Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"
Автор книги: Чинуа Ачебе
Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
Глава одиннадцатая
Смерть
Ночью в палате было темно и покойно. Он лежал на спине, ощущая под собой бумажник, который так и не удосужился вынуть из заднего кармана. Ему было жарко, но цементный пол приятно холодил потную спину. Он не мог вспомнить, сколько уже дней не менял одежду и долго ли пробыл в больнице; да это и не волновало его, потому что он совершенно не представлял себе, куда пойдет, если его отсюда выпустят. Ему вспоминалась Хуана, вспоминалась бабушка. Женщины губят, женщины и спасают. Мысли торопливо ускользали от него. Был еще Окран, но этот образ вызывал противоречивые чувства; а главное, он понятия не имел, где его друзья и что они сейчас делают. Размышления о близких ему людях только тревожили, запутывали еще больше, и получалось, что обрести покой можно, лишь полностью смирившись.
Но уснуть он не мог. Палату наполняли привычные ночные звуки. Повернувшись на бок, он вынул из кармана слегка изогнувшийся плоский бумажник – кожа была приятной на ощупь и прохладной, хотя, когда он лежал на спине, бумажник казался ему теплым. Без особого интереса он пошарил внутри пальцами – денег там не было, нащупывались только какие-то бумажки да твердая карточка, вспыхнувшая зеленоватым мерцанием, когда он извлек ее наружу. Визитная карточка великого Бремпонга – а он-то был уверен, что выбросил ее. Но даже мимолетное воспоминание о прежней жизни отозвалось в его голове неистовой пляской болезненных, обрывочных мыслей. Сумасшедший, лежащий возле массивных дверей палаты, задергался и громко зарычал, отбиваясь от врагов, которые мучили его даже во сне, потом невнятно забормотал и наконец затих.
Наана, Хуана, Окран. Трое. Нет, был и четвертый – ребенок, его потенциальный преемник, уничтоженный родственниками… или он тоже участвовал в этом убийстве? «Очень уж ты поторопился», – сказала тогда Наана, потому что она примирилась с потерей. Она просила спасти ребенка, а он оказался слишком торопливым, да притом еще и неповоротливым – многое из того, что он должен был сделать, он так и не сделал.
Младенца положили в новенькую колыбель, убранную пестрым, сине-красно-зеленым кенте, вынесли колыбель на крыльцо, а рядом с ней поставили большой медный таз, сразу же ярко засверкавший в лучах утреннего солнца. Новый вентилятор тоже поставили рядом с колыбелью, и шут постарался не замечать его, не думать, зачем нужна здесь эта штуковина. Гости, по-воскресному нарядные и величественные, начали прибывать с утра, а Эфуа, как ребенок радуясь их великолепию, беспрестанно улыбалась и несколько раз выходила за калитку, чтобы полюбоваться длинной вереницей выстроившихся у их дома машин.
Зато его собственная роль казалась ему совершенно бессмысленной – а может быть, он уже и тогда не совсем осмысленно воспринимал окружающее. Он был назначен Распорядителем ритуала, и все гости, насколько он мог вспомнить, величали его этим титулом – с полнейшей серьезностью.
…Эфуа подошла к колыбели, встала на цыпочки, посмотрела поверх ограды, насколько удлинилась шеренга машин, и потом, продолжая улыбаться, перевела взгляд во двор, заполненный гостями.
Да, тут было чем гордиться: гости сели на стулья и чинно застыли – двор напоминал яркую цветную фотографию. Шерстяные костюмы, блестящие башмаки на уверенно придавивших пыльную землю ногах, сверкающие перстни на пальцах, скрещенных поверх круглых животов, настоящие американские и европейские непромокаемые плащи, перекинутые, как у путешественников, через руку, там и тут – жилеты, шелковые галстуки с серебряными зажимами… человек в университетской мантии, окруженный четырьмя почитательницами в белых кружевах… длинные переливчатые серьги, золотые ожерелья, поблескивающие ручные часы – пышное богатство, почти задушившее всех этих людей, рассевшихся на солнцепеке… но нет! – жара и пот предоставили гостям новую возможность: они радостно извлекли из карманов белые платки, и по двору поплыл густой аромат духов. Коранкье Горбун в цветастом кенте, обрамленный, словно яркая картина, стойками калитки, выглядывал на улицу и горестно вздыхал, когда какая-нибудь машина, не останавливаясь, проезжала мимо и ему не надо было приветствовать очередного сановника, прибывшего на празднество.
И среди всех этих величественных счастливцев слонялся одинокий болван, одетый по погоде – в рубашку и шорты.
– Ну хоть надень что-нибудь поприличней…
И слепой шут, нагло спросив: «А разве я одет неприлично?» – спокойно смотрел, как его мать, разнося на подносе пиво, пытается прикрыть растерянность веселой улыбкой.
Благоуханная молодая женщина, поднявшись на крыльцо, чтобы взять очередной поднос, остановилась перед шутом, слегка вздернув в немом вопросе брови; она стояла к нему так близко, что он ощущал на своем лице ее чуть припахивающее алкоголем дыхание – ароматное, чувственное, сдержанно страстное, – и, глядя на ее полураскрытые губы, на слегка опущенные веки, впитывал в себя ее молчаливый, заговорщицкий, обещающий вопрос.
– Здравствуйте, мистер побывавший, – через несколько секунд выговорила молодая женщина. – Быстро же вы забываете своих поклонниц. У вас, я думаю, даже моего имени в памяти не осталось.
– Кристина?
– Правильно, мистер побывавший. Помнится, однажды вы пообещали мне приятную прогулку на вашем автомобиле и вот уже сколько месяцев прячетесь.
– Я не езжу на автомобиле.
Кристина рассмеялась – ее смех показался ему наивным, радостным, прозрачно-серебристым.
– Не надо меня бояться. Я ведь всего-навсего ваша поклонница. Пообещайте снова, что вы меня покатаете. Завтра, например.
– Я ничего вам не обещал.
– Не притворяйтесь, что у вас нет памяти. «Как только прибудет моя машина» – вот ваши слова. Мои свидетели Бог, Фиф и я сама. Не заставляйте меня привлекать вас к ответственности за нарушение клятвы, мистер побывавший. Мне даже снилась наша поездка. Видите, я и сейчас еще немного сонная. – Он захохотал, надеясь рассеять наваждение, но это было не так-то просто.
– Я не шучу, мистер побывавший. Вы нарушили ваше обещание. – Она игриво прикоснулась пальцем к его щеке.
– Я же говорил вам, что у меня не будет никакой машины.
– Конечно, мистер побывавший, конечно, говорили. А я, наивная девочка, поверила.
– Да ведь это правда.
Она опять рассмеялась.
– Во время празднества рты не должны пересыхать. Сейчас мне пора идти к гостям, а вы не вздумайте прятаться. Я все равно вас найду.
Она спустилась во двор и стала предлагать гостям напитки, а приблизившись к Фифи, сделала изящное танцевальное па, причем стаканы и бутылки на подносе даже не шелохнулись, склонилась к нему и что-то прошептала; Фифи ухмыльнулся и, подняв глаза, поглядел на шута.
Квези включил радиолу и присоединился к гостям; посыпались поздравления; он смущенно улыбался, благодарил и пожимал протягивающиеся со всех сторон руки.
– А вот и счастливый отец!
– Он всегда был достоин удачи.
– Ребенок принесет ему богатство.
– И счастье.
– Наверняка.
– За счастье отца!
– За процветание!
Разговоры текли рекой, но их журчание не заглушало музыку, а, сливаясь с ней, создавало мягкий звуковой фон, подчеркивающий спокойную прелесть солнечного утра.
На веранде появилась Наана – сдержанная, напряженная, сосредоточенная. Когда он подошел к ней, она улыбнулась и взяла его за руку.
– Ты-то мне и нужен, Баако, – сказала она. Он принес ей стул и поставил его рядом с низкими перильцами, на которых сидел. – Да я бы тебя и сама нашла.
– Каким образом?
– Я слышу, ты смеешься – значит, не веришь. А найти-то тебя легче легкого. Надо только прислушаться, где в этом гаме тихий островок. Там ты и окажешься. – Она засмеялась.
– Хочешь чего-нибудь выпить?
– Да, немного. Если можно, я просто буду иногда отпивать из твоего бокала. – Она сделала неторопливый глоток. – Приятный напиток и прохладный. А все же ты меня очень огорчил, Баако. Я же просила тебя спасти ребенка.
– Да с ним все в порядке, Наана.
– Ты говоришь, как будто и сам малое дитя. Где он?
– Они сделали ему колыбель, она стоит на крыльце.
– Как бы она не превратилась в гроб.
– С ним все в порядке, Наана, успокойся. Он прекрасно себя чувствует.
– Ты так думаешь? – Старуха притихла; казалось, она к чему-то прислушивается; но земные звуки явно не интересовали ее. – Они хоть совершили возлияние праотцам до того, как сами начали напиваться? Я что-то не слышала ни торжественной тишины, ни ритуальных слов.
– Возлияния не было, Наана.
– Не смейся надо мной, Баако. У меня от твоих слов чуть сердце не оборвалось.
– Я не смеюсь, Наана. Возлияния не было.
Она вздохнула.
– О Великий Друг, им уже нет дела до праотцев. Они забыли об ушедших – где уж им упомнить про Входящего в мир! Что с ними творится, Баако?
– Они празднуют на новый лад, Наана.
– Да, похоже на то. Но ты ведь молод, Баако. Неужели ты не чувствуешь гнева?
– Что я могу сделать?
– Видали? Он уже заговорил со мной, как мудрый старец. Задает вопросы в ответ на вопросы. – Она улыбнулась. – Я слышу смех твоей матери.
– Она как раз сюда идет.
– Пора, Баако, пора, – подойдя к нему, зашептала Эфуа.
– Что пора? – спросил он.
– Позаботиться о пожертвованиях.
– Уже? А я думал, что это потом, после обеда.
– Нет-нет, пора, – сказала Эфуа. – Они выпили и теперь хотят есть. Самое время.
– Ладно. – Он слез с перил. – Я скоро вернусь, Наана.
– Деньги пусть кладут в медный таз, – сказала ему вслед Эфуа.
Он вышел на крыльцо, поднял таз и остановился рядом с колыбелью, опустив глаза. Музыка смолкла, разговоры утихли. Шут понимал, что от него ждут торжественной серьезности, но сразу же сбился с тона.
– Тут такое, значит, дело, – начал он. – Вот у меня в руках медный таз. Я поставлю его на ступеньки, и каждый, кто захочет, может бросать туда деньги. – Он облегченно вздохнул и рукавом рубахи вытер со лба пот. Потом отвернулся от гостей, собираясь снова включить радиолу. И увидел перед собой лицо матери – ошеломленное, растерянное. Однако она ничего не сказала ему. Она вышла на крыльцо, подняла сверкнувший таз и, взломав недоуменную тишину, громко проговорила:
– Дамы и господа, друзья! Настало время для всех и каждого, кто присутствует на нашем радостном торжестве, одарить щедрой рукой входящего в мир счастливого младенца. Чтобы гостям было удобнее, я буду по очереди называть имена и надеюсь, что каждый, кто подойдет сюда, одарит младенца от всего сердца. И конечно же, я начну с наших особо уважаемых гостей. Итак… достопочтенный господин Чарльз Уинстон Черчилл Кесси, ответственный работник Протокольного отдела министерства иностранных дел, прошу вас, подойдите сюда и покажите вашу щедрость.
Искрящийся радостным самодовольством человечек в ярко-голубом костюме, который отбрасывал синеватые блики на его черное лицо, гордо выступил вперед. Торчащий из нагрудного кармана платок казался отблеском его белозубой улыбки. Он прошествовал к медному тазу, достал бумажник и начал по одной вынимать из него бумажные купюры достоинством в седи; бумажки зигзагами планировали на дно таза.
– Три… Четыре… Пять! – вслух считала Эфуа, и шуту пришло в голову, что она похожа на рефери, отсчитывающего секунды над поверженным боксером. – Ответственный работник Протокольного отдела пожертвовал пять седи. Похлопаем ему! – Когда аплодисменты затихли и сановник пошел было на свое место, Эфуа проговорила: – А теперь попросим миссис Кесси. Посмотрим, насколько щедра супруга ответственного работника.
Толстенький сановник, уже подходивший к своему стулу, вздрогнул, как подстреленное животное, и испуганно оглянулся. Однако он довольно быстро опомнился, опять вытащил бумажник и передал жене. Та взяла его и со скорбным лицом двинулась к крыльцу. Послышался тяжкий вздох, словно не одна женщина, а все гости одновременно перевели дыхание. И потом – странный хрустящий шорох.
– Что случилось? – спросила Наана.
– Да по-моему, ничего, – ответил он.
– Там что-то зашумело.
И действительно. Посмотрев на гостей, он увидел неясное движение, торопливые руки, передающие деньги, – но это длилось лишь несколько секунд, и вскоре хрусткий шелест снова сменился приглушенным говором.
– Мудрые мужья давали своим женам деньги на пожертвование, – объяснил он Наане.
– Четыре седи! – выкрикнула Эфуа. – Похлопаем, друзья. Жена ответственного работника не поскупилась. Инспектор Данкен Афум!.. Инспектор полиции Данкен Афум, теперь ваша очередь. Покажите нам вашу щедрость, инспектор.
Эфуа поставила таз на пол, вытерла платком вспотевшее лицо, потом глянула на младенца, покачала головой и сейчас же включила вентилятор, повернув его так, что струя воздуха била прямо в колыбель.
– Что они там делают с этой воздушной машиной? – спросила Наана, сплюнув за перила веранды.
– Проветривают младенца, – ответил шут.
Наана засмеялась.
– Вернее, хвастают своим богатством, – сказала она. – Знаю я их, колыбель небось обмотана дорогой материей – вроде гроба, а теперь они еще напустили на него этот ветер.
Монотонное жужжание вентилятора время от времени прорезали выкрики матери, которая продолжала вызывать к тазу жертвователей. Ему казалось, что он смотрит на все это издалека, словно шут, глядящий на представление глазами зрителей. Из этого состояния его вывел плач ребенка. Сначала плач походил на нерешительный смех, но через несколько минут вдруг раздался громкий, отчаянный вопль, и шут, спрыгнув с перил, бросился к колыбели. Пытаясь выключить вентилятор, он запутался, нажал не ту кнопку, и массивные лопасти начали крутиться еще быстрее. Тогда он схватил его и остервенело дернул. Оттуда, где шнур был прикреплен к подставке, посыпались искры, а шут уронил все еще жужжащий вентилятор в медный таз, из которого выпорхнула стайка разноцветных бумажек.
На шум выглянула Араба – она слабо улыбалась и прижимала руку к животу: было видно, что ей еще трудно ходить. Не сказав ни слова, она унесла ребенка в дом, а растерянная Эфуа осталась на крыльце, среди разлетевшихся во все стороны денег.
Гости, дождавшиеся обеда, ели молча. Веселился только мужчина в университетской мантии. Он попытался затянуть хоровую песню, но забыл ее и несколько раз повторил первую строчку, надеясь, видимо, с ходу вспомнить остальные:
Все мы знаем – он славный малый…
Все мы знаем – он славный малый…
Когда двор опустел, его окликнула Наана.
– Очень уж ты поторопился, Баако, – сказала она. – Теперь все пропало.
Через три недели после похорон мать обратилась к шуту за помощью, и он милостиво согласился узнать, чего она хочет.
– Пришло время дать объявление в газетах. Про ребенка.
– Зачем?
– Как это так зачем? Ты же знаешь, что мы должны попрощаться с ним. В газетах.
– Попрощаться с ребенком в газетах?
– А что?
– Вам еще не надоела показуха?
– Баако, я устала от вечных препирательств. Мне нужна твоя помощь. Ты можешь написать прощальное объявление? Это ведь всего-навсего стишок.
– Вряд ли я с этим справлюсь.
– Что ж, значит, ты отказываешься нам помочь.
Просматривая газету, он не сразу узнал племянника. Сначала он вообще не обратил внимания на эту фотографию, но потом заметил вентилятор на заднем плане и тогда прочитал объявление:
Месяц прошел с тех пор,
Как нас разлучила Смерть.
Удар был тяжким и горьким,
Но мы не забудем тебя,
Пока наш Господь Вседержитель
Не прикажет нам встретиться вновь.
Успокойся, Дитя,
Спи.
Скорбящие:М-с Эфуа Онипа, дипломированный воспитатель, детский сад «Светлый путь», Аккра.М-р Баако Онипа, бакалавр гуманитарных наук, ответственный работник, Ганская телекорпорация, Аккра.М-р Квези Бейден, техник, компания «Алюмин-Вольта», Тема.
Глава двенадцатая
Жизнь
Больничный двор окружали высокие стены. Он сидел неподалеку от палаты для особо тяжелых, откинувшись назад и упираясь локтями в землю. Подойдя к нему, Хуана невольно оглянулась и посмотрела по направлению его взгляда – там, за западной стеной, видна была только колокольня католического собора. Ей тоже пришлось сесть прямо на землю; двое больных с любопытством поглядели на них и подошли поближе. Он не пошевелился, и она испугалась, что он опять ее не узнает, и с тоской вспомнила множество прежних свиданий, когда их короткие осмысленные разговоры перемежались бездонными провалами его полнейшей пассивности, и ей вдруг страстно – до молитвенного отчаяния – захотелось, чтобы все это уже было позади, чтобы она снова могла с ним нормально разговаривать, – ей казалось, что тогда она сумела бы вернуть его к жизни.
На этот раз он заговорил первый:
– Как там Скидо?
– Скида?
– Ну, ты видела его. Он-то не похож на меня. Он вез людям полную машину земных благ – пищу, – и его не надо было убивать.
– О ком ты говоришь, Баако?
– Ты же знаешь. Я знаю, что ты знаешь. Ты пытаешься его спасти – и правильно делаешь. Но теперь тебе нечего опасаться. Я ведь друг, а его все равно уже нет. – Он улыбнулся и снова канул в бездонное молчание.
– Я опять разговаривала с твоим врачом, – сказала она.
– Он ничего.
– Он считает, что скоро тебя можно будет перевести в палату для выздоравливающих.
– Да ведь я ничего.
– Баако, попытайся рассказать, что все-таки случилось.
– Спроси у других. Они всегда правы, вот в чем дело.
– Ты про родственников, да? Я расспрашивала их, но они тоже ничего не смогли мне объяснить. Один раз, когда я пришла к ним, со мной захотела поговорить твоя бабушка. Я не поняла ее, но, кажется, она считает, что они хотели тебя убить.
– A-а, Наана. Знаешь, она назвала меня слишком торопливым. И она была права.
– Что же случилось?
– Они сказали тебе правду. Я не подумал о земных благах для них – пожадничал.
– Баако, это же я, Хуана.
– Да, тебя зовут Хуана. Ты мой друг Скидо. Тебе бы надо поостеречься. Никуда нельзя являться с пустыми руками. Это ошибка… нет, преступление.
– Ты захочешь пожить у меня, когда выйдешь отсюда?
– Да я ничего. А вот тебе надо поостеречься. Есть такой один город, где мы ни разу не были, – Бибиани.
– Однажды я была там, еще до знакомства с тобой.
– Тебе наверняка никто не говорил, что значит это название.
– Да я никогда и не думала об этом. Название как название.
– Это значит «Бееби ара ни».
– Подожди-ка. Где-то… нет – везде…
– «Это – всюду».
К ним подошла сестра с кувшином и какими-то таблетками. Баако упрямо покачал головой, но, прежде чем сестра разозлилась, Хуана взяла у нее таблетки и налила в чашку воды; сестра ушла.
– Мне рассказывали о том, как тебя сюда привезли. Здешние врачи считают, что все было сделано из рук вон плохо.
– Люди правы. Я безумец.
– Твой врач сказал, что, как только ты согласишься пройти курс лечения, он тебя выпишет. Надо, чтобы ты успокоился и начал принимать лекарства. Перестань упрямиться. Ты никого здесь не переупрямишь.
– Мне бы об этом раньше догадаться. До сумасшедшего дома.
– Так что же все-таки произошло?
– Неужели ты еще не поняла? Земные блага, только и всего. Разве можно возвращаться с пустыми руками? Кому здесь нужны идеи?
– Почему ты себя все время обвиняешь? Ты же не преступник. Тебе хотелось сделать что-то полезное. Люди вовсе не всегда правы, пойми.
– Все это гордыня. Только человек, одержимый гордыней, может пойти наперекор всеобщим желаниям.
Она задумалась, пытаясь найти веские возражения – но не смогла, потому что в глубине души и сама была не согласна с приходящими на ум доводами, все они оправдывали бегство от жизни, духовную изоляцию. Она прекрасно знала, что это гибельный путь. Но любой другой путь – особенно здесь – тоже таил в себе смертельную опасность, тоже был гибельным. Могла ли она успешно врачевать его отчаяние, если ей не удавалось победить свое? Стоило ли выводить его из одного тупика, чтобы завести в другой?..
Она взяла его за руку и стала поглаживать ее; нежность, которую она не могла выразить словами, прорвалась в этой безнадежной ласке. Он почувствовал ее и придвинулся поближе. Упрямая отчужденность, звучавшая во всех его словах, была побеждена. По его лицу опять потекли слезы.
– Я буду ждать тебя, – сказала она. – И не стану удерживать, если ты захочешь потом уйти.
Он улыбнулся ей.
– А знаешь, – сказал он, – я ведь думал, что они пичкают меня лекарствами, чтобы я окончательно спятил.
– Это хорошее лекарство, – сказала она.
Он сам захотел принять таблетки, потом положил голову ей на колени и притих, а она гладила его руки; оба молчали.
Когда сестра привела Окрана, он, ни слова не говоря, постоял над ними и сел рядом с Хуаной.
– Ну, Онипа, как ты себя чувствуешь? – спросил он.
– Да все так же, – ответил Баако. – Но преступнику обещали амнистию.
– По-моему, ты больше похож на влюбленного.
– Что ж, Хуана мой единственный друг.
– А меня, значит, ты другом не считаешь?
– Вы учитель, это совсем другое дело. С учителем трудно сойтись по-дружески. Какая-то дистанция всегда остается. Впрочем, я и с вами повел себя глупо. А вам не следовало подпускать меня так близко.
Она перехватила взгляд Окрана и догадалась, о чем он думает, но сразу же отвернулась и долго смотрела на собор.
– В прошлый раз меня поразили твои слова, – говорил между тем Окран. – Я не мог понять, как ты дошел до таких мыслей. Но теперь, кажется, понял. Меня всегда пугала полная откровенность с самим собой – я старался не глядеть на себя со стороны. – Он взял чашку и допил воду, которой Баако запивал таблетки. – Хотя шел той же дорогой, что и ты. Но все дело в том, что, когда знаешь, чего хочешь, нельзя судить себя судом чужих мнений.
– Но от этого суда никуда не спрячешься.
– Надо просто выкинуть чужие мнения из головы. Иначе ты не сможешь ничего сделать. Не сможешь даже найти своего призвания в жизни.
– Я думаю, что без них – без всех остальных – тоже ничего нельзя сделать.
– В общем, ты прав, – сказал Окран. – Но если ты с самого начала пойдешь у них на поводу, то неминуемо кончишь самобичеванием. Неужели тебе и правда нравится банковский служака, про которого ты говорил в прошлый раз, и этот, как его… ну, бюрократ из конторы по организации труда?
– Бремпонг.
– И ты хочешь на них походить?
– А иначе здесь не проживешь. Если б я знал об этом раньше, меня бы сюда не засадили. Я бы не был преступником.
– Нет, Онипа, ничего у тебя не выйдет. Когда ты рассказывал про них, мне сразу вспомнилась Акосуа Рассел. Тебе не удастся под них подделаться.
– Если бы я решил…
– Послушай, Онипа, – резко сказал Окран. – Они ничего не решали. Они такие. И если захотят измениться, то просто перестанут существовать.
– Ну, не знаю.
– Нет, знаешь. А не знаешь, так подумай. У тебя же хорошая голова, так работай ею. И перестань ты считать себя преступником. Тем более что никому до этого и дела нет. Если бы у всех этих людей была хоть капля твоего таланта, им бы не понадобилось становиться делягами.
– И тем не менее они приносят пользу.
– Смотря что называть пользой. У каждого из нас есть родственники, которые мечтают, чтобы мы, как твой Бремпонг, волокли бы из-за границы вещи для удовлетворения их чванства да пристраивали на тепленькие должности. Но имеешь ли ты право тратить на это время и силы? Страна и так кишит людишками, презирающими всех, кроме себя.
– Я думал об этом, – сказал Баако. – Это совершенно естественно.
– Так подумай еще. Погляди попристальней на тех, кому для самоутверждения нужны земные блага. Должности, связи, машины, парики, коттеджи, деньги. Если они всего этого лишатся, от них просто-напросто ничего не останется. А у тебя есть призвание, дело. Ну и забудь о других, иди своей дорогой.
– Вы думаете, это легко – лишить надежды…
– Родственников, ты опять о них? Конечно, отчасти ты прав: глупо осуждать их за стремление к благам земным. Но еще глупее казнить себя за то, что не можешь полностью удовлетворить их желаний. Да этим желаниям и конца не будет – стоит только решить, что ты обязан ломать свою жизнь в угоду их алчности. Между прочим, твои-то надежды, твои желания их совершенно не интересуют – об этом ты думал? И еще. Люди вроде Бремпонга тебе и таким, как ты, не страшны. Они любят земные блага и умеют их добывать. Алчных неудачников – вот кого ты должен остерегаться. Им тоже нужны земные блага, но, как до них дотянуться, они не знают. И пытаются найти добытчика. Ты хочешь им стать? Хочешь положить свою жизнь на добывание благ для своих родственников?
– Что ж, это бремя побывавшего, – проговорил Баако. – Да и все люди помогают друг другу, иначе не проживешь.
Окран беспомощно посмотрел на Хуану. Ей очень не хотелось, чтобы разговор оборвался, и она поспешила вмешаться:
– Если ты захочешь помогать родственникам и одновременно делать что-нибудь полезное для всего общества, то неминуемо придешь к разладу с самим собой. Интересы семейства и общества почти никогда не совпадают. И не так-то легко решить, что важнее.
– А решить нужно, – со вздохом сказал Окран. – Вы уж извините меня за резкость, но человек, если он хочет остаться человеком, должен сделать однозначный выбор. Пойми, Баако, у тебя и твоих родственников несовместимые стремления. Ты переполнен творческими идеями, а их гложет внутренняя пустота. Так ведь тебе-то не надо возмещать духовную пустоту богатством. Ты же не делец, Баако!
Но тот уже перестал слушать своего бывшего учителя. Он демонстративно, как показалось Хуане, отвернулся от Окрана и глядел в небо; лицо его было безучастным; но он беспомощно и нежно сжимал ее руку, словно пытаясь внушить ей, что не все его чувства умерли.
За больничной стеной, в соборе, размеренное бормотание, постепенно набирая силу, переросло в распевный речитатив, слышимый здесь как безудержный плач по неосуществимой мечте, которая, никогда не сбываясь, лишь скрашивает вечной надеждой самое горькое отчаяние и успокаивает мятущуюся душу – это успокоение явственно прозвучало в заключительной ноте, и Хуана легко вспомнила слова молитвы:
И Окран, и Баако молчали. Вскоре после того, как стихло церковное пение, из палаты вышла сестра и сказала, что время утреннего свидания заканчивается. Хуана очень утомилась. Поцеловав Баако, она подождала, пока он распрощается с Окраном, и вместе со старым учителем вышла на площадь.
– Замечательно, что вы опять пришли, – сказала она.
– Я расстроил его.
– Не уверена. Он знает, что вы друг.
– Надеюсь.
– Я бы ни за что не смогла поговорить с ним так откровенно, – призналась Хуана. – И ведь понимаю, что нужно, а не могу. У меня никогда нет полной уверенности в своей правоте. Баако называет меня за это католической язычницей.
– Что ж, ему виднее, – сказал Окран. – В нем очень силен миссионерский дух.
– Это еще не самое худшее. – Она попыталась скрыть горечь, но голос выдал ее. – Когда человек одинок, спасение души превращается в пустую иллюзию.
Окран засмеялся.
– Ну, в толчее его тоже не обретешь. Надо побыть наедине с собой, чтобы понять, кто ты и чего стоишь. А уж потом…
Они шли рядом. Он умолк, обнял ее за плечи, на мгновение прижал к себе и, резко отстранившись, зашагал туда, где оставил свою машину.
На обратном пути Хуана почувствовала, что ее сковала тяжкая тоска. Приехав домой, она долго сидела, ничего не делая и пытаясь собраться с мыслями; но думать не хотелось, в голове проплывали лишь обрывки грустных и тревожных воспоминаний да чуть тлела благодарность Окрану за то, что он сегодня навестил Баако. Хуана встала, бесцельно обошла коттедж – холодный, безжизненный… и неожиданно поняла, что пора привести в порядок пустующую комнату.
