Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"

Автор книги: Чинуа Ачебе

Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

Какое же это проклятье – постоянно помнить о том времени, когда вся жизнь еще лежала впереди и юность не таилась в тоскливых воспоминаниях, а отважно звала вперед, к новым свершениям. Жизнь тогда расцвечивалась предвидением удивительных перемен, и, если ее освещали кровавые или дымные вспышки, видения грядущего делались лишь более яркими. Вспышки, сжигающие рабские колодки, и брызги крови потомственных кровопийц не могли помешать обновлению мира. В те времена у них была цель, и ежедневные усилия озарялись надеждой, что видения вскоре обернутся явью. А теперь у нее осталась лишь обыденность, бессильная и бесцельная. Избавиться бы от тревожащих видений, зажмуриться, свести их к взгляду только на себя, чтобы бродить здесь в покое, прячась от отчаяния под легкой тенью кокосовых пальм, среди солнечных, отраженных волнами бликов. Хуане казалось, что здесь возможен личный покой, но для этого должна была навеки упокоиться ее внутренняя тревога.

В первые месяцы Хуана тяжко страдала – потому что ехала сюда бороться, а встретила лишь мертвый застой. Слушая людей, путешествуя и изучая этот новый мир, она поняла: здесь и в помине нет того, что она надеялась найти. Никакой борьбы, никаких столкновений, лишь угасание целых народностей – то же самое, с чем она встречалась дома. Можно было на этом и успокоиться, но оказалось, что среди столь многочисленных напоминаний о беспомощности жертв и слепоте правителей обрести спокойствие просто невозможно. И она стала создавать его себе искусственно. Приспособление. Оно было совершенно необходимо здесь, хотя Хуану и разбирал невеселый смех, когда она произносила это слово. Понимание сущности создаваемых людьми иллюзий – или внутренней сути людей, над которыми их же иллюзии и властвуют. И чтобы выжить – иллюзорное, необычайно узкое видение мира, потому что всевидение, подобно всеведению, грозит человеку многими бедами.

Белый силуэт далекого форта вновь разбудил в Хуане вопрос – зачем же она все-таки приехала сюда? И когда она решит для себя окончательно: уезжать ей или оставаться? Но оставаться здесь не было никакого смысла – ведь она видела, что здешние правители, как и те, от которых она уехала, как любые правители, с которыми она сталкивалась, знали обо всех ужасах жизни, но употребляли свою власть только на то, чтобы эти ужасы не коснулись их самих. Они старательно не хотели замечать, что медленно и бесполезно погибают – вместе со своим несчастным народом, уже давно обреченным на исчезновение. Все это было очень странно; Хуана вспомнила, как однажды, вскоре после приезда, еще не привыкнув к здешней жизни, она сидела после полуночи в «Звезде» и смотрела на дремотно танцующие, словно скованные в единый круг, пары; да, в тот раз все вышло очень странно – потому что она, тогда еще даже и не помышлявшая о покое, спросила у молодого ганского врача, сидевшего с ней за столиком, как он понимает слова песни, под которую кружились на эстраде танцоры, и врач, улыбнувшись, начал декламировать:

 
Счастлив живущий сегодня,
живущий только сегодня.
Печальна участь провидцев
и тех, кто помнит о прошлом.
Блажен лишь тот, кто не знает
о тяжких завтрашних муках
и не помнит вчерашних страданий, —
лишь он обретет покой.
 

Это было не очень давно, однако многие события, да и собственные ее мысли часто будили в ней тревожное ощущение непрочности даже ее маленького, замкнутого в себе мирка-убежища…

В отдалении она увидела пятерых или шестерых парней, идущих ей навстречу. Бояться людей – особенно тех людей, с которыми она хотела неразрывно связать свою судьбу, – было глупо, но зверские грабежи ради ничтожнейшей поживы сделались тут настолько привычными, что Хуана стала считать насилие над слабыми нормой здешней жизни и видела спасение только в постоянной подозрительности. Она повернула назад. Парни пошли быстрее, нагоняя ее, но, когда она побежала, остановились и разлеглись на песке.

Тем временем проповедь кончилась, и молельщики начали расходиться. Небольшими группами они подымались к дороге, чтобы дождаться автобусов, идущих в Аккру. Когда очередной, третий автобус уехал, проповедник попрощался и в сопровождении двух помощников, переводчицы и еще двух женщин отправился к голубому «мерседесу», стоявшему у дороги в тени кокосовых пальм. Хуана только теперь заметила его машину. А когда машина тронулась, Хуана увидела, что ее ведет не сам проповедник, а один из его помощников.

Подходили автобусы, и людей на дороге становилось все меньше. Хуана уже собиралась уезжать, когда заметила еще одну последовательницу проповедника. Она сидела на берегу, вытянув ноги и привалившись спиной к выброшенному из воды массивному бревну. Солнце светило ей прямо в лицо, и, подходя к ней, Хуана подумала, что ее глаза закрыты. Судя по неразодранному, неизмятому платью, эта женщина не участвовала в общем обряде, и оказалось, что глаза ее были только полуприкрыты, потому что она первая поздоровалась с Хуаной – по-английски. Ей было за сорок, но красота ее еще не увяла, а когда она разговаривала или улыбалась, на солнце ярко белели ее прекрасные зубы. Хуана ответила на приветствие, и женщина сразу же начала разговор – по-детски живо, но и не без кокетства.

– Вы ведь афро-американка, – сказала женщина.

– Пуэрториканка, – ответила Хуана.

– А что это такое?

– Да почти то же самое. Кое-кто из моих предков был привезен отсюда. А вы?

– А я никогда отсюда не уезжала. – Женщина поправила шаль, сделанную из той же зеленой материи, что и кофта, но ветерок снова приподнял ее, и она небрежно повисла на одном плече. – Здесь-то, по своей земле, я ездила, а вот далеко – никогда. Ну правда, два раза была в Того.

– А сюда вы часто приходите?

– К провидцу-то? Сегодня первый раз пришла.

– И еще придете?

– Да вы посидите, – сказала женщина, разравнивая рукой песок. Хуана села. – Приду обязательно, если только это правда…

– Что правда?

– Ну, если я и вправду получу, что мне хочется. Провидец обещал – если я буду верить.

– А что он вам обещал? Или это секрет?

Женщина улыбнулась улыбкой скромницы.

– Да вы, наверно, знаете, – сказала она.

– Деньги? – попыталась угадать Хуана.

– Деньги, они, конечно, всем нужны. Только я-то пришла не за этим. С деньгами пока обойдется.

– Мужа?

– Эге! А вы, я вижу, знаете, зачем люди ходят к провидцам. – Ее улыбка стала совсем скромной. – Ну, я ведь уже не девочка… хотя есть мужчины… – Она подмигнула Хуане.

– Ребенка? – спросила Хуана, тоже подмигнув.

– Вроде того, – сказала женщина. Ее ответ удивил Хуану. Женщина не собиралась продолжать, но, заметив недоумение собеседницы, добавила: – Вам, конечно, странно. Ну да, вам странно, что я – такая старая – хочу ребенка.

– Нет, почему же… – Хуана пыталась подыскать уклончивый ответ. – У нас, там, откуда я приехала, люди тоже согласны на все, лишь бы у них был ребенок.

– Дети в нашей жизни – самое главное, – сказала женщина с неспешной определенностью, как бы лишь подтверждая то, что всем известно.

– А у вас их нет? – спросила Хуана.

Женщина снова поправила шаль и потом, подняв вверх три пальца, сказала:

– Как не быть, что вы. У меня их было трое. Один, правда, умер. А тот, кого я жду, он давно уже родился. Ему сейчас… дайте-ка сосчитать… двадцать пять лет.

– Он уехал?

– Он… – Женщина легонько дотронулась до живота. – Он учится. И вернется совсем взрослым человеком. Большим человеком. – Она оглянулась, посмотрела поверх бревна в море и, показав на него, продолжала: – Он придет оттуда или по небу, на самолете. – Женщина замолчала, но потом, не удержавшись, сказала со вздохом: – Пять лет. Пять лет, как он ушел, и я уж стала бояться, что он совсем пропал.

Хуана улыбнулась.

– Ну, страхи матери… – начала было она, но женщина перебила ее:

– Не в том дело. Он не хотел возвращаться.

– Почему?

– Не знаю, – сказала женщина, и ее глаза начали наполняться слезами. – Откуда мне знать? Я ведь только на него и надеюсь, а он хотел бросить меня одну. – Но женщина не расплакалась и снова улыбнулась. – Вот из-за него я и пошла к провидцу. Я молилась больше любой другой женщины, и мне не хочется искушать бога, но, наверно, он уже услышал мои молитвы.

– Вы узнали что-нибудь ободряющее?

– Он прислал письмо – написал, что возвращается. Только не знаю когда. Потому что он заболел.

– А как его зовут?

– Баако.

– Вы не знаете, чем он болен?

– В том-то и дело, что нет, – сказала женщина, качая головой. – В том-то все и дело. Меня совсем сбили с толку. Говорят, телом-то он здоров. Провидец сказал, что он болеет душой и это ему страдание от бога, чтобы он вернулся.

– И вы верите провидцу?

– Не всему, что он говорит. Но про сына-то как же мне не верить?

– А куда он уехал?

– В Америку.

– Понятно. – Хуана подняла голову, и солнце заставило ее сощуриться.

– Может, хоть вы мне скажете, – снова заговорила женщина, – почему так много наших сыновей не хотят возвращаться оттуда? Что их там держит? Ведь это не один только мой.

– Не знаю, – ответила Хуана. – А вам кажется, они именно оттуда не хотят уезжать?

– Откуда же еще?

– Нет, я не о том. Может быть, им просто сюда страшно возвращаться?

Женщина не обратила внимания на последние слова Хуаны; она помолчала и протяжно вздохнула. Потом, словно вдруг поняв что-то новое, сказала:

– Я ведь просто надеюсь, что он вернется. Теперь уж, видно, скоро. – Она встала и пошла к дороге.

– Вы, наверно, очень любите сына, – сказала ей вслед Хуана; но она говорила негромко, и ветер заглушил ее слова. Однако женщина неожиданно остановилась. Ее губы зашевелились, но ветер дул с моря, и Хуана, ничего не разобрав, решила подойти к ней поближе. – Не слышно, – проговорила она, приближаясь к женщине.

– Я спрашивала, где вы работаете. Может, я когда-нибудь пришла бы к вам.

– В больнице Корле Бу. Новое отделение.

– Оно такое красивое, – сказала женщина. Хуана улыбнулась. – Вы доктор?

– Да, психиатр.

Когда они подошли к первому ряду кокосовых пальм, женщина нагнулась и подняла желтоватый, только что упавший лист. Она отодрала тонкий черенок, сломала его и, сунув в рот, сжала зубами. На дороге последние молельщики садились в подошедший автобус. Женщина нерешительно посмотрела на них.

– Я подвезу вас, – сказала Хуана. Женщина снова улыбнулась и поблагодарила ее. – Моя машина вон за тем холмом. Я сейчас приеду. А вы, если хотите, подождите меня здесь.

– Да уж я пойду с вами.

– Там довольно круто, – сказала Хуана.

Женщина рассмеялась:

– Как бы вам раньше меня не запыхаться.

Но когда они подошли к машине, Хуана дышала ровнее, чем ее спутница. Хуана открыла дверцу, и та, благодарно вздохнув, забралась в машину; она все еще жадно ловила ртом воздух. Хуана развернулась и спросила:

– Вам в какой район?

– Канеши, – ответила женщина. – Да в городе-то я сама доберусь до дому, на автобусе.

– Очень уж они теперь редко ходят.

– Редко. А то и вовсе не ходят.

– Я отвезу вас прямо домой. От вас до Корле By не больше двух миль.

Дорога была пустынной. И даже в городе им почти не встречались машины, а в районе Канеши они не видели ни одной. Хуана ехала медленно, то и дело спрашивая свою спутницу, куда свернуть. Та, казалось, дремала и всякий раз, ответив Хуане, задремывала снова.

– Тут, – проговорила наконец женщина, указывая на низкий домик с красной крышей, окруженный белым каменным забором.

– Красивый дом, – сказала Хуана, останавливая машину у ворот.

– Вам правда нравится? – живо спросила женщина. – Вы думаете, он и правда достоин побывавшего?

Хуана не нашлась с ответом. Она неловко улыбнулась и сказала только:

– Надеюсь, ваш сын скоро возвратится.

– Ох, я тоже надеюсь, всей душой надеюсь. – Женщина вылезла из машины и осторожно прикрыла дверцу – так, что она не захлопнулась, и Хуане пришлось хлопнуть посильней. Женщина пошла к воротам и, оглянувшись, еще раз поблагодарила Хуану.

– А свое-то имя вы мне так и не сказали, – крикнула Хуана ей вслед.

– Эфуа, – ответила женщина, вернувшись к машине. – А вас как зовут, доктор?

– Хуана.

– Значит, доктор Хуана.

– Просто Хуана. Доктор я на работе.

Женщина засмеялась и, пока Хуана не скрылась за поворотом, прощально махала ей рукой. Хуана не ощущала ни усталости, ни печали. Ее снова охватило успокоительное оцепенение, и она неспешно поехала по знакомой дороге к больнице.

Глава третья
Добро пожаловать!

Автобус авиакомпании, медленно подаваясь назад, втиснулся в узкую щель между другими машинами, застывшими под углом к тротуару, и остановился. Баако дождался, когда толкотня у выхода схлынет, и, взяв свой багаж: чемодан, гитару и портативную пишущую машинку, – прошел вперед, спустился по ступенькам и боком пролез в узкую дверь. Верхние зеленоватые стекла автобуса смягчали силу полуденного солнца. Но когда Баако вышел, его ослепила такая неистовая белизна, что мир вдруг представился ему бескрасочно-плоским, словно он был залит холодным, искусственным светом гигантского прожектора, – в этой мертвенной белизне даже теплый полдень казался обманчиво прохладным. Впереди какая-то женщина с совершенно бесцветными в этом слепящем сиянии волосами, подталкивая тележку, на которой лежали два серо-голубых чемодана, шла к стоянке такси. Баако положил свой багаж на пустую тележку и зашагал к двери с надписью «вход» на английском и французском языках. Колеса тележки мягко простучали по ребристому коврику из резины, и Баако вошел в длинное здание аэропорта. Внутри свет, вливающийся в широкие окна, был все таким же ярким. Параллельные линии люминесцентных ламп на потолке, почти невидимые, лишь подкрашивали его мертвенной голубизной.

Баако обвел взглядом конторки авиакомпаний у правой стены и подошел к той, над которой светилась надпись «Эр Африк». За конторкой сидели две девушки в голубовато-серой униформе. Одна из них была африканка, и отбеленная прядь в ее темно-каштановом парике сразу бросалась в глаза. Вторая, худощавая блондинка, с отсутствующим видом смотрела прямо перед собой, крепко закусив нижнюю губу. Когда Баако, придержав тележку, спросил у блондинки, говорит ли она по-английски, та показала на вторую девушку, и Баако подошел к африканке:

– Мне сказали в агентстве, что я могу улететь сегодня. – Он протянул девушке билет. Она взяла его и стала рассматривать.

– Нью-Йорк – Париж, – вполголоса читала она. – Ага, Париж – Аккра. Есть рейс в шестнадцать сорок пять. Посадка начнется в шестнадцать пятнадцать.

– Куда мне идти?

– Вон туда, вдоль стены. Дойдете до указателя – увидите стрелку. Чуть подальше, за «Местом встреч», – эскалатор, подыметесь в зал ожидания. А багаж можете сдать здесь.

Баако снял с тележки чемодан и поставил его на низкие весы.

– А инструмент? – спросила девушка, не отрывая взгляда от шкалы весов. – Ваш чемодан совсем не тяжелый.

– Я знаю, – ответил Баако, – но гитару я лучше возьму с собой.

– Вы думаете, ее повредят? – Девушка улыбнулась. – Не бойтесь, все будет в порядке.

– Уговорили, – сказал Баако и положил гитару рядом с чемоданом. Девушка, склонив голову, снова посмотрела на шкалу.

– Вот и прекрасно: – Она опять улыбнулась.

Баако тоже улыбнулся и, поблагодарив девушку, пошел налево, к цепочке пустых тележек. Немного не доходя до них, он поднял пишущую машинку и толкнул свою тележку вперед. Она легко покатилась и приткнулась к караванчику своих сестер. Баако дошел до светящегося табло, нашел нужную стрелку и свернул направо. Ярдах в десяти от него, слева, снова начинался ряд регистрационных конторок. В проходе между ними вращался блестящий алюминиевый глобус. По его экватору шла полоса, на которой по-французски и по-английски повторялась одна и та же надпись: «Место встреч». За глобусом, образуя просторный квадрат, стояли длинные красные диванчики без спинок. Баако нашел незанятое место и сел лицом к глобусу, спрятавшись за ним от бьющих в окно солнечных лучей. Баако смотрел на вращающийся глобус, слушал монотонное жужжание голосов, иногда прерываемое веселыми возгласами, и вдруг снова ощутил тупую тяжесть в затылке и страшно неприятное, хоть и ослабленное на этот раз, тошнотное отвращение ко всему на свете. Он зажмурился, но от этого ему стало только хуже. Тогда он встал, подошел к глобусу и отыскал глазами часы. До посадки оставалось двадцать три минуты. Он вернулся к диванчику, взял пишущую машинку и отправился к выходу на эскалаторы. Контролер, бегло просмотрев билет и паспорт, пропустил его.

Баако миновал несколько лифтов, рекламу бара и, увидев эскалатор с табличкой, приглашающей посетить картинную галерею, поднялся наверх. Но ряды стендов для картин оказались пустыми, а следующий эскалатор вел, как указывалось в табличке, к ресторану «Les trois soleils»[1]1
  «Три солнца» (франц.).


[Закрыть], и светящиеся буквы рекламы отражались в зеркальной поверхности пола.

Бродя между стендами, Баако услышал плеск воды и, оглядевшись, увидел подсвеченный снизу водопад. Обрубки массивных бревен в нижнем водоеме, наверно, должны были создавать иллюзию живой тропической природы. Над поверхностью воды древесина выглядела мертвой и пыльно-серой, но утопленные концы бревен, озаряемые желто-коричневыми бликами воды и подсветки, действительно оживляли этот комнатный водопад. Баако поставил пишущую машинку на пол и окунул ладони в воду. Она была холодной, но за одним из бревен Баако заметил двух живых уток, которые медленно плавали в этой холодной воде, словно мертвый электрический свет мог согреть их. Одна из уток вскарабкалась на край бассейна, и, когда она вылезала, мелкая рябь раздробила лучи электрических ламп, на мгновение смягчив их жесткий блеск. Баако присел на каменный бортик и принялся бездумно рассматривать уток, бревна, отражающийся в воде потолок, пока мягкий, но властно заполняющий все помещение женский голос не начал размеренно и привычно повторять на английском, немецком и французском языках: «Пассажиров рейса два-ноль-девять Париж – Аккра – Браззавиль просят пройти к двери номер сорок три».

Баако спустился в зал с табличкой «Для отбывающих» и, найдя стрелку, на которой было написано: «Двери 38–45», двинулся к выходу. У почтового киоска какой-то африканец в синем рабочем комбинезоне долго смотрел на стопки открыток и, наконец решившись, выбрал четыре штуки с серебристым изображением авиалайнера «Конкорд», распластавшегося в неестественно синем открыточном небе. И хотя взгляд африканца оставался напряженным, легкая улыбка чуть тронула его губы, когда он расплачивался за это последнее видение его заграничной жизни, – Баако знал, что подобные открытки всегда возвещают возвращение «побывавшего».

Теперь небольшие группы пассажиров отовсюду стекались к нижнему этажу. Баако спустился по белой мраморной лесенке, вьющейся вокруг массивной алюминиевой колонны. Внизу сквозь стеклянную стену были видны поджидающие пассажиров самолеты. Стюардесса компании «Эр Африк», объявив время отправления, встала у выхода на поле, чтобы собрать посадочные талоны и отдать пассажирам паспорта с вложенными в них свидетельствами о прививках.

Африканец в черном шерстяном костюме, выйдя на поле, обернулся и со счастливой улыбкой помахал кому-то рукой. Баако посмотрел назад, чтобы узнать, кому предназначалась эта радостная улыбка, но увидел лишь толпу белых, не обращающих ни малейшего внимания на улыбчивого африканца. Когда Баако снова повернул голову, тот уже важно шествовал к самолету.

– При входе в самолет предъявляйте, пожалуйста, паспорт, – монотонно повторяла стюардесса, – и свидетельство о прививках.

Когда Баако поднялся в самолет, все передние места уже были заняты, но в середине салона еще оставалось несколько пустых кресел. Баако нашел место у иллюминатора, немного позади левого крыла. С трудом втискивая машинку на сетчатую полку для ручного багажа, он увидел впереди огромную шевелюру – она возвышалась над спинкой кресла, блестяще-черная в сероватом сумраке салона. Рядом с шевелюрой вдруг вынырнула черная рука, отделенная от черного пиджачного рукава ярко-белой манжетой рубашки; рука эта, со сгибающимся и разгибающимся указательным пальцем, явно подманивала проходящую мимо стюардессу. Та остановилась и, привычно улыбаясь, склонилась к подозвавшему ее человеку. Баако видел, как она отрицательно покачала головой, видел, как шевелились ее губы, но слов не слышал. Потом стюардесса сказала довольно громко: «Хорошо, когда взлетим», – и с прежней улыбкой скрылась в хвосте самолета. Еще раз прозвучал ее голос, раскатился на мгновение приглушенный смех других стюардесс, и все смолкло, а впереди зажглась надпись: «Не курить. Застегнуть ремни», и одновременно усиленный динамиком, но приятный женский голос, в котором чувствовалась мягкая улыбка, певучей волной хлынул в салон самолета:

– Mesdames et Messieurs! Le Commandant Szynkarski et son équipage vous souhaitent la bienvenue à bord de ce «DC-8». Nous allons décoller en quelques instants en direction de Brazzaville. Nous ferons escale à Accra…[2]2
  Дамы и господа! Командир корабля Шинкарский и его экипаж приветствуют вас на борту самолета «ДЦ-8». Через несколько минут мы вылетаем курсом на Браззавиль с посадкой в Аккре… (франц.)


[Закрыть]

Потом, почти без перехода, то же сообщение прозвучало по-немецки и по-английски: «…кислородные приборы заготовлены для каждого пассажира. Маски находятся в спинке кресел перед вами. В случае надобности крышка люка откроется автоматически».

Самолет дрогнул, и шум турбин превратился в надрывный, визгливый рев, потом рев немного ослаб, но тут же усилился снова, и самолет двинулся вперед, разворачиваясь и выруливая к взлетной полосе. Здесь он на секунду замер, но турбины взревели с новой силой, и вся эта огромная ревущая махина понеслась вперед, оторвалась от земли, и поле аэродрома плавно провалилось вниз.

Африканец в черном костюме уже несколько раз пропутешествовал к хвосту самолета и обратно, всем своим видом источая неудержимую радость, словно атмосфера полета вливала в него радостную, живительную силу и он непременно должен был всем это показать. Каждый раз, проходя мимо Баако, он одаривал его лучезарной улыбкой, и, когда он совершал свой третий вояж, Баако отвернулся к иллюминатору и стал прикидывать, как ему избавиться от этого неугомонного путешественника, если он полезет с разговорами.

Человек в черном костюме подсел к Баако, когда Северная Африка, расчерченная узкими полосками дорог, подернулась дымкой и под самолетом возникла желто-коричневая гамма бесконечных песков Сахары. Он плюхнулся в кресло, сияя улыбкой, словно бы сошедшей с рекламы виски, пива или сигарет, изготовленных специально для осовременившихся африканцев, и, усевшись, еще несколько секунд продолжал демонстрировать свою рекламную улыбку. Потом привычным и явно отрепетированным движением он чуть-чуть оттянул борт пиджака на груди, и рука его, скользнув куда-то внутрь, извлекла пакетик в блестящей целлофановой обертке. Он протянул пакетик Баако:

– Сигарету?

– Не надо. Не надо, спасибо.

Мужчина в черном костюме легонько похлопал себя по карманам. Через секунду он нащупал то, что искал. Это была зажигалка – выточенная, как казалось, из кристалла затвердевшего пламени; нежно обласкав ее пальцами, он нажал на кнопку. Вспыхнувший факел был необыкновенно высоким, но предельно аккуратным и гладким; владелец зажигалки, не уменьшая огня, держал над ним кончик сигареты еще несколько секунд после того, как сигарета задымилась, а потом, словно человек, погруженный в глубокую задумчивость, медленно и плавно прикрутил регулятор, гасящий пламя. Когда огонек окончательно исчез, он бережно опустил зажигалку в карман.

– Вы не курите? – спросил он.

– Очень редко.

Мужчина в черном костюме, повернувшись в кресле, подвинулся к Баако и протянул ему руку.

– Бремпонг, – сказал он. – Генри Роберт Хадсон Бремпонг.

– Баако.

– Вас назвали так при крещении?

– Я некрещеный, – ответил Баако.

– Да нет, – сказал Бремпонг. – Я не о том. Это ведь не фамилия, правда? – Он хихикнул – не очень, впрочем, уверенно.

– Моя фамилия Онипа.

– Немного странная фамилия.

– Родовая, – сказал Баако. – И по-моему, самая обычная.

– A-а, вы вот о чем. – Бремпонг рассмеялся. – Ну да, ну да.

Баако понял, что от дружеских подходцев Бремпонга не отделаешься. Он еще раз посмотрел в иллюминатор. Под самолетом проплывали серебристые облака, и, глядя вниз, он ощутил их притягивающий, почти осязаемый зов. Потом облака разошлись, и далеко внизу Баако снова увидел монотонно-многоцветный пейзаж Сахары. Некоторое время назад, пролетая над Средиземным морем, он попытался внутренне собраться, освободиться от лишних мыслей, чтобы целиком сосредоточиться на приближающейся встрече. Ему хотелось понять, какие чувства вызовет в нем родная земля, и он не отрываясь смотрел в иллюминатор.

Но когда показался Африканский континент, Баако остался совершенно спокойным. Он не ощутил в себе никаких сильных чувств, да и никаких чувств вообще. Синее море сменилось коричневатой сушей с редкими островками зелени, и вместо чувств на Баако нахлынули мысли. Он думал – очень ясно и резко – о гигантском однообразии проплывавших внизу ландшафтов и о громадности всего, что происходило в этом мире, где еще не развеялась живая тьма прежних преступлений, а новые пласты продолжающейся жизни уже похоронили под собой и давние преступления, и недавние события, так что их стало невозможно осмыслить. Но здесь, в отдалении от всего земного, эти странные мысли не будили в его душе никаких чувств – кроме стремления к полному покою.

– Я никогда не встречал вас в Лондоне, – продолжал Бремпонг.

– Я никогда не был в Лондоне.

– Вот-вот, поэтому-то мы и не встречались, именно поэтому. – Бремпонг помолчал. – А где же вы были?

– В Америке. В Нью-Йорке.

– В Нью-Йорке? Ну конечно, конечно, в Нью-Йорке. – Бремпонг опять неуверенно помолчал, словно он хотел сказать что-то очень важное про Нью-Йорк, да вот совершенно неожиданно забыл. В конце концов, ничего не придумав, он воскликнул: – А хорошо возвращаться домой!

Баако слабо улыбнулся.

– Вас это тоже, конечно, радует, – сказал Бремпонг.

– Да нет. – Баако повернулся к своему спутнику. – Скорее тревожит.

– Ну, тревожиться тут не о чем, – сказал Бремпонг, – совершенно не о чем. Разумеется, дома не пошикуешь так, как в Лондоне или Нью-Йорке, но…

– Это-то меня мало волнует.

Бремпонг нахмурился:

– Не понимаю вас.

– Я совсем не представляю себе, что меня ждет.

– Вы давно уехали?

– Пять лет назад.

Бремпонг широко улыбнулся.

– Знаете, сколько времени я провел за границей во всех моих поездках? – Глубоко затянувшись, он медленно выпрямился, неспешно привалился к спинке кресла и выпустил тонкую струйку дыма в углубление для лампочки над своей головой. – Восемь лет. Восемь годочков как один день – если подсчитать всё мои поездки.

– В одной стране?

– Ну, не совсем, – сказал Бремпонг. – И время от времени я возвращался домой. Но вообще-то я жил главным образом в Англии. Эту страну, – добавил он со смешком, – я знаю как свои пять пальцев.

– И вам легко возвращаться домой?

– А что тут трудного? Впрочем, я вас понимаю. Конечно, необходимо как следует подготовиться. Кое-что дома просто невозможно купить. Перед поездкой домой я запасаюсь всем, что мне нужно, – костюмы там и прочее. Это же очень просто. Сейчас, например, я приобрел две прекрасные машины. Германские. Новенькие, только что с завода. Я отправил их домой. Морем.

Баако глянул вверх, на покатый потолок салона.

– Видите эту штуку? – Бремпонг вынул зажигалку. – Найдете вы в Гане что-нибудь подобное? У меня верный глаз. Я купил ее в Амстердаме, прямо в аэропорту. Ох, и хороши же там магазины, в Амстердаме. А какие там магнитофоны! Я купил себе один, в прошлом году, и он до сих пор работает как часы. – Бремпонг снова откинулся на спинку кресла, и его голос смягчился до певучего полушепота: – Надо только знать, за чем охотиться, когда вам удается вырваться за границу. А иначе вернешься как дурак, с пустыми руками, и вся поездка гиене под хвост. – Неожиданно в тенористом полушепоте Бремпонга зазвучали визгливые ноты: – Но если вы хорошо подготовились к возвращению, тогда вам беспокоиться не о чем.

– Боюсь, что я плохо подготовился, – сказал Баако.

– Вы что – ничего с собой не везете?

– Ничего. Я ведь там учился.

– Ну… – На губах Бремпонга играла неопределенная Улыбка. – Вы же закончили ученье?

– Да, в июне.

– Июль, август… Два месяца. Быстро вы собрались. Что-нибудь неотложное?

– В общем-то, нет. После получения диплома я занимался в семинаре. Он кончил свою работу на прошлой неделе.

– В семинаре?

– Ну да.

– Вы… – Бремпонг неуверенно помолчал, – инженер?

– Это был семинар для профессиональных писателей и режиссеров, – сказал Баако.

– Ну да, ну да. Понятно, понятно. Кино и всякая такая штука. – Бремпонг улыбнулся. – А вы писатель или режиссер?

– Я пишу, – сказал Баако. – Думаю, что я писатель. Надеюсь по крайней мере.

– Значит, вы будете писать романы для кино?

– Вернее, сценарии.

– Для Ганской телекорпорации?

– Да.

– Телекорпорация… – Бремпонг задумчиво посмотрел в иллюминатор. – Неплохое местечко. Там можно высоко взлететь, очень высоко. Вы Асанте Смита знаете?

– Только понаслышке.

– Он ведь не старик. Да что там не старик – он совсем молодой. Лет на пять старше вас. Вам сколько?

– Двадцать пять.

– Ну, может, лет на шесть, на семь. Короче, он совсем молодой, этот Асанте Смит. И вы ведь знаете – он уже директор корпорации.

Баако негромко рассмеялся:

– Ну, я не мечу в директора корпорации.

– Конечно, не сразу, – сказал Бремпонг. – Но через несколько лет, знаете ли… Вот именно, через несколько лет. – Задумавшись, он машинально ткнул окурок сигареты в маленькую пепельницу на подлокотнике кресла. Однако окурок не потух, и тонкая струйка дыма, чуть покачиваясь, протянулась к потолку. Внезапно самолет провалился в воздушную яму, но сразу же выправился. – Да, конечно, – проговорил Бремпонг, – Асанте Смит, он разбирается в людях, й умен, очень умен. Один из его друзей-собутыльников раз проговорился, что Асанте самый ловкий восхвалитель начальства во всей Гане. И он прав, этот его друг. А главное, Асанте не теряется при смене начальства. Он может петь хвалу кому угодно – только бы тот был там, «на верхах».

Бремпонг довольно усмехнулся, и Баако, не удержавшись, расхохотался:

– Да, хорош друг.

– Вот и я говорю, – согласился Бремпонг. – Но ведь иначе-то все равно нельзя. Надо разбираться в людях. А большие люди – они ох как нужны. Те, которые наверху и которые могут сказать кому нужно: «Сделай то-то и то-то для моего парня».

– Словом, вы советуете мне обзавестись высоким покровителем, и поскорее? – спросил Баако.

– Вы вот смеетесь. А скоро сами убедитесь. Впрочем, у вас-то ведь есть работа.

– Нету.

– Что-о-о?

– Пока у меня нет работы, – сказал Баако. – Но, разумеется, сразу же по приезде я обращусь в телекорпорацию.

– А вот это уже ошибка, – сказал Бремпонг с раздраженной участливостью, почти неприязненно. – Серьезная ошибка. Вы поставили себя в очень трудное положение.