядом его лицо, потом посмотрела, что у него в руках.

– Кого тебе, говоришь?

– Мети, – оборвал ее почтальон, – Мети, я живу в вашем квартале и знаю, что хозяин этого дома – Ибраима Дьенг. Я ведь не белый какой-нибудь.

– Ба (так звали почтальона), а что я такого сказала?

– Да ничего особенного, конечно, не сказала. За это в ад черти не потащат.

– Ты не хуже меня знаешь – в этот час Ибраимы дома не бывает. Хватит и того, что он безработный! А уж целый день торчать дома с бабами мужчине не годится. Зачем ты спрашиваешь, будто ты чужестранец?

– Я обязан свое дело исполнять. А все вы, женщины, как только меня увидите, глядите сердито, словно я полицейский.

– Ты хуже, чем полицейский. Ты принесешь бумагу, а через неделю, через две приходят сборщики налогов, все в доме опишут да продадут с молотка. В наш дом ты никогда не приносил добрых вестей.

– А вот нынче как раз наоборот.

– Вон как! – воскликнула Мети и живо вскочила на ноги.

– Развеселилась! Женщины, как почуют деньги, сразу засуетятся. Деньги вам прислали.

– Откуда?

– Из Парижа… Почтовым переводом.

– Из Парижа? Кого же Ибраима знает в Париже? А это верно, что ему прислали? Ба, не убивай нас ложной надеждой.

– И еще письмо я принес. Я свое дело знаю.

– Ты слыхала, Арам? – весело воскликнула Мети, повернувшись ко второй жене. Та подошла. Она была моложе, худенькая, с запавшими щеками, с острым подбородком.

– На сколько перевод? – спросила она.

– На двадцать пять тысяч франков – пятьсот французских франков.

Женщины разахались: какие огромные деньги!

– Видишь, Мети, пришел нам аллах на помощь! А ты все жаловалась.

Мети держала в руке уведомление о переводе и письмо, испытывая при этом сладостное ощущение могущества и богатства.

– Письмо и перевод! Кто же мог прислать?

– Белый! В Париже только белые живут! Как ты думаешь, Мети, наш супруг все говорит нам?

– А что, если попросить Ба прочесть письмо?

– Нет, женщины, нет! Читать и писать – не мое дело.

И сказав это, почтальон уехал.

Весь вечер обеих жен мучила одна и та же неотвязная мысль. Обе представляли себе, как они обходят одну за другой лавки своего квартала – они должны были деньги торговцам.

– Нельзя же дожидаться, когда вернется Ибраима. Ведь мы не знаем, что нам есть завтра! Я думаю, если показать Мбарке эту повестку и письмо, он даст нам кило риса и пол-литра масла. Да у нас еще осталось немного сушеной рыбы и вчерашнее ньебе.

– Да, так и надо сделать, – подумав, согласилась Арам.

Они вместе вышли из дому, и каждая вела за руку ребенка.

Он ничего не спросил, не осведомился, откуда взялся рис, так вкусно приправленный сушеной рыбой и ньебе. Он ел с наслаждением и наелся досыта. Потом дважды величественно рыгнул и сказал: «Аллах акбар»[35]35
  Аллах велик (араб.).


[Закрыть]. Вкушал он пищу, сидя, как всегда, на бараньей шкуре у подножия кровати.

– Не осталось ли у кого колы? – спросил он, не обращаясь, однако, ни к той, ни к другой жене.

– Пошарь в банке около кувшина с водой, – ответила со двора вторая жена.

Отяжелев от сытости, он лениво потянулся к банке. Там оказалось несколько орехов колы.

– Арам, разве это остатки? Тут четыре ореха один другого лучше. Неужто нынче с неба посыпались вам в руки туго набитые кошельки? А может, вы получили наследство? – шутливо бросил он женам, выбирая себе орех.

– Нет, Дьенг. Нет! Но аллах в бесконечном своем милосердии никогда не оставляет правоверных.

– Правильно, женщины, правильно! Аллах акбар! Аллах велик, и безмерна его доброта. И днем и ночью он бдит над нами.

– Подожди… подожди. Не раскалывай орех.

Вошла Мети и поставила перед ним на баранью шкуру мисочку, где плавали в сладком своем соку золотистые ломтики папайи.

– Папайя! До чего ж я ее люблю! Вымой-ка мне, Мети, колу.

Мети вышла.

Ибраима Дьенг вонзил зубы в нежную мякоть плода. Папайя так и таяла во рту, сок брызнул в уголках губ.

– Дайте-ка мне чем-нибудь утереться.

– Сейчас, Дьенг.

Арам принесла чистую тряпицу и присела на корточки подле мужа, приводя все в порядок. Дьенг вымыл руки и выбрал дольку ореха колы, который Мети подала ему на ладони.

Он с трудом встал и растянулся на постели, читая стихи из Корана.

– Право, не знаю, хватит ли у меня силы добраться до мечети, – пробормотал он.

– Тут ходит старик нищий, – сказала Арам.

Ибраима ответил не сразу, сначала улегся поудобнее, вытянул ноги. Он запрещал своим женам и детям подавать милостыню здоровым и молодым людям. «Это ведь тунеядцы, им бы только на даровщинку кормиться», – говорил он. Когда в мечети мужчины – главы семейств обсуждали этот вопрос, Дьенг проявлял себя в споре непобедимым оратором, загонял своих противников в угол, требовал доказательств, доводов, почерпнутых в толкованиях к Корану. Разве там написано, что надо подавать таким людям?

– А он действительно старый? – спросил Дьенг.

– Да, совсем старый.

– Тогда отдай ему остатки от трапезы. Пусть по милости аллаха уйдут из дому и объедки, и все наши беды.

Так он всегда говорил, когда подавал милостыню.

Время от времени прохладный ветерок приподнимал оконную занавеску – как в народе говорится, это обмахивались опахалами добродетельные супруги, вкушающие блаженство в раю. Дьенг глубоко вздохнул и, позевывая, попросил:

– Мети, извини меня, но уж ты потри мне ноги. Столько им довелось прошагать нынче!..

– Не жалуйся – аллах велик. Он нас никогда не покинет.

– Аллах!.. Аллах! Но и самому что-то делать надо!

Мети послушно принялась массировать ему ноги – одну, потом другую, до самого бедра. Ибраима вскоре заснул. Мети на цыпочках отошла от кровати.

– Ты уже сказала? – спросила Арам, когда Мети села на циновку рядом с ней.

– Нет еще. Дай человеку поспать. Когда муэдзин призовет к молитве, я разбужу Ибраиму и все расскажу ему, – ответила Мети, тоже отыскивая себе местечко, чтобы подремать.

В удушливую жару знойного полдня всех клонит ко сну.

Ибраима проспал время молитвы, а проснувшись, заворчал, срывая досаду на своих женах:

– Можно подумать, что я живу в доме безбожников, в доме неверных. А когда меня не бывает, случается ли вам, женщины, хоть раз помолиться? Я уж заранее трепещу, не вырастут ли неверующими мои дети!

Обе жены промолчали. Совершив омовения, Ибраима, как правоверный мусульманин и наставник своих жен, повел их за собою по божьему пути. Обе женщины, держась в нескольких шагах позади супруга, покорно преклоняли вслед за ним колени.

Кончив молитву, Ибраима собрался выйти из дому, но тут Мети, вкрадчивая, как старая кошка, вытягивающая лапы, сказала:

– Дорогой! Ба почтальон приходил. Тебе письмо.

– Письмо? От кого? Какого цвета бумага?

– Нет, это не такая бумага, как для налога.

– А ты откуда знаешь?

– Ба сказал нам, что письмо из Парижа. И денежный перевод тоже оттуда.

– Денежный перевод?

– Да.

– Кто же мне прислал деньги?

– Твой племянник Абду. Он ведь в Париже.

– Погоди, войдем лучше в дом. Нельзя посреди улицы говорить о деньгах.

В доме Мети продолжила свой доклад:

– Абду посылает двадцать пять тысяч франков. Две тысячи – тебе, три тысячи – его матери, остальные двадцать тысяч велит тебе сохранить для него. Шлет всем поклон. Просит уведомить его, что ты получил письмо и деньги.

– Надеюсь, не весь квартал уже знает о денежном переводе?

– Да вот какое дело!.. Мы с Арам пошли в лавку Мбарки. Там был Мбайе, и он прочитал нам письмо.

– Значит, Мбарке все известно…

И Дьенг гневно вздернул голову.

– Зачем ты, не спросясь у меня, дала чужому человеку прочесть письмо? Зачем взяла в долг провизию у Мбарки, у этого обдиралы?

– Да ведь у нас ничего не было на обед.

– И вчера не было, – вмешалась Арам. – А дети-то не могут жить не евши. Детей нельзя морить голодом.

– Хорошая жена ждет мужнина приказа (слово «приказ» было произнесено по-французски). Теперь весь квартал узнает, что я получил денежный перевод.

Жены молча выдержали огонь его гнева. Дьенг сердито отчитал их, потом положил в карман повестку, письмо и, высоко подняв голову, двинулся в путь величественной походкой.

У Дьенга была слабость к хорошей одежде. Ворот его длинного бубу был украшен замысловатой ручной вышивкой, в которой красиво переплетались белые, желтые и лиловые шелковые нити. Ему всегда хотелось хорошо одеваться, чтобы одним уж своим внешним видом внушать почтение ближним, чувствовать себя выше своих собеседников, ибо весьма важное качество человека, по мнению Ибраимы, состояло в представительности и в умении держать себя.

На углу улицы стоял магазин Мбарки – покосившаяся лачуга, жалкая снаружи и столь же убогая внутри. Шаткие полки, заваленные товарами, держались только благодаря петлям из железной проволоки или из кожаных ремешков. По вечерам мухи черными гроздьями устраивались тут на ночлег. Прилавок из трухлявого дерева покрыт был слоем пыли.

Лишь только Дьенг перешагнул через порог, оба они с хозяином излили друг на друга целую волну «салам алейкумов».

– Мети нынче заходила, взяла в лавке кое-что. Правильно я сделал, что отпустил ей товар? – спросил лавочник.

– Правильно сделал. Я как раз получил небольшой денежный перевод и смогу теперь очиститься от долга, – обиженно ответил Дьенг. – Можешь ты мне сказать, сколько я тебе должен?

– Да милостив будет аллах и ко мне и ко всем правоверным, нет у меня на уме таких мыслей, какие ты мне приписываешь. Но, может, я плохо понял… Мы же соседи с тобой, и, я полагаю, соседям лучше заранее сговориться, чтобы чужие уши ничего лишнего не слышали. Почему ты требуешь счет? Я вовсе не из-за денежного перевода просил тебя через Мети зайти ко мне в лавку. Я только хотел сказать тебе, что получил рис. Рис нового урожая, отборный.

Он таращил свои выпученные глаза с мохнатыми ресницами, смотрел направо, налево, наклонялся к Дьенгу, осторожно развертывая квадратный лоскут красной ткани, в котором лежали прекрасные крупные зерна риса. Нагнувшись над ними, торгаш тихим голосом, без всякого выражения продолжал:

– Рис-то из Индокитая. Не американский, не французский. Варить его куда выгоднее, чем всякий другой. У меня его немного – только для почтенных покупателей.

На лоб Мбарки набежали морщины, влажные бараньи глаза блестели. Стараясь сохранить свое достоинство, Дьенг неторопливо протянул руку и потрогал кончиками пальцев рисовые зерна. И сразу его охватила внутренняя дрожь, тело словно пронизал электрический ток.

Мбарка всматривался в лицо своего клиента.

– Этот самый рис ты ел нынче за обедом. Ну, что скажешь? Он полезен для желудка. А когда его варят, он не склеивается, как рис европейцев. Не выпускает из себя крахмал. А погляди, какие у него грани! Так уж его природа устроила. Ну что ты задумался? Я тебе отложу пятнадцать кило, больше не могу, – сказал он в заключение, снова свертывая свою тряпку.

– А почем кило?

– Да по той же цене! Аллах свидетель, что я кое-кого «подмазал», чтобы получить этот рис. Качество-то какое… А? Для вас стараюсь, друзья мои. Ты думаешь, я сколько-нибудь наживусь на тебе? Да если б я тебе сказал, сколько людей должны мне, ты бы понял, что мне от вас нет никакой прибыли. Я только хочу вернуть свои деньги. Я лучше согласен потерять на этих пятнадцати кило, чем лишиться твоего уважения.

Мбарка убедил Дьенга. Что касается счета, беспокоиться нечего – пусть Дьенг зайдет в лавку, возвращаясь с почты. Чтобы доказать свое дружеское расположение к нему, Мбарка отведал вместе с ним колы и сказал полушутя-полусерьезно:

– Забирай поскорее свой рис, а не то отдам другому, кто заплатит наличными.

Дьенг не заставил упрашивать себя. Окликнув проходившего мимо лавки мальчугана, он сказал:

– Сбегай-ка домой за матерью, за Мети.

И не теряя сознания своего превосходства, он занял у Мбарки пятьдесят франков на проезд до почты.

Едва он вышел из лавки и пересек улицу, его окликнул «этот разбойник» Горги Маиса, сосед и невозможный попрошайка:

– Эй, Ибраима!.. Дьенг!

– Маиса… Откуда ты? Как поживаешь?

– Альхамду лилла!..[36]36
  Слава богу!.. (араб.)


[Закрыть] А как твои домочадцы?

– Слава аллаху, все хорошо.

Голова у Горги Маиса круглая, на нее надета была домотканая феска, надвинутая на выпуклый лоб; полы его кафтана развевались.

Прошли вместе несколько метров, и навстречу им показался почтальон Ба на велосипеде; рубашка его, надетая на голое тело, была расстегнута, огромный живот колыхался из стороны в сторону. Обменявшись обычными приветствиями, все трое остановились.

– Ты видел письмо и…

Почтальон умолк. Выразительный взгляд Ибраимы Дьенга напомнил ему, что «на улице о деньгах не говорят». Но несмотря на это, Дьенг ответил:

– Ага.

– От кого весточка?

– От племянника.

– Приятно все-таки, что молодые люди думают о нас, – заметил Маиса. – Пришел их черед позаботиться о стариках! А вот мои племянники знать меня не желают. Я ничего и ни от кого не получаю.

– Я уж тут ни при чем. Мне что дают, то я и приношу. По всей округе с почтой разъезжаю, – сказал Ба, чувствуя, что Маиса метит в него.

– Да я не о тебе говорю.

– Ну, мне пора! И то уж немного запоздал, – сказал Ба и оседлал свой велосипед.

Ибраима Дьенг тревожился, зачем возле него вьется Горги Маиса: «Знает он, что я иду на почтамт? А как ему не знать? Ведь в Мбаркиной лавке все равно что на площади. Ничего в тайне не удержится».

– Ты знаешь, что Мбарка получил очень хороший рис? Из Индокитая привезен.

– Нет, не знаю, – ответил Дьенг.

– Неужели?.. А я из-за этого риса и не подошел, не хотел вам мешать. Мбарка любит все по секрету делать, даже когда совсем и не надо секретничать.

– Я заглянул в лавку, чтобы проверить свой счет, – сказал Дьенг самым естественным тоном. «Пусть подумает, что у меня есть деньги. Но куда же он все-таки гнет?»

– Так я тебя научу. Мне Мбарка отказал – не хочет в долг отпускать. А ты на обратном пути зайди к нему. Он продает этот рис из-под прилавка. Мбарка сущий жулик! Ты ему, скажем, задолжаешь сто франков, отойди на два шага от порога – и, оказывается, ты уже должен вдвое. Дерет, мошенник, и с живого и с мертвого.

Завязался разговор. Оба собеседника признавали, что и сами они и их домашние живут только благодаря тому, что лавочник отпускает им провизию в долг; но цены он взвинчивает безбожно.

– Горька наша участь на этом свете, – заключил Горги Маиса.

Подошли к остановке автобуса «по требованию». Дьенг спросил:

– Тебе куда, Маиса?

– С тобой поеду, – ответил Маиса, первым взбираясь в автобус.

Раскаленный воздух пропитывали противные запахи выхлопных газов и нечистот – было трудно дышать. На перекрестке кишмя кишели оборванные жалкие существа, калеки, прокаженные, ребятишки в лохмотьях, затерявшиеся в людском океане. Скрипели немазаные колеса телег, раздавались оглушительные гудки автомобилей. Хитрый старик нищий протягивал руку, показывая седокам лимузинов, остановленных красным светом семафора, свои пальцы, изъеденные проказой; прямо на асфальте сидела слепая женщина с маленькой дочуркой и пронзительным тоненьким голоском взывала о милосердии.

Дьенг и Горги Маиса вместе вошли в здание почтамта; перед каждым окошечком стояла очередь. Горги Маиса навел справки и повел Дьенга к окошечку, над которым значилось: «Денежные переводы». Там тоже выстроилась очередь, и последней в ней была какая-то толстуха. Вероятно, она устала стоять и, потеряв терпение, села прямо на каменный пол, равнодушная ко всему окружающему. Неподвижная, грузная, с расплывшимися чертами, она походила на бесформенный пень. Прислонившись к барьеру, Горги Маиса алчным взглядом следил, как чиновник за окошечком почтовых переводов пересчитывал банковские билеты.

Время шло.

– Постереги мою очередь – я пойду попрошу, чтобы мне прочитали письмо.

Примостившись рядом с почтовым ящиком, сидел писец. Он сначала отказался читать распечатанное письмо, но Дьенг уверил грамотея, что письмо по ошибке вскрыла его жена, подумав, что оно адресовано ей. Писец надел на свой толстый нос очки в металлической оправе, сползавшие с переносицы, и по-стариковски поглядел на клиента поверх очков.

– Письмо из Парижа, от твоего племянника Абду.

И он прочел:

«Париж, 19 июля 196…

Дорогой дядя!

Пишу тебе, чтобы узнать, как ты поживаешь, как здоровье твоих домашних. А у меня, слава богу, все хорошо, чего и вам желаю, и молю бога, чтобы у вас все было благополучно. Письмо пишет за меня по моей просьбе мой друг Диалло, сын Моду.

Как ты, вероятно, уже знаешь, я нахожусь в Париже. Я, слава богу, здоров. День и ночь все думаю о вас. Я приехал во Францию не для того, чтобы стать бродягой или бандитом, а для того, чтобы устроиться на работу, зарабатывать понемножку, и для того также, чтобы научиться какому-нибудь хорошему ремеслу. В Дакаре работы не найдешь. А я не могу целыми днями и даже годами сидеть сложа руки. В молодости это совсем не годится. На дорогу я занял денег. Конечно, нехорошо, что я ничего не сказал ни тебе, ни матери, но, право, я не мог остаться и ждать неизвестно чего, а кормиться воздухом. Я уже вошел в возраст, и мне пора жениться, обзавестись семьей. Деньги, которые я задолжал, я уже отдал. Из-за этого долга я ничего вам из Франции не писал и никому не посылал денег. Но теперь, слава богу, я вышел на дорогу. Не надо слушать всякие россказни. Если кто пропадет во Франции, значит, сам виноват.

После работы, когда возвращаюсь домой, я обязательно читаю все пять молитв. Если будет на то воля аллаха и Мухаммеда, пророка его, никогда я не выпью ни капли спиртного.

Посылаю тебе почтовым переводом 25 000 франков. Сбереги из них 20 000 франков для меня, 3 000 франков отдай моей матери, 2 000 франков возьми себе. Я знаю, что ты все еще сидишь без работы. Я напишу письмо и матери. Скажи ей, что я совсем здоров.

Кланяюсь тетушке Мети, тетушке Арам и детям. Сбереги для меня деньги. Даст бог, я скоро вернусь на родину. Не забывай меня в своих молитвах.

Шлю тебе поклон,

твой племянник Абду».

Читая письмо, написанное по-французски, писец с листа переводил его на язык волоф.

Мальчишка-поводырь подвел к ним слепого нищего с гноящимися глазами. Слепец монотонно и неустанно твердил: «Ради аллаха. Ради аллаха».

Писец вернул Дьенгу письмо и сказал:

– Пятьдесят франков.

Дьенг пошарил в карманах. Нашел только десять франков. Поездка в автобусе вместе с Горги Маисой уменьшила его наличность на сорок франков.

– Я сейчас получу по переводу и заплачу тебе.

– Как ты думаешь, чем я кормлюсь? – язвительно спросил писец, уставившись на него недоверчивым взглядом.

Дьенг показал ему уведомление.

– Хорошо, я подожду, – милостиво сказал писец.

Толстуха, стоявшая в очереди, направилась домой и, хотя получила деньги, сердито ворчала, что потеряла много времени. Дьенг подошел к окошечку, чиновник вытащил из пачки бланк перевода и сверил его с уведомлением.

– Ибраима Дьенг? Так… Дай удостоверение личности.

– А у меня нет удостоверения. Есть квитанция об уплате налога, есть карточка избирателя…

– А наклеена на нее фотография?

– Нет… Нет.

– Ну, дай какую-нибудь справку, чтобы на ней было твое фото. Например, водительские права, военный билет.

– Ничего этого нет у меня.

– Тогда поди выправи себе удостоверение личности.

– Где?

В окошечке Дьенгу видна была только черноволосая большая голова чиновника, не вязавшаяся с его узкими плечами. Чиновник поднял холодное, замкнутое лицо. Изогнутые линии его губ были жестоки. Все его черты были воплощением суровости. Он внушал Дьенгу почтительную боязнь.

– Вот у меня есть удостоверение личности, – вмешался Горги Маиса и, глядя в упор на чиновника, протянул руку, в которой было зажато удостоверение.

– А разве перевод на твое имя?

Горги Маиса не ответил и, помедлив секунду, убрал руку.

– Отойди от окошка, – заорал чиновник. – Ибраима Дьенг, ты мне дашь удостоверение или нет?

– Друг, нет у меня удостоверения, – ответил Дьенг дрогнувшим голосом.

– Ступай достань.

– Где?

Они пристально смотрели друг на друга. Дьенгу казалось, что у чиновника глаза насмешливо прищурились. Дьенг страдал. Его терзало чувство унижения. На лбу у него выступил холодный пот. Он молчал, и тут ему вспомнилась поговорка, ходившая среди мелкоты по всему Дакару: «Чиновников не серди, не то горя от них жди».

– Сходи в полицейский участок своего квартала, – в конце концов дал совет чиновник. И, возвращая Дьенгу уведомление, добавил: – Перевод будет лежать на почте две недели.

Горги Маиса и Дьенг еще некоторое время топтались у окошечка, потом двинулись к выходу.

– Вон как ты заплатил мне! – крикнул писец, схватив Дьенга за шиворот.

– За что?

– Как «за что»? За работу.

– А чего же ты кричишь и всю одежду на мне измял! – сказал Дьенг, вырываясь из его цепких рук.

– Приятель, мы еще не получили денег по переводу. У моего друга нет удостоверения личности, – добавил Горги Маиса, стараясь утихомирить писца.

– Это меня не касается.

– Да не кричи ты, – надменно оборвал его Дьенг. – Аллах знает, что нет у меня пятидесяти франков. Сейчас я пойду в полицию, а когда вернусь, заплачу тебе. Я чужим добром никогда не пользуюсь. Я правоверный мусульманин.

– Правоверный! Мошенник ты – вот ты кто! Шел бы лучше работы поискал, чем строить из себя марабута[37]37
  Марабут – мусульманский святой, проповедник.


[Закрыть], – язвил писец, возвращаясь на свое место.

Что же такое делается? Дьенг не мог понять, но, спускаясь по ступенькам крыльца, чувствовал себя глубоко униженным. У почты, выстроившись в ряд, словно увядшие растения в горшках, стояли нищие, подставляя кто руку, кто деревянную чашку, и все жалобно клянчили подаяние. Дьенг, отряхиваясь, попросил своего спутника посмотреть, не измята ли, не запачкана ли у него сзади одежда.

– Если побыстрее двинуть в полицию, может, еще успеем до закрытия вернуться на почту?

Горги Маиса испытующе взглянул на небо, на тени платанов, на циферблат своих карманных часов и изрек:

– Может, и успеем.

– Идти-то придется пешком.

– Ну, это все меняет.

Хотя присутствие Маисы было для Дьенга моральной поддержкой, он думал об истраченных сорока франках. Одному-то ему хватило бы на поездку в автобусе в оба конца.

– Ты пойдешь со мной?

– Да, – ответил Маиса, удивляясь такому вопросу.

«Я прибавлю шагу, – думал Дьенг, – он рассчитывает на мой перевод. Вот прилипала!»

Горги Маиса трусил за ним рысцой.

Он услышал в лавке, что его приятель Дьенг получил денежный перевод, и теперь действительно прилип к нему, надеясь «нагреть» его по меньшей мере на пять тысяч франков. Уходя утром из дому, он сказал одной из своих жен:

– Подожди меня, я скоро вернусь и принесу денег на сегодняшние расходы.

Измученные, мокрые от пота, они вошли во двор полицейского участка, и Горги Маиса тотчас рухнул на широкую ступеньку крыльца, которое шло вокруг всего здания – старой виллы колониальной архитектуры, отданной в распоряжение полиции. На крыльце в разных местах кучками устроились люди и разговаривали между собой; у входной двери сидели, вытянув ноги, двое небрежно одетых полицейских.

Один сказал скучающим тоном:

– Удостоверение личности? Вон туда.

Дьенг пошел по коридору.

– Эй! Ты куда?

Ибраима вздрогнул от испуга. Голос, окликнувший его, звучал так странно, совсем был не похож на человеческий. Дьенг обернулся… Никого. Он осторожно сделал еще несколько шагов.

– Эй! Кому говорят? Куда лезешь?

Значит, этот замогильный, глухой голос обращался именно к нему? И вдруг кто-то грубо встряхнул его за плечо.

– Сюда входить запрещается. Разве не знаешь?

От негодования, от сдержанного гнева у Дьенга на мгновение перехватило дыхание; он остолбенел. В глотке все горело от жажды. Он с трудом проглотил слюну. Около себя он увидел повернувшееся к нему страшное лицо, как будто вырезанное из обуглившегося дерева, толстогубое темное лицо с топорными чертами.

– Дежурный сказал – сюда идти. Удостоверение личности, – испуганно ответил Дьенг.

– Вон отсюда!

В полном расстройстве чувств, покусывая нижнюю губу, одергивая одежду, поправляя на голове феску, Дьенг медленным шагом двинулся обратно.

– Дай-ка на колу! – встретил его появление Горги Маиса.

Дьенг окинул его презрительным взглядом и, дав ему монетку, занял место в очереди.

– Пора молитву совершить, – напомнил ему Горги Маиса.

Маиса умел творить молитву совсем как мулла. Он был мастер на все руки. Дьенг вернулся на свое место в очереди, захватив с собою дольку ореха колы.

Очередь совсем не двигалась. Люди роптали на медлительность служащих.

Вдруг все шумы и разговоры перекрыл пронзительный голос Горги Маисы. Он внезапно превратился в гриота[38]38
  Гриот – музыкант, сказитель, хранитель генеалогических преданий, устных исторических легенд в Западной Африке.


[Закрыть] и принялся восхвалять старинный, высокий род какого-то молодого человека, одетого в европейское платье, воспевать красоту женщин этой знатной фамилии, безмерное великодушие, щедрость и храбрость мужчин, благородство их поведения, сказывавшееся и в поступках столь прекрасного юноши, чистейшего из самых чистокровных отпрысков родовитой семьи. Надтреснутым фальцетом он отпускал комплимент за комплиментом на языке волоф, был неистощим в своем славословии и наконец победил сопротивление молодого человека, по-видимому падкого на традиционные похвалы.

Окружающие внимательно слушали. Молодой человек, явно смущенный, неловкими жестами пытался остановить это нежданное песнопение.

– Я никогда не пою за деньги, – надрывался Маиса. – Но если встретишь в подобном месте своего благодетеля, полезное дело – рассказать о нем простым людям, таким же, как и я. За деньги я не пою, я хочу лишь, чтоб не забывался обычай наших предков.

Молодой человек, побежденный лестью, сунул ему в руку стофранковую кредитку. И голос Маиса пробежал целую гамму вслед уходившему юноше.

– Ты его знаешь? – спросил Дьенг, когда вновь воцарилось спокойствие.

– А на что мне знать? Вот простак! Я услышал отсюда его фамилию и вышил по канве пестрые узоры.

– По-моему, ты что-то путал, перемешал все их родство и свойство.

– А он не заметил, он был доволен, что о нем говорят. Ничего ты не понимаешь в нынешней жизни.

– Нет, не понимаю, – подтвердил Дьенг, пораженный отсутствием чувства собственного достоинства у Маиса, корчившего из себя гриота.

– И этот парень тоже ничего не понимает. Чего ж время зря терять? – рассеянно заметил Маиса.

Подошла очередь Дьенга.

За окошечком появился коротко остриженный молоденький чиновник в очках а-ля Лумумба, придававших его юношескому лицу что-то интеллигентное.

– Тебе что надо?

– Удостоверение личности.

– Представь метрику о рождении, три фотографии и гербовую марку в пятьдесят франков.

– Вот какое дело, сынок, – пояснял Дьенг, всовывая голову в окошечко так, что перекладина рамы вдавилась в донышко его фески, – мне по переводу деньги получить надо, а без удостоверения личности не дают…

К словам он добавил в качестве вещественного доказательства повестку. Чиновник взял ее в руки. Стекла очков устремились на нее, равнодушные глаза захлопали ресницами.

– Правильно. А только я ничего не могу поделать. Иди, старик, добывай метрику, фотографии и марку, – сказал он бесстрастным тоном.

– Да у меня есть бумаги, там сказано, кто я такой, вот погляди: последняя квитанция об уплате налога, а вот карточка избирателя.

– Старик, зря стараешься, – ответил чиновник, отталкивая руку Дьенга. – Без фотографий, без метрики и без марки не могу выдать удостоверения. Уступи место следующему.

Дьенг выпрямился. У него закружилась голова. Он поискал глазами Маису.

– Почтенный! Твой знакомый уже ушел. Сказал, что у него срочное дело.

– Что? Как?

– Он велел передать тебе, что уходит.

– Спасибо, женщина, – сказал Дьенг, спускаясь с крыльца.

«Сходить на почту – не бог весть какая даль, это ведь не на луну взобраться. Где же он шляется? Нет того, чтобы позаботиться о нас, о детях. Будет теперь показывать свою щедрость, деньги-то и потекут, как вода между пальцами. А может, какую-нибудь молоденькую присмотрел себе, озорницу бесстыжую. Она у него денежки-то и вытянет за милую душу».

Весь день Мети вела сама с собой такие речи. Соседи – и женщины и мужчины – уже не раз посылали свое потомство справиться, не вернулся ли Дьенг. «Бессовестные! Как услышат, что у человека деньги завелись, сразу набросятся, будто коршуны».

Дьенг вернулся поздно – он еще заходил в мечеть. Вечерняя трапеза оказалась не хуже дневной. Жены старались предупредить малейшее его желание. Угостив мужа орехом кола, Мети, расхрабрившись от присутствия второй жены, спросила:

– Ну как? Все благополучно прошло?

– Ничего я не получил, – ответил Дьенг. – Требуют удостоверение личности. А чтобы получить удостоверение личности, нужны метрика, марка в пятьдесят франков и три фотографии.

Женщины не поверили. Они молча переглядывались. Мети ждала благоприятной минуты, чтобы приступить к новым расспросам. Пока же она сообщила мужу, что к нему приходили люди, много людей. И она перечислила всех.

– Да, все теперь будут думать, что у меня есть деньги, а я не хочу помочь нуждающемуся. Пусть они спросят у Горги Маисы. Он ходил со мной…