Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"

Автор книги: Чинуа Ачебе

Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

– Выходит, ты не хочешь писать? – спросил Окран, мимолетно улыбнувшись.

– Меня ведь только этому и учили, – сказал Баако. – Нет, писать я хочу. Но когда мне стало ясно, что вся моя жизнь будет связана с писательством, я чуть не свихнулся. Мне показалось, что меня заманили в ловушку. И все же самое трудное началось потом, после того как я окончательно убедился, что писательство – мое призвание. Тут-то все и началось: как писать? Для кого?

– Я вижу, миссионер пытается затравить в тебе художника, Онипа, – сказал Окран со смехом, но это утверждение смутило Баако. Он запрокинул голову, чтобы допить пиво, и, глянув на учителя сквозь толстое стеклянное дно, увидел раздробленную смеющуюся маску.

– Можно, конечно, думать и так, – сказал он. – Но мне-то необходимо знать, что я не растрачиваю жизнь понапрасну. Кто, в конце концов, будет читать то, что я напишу?

– Такие мысли только подрывают силы художника, – сказал Окран.

– Вот-вот, они было совсем меня доконали, – подтвердил Баако. – Но я выправился – и нашел выход. Я не буду писать романы или рассказы.

– Значит, все-таки сдался?

– Ничего подобного. Я буду писать сценарии. Чтобы говорить со всем моим народом.

Окран не ответил, и Баако подумал, что он не слышал его; однако, помолчав, Окран проговорил:

– Я понимаю, о чем ты толкуешь. Все это и правда выглядит безнадежно. Грамотных людей у нас мало. Но даже и они почти не читают.

– А в кино ходят все, – сказал Баако и увидел, что Окран, соглашаясь, легонько кивнул. – Я уверен, что создание киносценариев для неграмотных не только нужнее, но и выше как род творчества, чем обычное писательство. Кино использует живые образы, а не слова. И значит, мне будет не нужен чуждый нам язык – английский.

– Понимаю, – сказал Окран. Но теперь он не кивнул утвердительно, а с сомнением покачал головой. – Понимаю, и в принципе ты совершенно прав. Но я должен предупредить тебя кой о чем. Вероятно, ты сочтешь меня просто сумасшедшим. Неважно, пусть – я все равно скажу. Дело в том, что, если ты хочешь работать по-серьезному, тебе придется трудиться в одиночку.

– В кино это невозможно.

– Не знаю уж, как тут быть, – сказал Окран. – Считай меня выжившим из ума стариком, но попомни мои слова: ты не сможешь работать по-настоящему, если будешь связан с другими людьми. Работать по-настоящему у нас никто не желает.

– Я не понимаю… – начал Баако.

– Вот именно, не понимаешь. – Окран допил пиво и, держа в руке пустой стакан, спросил: – Значит, ты работаешь в телекорпорации?

– Вернее, собираюсь там работать, – ответил Баако.

– Ты ведь довольно давно вернулся.

– Да. А заявление подал уже недели три назад. Даже больше – месяц. Заполнил все необходимые бумаги. В трех экземплярах. И теперь вот чуть ли не каждый день хожу в Комиссию по трудоустройству, и всякий раз мне говорят: придите завтра.

– Что-о-о? – заорал Окран, вскакивая. – Так они уже пустили тебя по этому паскудному кругу?

– Откровенно говоря, из-за этого я и пришел. Сегодня я опять был в Комиссии – у некоего Младшего помощника председателя. Считается, что он должен рассмотреть мои документы. Ну, и он сказал мне, что если бы я попросил у него помощи…

– Вот-вот, так они и говорят, когда вымогают взятку, – пробормотал Окран, расхаживая по комнате. – Никто у нас ничего не делает. Да иначе-то и быть не может. Ведь страной управляет элита – стадо самодовольных ослов, которые только и умеют, что бездельничать. – Окран повернулся и, подойдя к Баако, спросил: – Когда, значит, ты подал заявление?

– Да почти месяц назад.

– И дело даже не в бюрократии. Просто никто ничего не делает. Наоткрывали кучу контор, чтобы они якобы делали то, да се, да пятое, да десятое. Но если ты действительно хочешь чего-нибудь добиться, изволь обойти их все до единой. – Окран продолжал выхаживать по комнате – сначала, от злости, почти бегом, потом все медленней и спокойней; наконец, подойдя к задвинутому в угол столику с телефоном, сказал: – А кончается это – конторы там, не конторы – всегда одинаково: личными контактами. – И поднял трубку. Покрутив ручку допотопного аппарата, он минут пять подождал и потом проговорил в микрофон: – Сузи? Это Кофи Окран… Здравствуй. Слушай-ка, Сузи, соедини меня с министерством информации… Да-да, это очень спешно. И попроси там Ответственного секретаря. Они тебе скажут, что его нет, но ты втолкуй им, что это очень важный личный вызов… Да… Спасибо, Сузи. – Окран положил трубку и снова сел напротив Баако. Он молчал, и по его лицу было видно, что он пытается подавить то ли злость, то ли отвращение к самому себе.

Их визит к высокопоставленному лицу не затянулся. Ответственный секретарь был дородным мужчиной, который очень часто хохотал и явно получал от этого большое удовольствие. Он выглядел молодым, лет этак сорока, и весь вечер никак не мог решить: называть ли ему Окрана наставником или акорой. Он сказал Окрану по телефону, что Баако может приехать к нему домой в любое время начиная с шести часов вечера, и после раннего обеда Окран подъехал к новому двухэтажному коттеджу, озаряемому треугольником предупредительных авиамаяков на трансляционной башне радиостудии. Ответственный секретарь один сидел на веранде и лениво потягивал какой-то напиток. В зеленом свете маяков лоснящееся лицо секретаря отливало неестественным, трупным блеском. Он глянул на Баако с мимолетным интересом.

– Итак, – самодовольно отдуваясь, сказал Ответственный секретарь, когда Окран представил ему Баако, – это и есть наш возвратившийся студент, который не знает, что у нас к чему?

Баако не ответил, и душную тишину нарушил Окран:

– Они там в Комиссии по трудоустройству начали гонять его по кругу. Да не за того взялись: мистер Онипа очень способный человек и к тому же дипломированный специалист.

– Ну да, ну да, – небрежно сказал секретарь и щелчком сшиб мошку с края бокала. По его поведению было ясно, что все это представляется ему ерундой. – Садитесь. – Секретарь показал на пестрополосый диван, казавшийся неопрятно грязным в зеленом свете маяков. – Вы совершенно правы, акора, не за того они взялись. Одного я не понимаю: зачем он вообще-то к ним полез?

– Мне казалось это вполне естественным – обратиться в Комиссию по трудоустройству.

– Зато теперь не будет казаться, – с апломбом проговорил секретарь и победно загоготал. Его зубы полыхнули мутновато-зеленым заревцем.

– Он сделал все, что полагается! – Окран старался говорить без злости, но это плохо ему удавалось. – Зачем, спрашивается, у нас существуют всякие комиссии, если специалист не может поступить на работу?

Ответственный секретарь громко поцыкал зубом и спросил Окрана, не хочет ли он чего-нибудь выпить. Окран отрицательно покачал головой, и, когда Баако сделал то же, секретарь перестал цыкать и скучным голосом сказал:

– Мы у себя новомодных порядков не заводим. Наша страна развивается по-своему. И если вы думаете, что все вам будет удаваться легко и без усилий, лучше не теряйте времени. Не стоит труда. – Окран злобно фыркнул, но промолчал. Секретарь вытер зеленоватый лоб и закончил: – К сожалению, – он подмигнул Окрану, – вашему молодому человеку придется выкинуть из головы те наивные схемы, которыми его пичкали в школе, если он действительно захочет добиться успеха. Реальная жизнь, она сильно отличается от школьных правил.

Закончив последнюю фразу, секретарь, видимо, потерял всякий интерес к предмету разговора и принялся задавать Окрану необязательные, незначительные вопросы: о здоровье жены, о детях, о новых требованиях при поступлении в школу, об очередной встрече ассоциации выпускников, – и Окран отвечал ему скупо и незаинтересованно. Секретарь вспомнил, зачем они пришли, только перед самым их уходом.

– Ну, – небрежно сказал он, – мне пора в Речной клуб. Курку тоже там будет. Я переговорю с ним. Он заправляет делами в Комитете. А вы с завтрашнего дня выходите на работу. Скажите Асанте Смиту, что вас прислал я. Потерянное время вам полностью оплатят, я прослежу за этим. А сейчас мне, к сожалению, пора собираться. Господи, да я весь взмок!

Окран, казалось, опьянел от злости – что-то бормоча, он проскакивал перекрестки, не обращая внимания на другие машины; дважды слишком быстро переключал передачи, так что коробка болезненно скрежетала, но он и этого не замечал.

– Слышал? Ты должен забыть все то хорошее, чему тебя выучили… Какого черта они не переключаются на ближний свет, я же в кювет загремлю… Ему же на все наплевать. Да, такие кого хочешь обломают. Великие правители… чтоб им всем подохнуть! И ведь они знают, что система – дерьмо, но им нравится восседать на этой куче. Теперь вот он думает, что сделал нам великое одолжение – только этого ему и надо. Он считает, что ты ему по гроб жизни обязан. Вся их машина крутится вхолостую, пока кто-нибудь кому-нибудь не сделает одолжения. Работа… Нет, они знают, что делают. Ты не обольщайся, работать по-серьезному они тебе все равно не дадут. Попробуй, конечно, может, ты и добьешься своего. Но им-то самое главное – ничего не делать. Тебе устроили синекуру… Господи, что за жизнь! Помни мой совет, Баако. Ты должен найти работу, которую сможешь делать в одиночку… и работать… работать, ни на кого не глядя… Где нам сворачивать?

За Авудомским кладбищем Окран вдруг резко вильнул вправо, машина слегка дернулась, и Баако услышал болезненный собачий визг. Окран выругался, а визг превратился в тоскливый удаляющийся вой и вскоре замер вдали; за всю остальную дорогу спутники не произнесли ни единого слова.

– Большое вам спасибо, – сказал Баако, вылезая из машины на своей пустынной улице.

– Заезжай, когда будет время.

– Да ведь не на чем заезжать-то.

– Это уж точно. У нас есть министерство общественного транспорта, только вот транспорта нету. Система!

– Может быть, заглянете на минутку?

– Не могу, мне надо ехать. А ты заходи – ну, хоть в школу. Буду рад тебя повидать.

– Огромное вам спасибо.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Араба еще не оправилась после родов, но в ней уже проснулась ее обьгчная любовь к острой и обильной еде. В среду, едва вернувшись с работы, Баако услышал, что она его зовет, и испуганно бросился в ее комнату, а когда вбежал к сестре, то поначалу подумал, что его страхи оправдались – у Арабы был такой же затравленный вид, как после неудачи в новом родильном отделении, – но, приблизившись к кровати, увидел, что сестра хоть и слабенько, но счастливо улыбается. Баако присел на край кровати, и Араба взяла его руки в свои и стала поглаживать их, и казалось, что это доставляет ей истинное удовольствие.

– Ты был такой заботливый, Баако, – сказала она. – Мне ужасно совестно, что я доставила тебе столько хлопот. И в больнице ты дал мне свою кровь…

– Пустяки, всего пинту, – прервал ее Баако. – И я сразу же принял лекарство, которое восстанавливает кровь, так что ничего даже не почувствовал.

– Да ведь не только кровь… – Араба вдруг засмущалась, отпустила его руки и, отвернувшись, принялась поглаживать головку младенца. – Ребенок! Ты подарил мне ребенка.

– Ну, за это уж ты Квези благодари. Муж-то вроде он.

– Ох, Баако, и язык же у тебя! – Араба хихикнула, прикрыв рот ладонью. – Смотри, если ты будешь меня смешить, я могу умереть. У меня ведь еще все внутренности не на месте. Нет, серьезно, Баако, мне хотелось тебе сказать, что, если б не ты, я бы и этого ребенка потеряла.

– Это он сам тебе сказал?

– Ох, Баако, ты меня убьешь! А я тебе правду говорю, и надо верить. Знаешь, сколько раз у меня ничего не получалось?

– Ну, такое вроде бы только мужья знают.

– И все-таки я скажу тебе, Баако. Пять раз. – Араба пересчитала пальцы на левой руке. – Пять раз у нас ничего не получалось. Это было тогда, когда ты писал такие письма, что мы уж и не надеялись тебя увидеть. А потом заболел.

– Я и правда болел.

– Первые несколько месяцев все у меня шло, как у всех, а потом, когда я уже начинала радоваться, что вот, мол, теперь и у меня будет малыш, он рождался раньше времени, мертвый, а я чуть не до смерти исходила дурной кровью. Видишь, какое благо для нас твое возвращение? Ты уже подарил мне счастье – ребеночка. И я уверена, будут и другие благодеяния.

– Ну… не знаю.

– Ты только не уезжай от нас, Баако. Оставайся с нами, и ребеночек будет под твоей защитой. Это ведь твой ребенок, Баако. Я дам ему твое имя.

– Разве не отец выбирает имя?

– Конечно, отец. А я только помогу ему, чтобы он правильно выбрал. Мужчины думают, они верховодят в жизни, – сказала Араба, улыбнувшись, – так зачем их разубеждать?

– Квези не согласится.

– Еще как согласится! Знаешь, где у мужчин главный диктатор?

– И это говорит женщина, у которой все внутренности не на месте?

– Хочешь, поспорим?

– Давай.

– Что ты потребуешь, если я проспорю?

– Плюнуть на этот дурацкий ритуал – Выход в мир или как он там называется.

– Не такой уж он дурацкий, – со смехом сказала Араба. – Что ж, ладно. Только я-то не проспорю. Зато если проспоришь ты, то будешь PP.

– Какой такой РР?

– Распорядитель ритуала.

– Ну-ну. – Баако встал.

– Ой, подожди, Баако, не уходи. – Араба снова взяла его руки в свои и крепко сжала; оба замолчали. Баако глянул на ребенка. Младенчество, детство, годы учения… Мысль о том, что кому-то предстоит через все это пройти, опять нагнала на него тошную тоску, и внезапно ему показалось, что в комнате слишком душно и слишком тесно от человеческих тел – Араба, ребенок, он сам…

Баако отвернулся и увидел свою мать: она подошла совершенно бесшумно и теперь смотрела на брата и сестру широко открытыми, радостными, детскими глазами, а когда Баако ее заметил, проговорила:

– Ай-ай-ай, это что же: сестра завлекает брата или, наоборот, брат сестру?

– Мужчина попадается в женскую паутину, потому что женщина умнее мужчины, – сказала Араба, отпуская руки брата. Присутствие еще одного человека успокоило ее, теперь она не боялась, что останется наедине с младенцем, а поэтому расслабилась, вытянула ноги и опустила голову на подушку. Зато лицо матери вдруг стало тревожным.

– Ох, до чего же это трудно – растить детей, – сказала она.

– Так ведь они уже кончились, твои трудности, – заметила Араба. – Баако-то с нами. Дождались наконец. – Баако ощутил тупую тяжесть в затылке, усиленную тягостным для него молчанием, которое, как он с тоской понимал, ему следовало заполнить – звуками, словами, обещаниями, быть может. Но он не мог заставить себя говорить, и ему становилось все хуже, все невыносимей. Тогда заговорила его мать.

– Араба, – начала она, – я, конечно, понимаю, ты еще не совсем оправилась, но скажи: тебе не кажется, что этот младенец поторопился и выбрал ужасно неподходящее время, чтобы появиться на свет?

– Ох, мама, я так счастлива, что он у меня есть, и не надо мне, чтоб было по-другому!

Лицо матери посуровело.

– Да я не об этом толкую. – Она помолчала. – Я говорю про Выход в мир.

Араба удивленно и непонимающе уставилась на свою мать, но, видимо, постепенно до нее дошло, в чем дело, потому что она даже села на кровати, а ее лицо стало серьезным и озабоченным.

– Поняла наконец? – спросила Эфуа.

– Да понять-то поняла…

– Тогда вот что надо сделать…

– Что это у вас за таинственные дела? – вмешался Баако. – Или мне не полагается знать?

Какие там таинственные! – отмахнулась Эфуа.

– Вас, мужчин, эти земные дела не касаются, – насмешливо сказала Араба. – Разве Наана тебе не объясняла, что такое мужчина? – Она расхохоталась. – Ну, тогда слушай. Мужчина – это дух, таинственный и свободный, он очень ненадолго спускается к нам и живет в теле, подаренном ему женщиной, продолжательницей рода; он живет, как в ловушке, как солнечный луч, который случайно заглянул в мышиную норку. – Араба хохотала так неудержимо и громко, что ей стало больно. Она попыталась сдержаться, успокоилась и закончила: – Мужчины, значит, просто призраки, духи, вот что говорит Наана.

Матери почему-то не понравился этот рассказ, она нахмурилась и замолчала. Потом, после угрюмой паузы, сказала:

– Сегодня уже третий день с тех пор, как пришел наш маленький странник. Где у тебя календарь?

Баако снял со стены огромный календарь. Вернее, сам календарь был обычных размеров – большой была яркая картинка, рекламирующая какое-то снадобье под названием «Супер-экстра-отбеливающий крем». Она изображала двух африканцев с успешно отбеленной кожей ядовито-желтого цвета. Вокруг них и чуть сзади толпились черные люди, с восхищением взирающие на отбеленную пару.

Эфуа взяла в руки календарь, несколько секунд завороженно рассматривала картинку, потом перевела взгляд ниже.

– Какое у нас сегодня число? – спросила она.

– Двадцать восьмое сентября, – ответил Баако.

– Месяц, значит, почти кончился, – сказала Эфуа. – Хм, среда… Да, плохое время. Что же нам все-таки делать с Выходом в мир?

– А я думал, что существуют традиционные сроки, – вмешался Баако. – Ну, неделя там, месяц после рождения. Разве нет? – Но ни сестра, ни мать, казалось, не слышали его слов.

– Уже через неделю после получки от ритуала не будет никакого проку, – сказала Эфуа.

– Что верно, то верно, – энергично поддержала ее Араба. – У нас ведь теперь как? Пара дней – вот тебе и вся получка.

– Правильно, – сказала Эфуа. – Выходит, надо собирать народ в первую субботу после получки.

– А когда у нас в этом месяце получка? – спросила Араба.

– Что-то я как следует не помню, – ответила Эфуа.

– У ответственных работников – двадцать шестого сентября, – нараспев произнес Баако, стараясь, чтобы сестра и мать не заметили сарказма в его голосе, – у рядовых работников – двадцать девятого сентября, у рабочих – третьего октября. Я вычитал это на доске приказов в телестудии. – Сарказма никто не заметил.

– Так. Восемь дней ему исполнится… четвертого, – сказала Араба.

– А вот и не четвертого! – Баако заговорил с детскими интонациями. – Сентябрь проходит в тридцать дней…

– Значит, пятого?

– Пятого.

– Четвертое – вторник, пятое – среда, – подсчитала Эфуа удрученно. – Бесполезное дело. А суббота – второго.

– Придется назначить Выход в мир на второе.

– Дался вам этот календарь! – воскликнул Баако. – Неужели вы так уж обеднели, что хотите заработать на ребенке?

– Знаешь что, сынок, – резко сказала Эфуа, – ты нам тут не проповедуй!

Баако замолчал и стал смотреть на ребенка, краем уха слушая разговор женщин; вмешиваться он больше не пытался.

– А мы успеем? – спросила Араба.

– Не беспокойся, – ответила Эфуа, – я все сделаю. Только вот Квези-то согласится?

– Будь уверена, согласится.

– Откуда ты знаешь?

– А у меня есть секретное оружие.

– Какое еще оружие?

– А вот какое, – показала Араба.

– Ох, бесстыдница!

– А кто меня спросил про мое секретное оружие? – Обе рассмеялись.

– Только ты это брось. Где уж тебе думать про твое оружие после таких родов.

– Вот в том-то все и дело. Повитуха сказала, чтобы Квези ко мне два месяца не подступался. А если он не будет меня слушаться, так я и все три проболею. Пусть походит три месяца голодный.

– Араба, – захохотала Эфуа, – он ведь свихнется, пожалей хотя бы его мать.

– Пусть поголодает, ничего ему не сделается. Почему все мучения достаются только нам? Они, значит, побалуются – и деру, а мы одни расхлебывай?

– Смотри, Араба, – сказала Эфуа, – как бы он с голоду не стал рыскать по улицам – вроде бездомного кобеля.

– Глупости, мой Квези не такой, – ответила Араба. – Он мне говорил, что слаще меня не бывает. Нет, об этом я не беспокоюсь.

– Что ж, твое счастье, – сказала Эфуа. – Я бы на твоем месте… – Но в этот момент послышался скрип калитки, и она встала. – Ага, вот и он. Я пойду. А то ему покажется, что у нас тут семейный заговор против него.

– Не бойся, – сказала Араба ей вслед. – Он знает, что Баако всегда держит его сторону.

Квези принес объемистый пакет и, смущенно ухмыляясь, водрузил его на женину кровать.

– Что это? – спросила Араба.

– А ты не торопись, – ответил Квези, повернулся к ней спиной и принялся разворачивать пакет. Когда обертка была снята, он стремительно повернулся к жене и показал ей подарок – электрический вентилятор с длинными массивными лопастями, хромированным кожухом и тремя кнопками на серо-металлической подставке.

– Ух ты, вентилятор! – радостно воскликнула Араба, но тут же притихла и прижала правую руку к животу. – Ой, Квези, огромное тебе спасибо. На меня вдруг столько всяких радостей свалилось. – Она улыбнулась, но Баако видел, что по ее щеке поползла слезинка. Однако сестра сразу же подмигнула ему, еле заметным кивком показав на дверь, и он понял, что она хочет немедленно взяться за обработку мужа. Он молча вышел и отправился в свою комнату.

Образы вооруженных людей, испуганных птиц, мечущихся над саванной, и сонмы яростных насекомых, в смертельной схватке разгрызающих хитиновые панцири врагов, кружились в уме Баако, когда ему вдруг послышалось, что кто-то постучал в дверь.

– Войдите, – крикнул он, но продолжал читать, пока не кончил абзац.

– Ты занят? – услыхал он голос Квези. – Извини, пожалуйста. – Но Баако уже дочитал до красной строки и, заложив в книгу карандаш, закрыл ее.

– Да нет, – ответил он, – входи. – Потом, приподнявшись на постели, добавил: – Присаживайся. Мне вовсе не обязательно в один прием дочитывать ее до конца.

– Да, большая книга, – сказал Квези. Баако глянул вниз и автоматически прочитал знакомые слова: «Дорис Лессинг. Золотой дневник». Глаза, заполняющие всю обложку, пристально смотрели на него, и их застывшая одержимость дополняла смысл заглавия.

– Ну, как дела? – спросил Баако, подбадривающе улыбаясь свояку. Тот казался расстроенным.

– Может, пройдешься со мной? – попросил он. – Мне позарез надо выпить. Где угодно, только чтоб не дома.

Они спустились с холма к улице Виннеба, миновали кинотеатр «Орбита», перешли на другую сторону, потом свернули влево и дошли до кафе «Серебристый метеор». Оно открылось совсем недавно, но завсегдатаи уже по-приятельски тыкали бармена в брюхо и называли Жирным Бонтоссом. Квези выбрал место подальше от стойки, где свет был не очень ярким, а между столиками оставались широкие проходы, и, когда бармен подошел к ним, он заказал пиво, потом поглядел на Баако, и тот попросил принести ему имбирной воды, вызвав у бармена улыбку снисходительного презрения. Как только бармен отошел, Квези покачал головой и негромко сказал:

– Не умею я отказывать женщине, особенно если она просит меня о чем-нибудь с глазу на глаз. Никогда не могу понять, права она или болтает чушь. Да и какая разница, ведь я в любом случае со всем соглашаюсь.

Бармен принес им напитки, и тут в кафе вошел еще один человек – молодой, с очень красивым, хотя и грустным, несмотря на юношескую свежесть, лицом, одетый в узкие брюки и черную рубашку с белой полоской на нагрудном кармане. В солнечном прямоугольнике дверного проема резко выделялось его блестящее черное лицо и белки глаз, иссеченные красноватыми прожилками.

– Э, Букари, – заорал бармен, – неужто это ты опять?

– Да, Бонтосс, опять я, – удрученно сказал молодой человек.

– Ну, и что мы теперь будем пить? – Казалось, бармен искусственно подогревает свою радость, чтобы подбодрить молодого человека.

– А, да какая разница, Бонтосс… что-нибудь самое убойное. – Молодой человек сел за столик неподалеку от Баако и Квези.

– Ну, человек должен сам выбирать себе смерть, – с громким смехом сказал бармен, и люди за столиками радостно подхватили его слова:

– Во-во, Бонтосс, правильно! Уж что правильно, то правильно.

– Так чего тебе принести, Букари? Джина? Виски? Рома? Водки?

– Да что под руку попадется… Виски, – все же выбрал молодой человек. Через минуту бармен подошел к его столику с бутылкой виски и стаканом. Когда он крикнул официантке, чтобы она принесла льда и воды, молодой человек досадливо отмахнулся и сказал: – A-а, какая там вода, не надо мне никакой воды! – С проворством умалишенного он налил стакан неразбавленного виски, залпом осушил его и сейчас же повторил эту операцию еще два раза. Бармен схватил его за руки.

– Что с тобой, Букари? – спросил он. – Какая такая беда? – Молодой человек не ответил. – Нет, это не дело – напиваться до смерти, да еще в одиночку. – Молодой человек опять промолчал. Тогда бармен подхватил бутылку с остатками виски и пошел было к стойке. Теперь в зале стало тихо, все замолчали и сочувственно смотрели на молодого человека. А он вдруг упруго вскочил на ноги, одним прыжком нагнал бармена, с неодолимой силой схватил его за плечи, повернул и вырвал бутылку.

– Да пойми ты, – бешено крикнул он, – у меня же ничего больше не осталось! – Он начал наливать себе виски, и в этот момент Квези снова обратился к Баако:

– Ты ведь знаешь, что мне сказала Араба.

– Ну, а как ты решил поступить?

– Ужасно это все сложно… Сразу и не разберешься, – ответил Квези. – Ты же знаешь, чего она хочет.

– Она говорила, что попросит у тебя разрешения.

– Ужасно это было сложно. Она мне, значит, и говорит: все, мол, так делают. Ну что ей ответишь?

– Ребенок недоношенный. Вам надо его очень беречь.

– Так-то оно так, – проговорил Квези, – а все-таки…

В это время послышался звон разбитого стекла, и Баако машинально оглянулся. Молодой человек, которого называли Букари, резко оттолкнул столик, бутылка со стаканом полетели на пол и разбились вдребезги, а молодой человек безвольно сполз со стула. Никто не успел его поддержать. Он ударился головой о край стола и рухнул на пол. Было очевидно, что он не в состоянии сделать ни одного осмысленного движения. Упав, он угодил лицом в осколки, и какая-то женщина, сама немного пьяная, подскочила к нему, чтобы помочь встать. Но ей удалось приподнять только его голову, да и то лишь на секунду, а потом он снова ткнулся лицом в осколки, и женщина, увидев сочащуюся кровь, громко зарыдала. Трое подбежавших мужчин поставили молодого человека на ноги, и, когда они попытались вытащить хотя бы самые крупные осколки, вонзившиеся в его лицо, он болезненно застонал.

– Мама… Мамочка!.. – бормотал молодой человек; на ногах он не держался.

– О Великий Друг, – плача, причитала женщина, – Семью бедного мальчика посетила смерть!

Молодого человека посадили за свободный столик, но сидеть он не мог, положил голову на стол и, всхлипывая, надолго застыл. Потом, словно о чем-то вспомнив, поднял голову, сунул правую руку в брючный карман, но карман оказался пустым; тогда он похлопал себя по карману на рубахе, вынул розоватый конверт и какое-то время смотрел на него, а потом заплакал в голос.

– Я скитался по чужим землям и страдал, и все это ради тебя, – приговаривал он сквозь слезы. – К будущему рождеству я бы снова вернулся и привез тебе все, о чем ты мечтала. Разве я не обещал тебе? Разве я был плохим сыном? Зачем же ты заставила меня страдать? Зачем ты ушла? Что я тебе сделал плохого? – Он снова положил голову на стол.

Женщина, пытавшаяся поднять молодого человека, подошла к нему и стала гладить его по волосам, но приятель женщины оттолкнул ее и сказал:

– Оставь его в покое. Пусть выпьет свое горе до дна. Тогда ему станет легче.

– Эй, еще выпивки! – встрепенувшись, заорал молодой человек, призывно подняв руку. Бармен взял пластмассовый стаканчик и, заранее смешав виски с водой, подошел к молодому человеку.

– Виски убьет его, – сказала плачущая женщина.

– Не убьет, – сказал бармен, поставив стаканчик на вымазанный кровью стол. – Ему надо побеседовать с духами смерти. Он должен забыться. Платить ему, ясное дело, нечем, но он мой друг.

Молодой человек пошарил дрожащей рукой по столу и нащупал стакан.

– Понимаешь, вся беда в том, – снова заговорил Квези, отворачиваясь от измученного, залитого кровью молодого человека, – что, как только мы начинаем о чем-нибудь толковать, я сразу же запутываюсь. Вот она, например, говорит, что все так делают, – а разве это неправда?

– Я-то думал, что ты не согласишься, даже поспорил с Арабой, – сказал Баако.

– Да я знаю. – Квези допил пиво и налил себе еще. – Она же мне потом и рассказала.

– Ну что ж… – Баако попытался скрыть усмешку, загородившись стаканом. – Значит, я проспорил. – Он допил остатки воды.

– Пойдем? – спросил Квези. – Я расплатился.

Баако кивнул. Они осторожно прошли мимо молодого человека, который, видимо, уснул. Установленный у двери репродуктор проорал неуклюжую концовку какой-то старой песни:

 
Если ты меня-а-а-а не любишь,
Почему-у-у-у ж ты мне не скажешь?
 

Почти без паузы за этой песней последовала другая. Сначала послышался очень бойкий гитарный перебор, который можно было посчитать и ликующим, и надрывным, а потом зазвучали слова:

 
Завтра уйду я навек —
Лишь сонмище мух вскружится…
 

Женщина, пытавшаяся утешить молодого человека, перестала рыдать и принялась уговаривать своего приятеля потанцевать с ней.

– Да посиди ты спокойно, – с раздражением сказал он. – И почему это так получается – что ни женщина, то сумасшедшая?

Женщина презрительно скривила губы.

– Ну да, а зато что ни мужчина, то великий умник… Послушай, ведь музыка-то хорошая, правда? А смерть, она все равно раньше нас родилась. Ну и дай мне пожить, хоть пока я жива, если сам не хочешь. – Она вышла на середину бара и, никого вокруг себя не замечая, стала танцевать одна.

 
Я землю покину завтра —
буду кормить червей.
Завтра зароют мой труп —
стервятник взлетит над землею.
Ведь я лишь странник —
о Странник,
дай мне закончить мой путь,
станцевать
мой танец земной.
 

– Так что Выход в мир назначен на это воскресенье, – сказал Квези, когда они миновали перекресток Виннеба.

– Я знаю, – сказал Баако.

В воскресенье Баако разбудило жалобное блеяние барана, привязанного во дворе к стволу мангового дерева. Барана, специально для празднества, привел из их родовой деревни Котсе-йе-Абоа, где Баако был всего один раз, да и то очень давно, человек по имени Коранкье Горбун. Когда Баако проснулся, домашние уже начали вставать, и блеяние порой заглушалось шарканьем ног по коридору, скрипом дверей да шумом воды в уборной или ванной. Потом он услыхал шаги матери и ее негромкую песню, а по шуршанию материи, по металлическому и стеклянному позвякиванию догадался, что она выносит на веранду чистые скатерти, ножи, вилки и ложки, купленные к празднику, и бокалы, которые она попросила накануне у соседей; после того как шаги матери затихли, Баако встал, надел шорты и рубашку, вышел на веранду и увидел три стола, накрытых розовыми и голубыми скатертями, с батареями бутылок на них. К столам были придвинуты кресла для особо важных гостей, а во дворе громоздились красные, зеленые и золотистые стулья из фойе соседнего кинотеатра – для гостей попроще. В глубине двора на земле стояло пять глиняных горшков с почти прозрачными язычками голубовато-желтого пламени над раскаленными углями.