Текст книги "Тёмные самоцветы"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 2

Лица людей, стоявших в длинной очереди, были красны от слякотного, носившегося над Красной площадью снега. Лед крепостного рва под кремлевскими стенами посерел, хотя все еще мог выдержать вес двух десятков всадников в боевом снаряжении. Небо под стать ему было таким же серым. В день Святого Порфирия из Газы погода несколько успокоилась, и сотни верующих, намеревавшихся помолиться у гробницы Василия Блаженного, усматривали в том добрый знак.

– Вы уверены, что митрополита не оскорбит мое появление? – спросил Ракоци у шагавшего рядом Бориса Федоровича Годунова. – Я ведь не вашей веры.

– Уверен, – неторопливо ответил Борис, делая взмах горностаевой рукавицей. Он выдохнул облачко пара. – Вы же христианин.

– В какой-то мере, – пробормотал Ракоци, поплотнее укутываясь в черную волчью шубу с большим капюшоном.

– Вы пострадали от турецкого ига и живете у нас как посланец христианского короля. Пустословия некоего римского пастыря не имеют значения. Вы слывете в Московии человеком достойным и религиозным. – Борис кивнул в ответ на приветствие дородного купчины с огромной сумой. – Вот и Николай Собримович Донецкий не отказался бы поручиться за ваше доброе имя.

– Разве? – спросил с легкой долей сарказма Ракоци, пряча ироничные искорки в глубине темных глаз. – За мое доброе имя?

– Разумеется. И тут нечему удивляться. Это Московия, где каждый сражался с захватчиками и уважает способность к сопротивлению в остальных. Неодобрение со стороны польских иезуитов никто не возьмет здесь в расчет. К вам благоволил царь Иван и благоволит царь Федор. А потому я не вижу причины, по которой митрополит мог бы воспротивиться вашему присутствию на богослужении. Вы человек многоопытный, дельный, вы венчались в кремлевском соборе в присутствии самого государя. Вы почитаете наши иконы. Ваша супруга известна своими благими деяниями, все знают о ее, а значит, и о ваших немалых пожертвованиях в казну многих наших церквей. Кроме того, никто ранее не восставал против вас. Следовательно, у вас нет резонов ожидать от кого-либо поношений и впредь. – Он произнес все это достаточно громко, чтобы слова его были слышны окружающим.

– За исключением отца Погнера, – возразил мягко Ракоци. – Он опять пытался не допустить меня к богослужению.

– Мы знаем о том. – Борис кивнул и остановился, ибо к подошвам его сапог прилипло столько рыхлого снега, что ему пришлось несколько раз притопнуть ногами. – К католическому богослужению. А тут – православная Русь. – Принявшись вновь прокладывать себе путь к огромному собору Богоматери Заступницы, увенчанному разнородными куполами, он покосился на спутника, словно бы проверяя, идет ли тот рядом. На четверых стражников, неотрывно следовавших за ними, Борис не смотрел. – Если по-настоящему распогодится, надо будет велеть расчистить здесь снег.

Ракоци неопределенно мотнул головой, усмотрев в перемене темы намек на то, что Годунов начинает сердиться, и сказал словно бы вскользь:

– Многие приметы указывают, что грядут новые бури.

Далее они шли в молчании и уже приблизились к храму, когда их нагнали легкие сани, влекомые разгоряченными лошадьми. Заслышав свое имя, Ракоци обернулся.

– Отец Краббе. – Он слегка поклонился. – Мне кажется, я не ошибся.

Отец Краббе, едва различимый за спиной дюжего кучера, напряженно кивнул.

– Я заезжал к вам домой, Ракоци. Нам надо бы поговорить.

Борис остановился, раздраженный заминкой, и внимательно оглядел встревоженного католика.

– Что-то случилось? – спросил Ракоци, настораживаясь. – Пришли дурные вести из Польши?

– Нет. – Отец Краббе опасливо огляделся. – То есть, возможно, они и пришли, но мне о них ничего не известно. Нет. Это местный вопрос. – Он снова окинул площадь быстрым встревоженным взглядом.

– Связанный с делами посольства?

– Да, – подтвердил отец Краббе. – Да, это именно так. – Он покосился на Годунова и заколебался опять. – Но мне не следует, сейчас не время для подобного разговора. Я загляну к вам потом.

– Завтра? Сегодня? Когда? – нетерпеливо спросил Ракоци, уже не скрывая растущего в нем беспокойства.

– Завтра, – поспешно откликнулся отец Краббе. – Мы служим мессу в шесть и в десять часов. Я навещу вас еще до полудня. Если, – прибавил он после некоторого размышления, – не разразится новый буран. В таком случае я приду, как только позволит погода. Я пошлю к вам кого-нибудь сообщить о визите. Но, конечно, не Юрия.

– Безусловно не Юрия, – кивнул Ракоци.

– Нет, кого-то другого. Ждите. Это… не слишком срочно, но тем не менее…

– Требует обсуждения? – предположил Ракоци. – Что ж, приходите. Я буду вас ждать. – Он поклонился, глядя, как кучер трогает тройку с места.

Борис, заслоняясь рукой от слякотного снежка, тоже глядел на сани, огибающие часовню Афанасия Афонского – приземистую, похожую на барабан.

– Знаете, этому не будет конца, пока один из вас не покинет Москву, – заключил он со вздохом.

– Кто? Отец Краббе? Или я? – спросил Ракоци с наигранным изумлением.

– Отец Погнер или вы, – отрезал Борис. – И вам это распрекрасно известно. Он ваш заклятый враг, Ракоци, и ничуть не меньший, чем турки. Вам о том никогда не следует забывать, ибо сам он, уж будьте уверены, о вас не забудет.

– Вы слишком преувеличиваете, – возразил Ракоци с деланным равнодушием. Долгий жизненный опыт научил его по возможности не обременять друзей собственными заботами. – Он может презирать меня самого, но у него есть обязательства перед Папой Римским и королем – он не осмелится в угоду своим мелким амбициям уронить себя в их глазах. – Еще до конца тирады ему стало ясно, насколько неубедительны такие доводы, и он, внутренне передернувшись, замолчал.

– Молю Господа, чтобы вы оказались правы, – чопорно отозвался Борис и, подойдя к входу в собор, остановился, чтобы перекреститься.

Ракоци последовал его примеру.

– Вы никогда не спрашивали себя, – размеренно произнес он, – почему Господу угодно, чтобы мы совершали подобные жесты? Для чего они предназначены? Для того, чтобы напоминать нам о Нем или для того чтобы напоминать Ему о нашем существовании?

– Нам, – не задумываясь, ответил Борис. – А римляне перед службами еще облачались в особые одеяния. Родись вы в Восточной Римской империи, у вас бы подобных вопросов не возникало. – Он отступил назад, указывая на огромную икону Спасителя, возводящего на небеса свою мать. Христос – в золотом и красном, с рыжей шапкой волос и такой же бородкой – более походил на облагороженного князя Шуйского, нежели на плотника из Галилеи, а Мария своими узкими миндалевидными глазами скорее напоминала одну из любимейших жен древнего русского правителя Владимира Мономаха, чем селянку с побережья Мертвого моря. Борис перекрестил себя и икону, и, пока Ракоци проделывал то же самое, сказал: – Мы не растрачиваем душевных усилий в бессмысленных церемониалах, как римляне. Наша вера – под стать Христову учению – до сих пор первозданно чиста.

– Изумительный храм, – заметил Ракоци с чувством.

– Подобного ему нет во всем мире, – удовлетворенно отозвался Борис. – Даже в Китае, – добавил он горделиво, хотя его всегда потрясали рассказы о грандиозных дворцах из золота с тысячами золотых статуй Будды, слепящих глаза.

Ракоци только кивнул, позволяя Борису оставаться при своем мнении, ибо убедился в абсолютной бесплодности религиозных дискуссий еще три с лишним тысячи лет назад. Он посторонился в дверях, пропуская группу паломников к гробнице Василия Блаженного. Этот юродивый, просивший некогда подаяния на Красной площади и поражавший мещан своими пророчествами, был причислен к лику святых и погребен в церкви Святой Троицы, на месте которой потом возвели величавый собор. Миряне, протискиваясь к усыпальнице, продолжали вести разговор.

– Я не мог тогда поднять и мешка с зерном, ведь мне было лет десять, – заявил один из них умиленно. – Но даже мне было ясно, что он совсем не безумец, однажды сошедший с ума или вообще не имевший его. К нему постоянно снисходили прозрения – те, что лишь изредка посещают даже отшельников, неустанно молящих о них. Его не заботило ни богатство, ни положение, все его помыслы были устремлены к небесам. – Мирянин вздохнул и перекрестился.

– С тех пор прошло тридцать лет или больше, – скептически возразил другой паломник. – Как ты можешь что-нибудь помнить о тех временах?

– Если бы ты сам увидел святого Василия, ты никогда не забыл бы его, – кротко ответил первый мирянин. – Уж поверь, никогда.

Борис повел Ракоци далее – к пышному золотому иконостасу, уходящему ввысь.

– Царь Иван считал его величайшим достижением московских искусников.

Ракоци кивнул.

– И не без оснований. – Он взглянул на иконы и спросил приглушенно: – Правда ли, что государь повелел ослепить создавших его мастеров, чтобы те более никогда не могли сотворить нечто столь же прекрасное?

Какое-то время Борис молчал, затем прикоснулся к бородке и дважды огладил ее – очень медленно, словно бы успокаивая перепуганного кота.

– Да. Такой слух идет. О том везде шепчутся – в Кремле, в церквах, на базарах. Но так это или нет, я лично не знаю. – Он оглянулся и прошептал: – Хотя с него конечно бы сталось.

Ракоци вновь набрал в грудь воздуха, но принужден был умолкнуть, ибо с хоров неожиданно грянуло восхваление святой Деве Марии, громкое и неослабное, словно грохот лавины.

Борис тут же замер в толпе других верующих, а когда протолкавшийся к ним молодой священник предложил ему занять более почетное место, сказал:

– Нет, это мне подобало бы за стенами храма. Там каждому надлежит помнить о своем положении, согласно воле Господа и царя. Но здесь мы все равны и стоим обнаженные, грешные, какими предстанем и на Страшном суде.

Молодой священник осенил его крестным знамением, затем, слегка помедлив, благословил Ракоци и, бормоча молитву, поспешил удалиться.

– Кроме того, здесь мы более незаметны, чем где-либо еще, – добавил Борис и умолк, ибо митрополит нараспев повел службу.

Литургия, поскольку ее служили не в пределах Кремля, была укорочена и длилась чуть более часа, после чего митрополит и другие священники принялись благословлять потянувшийся к выходу люд. Однако очередь к гробнице юродивого по-прежнему не скудела.

Борис опять остановился перед иконой Спасителя и истово перекрестился.

– Многие у нас верят, что нашествие турок побудит Христа вновь спуститься на землю, чтобы спасти всех истинных христиан, – сказал он, всматриваясь в снежную пелену за дверями. – Но я не думаю, что такое случится. Полагаю, что до второго пришествия пройдут еще годы и годы и что вовсе не происки турок будут причиной тому. А вы как считаете, Ракоци?

– Я знаю только, что мое мнение ничего не изменит, – спокойно ответил тот. – Все это из разряда фантазий, но если людям жить с ними легче, то от них нет никакого вреда. – Ему вдруг разом припомнились и соплеменники, в пору зимнего солнцестояния призывающие к себе незримых богов, и тысячные толпы недужных, осаждающие храм Имхотепа, и греческие мальчики, по локти погружающие руки в кровь жертвенных коз, и турецкие дервиши, часами кружащиеся в неистовых танцах, и мрачные доминиканцы, шагающие за Савонаролой по виа дель Баттистеро с прекраснейшими полотнами флорентийских художников, чтобы предать их огню. – Вера всегда благотворна, если ее не использовать в недобрых и суетных целях. – Произнеся это, Ракоци вышагнул за порог и вдруг услышал, как кто-то резко выкрикнул его имя.

Неподалеку от себя, между двумя высокими снежными грудами он обнаружил отца Погнера, поддерживаемого отцом Ковновским и отцом Феликено. Пальцы иезуита сжимали золотое распятие, искрящееся в сверкающем снежном тумане.

– Ты не достоин причастия, – кричал отец Погнер. – Ты не достоин быть и католиком, но отлучить тебя от Матери-Церкви я – увы! – не могу. Пока еще не могу. Однако очень надеюсь, что с концом весенней распутицы придет конец и тебе. Я снесусь с архиепископом, а тот обратится к королю Стефану. Помни, изменник, дни твоей безнаказанности сочтены! – Он подался вперед и вскинул распятие вверх.

Верующие, покидавшие храм, попятились и закрестились. Многие зароптали, ошеломленные вторжением польских католиков на освященную православную землю.

– Кликни-ка дюжину своих молодцов, – шепнул Борис своему охраннику. – Только не причиняйте этим людям вреда. Отнеситесь к ним уважительно, но немедленно уведите отсюда – иначе волнений не избежать.

– Будет исполнено, – кивнул понимающе стражник.

– Но не беги, – остерег его Годунов. – Чтобы до времени не будоражить народ. – Он отвернулся и придвинулся к Ракоци, вслушиваясь в стенания иезуита.

– Если бы я имел дозволение тех, кому служу, я тут же провозгласил бы анафему, – сипел с придыханием тот. – Пока же каждому члену миссии будет велено относиться к тебе как к уже отлученному. Им нельзя будет ни говорить, ни сноситься с тобой! Связь твоя с миссией – по крайней необходимости – будет осуществляться через посыльных!.. Чтобы ты не заразил кого-либо из нас тягой к вероотступничеству и сонмом прочих пороков!

Голос иезуита все возвышался, ибо ему приходилось перекрикивать торжественный звон многих звонниц, возвещавший Москве об окончании дневного богослужения. В этот немолчный и берущий за душу гуд не вносило разлада даже нестройное треньканье колоколов полуразвалившейся церковки Святой Варвары Великомученицы.

– Ты осквернил нашу веру! – кричал отец Погнер. – Ты обесчестил всю Польшу и предал польского короля!

– Жалко, что он не знает русского языка, – тихо заметил Борис, брезгливо кривя губы. – Польскую речь у нас мало кто понимает. Но тем не менее многие не преминут заявить, что распрекрасно все разобрали. И толкование этих воплей будет не к вашей пользе, да и не к моей.

Отец Погнер продолжал бесноваться, лицо его покраснело от холода и натуги.

– Ты по заслугам потерял все свои земли! Ты вечный предатель и вечный изгой!

Ракоци потер ладонями уши и покачал головой, словно не понимая, в чем его обвиняют.

– Ты позорище Венгрии и всех своих соплеменников! – возопил отец Погнер столь громко, что голос его сорвался и он на какое-то время вынужден был замолчать.

Что-то изменилось в глубине глаз Ракоци: там колыхнулась мгла, поглотившая их и без того темный цвет. Он вздохнул и с обманчивой медлительностью двинулся к иезуиту.

– Ракоци, – произнес Борис у него за спиной. – Оставьте. С ним разберется стража.

Ракоци лишь кивнул и продолжил движение, не обращая внимания на отца Ковновского и отца Феликено. Капюшон его все еще был откинут, хлопья снега и морось липли к темным, слегка вьющимся волосам. Дойдя до отца Погнера, он опустился на одно колено и поцеловал край полы его дождевика затем поднялся, чтобы приложиться к распятию. Если замерзший металл и обжег ему губы, он ничем этого не показал. Повернувшись к вмиг побледневшему иезуиту, Ракоци очень тихо и очень размеренно произнес:

– Запомните, все это затеяли именно вы, хотя я не раз искал пути к примирению с вами. Я никогда не позорил своих соплеменников и никогда не нарушал данных кому-либо мной обещаний. – Он снова опустился на колено и снова поцеловал полу мокрого дождевика, потом поднял голову. – Даже тех, что во многом касаются вас.

Борис стоял, с деланным равнодушием натягивая на руки рукавицы.

– Значит, у вас на Западе не принято трогать обидчиков? – пробурчал он с едва заметной усмешкой. – Или этот крикун чем-то лучше других?

– Этот крикун, как вы изволили выразиться, руководитель посольства, где я служу, – возразил Ракоци, вновь становясь с ним рядом. – По велению короля Стефана.

– Посольства? – медленно повторил Борис. – Вы служите делу, а не человеку. – Он усмехнулся, заметив в толпе стражников, пробиравшихся к группке иезуитов.

– Да, и потому не имею права все бросить, точно так же, как и вы сами не можете снять с себя обязательства, наложенные ушедшим от нас государем, хотя и не ладите с Никитой Романовым.

– Уместное сравнение, ничего не скажешь, – улыбнулся Борис и повелительно вскинул руку. – Уберите отсюда этих людей, – приказал он казакам. – Проследите, чтобы они подобру-поздорову возвратились в посольство.

Отец Погнер замахнулся распятием как копьем.

– Прочь! Убирайтесь все прочь! Не смейте ко мне приближаться! – Он просверлил Годунова ненавидящим взглядом. – Вы, я вижу, довольны услугами этого человека! Считаете его своим ставленником и думаете, что он всегда будет предан вам? А он даже не пес, он – простая дворняжка. И огрызнется на вас как на Польшу и Рим!

Отец Феликено, не выдержав, бросился в сторону и принялся продираться через толпу.

– Пусть его, – сказал равнодушно Борис и покосился на своего стража. – Он добежит куда надо.

– Ты слуга дьявола! – уже неизвестно кому кричал Отец Погнер. – Ты исчадие ада!

Ракоци, намеренно игнорируя его крик, обратился к католику помоложе.

– Отец Ковновский, – спросил он приветливым тоном, – скажите: сможете ли вы благополучно довести отца Погнера до посольства? Или вам лучше прибегнуть к услугам охраны?

Отец Погнер возмущенно всхрапнул, но Годунов вскинул руку, и надменный иезуит вдруг ощутил, что стал беспомощнее младенца, полупридушенный меховой рукавицей казака. Он попытался отпихнуть наглеца, но безуспешно: он не мог ни двигаться, ни протестовать, а его распятием завладел другой стражник, что было уж совсем возмутительно. Разбойники, идолопоклонники, варвары осмелились прикоснуться не только к нему, но и к тому, что священно для истинных христиан всего мира!

– О, уверяю, охрана нам не нужна, – с натянутым смехом ответил отец Ковновский. – Сейчас отец Погнер несколько не в себе, но он придет в разум, как только мы удалимся отсюда. Нет необходимости, чтобы нас кто-то сопровождал.

– Боюсь, что есть, – возразил на великолепном польском Борис. – Паломников оскорбило и взбудоражило ваше скандальное поведение, и я теперь не могу ручаться за них. Как и за то, что может случиться, если вы без защиты отправитесь восвояси. Не упрямьтесь, возьмите эскорт.

Весь облик отца Ковновского выразил крайнюю степень растерянности; он был взволнован, смущен и к тому же жутко продрог. При всем уважении к отцу Погнеру ему в этот момент мучительно захотелось, последовав примеру отца Феликено, бросить на произвол судьбы бесноватого пастыря. Тот повелел ему следовать за собой, даже не намекнув на то, что задумал. Отец Ковновский расправил плечи и вновь пожалел, что не надел недавно купленный плащ – длинный, уютный, подбитый кроличьим мехом. Его вдруг затрясло, но от холода – не от страха.

– Ну, я не знаю… – Он сплюнул, бравируя, затем жалобно глянул на Ракоци.

Тот пожал плечами.

– Примите предложение. В сложившихся обстоятельствах Борис Федорович поступает великодушно. Попробуйте внушить это отцу Погнеру. Хотя я не думаю, что он способен сейчас что-нибудь воспринять.

– Мысли отца Погнера занимает другое, – сказал молодой католик, пытаясь выйти из ситуации, не потеряв при этом лица. Он еще раз взглянул в глаза оппоненту. – Не могли бы вы перед ним повиниться?

– Я?! – искренне удивился Ракоци и покачал головой. – А с какой стати? Я ничем не оскорбил его и никогда не пытался оскорбить. Если он думает иначе, я огорчен, и только, но не чувствую никакой вины за собой. Ошибочные суждения всегда чреваты недоразумениями подобного рода. – Он помолчал, натягивая перчатки, затем слегка поклонился. – Дайте мне знать, если, паче чаяния, с вами случится что-либо неприятное. С любым из вас. Или с миссией вообще.

Борис хлопнул в ладоши, отдавая подручным короткий приказ, затем быстро шагнул вперед и оглядел притихших мирян.

– Я не хочу, чтобы с этими инородцами что-то произошло, – заявил, подбоченившись, он. – Причинивший им зло опозорит нашего государя, и расправа с ним будет короткой. Надеюсь, все слышали, что я сказал?

Годунов для вескости помолчал и чуть развел в стороны руки. В своей огромной шубе и рукавицах он удивительно походил на медведя – озлившегося и вставшего на дыбы. В толпе паломников пошла давка. Горячие головы, еще миг назад недобро взиравшие на чужеземцев, теперь спешили убраться с площади и делали вид, что потеряли к ним всяческий интерес.

Охранники окружили католиков, их командир подчеркнуто официальным тоном назвал отцу Ковновскому свое имя. Стражник, удерживавший отца Погнера, незамедлительно его отпустил.

– Ступайте за нами, – с трудом выговорил отец Ковновский по-русски и обернулся, чтобы найти взглядом Ракоци. – Боюсь, с этим делом еще не покончено, – сказал он ему.

– Я тоже, – ответил Ракоци, наблюдая, как двое католиков в окружении дюжины стражей исчезают в крутящейся снежной пыли. – Борис Федорович, – произнес он минуту спустя, – как вы считаете, дозволительно ли и мне нанять пару-другую охранников? Из ваших людей, разумеется.

– Вас так напугал этот пассаж? – спросил Борис резко.

– Нет, но у меня есть жена, – не менее резко откликнулся Ракоци. – На ней нет вины. Я просто обязан оградить ее от всяческих неожиданностей.

– А себя? – спросил Борис и, не дожидаясь ответа, двинулся к Спасским воротам, сделав знак Ракоци следовать за собой. – Ничего подобного не стряслось бы, пойди мы в Успенский собор, – после паузы заключил он.

– Не здесь, так там, не сегодня, так завтра, – спокойно парировал Ракоци. – Всего ведь не предусмотришь.

– Не предусмотришь, но управиться можно, – заметил Борис, отворачиваясь от снега. – Имеются способы. – Он, усмехнувшись, кивнул.

– Но… – Ракоци замедлил шаги, встревоженный странным намеком.

– Ох, нет, не сейчас и не завтра, – поспешно возразил Годунов. – Так нельзя, так не делают. – Он энергично отмахнулся рукой. – Но придет время, когда все останется позади, а сплетники перестанут чесать языками. Отцу Погнеру – если он не совсем сумасшедший – следовало бы этим обеспокоиться, то есть как можно скорее выйти в отставку, уехать куда-нибудь в сельскую глушь и окружить свою усадебку верными слугами. Чтобы не поплатиться за собственное безобразное поведение, спознавшись с незримым мечом или со сладким ядом, да мало ли с чем еще.

– Нет, – сказал Ракоци. – Нет. Ничего такого не нужно. Сводить мелкие счеты – увольте; это не для меня. Цель моя лишь одна: исправно служить королю, которому я присягнул, и никакой отец Погнер не в силах тут что-либо изменить.

– Возможно, но он будет очень стараться, – возразил мрачно Борис, слегка задыхаясь от напора встречного ветра. – Отец Погнер в Москве, король Стефан в Польше. – Остановившись, он пробуравил спутника взглядом. – В защите нуждается не только ваша жена.

– О, у меня ведь есть Роджер. Он достойный боец, могу вас уверить, – сказал Ракоци с нарочитой беспечностью, спокойно выдерживая пристальный взгляд черных глаз. – Без него я уже был бы мертв раз так с полсотни, если не более.

Борис недовольно кивнул, однако лицо его несколько смягчилось.

– Стало быть, это малый не промах. – Он повернулся и двинулся дальше, увязая в глубоком снегу. – Но и ему не дано толочься при вас все время. Ему нужно спать, есть и так далее. Его легко можно где-нибудь подстеречь и, хм, обезвредить, чтобы потом – уже без помех – добраться до вас.

Ракоци хохотнул.

– Борис Федорович, я ведь тоже чего-то стою. И уж как-нибудь прослежу, чтобы с Роджером ничего не стряслось.

– Как-нибудь… – проворчал Годунов, хмуря брови, – Жизнь, я вижу, пока еще вас не трепала.

– Вы и вправду так думаете?

Годунов не ответил, крестясь на надвратную икону Спасителя, а в пределах Кремля, как ни в чем не бывало, заговорил о предстоящем визите посланника шведского короля.

* * *

Письмо Василия Шуйского к двоюродному брату Анастасию Шуйскому, написанное на родном для обоих языке.

«Князь Анастасий! Любезный мой сродник! Прости мне оплошку в моем разговоре с тобой! Вот уже несколько месяцев ты не кажешь ко мне глаз, что меня очень тревожит. И день ото дня все сильнее и сильнее. Да, я бываю несдержан, горяч, но нам нельзя друг без друга. Дело Шуйских того от нас требует, и ты должен бы ведать о том.

Возможно, ты вдруг решил, что я более не нуждаюсь в тебе, раз нанял себе слугу-толмача, способного толковать иностранные письмена? Ах, Анастасий Сергеевич! Грешно тебе думать так! Разве могу я доверить стороннему человеку то, что должно оставаться лишь промеж нас, князей Шуйских? Разве я столь уж глуп? Мы оба знаем, к чему приводит подобное легкомыслие. Подумай сам, могу ли я заместить тебя каким-то слугой? Подумай – и выкинь из головы, столь безрассудные мысли. У тебя нет никаких резонов для них.

Разумеется, мы с тобой часто сваримся. Такова уж людская природа. Все мы видим одно, но по-разному о том судим: всяк взирает на мир со своей колокольни и всяк сам себе голова. Однако разве мы можем позволить себе из-за подобных нескладиц забыть о чаяниях, какие лелеет наш род? Нет, и ты сознаешь это не хуже, чем я. Мы оба радеем о славе и возвышении Шуйских, и оба уже немало сделали для того. Можем ли мы отвернуться один от другого, когда наша цель столь близка? Не важно, кто достигнет ее, – главное, чтобы это был кто-то из нас. Один возвеличится – с ним воспарят остальные, с радостью в сердце и упованием на Христа. Все это сбудется, если мы будем едины, если мы станем друг другу во всем помогать. Иного пути у нас нет, все иное – измена тому, чем живут и дышат все Шуйские, а из Шуйских сейчас сильны много более, чем кто-либо, лишь ты, Анастасий, да я.

А посему давай-ка увидимся, только тайно, чтобы до времени никого не дразнить. Поговорим ладком и обсудим, как нам потихоньку, без лишнего шума устранить все препоны, встающие у нас на пути. Ты ведь трешься сейчас при дворе, и в друзьях твоих много бояр, какие, быть может, мечтают возыметь над собой государя более сильного, чем скудный разумом Федор. Им надо лишь намекнуть, в какую сторону обратить свои взгляды, и у тебя есть возможность сплести для нас эту сеть.

Слуга, который доставит тебе это письмо, глух, нем и грамоты не разумеет. Что ты ему ни велишь и что с ним ни передашь, он все исполнит и сохранит это в тайне навечно, как хранят камни следки древних птиц. Он предан мне словно пес и доберется с твоим посланием до меня, даже если я окажусь в глубочайшей из всех пучин света.

Пусть Господь и впредь будет к тебе благосклонен, и да пребудешь ты гордостью нашего рода с сей поры и до Судного дня.

Василий».