Текст книги "Избранные произведения писателей Тропической Африки"

Автор книги: Чинуа Ачебе

Соавторы: Меджа Мванги,Анри Лопез,Воле Шойинка,Сембен Усман,Фердинанд Ойоно,Ямбо Уологем,Монго Бети,Луис Романо,Грейс Огот,Бернар Дадье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

– Что случилось? – кричали на нашем языке мои соотечественники, махая руками.

Тогда Птичья Глотка сильно дергал меня за пояс, а его подбитый гвоздями сапог упирался в мою ногу. Мы проехали по торговому центру, свернули к сторожевому посту и остановились перед небольшим сараем, крытым ржавым железом, над которым развевался трехцветный флаг. Это был полицейский участок. Птичья Глотка выскочил из машины и потащил меня за собой. Я тяжело упал к его ногам. Колени мои уже кровоточили. Подбежал стражник и застыл, вытянув руки по швам. Птичья Глотка толкнул меня к нему. От избытка усердия стражник изо всех сил ударил меня ребром ладони по затылку. Передо мной сверкнула лишь огромная желтая искра.

Очнувшись, я увидел, что лежу на земле. Птичья Глотка сидел верхом на моей спине и делал мне искусственное дыхание.

– Все в порядке, – сказал любовник Софи, переворачивая меня, – он приходит в себя…

Меня подняли. Птичья Глотка спросил, где Софи.

– Верно, в Испанской Гвинее, – ответил я.

– Почем ты знаешь? – взревел ее любовник.

– Она мне говорила…

– Когда? Когда же?

– Восемь месяцев назад…

– И ты знал о том, что она собирается сделать? – спросил Птичья Глотка.

– Нет, господин, – ответил я.

– Откуда же тебе известно, что она хотела бежать в Испанскую Гвинею?

– Она мне сказала… восемь месяцев назад, – повторил я.

– Однако ты был ее любовником?

При этих словах г-н Маньоль нахмурился. Он схватил меня за шиворот и посмотрел мне прямо в глаза.

– Признавайся! – заорал он, обдавая меня своим гнилостным дыханием. – Признавайся же!

Меня так и разбирал смех. Это до крайности удивило белых. Любовник Софи отпустил меня. Птичья Глотка пожал плечами.

– Такие женщины не в моем вкусе, – сказал я, обращаясь к Птичьей Глотке. – Нет, не в моем вкусе… Я слушал Софи, но не смотрел на нее.

Руки Маньоля задрожали. Я подумал, что он, того и гляди, бросится на меня. Лицо его судорожно перекосилось. С языка сорвались какие-то бессвязные слова.

– С этим парнем не оберешься хлопот, – сказал Птичья Глотка. – Боюсь, из него ничего не вытянешь. Сегодня ночью мы сделаем у него обыск…

Он позвал начальника стражи и что-то сказал ему на ухо. Тот надел на меня наручники и толкнул перед собой. Мы вошли в хижину.

Начальника стражи зовут Мендим ме Тит. Я никогда не слышал такого смешного имени. Оно означает в переводе «мясная вода».

Этот человек – гиппопотам, с которым надо быть настороже, если не хочешь тут же постучаться к апостолу Петру.

Служа в резиденции, я всегда здоровался с ним и старался вступить в разговор. Он слушал меня, заложив за спину огромные ручищи, и так таращил глаза, словно боялся пропустить хоть слово, слетавшее с моих губ. Порой он смеялся, этого я боялся больше всего. От смеха, похожего на рев слона, оживало его лицо, застывшее в постоянной гримасе, при виде которой у меня переворачивалось все нутро.

Он был не здешний. Его выписали откуда-то из Габона. Приезд его вызвал в Дангане сенсацию.

Как только мы вошли в хижину, стражник снял с меня наручники.

– Вот мы и встретились с тобой, Тунди! – сказал он, хлопая меня по плечу. – Здесь ты в безопасности, но когда тебя переведут к Моро!..

И он воздел руки. Приведший меня стражник щелкнул каблуками и вышел. Мендим ме Тит опять похлопал меня по плечу.

– Тебя еще не слишком изукрасили, – сказал он, разглядывая меня. – Но здесь ты находишься именно для этого. Ничего, мы все уладим, ты должен быть в крови, значит, надо смочить бычьей кровью твои шорты и фуфайку… Умеешь кричать?

Мы засмеялись.

– Для белых я должен быть беспощаден, хорошо, что их здесь нет.

Мы провели день, играя в карты.

Было около одиннадцати часов, когда Птичья Глотка и любовник Софи приехали на сторожевой пост. Измазавшись бычьей кровью, я лег и застонал…

Птичья Глотка направил мне прямо в лицо электрический фонарь и схватил меня за волосы. Не знаю, как мне удалось заплакать по-настоящему. Правда, я упражнялся еще до этого, испуская жалобные крики. Но когда они приехали, я расплакался так, как не плакал никогда в жизни.

– Хорошо, – сказал Птичья Глотка, отпуская меня, – теперь можно сделать у него обыск. Где Софи? – снова спросил он, сжав мою шею.

– …

– Он упрямый, – заметил любовник Софи, чтобы подзадорить приятеля.

– Посмотрим, – сказал Птичья Глотка, ударив меня ногой по пояснице.

Мне велели сесть в кузов джипа вместе с Мендимом. Птичья Глотка поместился рядом с любовником Софи. Джип тронулся. Фары прокладывали светлую дорогу во мраке, под покровом которого спал Данган. Они осветили на мгновение последний дом европейского квартала. Взобравшись на вершину соседнего холма, мы стали опускаться по противоположному склону, у подножия которого на высохшем болоте расположен туземный квартал. Вскоре мы увидели его. Привлеченные непривычным светом фар, козы сбивались в кучу посреди освещенного участка. Нервничая, любовник Софи круто поворачивал руль, чтобы избежать столкновения. Но это ему надоело, и, направив машину прямо на животных, он проехал по лабиринту полуразвалившихся хижин, среди которых я не без труда узнал свое жилище.

– Вот мой дом, тот, что освещен фарами, – сказал я.

Мы остановились. Птичья Глотка прошептал мне на ухо:

– Притворись, будто возвращаешься с работы… Не вздумай шутки шутить, не то…

Он подтолкнул меня к двери. Я постучался. Тишина, потом раздался знакомый ворчливый голос.

– Это я, Тунди! – крикнул я.

– Откуда ты в такую пору? – спросил ворчливый голос, приближаясь к двери.

– С работы, – ответил я.

– Это от тебя такой яркий свет? Уж не положил ли ты ненароком солнце в карман?

Стукнула деревянная щеколда, и дверь отворилась. Ослепленный светом фар, мой зять невольно поднес руку к глазам и поправил набедренную повязку.

– Ты мог бы сказать, что приехал не один… Но… ты с белыми…

Он широко улыбнулся и поклонился Птичьей Глотке и любовнику Софи. Он повернулся ко мне и закрыл рот ладонью при виде пятен крови на моей фуфайке.

– Что случилось, что случилось, брат мой? – спросил он в ужасе.

– Ничего, не беспокойся… Вам следовало бы затушить головешки, хижина полна дыма…

– Это она?! – крикнул вдруг Птичья Глотка, хватая меня за плечи.

– Нет, моя сестра, – ответил я, громко расхохотавшись. – Всего только моя сестра…

– Пусть выйдет на свет! – раздраженно заорал Птичья Глотка.

– Иди, покажись, – сказал ей муж.

Сестра выступила из мрака, закутавшись в простыню сомнительной чистоты. Птичья Глотка вопросительно взглянул на инженера.

– Не та! – нетерпеливо ответил любовник Софи.

– Что ты сделал, Жозеф? – спросила сестра. – Почему белые приехали с тобой?

В ее голосе слышались слезы.

– Что ты сделал, боже мой? – настаивала она. – Что ты сделал?

– Ничего, – ответил я. – Ничего…

Она подошла ко мне, потрогала мою фуфайку. Испустила громкий вопль, нарушивший тишину ночи.

– Что случилось? Кто умер? – спросил чей-то голос.

– Белые приехали за Жозефом, – причитала сестра. – Они убьют его… Спина у него вся в крови…

Как ни странно, весь туземный квартал оказался на ногах. Чувствовалось, что никто не спит в хижинах. Люди окружили нас плотным кольцом. Завернувшись в одеяла или куски материи, мои соотечественники теснились вокруг. Особенно несносны были женщины. Они рвали на себе волосы, пронзительно крича, меж тем как сестра без устали вопила, что белые убьют ее брата, ее единственного на свете брата.

Мне было неловко. Этот обычай без нужды оплакивать родных и знакомых до крайности раздражал меня.

Птичья Глотка потребовал тишины. Он вошел в толпу, размахивая плетью. Люди расступились. Он сказал что-то на ухо любовнику Софи. Подозвал стражника, который схватил меня за плечо. Мне запретили идти в хижину вслед за белыми.

– Все оставайтесь на улице! – приказал Птичья Глотка. – Мы сделаем обыск…

– Опять они перебьют мои горшки, – жаловалась сестра, – бедные мои горшочки…

Она хотела последовать за белыми, но стражник оттолкнул ее.

– Не смейте есть мои бананы! – не унималась сестра. – Не хочу, чтобы Птичья Глотка ел мои бананы!

Смех прокатился по толпе. Стражник и тот приложил широкую ладонь ко рту, чтобы скрыть улыбку.

Белые неистовствовали в хижине. Ударами ног они выкидывали во двор все, что им попадалось. Шум стоял такой, что казалось, в хижине бушует гроза. Вытащили наружу тюфяк из сухих банановых листьев, зашитых в старую мешковину. Птичья Глотка вынул перочинный нож, разрезал тюфяк и стал тщательно рассматривать каждый сухой лист. Стражник и любовник Софи последовали его примеру. Но вскоре белые бросили это занятие. Любовник Софи первый встал на ноги и вытер пальцы носовым платком. Птичья Глотка подозвал моего зятя.

– Понимаешь по-французски? – спросил он.

Тот отрицательно покачал головой. Птичья Глотка повернулся к стражнику, который щелкнул каблуками и встал между белым и моим зятем.

– Спроси у него, знает ли он Софи, – приказал Птичья Глотка стражнику.

Стражник обратился к моему зятю.

– Белый спрашивает, известно ли тебе, что женщина, которую мы разыскиваем, любовница Тунди? – спросил он на нашем языке.

Зять тут же поднял правую руку. Два пальца – большой и указательный – были прижаты к ладони, три остальные гордо смотрели вверх. Это значило, что он клянется святой троицей говорить только правду. Он облизал губы и сказал хриплым басом, что между Софи и мной не было ровно ничего, «пусть бог разразит его на этом самом месте», если он лжет.

– Да убьет он меня! – крикнул он.

Стражник сказал белым, что мой зять добрый христианин. Те с удивлением взглянули на переводчика. Стражник не дал смутить себя и продолжал:

– Он добрый христианин и не станет клясться понапрасну. Если он клянется, значит, взаправду ничего не знает…

– А его жена? – спросил Птичья Глотка, показывая пальцем на сестру.

Она тоже подняла правую руку. Любовник Софи не дал ей раскрыть рта.

– Ладно, хватит! – заорал он. – Значит, никто не знает Софи, даже ты, а? – продолжал он, смотря на меня.

– Скажи им, тот, кто укажет, где прячется Софи, получит подарок, – приказал Птичья Глотка стражнику, когда мы вышли из хижины.

Стражник хлопнул в ладоши и обратился к уже изрядно поредевшей толпе.

– Если вы хотите получить много денег, – крикнул он, – выдайте Софи… Быть может, вас даже наградят медалью…

– За кого принимают нас эти необрезанные! – буркнул кто-то.

– Превосходно, – процедил Птичья Глотка, смотря на меня. – Знай же, пока идет следствие, тебя упрячут в надежное место. В машину!

Желая показать начальнику, что он хорошо выполняет свои обязанности, Мендим с силой толкнул меня к машине. Возмущенный ропот пробежал по толпе.

Птичья Глотка сел рядом с любовником Софи, который время от времени ударял кулаком по рулю, бормоча: «Вот оно что… вот оно что…» Он дал задний ход и резко рванул машину, вызвав панику среди жителей квартала.

– Дай ему двадцать пять ударов плетью, – приказал Птичья Глотка стражнику, когда мы вернулись на сторожевой пост.

Я лег ничком перед стражником. Птичья Глотка протянул ему плеть из кожи гиппопотама, с которой никогда не расстается. Стражник стал бить меня по спине. Вначале я не хотел кричать. Не надо было кричать. Я сжал челюсти, стараясь думать о другом. Передо мной возник образ Кализии. Ее сменил образ госпожи, затем отца… Все события этого дня промелькнули в моей голове…

Надо мной слышалось прерывистое дыхание Мендима.

– Кричи, кричи же, черт возьми! – орал он на нашем языке. – Они не остановят меня, пока ты не закричишь.

Стражник отсчитал двадцать пять ударов и повернулся к белым.

– Дай сюда плеть, – сказал Птичья Глотка.

Он с силой ударил стражника, который взревел от боли.

– Вот как надо бить! Начинай снова!

Мендим засучил рукава куртки, рот его был перекошен.

– Кричи, кричи же! – молил он, стегая меня. – Слышишь, или уши у тебя замазаны навозом?

– Заткнись! – крикнул ему любовник Софи, ударив меня ногой под подбородок. – Довольно! Довольно… Довольно же! – прибавил он.

Мендим остановился.

– Завтра никакой еды… понятно? – сказал Птичья Глотка, перевернув меня ногой. – Ты приведешь его ко мне в кабинет послезавтра. Бить будешь весь день… понятно?

– Да, начальник, – ответил Мендим.

Белые ушли.

Вот уж никогда не думал, что проведу ночь в хижине Мендима ме Тита. Он дремлет против меня с открытым ртом, похожий в глубине своего старого кресла на узел тряпья.

– Мне кажется, я сделал сегодня что-то такое, чего никогда не забуду, никогда не искуплю… – сказал он, когда мы остались одни.

Его огромные глаза подернулись слезами.

– Бедный Тунди! Бедные мы… – жаловался он.

* * *

Вторая ночь на сторожевом посту

Нас человек двадцать заключенных, «людей-в-чем-нибудь-замешанных», которые должны разносить воду данганским белым. Это так называемая водная повинность. Источник находится более чем в километре от европейского квартала, у подножия возвышенности, на которой тот расположен.

Бидон мой течет. Я кое-как замазал его глиной. Вода все же льет мне на плечи. Самое тяжелое – преодолеть подъем, неся бидон на голове, когда стражник идет за спиной и подгоняет тебя плетью. Мы бегом спускаемся к источнику, поднимаемся в гору, и затем все начинается сызнова… В полдень мне показалось, что голова моя пылает. К счастью, волосы у меня жесткие, курчавые, и бидон с водой стоит на них, как на подушке.

Мне было приятно думать, что ни комендант, ни г-н Моро, ни любовник Софи… ни один данганский белый не вынес бы этой повинности…

В полдень посещение Кализии.

Смех, слезы и опять смех. Подарок – пачка сигарет.

Новости из резиденции.

Обо мне больше не говорят. Комендант с женой воркуют или делают вид, что воркуют, как два голубка.

В час дня посещение Баклю.

Дрожащие губы. Немного денег. Новости из резиденции.

Обо мне совершенно забыли. Господа воркуют, как два голубка… но время от времени госпожа смотрит в окно на проезжающие машины. Хочется ли ей видеть, как возвратится в Данган г-н Моро? Ему волей-неволей придется проехать мимо резиденции. Нет другой дороги, которая бы вела к нему домой…

Посещение сестры.

Много слез. При виде ее можно подумать, что она потеряла мужа. Она не мылась с тех пор, как меня арестовали. Следы слез и соплей видны на ее грязном лице. Странный способ выражать горе, вызывая отвращение к себе. Но таков обычай. Своими слезами она будет отравлять жизнь мужу до тех пор, пока меня не освободят; бедняга даже не смеет попросить, чтобы она приготовила ему поесть.

Она принесла мне немного денег, ровно столько, чтобы сунуть в лапищу моего ангела-хранителя Мендима. Она посоветовала мне держаться спокойно, как будто это не лучший способ вывести белых из себя.

Бедная сестра! Она очень напоминает нашу мать: и своими советами, и озабоченным выражением лица, и полными слез глазами. Я все же немного растрогался…

Посещения зятя.

У нас вошло в привычку разговаривать, задавая друг другу вопросы, и отвечать на них новыми вопросами. После первых минут волнения, вызванного тем, что мы встретились в неволе, под охраной стражника, зять напомнил о своем присутствии вопросами: «Куда мы идем?» и «Что мы, в сущности, собой представляем?..» При этом он сильно размахивал руками.

Я не знал, что на это ответить, лишь задал ему тот же вопрос, когда он уходил.

Посещение законоучителя Обебе.

Это маленький, надоедливый старичок, и надо много терпения, чтобы выносить его. Он прочел мне длинную проповедь о крестных муках сына божьего. Видно, принимает меня за новоявленного Христа. Он говорит о всепрощении, о награде и милости божьей, о небе, словно я должен вскоре отправиться туда.

Однако еще с довоенных пор мошенник страдает гонореей, а сегодня не постеснялся разделить наш скудный обед. Он обещал прийти завтра.

Мендим избавит меня от него.

* * *

Водная повинность.

Вода и пот. Побои. Кровь.

Крутая дорога. Смертельный подъем. Усталость. Я не мог сдержать слез.

* * *

Пошла горлом кровь, тело предало меня. Чувствую острую боль в груди, так и кажется, что в легкие вонзился гарпун.

Сегодня утром Мендим отвел меня к Птичьей Глотке, который сначала и слушать ничего не хотел.

– Меня не проведешь, – говорил он, напрягая шею, – меня не проведешь, друзоцек…

Он встал из-за стола и начал вертеть меня из стороны в сторону. Положил влажную руку мне на лоб, поморщился и пощупал мой пульс.

– Ладно, – сказал он, садясь на прежнее место.

Он вынул тетрадь и спросил, как меня зовут. Окончив писать, он протянул тетрадь Мендиму, который щелкнул каблуками.

– Отведи его к врачу, – сказал Птичья Глотка стражнику, – посмотрим, в чем тут дело… А ты, – прибавил он, смотря мне в глаза, – не воображай, что избавился от допроса – мы допросим тебя сегодня вечером, несмотря на болезнь.

Мы вышли.

Я никогда не был в больнице и лишь по дороге на рынок видел ее облезлые желтые стены над живой изгородью из гибискуса. Два места в Дангане наводят ужас на местных жителей – тюрьма и больница, которую все зовут здесь «морильней для негров».

Наконец мы пришли.

Городская больница находится между административной частью и торговым центром. Она состоит из десятка одинаковых домишек, расположенных вокруг лужайки, посередине которой возвышается красно-желтое здание операционной.

Чернокожий санитар увидел нас и двинулся навстречу Мендиму, протянув руку и широко улыбаясь. Я понял по его виду, что он боится. Он боялся Мендима, как и все прохожие, которые лихорадочно обнажали головы при встрече с нами. Санитар угодливо предложил Мендиму сигарету. Огорченный тем, что тот не курит, он порылся в карманах и вытащил орех кола. Расколол его пополам. Протянул одну половину Мендиму, а другую положил себе в рот. Челюсти обоих задвигались одновременно. Санитар скорчил гримасу.

– Что с этим парнем, – спросил он, – симулянт?

Мендим вобрал голову в плечи и перестал жевать. Затем плюнул к ногам санитара.

– Прошу прощения… – проговорил санитар и встал, словно по команде «смирно», – но среди ваших заключенных часто попадаются симулянты…

Мендим опять плюнул, теперь уже на ботинки санитара. Тот пропустил нас.

– Я в… в… от… чая… нии… – бормотал он нам вдогонку.

– Все они такие, все… – сказал мне Мендим. – Знает подлец, не сегодня-завтра мы с ним встретимся… Вот и болтает чепуху…

Мы направились в амбулаторию. Выстроившись в два ряда, больные ждали у двери, на которой висела дощечка: «Кабинет врача». Так как очередь не умещалась на веранде, сторожу, наводившему здесь порядок, пришлось проявить поистине искусство, чтобы разместить весь народ. Множество людей, больных всеми существующими болезнями, соседствовали здесь, теснились, толкались, потели, и толпа то устремлялась ко входу, то откатывалась прочь, в зависимости от того, открывали или затворяли дверь. Здесь были несчастные, покрытые прыщами величиной с клубни маниоки, прокаженные в нарывах и болячках, больные сонной болезнью с пустыми глазами, беременные женщины, старухи, хнычущие младенцы и так далее, и тому подобное.

При виде Мендима сторож встал навытяжку. Мендим приказал: «Вольно!» Ударами плетки он проложил дорогу в толпе. Постучался в дверь кабинета. Там уже находился больной, который и приоткрыл дверь. Узнав Мендима, он вышел и пропустил нас, низко кланяясь.

– Никого еще нет, – сказал он, – сейчас только десять… Чернокожий врач на операции. Прием начнется, когда он закончит… А европейский доктор никогда не бывает на месте… Впрочем, его произвели недавно в капитаны…

Я сел на скамью. Хотелось пить. Казалось, огромная игла пронзила мне грудь. Я не мог глубоко дышать. Мешал обруч, сжимавший ребра. Мендим сел против меня. Он листал и перелистывал запись приема, клюя носом.

– Почему ты не сказал мне, что тебя ударили вчера прикладом? – неожиданно спросил он.

– …

– Ты знаешь, Джафаро бьет, не щадя, – продолжал он. – Признаться, я не могу понять… Ваши северные собратья, право, бесчеловечны…

За дверью послышался шум. Вошел чернокожий врач. Он пожал нам руки, повесил шлем и сел за стол.

Доктору, наверно, лет сорок, но худощавая фигура придает ему юношеский вид, который не вяжется с татуировкой между бровями, бывшей в моде после первой мировой войны.

Врач велел мне раздеться. Он прошелся стетоскопом по моей спине, приложил его к груди, попросил вздохнуть, недовольно нахмурился, но мгновение спустя его лицо снова приняло бесстрастное выражение. Он вынул трубки из ушей, закурил и пересел со стула на крышку письменного стола.

– Опять удар прикладом… – заговорил он. – Надо бы сделать просвечивание… К сожалению, ключи от рентгеновского кабинета не у меня. А главного врача нет…

Он встал и яростно затушил сигарету о пепельницу.

– Его нет… никогда не бывает на месте… – сказал он, как бы разговаривая сам с собой.

Потом положил руку мне на плечо.

– Мы отправим тебя в больницу… Не бойся… Все будет хорошо. Я напишу рапорт полицейскому комиссару.

Он писал минут десять, затем передал письмо Мендиму, который удалился, щелкнув каблуками. Врач позвал санитара.

– Он вышел, – ответил другой негр, ворвавшийся в кабинет со склянкой под мышкой. – Нету спирта… – проговорил он и с шумом поставил склянку на стол, – нету спирта…

Санитар снял белый колпак и вытер лоб. У него была плоская физиономия, словно приплюснутая ударом кулака, которая придавала ему сходство с огромной жабой. Он не застегнул ни куртки, ни халата, чтобы не стягивать своего огромного живота. Тонкая золотая цепочка пряталась в бесчисленных складках его бычьей шеи и появлялась на кадыке, где крошечный распятый Христос (он был не золотым, а медным) подвергался пытке, купаясь в испарине этого тучного негра.

Врач равнодушно взглянул на вошедшего и указал ему на дверь.

– Да, да, да, да… – пробормотал тот смеясь, – да, да, начальник.

Запах спирта и эфира, отравлявший воздух в кабинете, исчез вместе с ним.

Мне было холодно. Несмотря на удушливую жару, зубы у меня стучали. Слабость сковала тело. Я чувствовал себя легким-легким, тысячи кузнечных мехов ускоряли мое дыхание. Мысли остановились на мертвой точке. Белый халат врача накрывает меня, окутывает всю комнату. Он парит над могилой отца Жильбера, над его мотоциклом, над «дробителем белых»… Я сижу на верхушке гигантского баволыгака, а внизу, у моих ног, расстилается мир прокаженных, сифилитиков, беременных женщин с распоротыми животами, грязных стариков, где миллионы Птичьих Глоток, взгромоздившихся на термитники, наводят порядок ударами плеток… Я раскачиваюсь на ветке и очертя голову бросаюсь вниз, делаю прыжок в тысячу километров и падаю в этот мир, и голова моя разлетается на куски, как бомба. Да, теперь я лишь облако, светящееся облако, светящаяся пыль, которую уносит ветер… и все становится черно…

Придя в себя, я понял, что лежу на покрытой циновкой деревянной кровати в чулане, перегородка которого не доходит до пола. С кровати видны только ноги людей. Дверная ручка повернулась. Я закрыл глаза.

– Еще не очнулся, – сказал чей-то голос, по которому я признал врача-африканца.

Доктор пощупал мне пульс, лоб и ушел. Ручка снова повернулась. Послышалось шлепанье босых ног. Я открыл глаза и увидел изуродованное шрамом лицо под ярко-красной феской. Человек стоял навытяжку. Это был сара. Я показал ему жестом, что хочу пить. Он погрозил мне штыком. Я присмирел. У меня страшно болела голова.

В шесть часов вечера снова пришел врач-африканец, на этот раз его сопровождали белый доктор и Птичья Глотка. Они откинули одеяло и выслушали объяснение туземного врача. Он говорил, что у меня, очевидно, сломано ребро, которое и повредило бронх.

– Посмотрим, что будет завтра, – проговорил врач-европеец. – Впрочем, у него только… – Он взглянул на мою температурную кривую. – …Только тридцать девять и пять. Для их брата это немного… Однако можно не опасаться, что он сбежит, – добавил он, чтобы успокоить Птичью Глотку.

Меня заставили проглотить какие-то таблетки. Чернокожий врач поправил мое одеяло. Они ушли.

В полночь я притворился, что сплю. Белые пришли опять. Доктор передал спутникам слова своего коллеги. Я незаметно приоткрыл глаза. Здесь был и г-н Моро. Каким он казался довольным, когда стоял, переминаясь с ноги на ногу, у моей кровати.

– Он должен понести наказание, – говорил г-н Моро, – подлечите его и пришлите ко мне. Это опасный субъект… Я сумею вырвать у него признание. Я займусь им не позже завтрашнего дня…

Белые ушли.

Санитар, делавший обход, зашел ко мне. На нем был халат, надетый поверх плавок. Он многозначительно посмотрел на меня, взял мою руку.

– Нет, я не верю, чтобы ты сделал то, в чем тебя обвиняют, – сказал он. – Я никогда не ошибаюсь. По лицу видно, что ты не способен на такую вещь… Здесь что-то кроется… В толк не возьму, почему ты такой важный больной?.. Когда белые захотят разделаться с нами, они добьются своего… Зачем ты еще торчишь здесь?.. Никто тебе не поверит, пока говорить правду будешь только ты… да, так оно и есть. Ты годен теперь лишь для Испанской Гвинеи или… для кладбища…

Он дал мне сто франков и ушел.

Я чувствовал себя лучше.

Я должен бежать… Я доберусь до Испанской Гвинеи… Г-ну Моро не разделаться со мной!..

Стражник уже храпит. На больничных часах пробило три.

Надо попытать счастья, хотя надежды почти нет…