Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"

Автор книги: Чинуа Ачебе

Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

Те, кто был на вечеринке, еще не знали об аварии. Настроение у всех испортилось, танцевавшие парочки вернулись на свои места, замолчал оркестр. И вдруг ни с того ни с сего пьяного прорвало:

– Порядочный человек сгинул ни за грош. Бедняга Чарли! За что он погиб? За это вонючее болото! За дерьмо! Все дерьмо, и эти надушенные девки тоже. Я-то знаю им цену. Один доллар, банка тушенки – и все дела, она у тебя в постели.

В гнетущей тишине один из молодых офицеров подошел к пьяному, отвесил ему три звонкие пощечины – правой, левой, правой, – рванул его со стула и вытолкал за порог. Второй белый, тщетно пытавшийся утихомирить приятеля, поднялся и вышел. Было слышно, как отъехала машина. Офицер, выполнив свой долг, вернулся в гостиную, отряхивая ладони, словно от пыли.

– Скотина! – процедил он, красуясь своим хладнокровием. Все девушки с восхищением глядели на героя.

– Ты с ним знаком? – спросила Глэдис у Нванкво.

Он не ответил ей, а сказал, обращаясь сразу ко всем:

– Что с пьяного возьмешь!

– Пьян – так молчи, не распускай язык, – возразил офицер.

– Вот ты ему и всыпал, – вставил хозяин. – Молодчина, Джо!

– Спасибо, сэр! – Джо щелкнул каблуками.

– Его зовут Джо! – дружно сообщили друг другу Глэдис и сидящая слева от нее девушка.

Нванкво, понизив голос, говорил своему соседу, что хотя пьяный был груб и агрессивен, но его слова, к сожалению, чистая правда, только в его устах они, вероятно, неуместны.

Снова грянул джаз, капитан Джо направился к Глэдис. Она вскочила со стула, прежде чем он успел ее пригласить, потом, вспомнив о Нванкво, обернулась к нему.

– Разрешите? – склонил голову в поклоне капитан.

– Пожалуйста, пожалуйста! – ответил Нванкво, глядя поверх его головы.

Танец был длинный, краешком глаза Нванкво все время наблюдал за парой. Иногда доносился гул мотора, и кто-нибудь из гостей тотчас выключал свет. Делалось это для того, чтобы рассмешить девушек и потанцевать в темноте, потому что все давно научились узнавать по звуку вражеские самолеты.

Вернулась Глэдис и, будто чувствуя за собой вину, позвала Нванкво танцевать, но он отказался:

– Не обращай на меня внимания. Мне нравится сидеть и смотреть, как танцуют другие.

– Давай уйдем, раз ты не хочешь танцевать.

– Поверь мне, я никогда не танцую. А ты не должна лишать себя удовольствия.

Глэдис пригласил подполковник, потом снова капитан Джо, и только после этого Нванкво повез ее домой.

– Извини, – сказал он в машине, – но я дал слово не танцевать, пока не кончится война…

Она молчала.

– Сколько напрасных жертв. Вот хоть этот пилот. Казалось бы, что ему до наших раздоров! Он вез продовольствие голодным детям…

– Надеюсь, он не был такой скотиной, как его приятель, – сказала Глэдис.

– Тот парень был расстроен, можно его понять. Я что хочу сказать: когда вокруг убивают, когда наши парни гибнут на фронте, не следует устраивать танцульки и вечеринки.

– Ты сам меня туда повел, – решительно возразила она. – Это твои друзья, я их впервые вижу!

– Послушай, дорогая, я ни в чем тебя не виню. Просто объясняю, почему не танцую. Вообще давай переменим тему. Ты по-прежнему хочешь уехать завтра? Шофер мог бы отвезти тебя в понедельник рано утром, и ты бы не опоздала на работу. Нет? Ну как хочешь – сама решай…

Нванкво шокировало то, с какой готовностью она легла в его постель и что при этом говорила. По всему видно – путается с кем попало. Всего два года – и такая чудовищная перемена! Странно, что она своего имени не забыла. Тот пьяный прав. Повторись вся история снова, Нванкво вступился бы за него, откровенно взял бы его сторону. Какая жуткая участь постигла целое поколение! А ведь это завтрашние матери!..

Но утром он уже судил обо всем не так строго. Глэдис лишь зеркало, в котором отражается прогнившее, изъеденное червями общество. Само зеркало в грязи, но без единой трещины. Протри – и опять засияет.

«Я перед ней в долгу, – твердил он себе. – Девушка однажды открыла мне глаза на многое. Теперь она в беде, попала под дурное влияние».

Кто же растлил ее? Дело, конечно, не в Августе или как там ее? Во всем повинен мужчина, один из бессовестных аферистов, торгующих валютой и сотнями молодых жизней. Один из тех, кто выменивает краденое барахло на сигареты на той стороне, у противника, либо грабит правительство, ежедневно требуя плату за мифические поставки продовольствия фронту. Или окопавшийся в тылу солдафон, с казарменным юмором повествующий о своих геройских деяниях… Надо узнать поточнее. Он хотел отправить ее домой с шофером, но теперь решил, что поедет сам. Посмотрит, как она живет, что-нибудь да разузнает. Он придумает, как ее спасти.

С каждой минутой Нванкво все больше оттаивал. Он упаковал Глэдис половину вчерашнего пайка. Когда девушка не голодна, ей легче бороться с искушением. Нужно попросить приятеля со склада в Нкверри, чтобы ей давали что-нибудь хотя бы два раза в месяц.

Увидев подарки, Глэдис не сдержала слез. Хотя у Нванкво самого кончались деньги, он наскреб двадцать фунтов и сунул ей.

– Валюты у меня нет, я знаю, это крохи, но…

Всхлипывая, она повисла у него на шее. Он целовал ее губы, глаза, бормотал что-то о жертвах обстоятельств – она ничего не слышала. Он был тронут тем, что она не надела парик, а спрятала его в сумку.

– Я хочу, чтобы ты мне пообещала одну вещь.

– Что?

– Никогда больше не употребляй того жаргона.

– Тебе не нравится? – улыбнулась она сквозь слезы. – Все так говорят.

– Но ты не такая, как все. Обещаешь?

– Ладно.

Понятно, отъезд был отложен. Когда они наконец сели в машину, мотор не завелся. Повозившись под капотом, шофер объявил, что разрядился аккумулятор. Нванкво был вне себя. Только на прошлой неделе с него содрали тридцать четыре фунта за ремонт аккумуляторных батарей, и механик божился, что их хватит по меньшей мере на полгода. Новый аккумулятор стоит двести пятьдесят фунтов, о нем и мечтать нечего. «Джонсон недоглядел», – решил про себя Нванкво.

– Он, видно, ночью подсел, – говорил шофер.

– Ночью? – резко переспросил Нванкво, гадая, на что тот намекает, но шофер продолжал без всякой задней мысли:

– Не выключили дальний свет.

– Сходи и позови людей – пусть толкнут.

Нванкво и Глэдис вылезли из машины и вернулись в дом, а Джонсон поплелся созывать соседских слуг.

Полчаса под громкие возгласы и пререкания машину таскали взад и вперед по улице, пока наконец мотор не ожил, изрыгая черный густой дым.

Когда они тронулись, на часах было восемь тридцать. Через несколько миль в машину к ним попросился раненый солдат.

– Останови! – закричал Нванкво. Шофер нажал на тормоз и недоуменно посмотрел на хозяина.

– Ты что, не видел, как махал солдат? Развернись – мы его захватим.

– Прошу извинения, – пролепетал водитель. – Я не думал, что хозяин захочет его взять.

– Должен был спросить. Разворачивайся.

Солдат, совсем еще мальчик, в грязной, пропотевшей форменной рубашке, был не столько признателен, сколько удивлен, что машина все-таки остановилась. Его правая нога была отнята по колено. Сначала он просунул в кабину неструганые костыли, которые Джонсон поставил между передними сиденьями, а потом сам плюхнулся на подушку.

– Спасибо, сэр, – робко сказал он, обернувшись назад, – и вам спасибо, мадам.

– Не стоит благодарности, – ответил Нванкво. – Где тебя ранило?

– Под Азумини, сэр, десятого января.

– Не горюй, все будет хорошо. Мы гордимся вами, ребята. Подождите, вот кончится война – и вам воздастся по заслугам.

– Дай-то бог, сэр.

Дальше ехали молча. Прошло примерно полчаса, они неслись по длинному спуску к мосту, и вдруг то ли водитель, то ли солдат крикнул:

– Воздух!

Крик потонул в реве авиационных моторов. Взвизгнули тормоза. Нванкво распахнул дверцу еще до того, как машина остановилась, и, не разбирая дороги, они ринулись в кусты. Глэдис бежала впереди, когда сквозь грохот до них донесся голос солдата:

– Пожалуйста, откройте мне дверцу!

Нванкво смутно видел, что Глэдис как будто остановилась. Он крикнул, чтобы она бежала дальше, и промчался мимо.

Пронзительный свист опустился с небес, как метко брошенное копье, прогрохотал взрывом, и все разлетелось вдребезги. Дерево, за которое он держался, швырнуло его в заросли кустарника. Леденящий кровь свист повторился еще дважды, завершаясь ужасным грохотом, и больше Нванкво ничего не слышал.

Он очнулся от криков, стонов, едкого дыма и запаха гари, встал на ноги и, шатаясь, побрел на голоса.

Еще издали он увидел бегущего ему навстречу Джонсона с окровавленным, залитым слезами лицом, обуглившийся остов машины, исковерканные трупы девушки и солдата, отчаянно закричал и без сил рухнул на землю…

Франсис Бебей
Женитьба Эдды

Франсис Бебей – камерунский писатель. (Род. в 1929 г.) Окончил технический коллеж, изучал литературу и журналистику в Сорбонне и Нью-Йоркском университете. Работал на радио в Аккре (Гана) и Лагосе (Нигерия). До недавнего времени был сотрудником отдела информации ЮНЕСКО в Париже. Профессиональный гитарист, композитор, автор исследовательского труда «Музыка Африки» (1969). Советскому читателю известен по повести «Сын Агаты Модио» (1967, рус. перев. 1974), удостоенной в 1968 году Большой литературной премии Черной Африки, и рассказам, опубликованным на языке оригинала в сборнике «Помехи и прочее» (1968). Автор романов «Ашантийская куколка» (1974) и «Альбер, король Эффиди» (1976).

Больше всего на свете юному Эдде хотелось завести жену, притом жену собственную, которая бы всецело принадлежала ему, обслуживала его, держала в чистоте хижину, готовила еду – словом, делала все, что ей полагается.

Нколло тоже хотелось завести жену. Разумеется, не себе, поскольку Нколло приходился Эдде отцом, а мать юноши была жива. Мужчина не женится вторично, пока первая жена не умерла и находится при нем, если, конечно, она не отравляет ему чрезмерно существование и сумела родить наследника. Наследнику мужчина всегда рад, даже если отлично знает, что ему нечего завещать сыну. В каждом человеке живет инстинкт продолжения рода, который даже у самого ничтожного субъекта вызывает стремление оставить в этом мире след, прежде чем предсмертный вздох окончательно развеет его надежды.

Нет, не себе искал Нколло жену, он хотел найти супругу сыну, а вместе с тем и всему нашему роду. Так ведется у нас в деревне испокон веков: никто не бывал еще полновластным хозяином собственной жены. Ни один муж не осмеливался принять какое-либо решение относительно своей жены, не выслушав всех родичей или не спросив мудрого совета почтенного старца Билонго.

Но Эдда вырос в городе у дядюшки Мендуа. А в городе, он убедился, можно командовать женой, ни с кем не советуясь, посылать ее туда или сюда, обращаться с ней ласково или грубо, как захочется. Он одобрял действия дядюшки Мендуа, колотившего жену всякий раз, как она запаздывала с обедом. В городе человек из бруссы в конце концов постигает цену времени. Недаром наша поговорка гласит: город открывает глаза слепому из самой глухой деревни. Эдде выпало счастье познать прелести городской жизни… Невероятное везение!

Вся деревня восхищалась этим молодым человеком, когда он приехал навестить отца. Восхищалась тем, как он одет – совсем иначе, чем его деревенские сверстники; тем, как он смотрит на окружающий мир – вовсе по-другому, чем местные жители; и, наконец, тем, как он превосходно разбирается во всем, что касается белых.

Ну а поскольку все любили его и восхищались им, Эдда вообразил, что может позволить себе делать в деревне то, что допустимо лишь в городе. Он попросил отца подыскать ему жену, которую собирался увезти с собой. Молодым людям нашей деревни никогда не пришло бы в голову требовать жену – они всегда дожидаются, пока отец сам предложит им жениться, а это обязательно раньше или позже случается. Но Эдда считал идиотством предоставлять старикам распоряжаться судьбой молодежи и в одно прекрасное утро заявил, что намерен жениться.

Дядюшка Нколло чрезвычайно уважал сына, воспитанного в городе и знавшего все, что знают белые. Он ничуть не возражал, чтобы мальчик женился в семнадцать лет, на год раньше, чем принято. Нынешняя молодежь так отличается от прежней…

Но отец и сын по-разному представляли себе будущую жену. Одного при выборе невесты заботили интересы племени, другого – свои собственные. Эдда не допускал даже мысли, что его супруга станет когда-нибудь готовить обед его двоюродным братьям, словно она – общая жена.

Как бы то ни было, в принципе вопрос был решен: у молодого Эдды будет жена. Его собственная, как полагал Эдда, его и всего племени, как полагал дядюшка Нколло. Чье мнение возобладает, могло решить только будущее.

И вот дядюшка Нколло отправился сообщить почтенному старцу Билонго о намерении женить сына. Все мужчины деревни были немедленно созваны на большой совет, чтобы решить, из какой деревни следует взять невесту, и обсудить условия женитьбы Эдды. Последние два года мы всех жен брали либо в Афане, либо в Эффиди. Последним женился в нашей деревне Атаби. Как раз тогда мы взяли женщину из Афаны. Ну и ободрали они нас! Никогда еще не платили мы такого выкупа! Афанцы, проведав, что в этом году у нас собран большой урожай, а двое или трое из наших работают в городе, вообразили, что все богатства мира сосредоточены в Мелунди, нашей маленькой деревушке. Мы навсегда запомним эту свадьбу, тем более что супруга Атаби, которая нам так дорого обошлась, никак не являет собой наилучший образчик покорной жены. «Хватит с нас этих афанских индюшек», – твердо решили мы на большом совете у Билонго.

Итак, нам оставалось обратиться в Эффиди или в Заабат.

В деревне уже были женщины из Эффиди, и, признаться, они вполне нас устраивали.

Зато наш опыт с женщинами Заабата оказался неудачным. Тем не менее мы не собирались вновь умолять жителей Эффиди осчастливить Эдду какой-нибудь девушкой. У природы свои законы: не следует постоянно брать жен из одной и той же деревни. Вот и пришлось нам обратиться к жителям Заабата. Они мне совсем не нравились, но, если б я только посмел воспротивиться почти единогласному мнению большого совета, все наши старики, без сомнения, конечно набросились бы на меня. Поэтому я промолчал и только скрестил большой палец правой руки с указательным, моля небо, чтобы нам не пришлось сожалеть о столь необдуманном решении.

И вот как-то утром дядюшка Нколло в сопровождении двух наших молодчиков покинул Мелунди и направился в Заабат, где должен был подыскать сыну супругу. По возвращении он сообщил, что мы все приглашены через девять дней в Заабат.

Путь от Мелунди до Заабата дальний – километров сто. Но что такое сотня километров для таких ходоков, как мы, особенно когда все идут вместе, да еще за женщиной? В нашем походе не участвовал только Эдда. Я всю дорогу спрашивал себя, не решил ли он подшутить над нами. Никогда не знаешь, что этим горожанам втемяшится в голову. Может, ему просто хотелось заставить нас прогуляться? А вдруг он раздумал жениться? Какой позор для нашей деревни, если мы, придя в Заабат, не сможем показать товар лицом, не сможем сказать: «Вот наш молодой человек, он приехал из города. Дайте-ка нам подходящую женщину…» Такие слова произносят особенно торжественным тоном, если среди мужчин в набедренных повязках красуется юноша в брюках цвета хаки. А что нам делать теперь, когда юного Эдды с нами нет?

Мы пришли в Заабат на следующий день, около пяти часов вечера. Была суббота. Переговоры должны были начаться в воскресенье. Всю дорогу ярко светило солнце. Если и завтра нам повезет, мы без всяких трудностей раздобудем Эдде жену. Но куда же запропастился этот паршивец? Его все еще не было, а главное, никто не знал, куда он девался, ни его отец, ни дядя – брат отца, ни тем более мать.

В шесть часов вечера, когда наше беспокойство достигло предела, к великому, но приятному удивлению собравшихся, на площади остановился большой грузовик, из которого, словно куль, вывалился Эдда. Ну и хваты эти горожане, ничего не скажешь!

Ночь я промаялся на циновке, брошенной на земляной пол, и, конечно, не мог сомкнуть глаз; дожидаться, пока запоет петух, пришлось томительно долго. Жители Заабата не придумали ничего лучшего, как устроить предполагаемых свойственников на циновках, валявшихся на голой земле. Я сгорал от желания высказать им свое возмущение во время дружеской встречи, которая должна была состояться наутро. Узнают они у меня, как следует принимать гостей. Я с трудом удерживался, чтобы не вскочить прежде времени, но лунный свет, проникавший в хижину сквозь щели, свидетельствовал о том, что до рассвета еще далеко.

Наконец наступило утро, и все собрались под гигантским манговым деревом.

– Я привел сына – он здесь перед вами, – дабы вы дали ему жену.

Вы, конечно, узнали голос дядюшки Нколло.

– И, как видите, все соплеменники сопровождают меня.

– Послушай, Нколло, – громко обратился я к нему, – скажи нашим хозяевам, что им следует поучиться принимать гостей. Я провел нынче ночь на мокрой циновке, брошенной прямо на землю. Если б я знал, как они меня встретят, я велел бы сыну захватить мою бамбуковую кровать.

– Да что он в самом деле думает, этот тип? Не воображает ли он, что у нас нет кроватей? Послушайте только, что он говорит!.. И откуда такие берутся!

Я поднес огонь к пороховнице, едва мы приступили к переговорам. Нколло понимал, что ничего хорошего из этого выйти не может и Эддина жена обойдется нам теперь вдвое дороже. Но о чем думали эти мужланы, когда положили циновку на холодную землю? По правде сказать, мокрой она не была, эта циновка, но бамбуковая кровать у меня действительно есть, и сын мог бы ее принести.

Среди заабатцев поднялось такое волнение, что я мысленно поблагодарил их старейшину, Эффуду, когда он утихомирил своих людей. Конечно, я поторопился с циновкой, но им-то зачем было скандалить из-за таких пустяков! Ведь разговор едва начался. Сперва надо договориться о выкупе, а потом уж разрешать другие вопросы.

Точно так же думал и Нколло, когда, обернувшись ко мне, тихонько проговорил:

– Перестань, будь с ним повежливей; ты же знаешь, что я в нынешнем году собрал не слишком много какао.

Я замолчал.

Говорили другие, а я тем временем рассматривал сидящих девушек, стараясь угадать, которую же из них дядюшка Нколло выбрал сыну в жены, когда в прошлый раз приходил в Заабат.

Среди них были и очень красивые, но не следовало забывать, что наше племя, в сущности, относится к красивым женщинам отрицательно. У нас было с ними достаточно неприятностей: многие наши парни ссорились из-за них, даже дрались; мы больше не хотим, чтобы красивые женщины сеяли рознь среди нас. Тем более что красавицы, как каждый отлично знает, ведут хозяйство ничуть не лучше дурнушек.

В последних рядах противника сидели юноши Заабата с таким смиренным видом, словно хотели показать, как они хорошо воспитаны. Одни только дети не присутствовали при переговорах.

– Вот мой сын. Он горожанин… Я хочу сказать – он живет в городе с малолетства. Его воспитал дядя, который работает санитаром. Согласны ли вы дать нам одну из ваших девушек и разрешить сыну увезти ее с собой? – спросил дядюшка Нколло.

Отлично сказано. Если сын его умеет столь же четко выражать свои мысли, он, бесспорно, умный человек.

Мужчины Заабата переглянулись, никто из них не решался выступить первым. Они были так же черны, как и мы. Некоторые надели пестрые набедренные повязки, оставив торс обнаженным. Другие завернулись в кусок белесого ситца, туго завязав концы сзади на шее. Вождь их держал в руке огромное опахало, сплетенное лучшим деревенским мастером. Обнаженные торсы, смазанные пальмовым маслом, блестели на ярком солнце.

Застенчивые, тихие девушки вырядились, как только могли. Припрятав улыбку для другого, менее торжественного случая, они внимательно слушали Нколло, но сами, разумеется, не произносили ни слова. Столь благоразумное поведение навело меня было на мысль, что мы в конце концов не так уж опрометчиво поступили, решив взять для Эдды жену из этой деревни. Однако никогда не следует забывать, как внешность иной раз обманчива, да и поведение тоже. Через несколько минут мне пришлось убедиться в этом.

Тут встал житель Заабата. Поправляя набедренную повязку, он вопросительно посмотрел на своих, словно желал удостовериться, что слово предоставлено именно ему.

– Если вы явились к нам за женой для своего сына, значит, считаете нас порядочными людьми. В таком случае мы тоже принимаем вас за людей достойных. Вы представляетесь нам благоразумными, воспитанными… Мы, право, были бы весьма счастливы дать вам одну из наших сестер, если б были уверены, что вы останетесь ею довольны. Однако мы должны признаться: к величайшему нашему сожалению, девушки Заабата никогда не бывали в городе и не имеют ни малейшего представления о жизни белых людей. Как же вы пришли за девушкой к таким дикарям?

– Да, ты прав, – разом загалдели жители Заабата. – Эти люди ведут себя вызывающе. Как смеют они тыкать нам в лицо, что парень их горожанин?.. Будто мы никогда не видели горожан…

Нам надо было умелым ответом немедленно устранить недоразумение. Противник оказался недюжинный. Но нам и не с такими доводилось справляться, когда мы женили наших парней и выдавали замуж девок.

– Вы меня неправильно поняли, мужчины, – заговорил дядюшка Нколло, пытаясь спасти положение. – Я вовсе не хотел сказать, что вы дикари. Я и не думаю этого. Я просто сказал правду о нашем сыне, которого мы предлагаем в мужья вашей девушке. Если вы находите, что я оскорбил вас, извините меня. Все мы братья и должны друг друга прощать.

– Тогда мы тоже начнем расхваливать наших девушек, – крикнул кто-то из заабатцев. – Они умеют готовить, стирать белье, выращивать бататы и маниоку; они умеют делать все, что положено хорошей хозяйке. Разве ваши девушки могут с ними сравниться?

– Дело не в этом, брат мой, – сказал Абель, один из наших, – дело не в этом. Мы не предлагаем вам своих девушек, а будем счастливы заполучить одну из ваших… И мы пришли к вам, а не в другую деревню, так как знаем, что ваши девушки отличные хозяйки.

Ну как же тупы эти жители Заабата, и к тому же спеси у них хоть отбавляй. Они даже не могут понять, о чем, собственно, идет речь. В самом деле, зачем нам ссориться? Но заабатцы никогда не были рассудительны! Мы потратили столько сил, чтобы добраться до них, а они вели себя, как безмозглые болваны. Всякий раз, как нам приходилось иметь с ними дело, возникали бесконечные осложнения; вот почему я так удивился, когда дядюшка Нколло и деревенский совет решили отправиться к этим типам за невестой для юного Эдды… А теперь они относятся к нам без должного уважения. Поведение их представлялось мне просто-напросто оскорбительным. И еще эта холодная циновка, брошенная на землю… Провести бессонную ночь, чтобы утром прийти к полному непониманию… Да, я, конечно, был прав, полагая, что не следует с ними связываться.

– Не в этом дело, – повторил Абель.

– Наш брат правильно говорит, – вновь вмешался Эффуду, старейшина наших противников.

Он был единственным жителем Заабата, способным хоть что-то понять. Эффуду все время старался, чтобы глупость его людей не слишком бросалась в глаза. Представляю, что было бы с этими остолопами, если бы не Эффуду.

Ему снова удалось успокоить то бурное море, какое являла собой наша беседа с его людьми. Но, увы, ненадолго. В тот самый момент, как переговоры, казалось, приняли мирный характер, женщины внезапно подлили масла в огонь.

Они, конечно, не участвовали в беседе, которая велась исключительно на уровне мужчин. Женщины не имели права каким бы то ни было образом выражать свое мнение. Так решила еще в древности Африка наших предков, и вполне обоснованно, дабы женщины не имели возможности развязывать войны.

Нужны доказательства? Извольте.

В то воскресное утро, когда мы, мужчины, намеревались мирно поторговаться, чтобы не платить слишком высокого выкупа, женщины нашего рода потихоньку от нас готовились дать представительницам противоположного лагеря тайный бой, но война эта неожиданно сделалась явной.

К моему изумлению, одна из жительниц Заабата, как раз в тот момент, когда кто-то из нас самым дружелюбным образом обращался к мужчинам, вдруг вскочила и с угрозой крикнула одной из наших:

– Эй, послушай, если ты не перестанешь так злобно смотреть на меня, тебе плохо придется! Предупреждаю тебя. Слышишь, что я говорю? Если ты…

– А ты не таращилась на меня, словно колдунья, хотя я не сделала тебе ничего дурного?

Озадаченные мужчины некоторое время оставались молчаливыми слушателями. Пока женщины предъявляли ультиматумы, все мы внезапно поняли, что пришли сюда совершенно напрасно: Эдда не получит в Заабате жены. Нет, мне не хотелось видеть нашего сына женатым на особе, которая будет, конечно, держать его в ежовых рукавицах. Эти женщины Заабата, которые осмеливались открыто выступать на собрании, где дозволялось высказываться только мужчинам, не внушали мне никакого доверия. Впрочем, удивляться было нечему, ибо две или три красотки, поставленные нам до сих пор Заабатом, вовсе нас не устраивали.

Но предаваться размышлениям было не время, если я не хотел пропустить любезной беседы, в которую рьяно включились все женщины, ибо две скандалистки заразили всех остальных.

– Уж не воображаете ли вы там, в Мелунди, что вы лучше нас?.. – кричала заабатка.

– А кто сказал вам, что вы стоите больше, чем мы? Кто солгал вам, что вы вообще чего-нибудь стоите?

– Послушай, уймись, не то живой отсюда не выйдешь.

– Я? Не выйду живой из деревни? Да что ты! Вот еще новости! Здесь со мной муж. Уж он-то сумеет меня защитить…

– Не смеши меня! Ой, мама родная!.. Взгляните на это чучело! Сама страшна, как жаба, и смеет еще уверять, будто у нее есть муж!

И заабатка бросилась вперед с таким решительным видом, словно собиралась живьем содрать с обидчицы кожу. Но муж последней хотел избежать скандала на уровне женщин.

– Оставь ее, жена, – сказал он, – это помешанная. Если б ее муж что-нибудь представлял собой, он объявился бы. Но где же он? Его что-то не видно.

От группы наших противников, сидящих в боевой готовности, отделился здоровенный детина.

– Ну, чего тебе от меня надо? Я ее муж. Чего ты хочешь? Говори, пусть все слышат.

– Да мне и говорить-то с тобой не о чем, – небрежно бросил человек из нашей деревни. – Я только сказал жене, что не веду разговоров со всяким ничтожеством. Вот и все.

– Это я-то ничтожество? Вы только послушайте! Он смеет утверждать, будто я ничтожество? Объясните ему, братья мои, что он просто не знает, кто перед ним. Да у меня огромная плантация деревьев какао. А у тебя что?

– И у меня есть плантация деревьев какао, да еще побольше твоей. Что ты можешь на это сказать? Эй, мужчины, посмотрите на эту скотину, которая разговаривает со мной, словно он важная персона…

– Ты смеешь обзывать меня скотиной, ты? Взгляните-ка на эту сову, которая несет нам горе.

– И все-таки эта сова тебе не чета! У меня большой глинобитный дом, а у моей жены самый красивый зонтик в Мелунди.

«Последнее замечание явно неуместно, – подумал я, – и нашему брату не стоило говорить об этом». В самом деле, глупо вспоминать здесь, перед лицом противника, о зонте мамаши Адели, который оказался причиной множества ссор, вспыхнувших в нашей деревне, после того как муж этой доброй женщины объявил, что купил ей самый красивый зонт на свете. Неужто надо было проделать утомительный путь из Мелунди в Заабат, дабы лишний раз услышать, что из всех наших мужчин хорошим вкусом обладает один только муж мамаши Адели? К счастью, стоявший перед нами грозный противник не заметил этого промаха. Он удовольствовался дальнейшей словесной демонстрацией своей личной собственности.

– Да иди ты со своим зонтом знаешь куда! – воскликнул заабат. – Тоже не видали мы зонтов! У меня вот есть патефон с пластинками… Он, видите ли, мне не чета! Да чем ты лучше меня? У тебя-то что есть?

– Мой дом освещается ночной лампой «Аида». А у тебя есть такая лампа?

– Скажешь тоже… Посмотрите-ка на этого типа, тоже мне, разыгрывает знатную особу. Подумаешь, лампа «Аида», лампа «Аида»… У меня есть кое-что получше! У меня есть аккордеон! А у тебя аккордеон есть? Небось у тебя и денег не хватит его купить. Да ты и играть-то на нем не умеешь!

– Сколько ни старайся, как ты был хвастуном, так хвастуном и останешься. Где тебе тягаться со мной. У меня есть велосипед, и я, когда езжу на нем, надеваю начищенные ботинки. Разве есть у тебя что-нибудь подобное, скотина?

Представитель Заабата с минуту молчал в растерянности, словно ему нечего было сказать. Но на его счастье, жена хорошо знала имущество мужа и пришла ему сразу на помощь. Он тотчас воспрянул духом.

– У меня есть колониальный шлем, – гордо заявил он, – совершенно белый шлем, и ты можешь прийти полюбоваться на меня четырнадцатого июля[43]43
  Четырнадцатое июля 1789 года – день взятия Бастилии, французский национальный праздник.


[Закрыть]. Скажи после этого, что я тебе не чета, когда у тебя нет даже шляпы прикрыть свою старую черепушку!

Человек из моей деревни, до тех пор успешно состязавшийся с противником, умолк. Это означало, что ему больше нечего показать. Он терпел поражение. Заабат своим колониальным шлемом окончательно его доконал.

Мы переживали в ту пору героическую эпоху приобщения к цивилизации. В наших странах тогда не нашлось еще смельчака, который решился бы бросить миру в лицо дерзкую истину о том, что мы тоже по-своему цивилизованны. С того памятного времени я неоднократно встречал мужчин и женщин, всячески превозносивших необыкновенную мудрость народа банту, или неисчерпаемое богатство музыки Черной Африки, или совершенную общественную организацию пигмеев Габона, или оригинальность искусства Бенина, или легендарное гостеприимство африканских народов… В наши дни мир все это осознает. Но в те времена от наших детей, с известной пользой проводивших годы на школьной скамье, мы узнавали, что четырнадцатое июля имеет к нам непосредственное отношение и мы должны отмечать этот «национальный» праздник. Таким образом, волей-неволей мы протягивали руку цивилизованному миру, свято почитая годовщину его революции… которая со временем подготовила революции и в наших сердцах. Теперь я читаю на карте Африки названия государств, неведомых миру в те времена, когда юный Эдда хотел любой ценой получить в Заабате жену.

Мы переживали в ту пору героическую эпоху нашей жизни, недавно приобщившись к цивилизации чужого нам мира. Колониальный шлем, предназначенный предохранять нас от солнечного удара, заставил наш народ забыть предков, которые до тех пор обладали поразительной способностью смело разгуливать под жгучими лучами солнца с обнаженной и даже бритой головой. Наше уважение и наша любовь к белому головному убору были беспредельны, и мы никогда не упускали возможности приобрести его, если урожай какао или капустной пальмы приносил нам хоть какой-то доход. Но этот дорогостоящий знак престижа был доступен далеко не всем. Вот почему стоявший перед нами защитник превосходства Заабата был прав, бросая этот козырь на стол. Попробуйте что-нибудь возразить противнику, обладающему колониальным шлемом, который он надевает четырнадцатого июля…