Текст книги "Тёмные самоцветы"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 4

В последние несколько дней с колоколен Кремля на волю было отпущено около тысячи снежной белизны голубей во здравие государя. Эти птицы порхали повсюду, и московиты крестились на них, прозревая в их чистоте образ Святого Духа. В церквах постоянно распевались все сочиненные Иваном псалмы. Их гармоничный строй призывал людей к благочестию, правда, дивные звуки молитвенных песнопений быстро гасили студеные мартовские ветра.

Прошедшая ночь была для Ивана особо мучительной, и он учащенно дышал, а руки его так тряслись, что плохо удерживали самоцветы, сиявшие перед ним в открытых ларцах. В свои пятьдесят три властелин всея Руси выглядел ветхим, неприбранным стариком. Он охрип от стенаний, от него исходило зловоние, и Борис Годунов его чувствовал, прижимаясь щекой к холодному полу казначейской палаты.

– Батюшка, – сказал он. – Дозволь своим лекарям тебя посетить, а также митрополиту.

– Зачем? – сварливо поинтересовался Иван. – Ведь колдуны определили мне срок. Он наступает не сегодня, а завтра. Вижу, вы уже заждались. Но потерпите: завтра я вас покину. – Он прижал к груди громадный рубин с таким напряжением, словно хотел, чтобы тот, пройдя сквозь ребра, заменил ему сердце.

– Батюшка, верить в это все равно что отрицать милосердие Божие, – возразил осторожно Борис, не зная, чего ожидать от царя, уже, похоже, лишившегося остатков здравого смысла.

Иван устремил на него жесткий взгляд.

– Бог теперь слушает лишь попов, желающих моей смерти. Да, это так, я знаю! Они просят Господа меня истребить за то, что я не хочу объявить их верховного пастыря патриархом. Но они этого не дождутся! Нет, нет!

Борис замер, решив ничему не противоречить, чтобы не гневить своенравного старика, и заговорил лишь тогда когда тот, отложив рубин в сторону, занялся яшмовым медальоном, на полированных гранях которого играли солнечные лучи.

– Еще, государь, тебя хочет видеть твой венгр. Он вырастил для тебя новый камень.

– Камень? Способный рассеять бесовские чары? – В глазах Ивана мелькнул проблеск надежды. – Отвечай, этот камень таков?

– Не ведаю, батюшка, – сказал несколько громче, чем надо, Борис. – Знаю лишь, что алхимик принес его и ожидает за дверью. – Он надеялся, что караульные, замершие у стен казначейской, запомнят его слова и сообщат о них дознавателям, если случится что-то дурное. Ракоци ему нравился, но вдруг он и впрямь подослан к царю, чтобы лишить того жизни. Так думают многие, да и момент сейчас подходящий. Заговоры готовят годами, а осуществляют в один краткий миг.

– Если мне камень понравится, я приму его дар. Если же я усмотрю в нем проклятие, иноземца запорют тяжелым бичом, разбивающим кости до мозга. – Царь Иван поигрывал длинной связкой нешлифованных изумрудов. – Скажи ему это, пусть сам решает, идти ко мне или нет.

Борис тяжко вздохнул и поднялся на ноги, отчаянно сожалея, что ему нельзя отряхнуть от пыли совсем еще новенький расшитый золотой нитью кафтан. Царю могло показаться, что он отгоняет заразу, последствия чего были вполне предсказуемы и ужасны.

– Передам все в точности, государь.

Иван отпустил его взмахом руки, уже поглощенный осмотром великолепного турмалина, тускло сиявшего розовато-зеленым огнем.

На этот раз Ракоци оделся весьма однотонно. Все облачение его было черным: доломан, ментик, кунтуш, рейтузы и сапоги. Черным же был и нагрудный сапфир, и лишь рубиновая печатка на пальце малиново тлела, чем удивительно походила на уголь, вынутый из раскаленной печи.

– Что государь? – спросил он, пренебрегая правилами этикета.

Борис неопределенно пожал плечами.

– Не знаю, что и сказать. Если ему покажется, что самоцвет хорош, вам выйдет награда, хотя и неясно какая, если же получится по-другому, вас запорют кнутом. – Он потупился, изучая носки своих татарских сапожек, потом угрюмо прибавил: – Решайте сами, идти к нему или нет. Это его слова.

– А что бы вы посоветовали? – осведомился Ракоци, ничем не показывая, насколько его взволновало услышанное.

– Я? – Борис вздохнул. – Я не знаю. Гляжу на него и не понимаю, что с ним содеется через миг.

– Так, – хмыкнул Ракоци и кивнул. – Стало быть, выбора мне не оставили. – Он прошелся по узкому коридору вдоль шеренги молодцеватых стрельцов, затем развернулся на каблуках и вновь подошел к Борису. – Что ж, проводите меня к нему. Если я не пойду, он заподозрит неладное, и все это кончится тем же кнутом.

– Вы могли бы бежать, – сказал Борис со смешком, но глаза его были серьезны.

– Разумеется, – рассмеялся ответно Ракоци. – Но скажите мне – как? Без охраны? Без подорожных бумаг? По дорогам, покрытым подмерзающей грязью? И опять же, куда мне бежать? В Польшу? Но западные пути заступают стрельцы. К Черному морю? Но там казаки. В лучшем случае они продадут меня туркам; что будет в худшем, не стоит и говорить. Север завален снегом и льдами, а на востоке одна лишь Сибирь – с лесом, болотами и дикарями. Я знавал двоих самоедов, но этого мало для того, чтобы осесть в тех краях. – Он покачал головой. – И потом, у меня есть жена. Я не могу ее бросить. Что же прикажете – тащить ее за собой? Туда, где и с войском-то трудно пробиться? Нет уж, увольте. Я остаюсь.

Борис вскинул руки.

– Вы правы, правы. И все же… – прибавил он после краткого колебания.

Но Ракоци уже шел к дверям.

– Не будем сердить царя, – сказал он, обернувшись. – Властители нетерпеливы. Доложите ему обо мне, а потом, если сможете, уходите. Ни к чему рисковать двоим.

Борис отрицательно мотнул головой.

– Нет. Я буду с вами. – Он пожевал губами. – К царю может заглянуть Никита Романов. За ним теперь сила. Он назначен опекуном царевича Федора, как и я.

– А это не кажется вам нерасчетливым раздвоением власти? – спросил осторожно Ракоци, не зная, как Годунов воспримет вопрос.

– Не думаю, ведь Иван Васильевич полагает, что возможным заговорщикам будет сложнее злоумышлять против Федора, если за ним станут присматривать две именитые семьи. – Молчание, последовавшее за столь уклончивой фразой, было более красноречивым, чем сам ответ.

Ракоци только кивнул.

– Что ж, все понятно. Наверное, в действиях государя имеется свой резон. – На деле понятного было мало. Что это за заговорщики, на которых ему намекнули? Знает ли их имена Годунов? Действительно ли царевичу угрожает опасность? Или это всего лишь умышленно пущенный слух? Вопросы все множились, но их надлежало отринуть. Сейчас надо было беречь свои силы для встречи с царем. Он расправил плечи и поднял голову. – Ладно, Борис Федорович. Впускайте меня. Я готов.

Борис показал знаком, что понял его, и резким движением распахнул тяжелые двери.

– Батюшка, тебя хочет почтить граф Ференц Ракоци, большой знаток самоцветов и преданный твой слуга.

Иван стоял возле огромного, инкрустированного лазуритом, агатами и бирюзой сундука, держа в руках нитку речного жемчуга и небольшую золотую икону, тыльная сторона которой алмазно искрилась.

– Это апостол Варфоломей, – пояснил он вошедшим. – Я молюсь ему, прошу поддержать мою жизнь. Говорят, он всегда был кроток и милосерд, никогда никого не обманывал, никогда не делал дурного. Я пытаюсь внушить ему, что в душе моей тоже нет зла, хотя мир вкруг меня опутан дьявольскими сетями. Ничего не поделаешь, таково бремя тех, кто отмечен достоинством и благонравными устремлениями. – Он смешался и тупо воззрился на Ракоци. – Ты принес самоцвет?

– Да, государь, – сказал Ракоци, преклоняя колено.

– Если в нем обнаружится что-то от дьявола, ты за это ответишь, – предупредил Иван.

– Если такое произойдет, государь, я безропотно приму кару. – Ракоци запустил руку в рукав и извлек из него небольшую коробочку, обитую шелком.

– Нет. Нет. – Иван отшатнулся. – Я не возьму ее, венгр. Я ведаю, ты искусен во многом, а потому открой ее сам. И поднеси прямо к лицу, дабы вдохнуть ядовитые испарения или принять в свою плоть смертоносное жало. – Он поджал губы и выкинул вперед руку, как полководец, двигающий в атаку войска.

– Да, государь, – сказал Ракоци кротко, склоняясь к укладке. Откинув блестящую крышку, он поднял глаза. – Ну вот, никто меня не ужалил, я совершенно спокойно дышу. В этой коробке находится лишь аметист, темный, как вино Венгрии, и столь же великолепный. – Он покосился на камень. Тот и впрямь был хорош. Лучший из девяти, вынутых этим утром из атанора, он тихо сиял изнутри, словно капля росы ранним утром. – Прими этот дар, великий властитель, от своего собрата польского короля в знак его неизбывного к тебе уважения.

С явным опасением Иван взял укладку и провел пальцем по ее ребрам, словно бы проверяя, нет ли в них скрытых лезвий, затем заглянул внутрь. Опустошенное страданиями лицо его вдруг исказилось, а из горла вырвался хриплый крик.

В казначейскую с грохотом впрыгнули стражники.

– Батюшка! – вскричали они, стуча по полу древками пик.

– Пошли прочь! – грозно рыкнул Иван, не отрывая взгляда от аметиста.

Старший стражник склонился к лежащему на полу Годунову.

– Боярин, как быть?

– Уходите, – ответил тот, резко дернув плечом. – И побыстрее.

Стражник выпрямился, негромко рявкнул на подчиненных, и они тут же покинули казначейскую, не преминув при том выразительно хлопнуть дверьми.

Иван, не обратив на то никакого внимания, вынул самоцвет из коробочки и с восторгом в глазах принялся над ним ворковать. «Богородице, Дево, радуйся, Господь с тобой, яви нам свою великую милость», – тихо пел царь, лаская взором и пальцами камень.

– Это душа женщины, – забормотал он, обрывая псалом. – Да, да, я это вижу. В нем свет и тьма, а еще нежность, какую мужчине дано постигнуть разве что в раннем детстве своем. Это сама чистота, а в ней – тайна и грех. Сей самоцвет достоин того, чтобы украсить мою корону. – Он поцеловал камень, затем лизнул его раз, другой – и застыл, погрузившись в раздумье.

Ракоци тоже не шевелился, боясь потревожить царя, а тот с тихим стоном вскинул глаза к потолку и закружился по казначейской, странно дергаясь и подскакивая, словно пол под его ногами был усыпан незримыми нечистотами. Аметист выпал из его рук, но Иван не обратил на это внимания. Он танцевал старательно, сосредоточенно, ни на кого не глядя и, похоже, совсем позабыв, что в помещении находится кто-то еще.

Внезапно двери со стуком раскрылись, и на пороге воздвигся Никита Романов. Перекрестившись на иконы, он столь проворно пал ниц, что вилка и ложка, спрятанные в кушаке, жалобно звякнули.

– Батюшка, ныне вся Москва неустанно молится о твоем здравии. Все соборы и церкви окрест переполнены, то же, я чаю, деется и по всей нашей необъятной Руси. – К концу фразы боярин слегка задохнулся, но цели достиг, ибо Иван взглянул на него.

– Ты усерден, вельми усерден, Никита Романович. Вижу, ты сумеешь внушить царевичу, как должно вершить государственные дела.

Дородный Никита, не получив дозволения встать, ударил лбом об пол.

– Надеюсь, батюшка, Господь меня вдохновит.

– Да, да, – закивал согласно Иван, потом пожаловался: – Ожидание истомило меня. Но колдуны, видимо, правы. Если же нет, я велю их выпороть и бросить живьем на съедение голодным волкам. – В глазах его вдруг вспыхнула ярость. – Каждый умышляющий против меня пострадает. Пусть мне сейчас больно, но им будет больнее. В десять раз! В тысячу раз! Я взыщу с каждой семьи, я выдерну с корнем все ядовитые злаки. – Он покачнулся, затем обхватил руками голову и зарыдал.

Борис вскочил на ноги.

– Батюшка, ради Господа нашего позволь я тебе помогу.

Иван гневно отмахнулся рукой.

– Где Ярослав? Приведите ко мне Ярослава!

Никита тихо выругался, прижимая бороду к полу.

Борис замер на месте.

– Ох, батюшка, или ты все забыл? Ярослава нет, он упал с большой лестницы в Грановитой палате, а затем уснул и боле уже не вставал. Он и умер во сне, безмятежно и благостно, вверившись смерти, как вверяется рукам материнским дитя. – Царедворец умолк, ожидая очередной вспышки гнева, но ее не последовало.

– Ярослав умер? – спросил еле слышно Иван и вопросительно посмотрел на Никиту.

– Да, батюшка, – сказал с придыханием тот.

Иван повернулся к Борису.

– Кто убил его? Не молчи, отвечай! Я тут же велю подпалить ему волосы и распустить на полосы кожу. – В уголках губ царя запузырилась пена, а глаза словно остекленели и утратили цвет.

– Молчи, Борис, – шепнул с пола Никита. – От него всего можно ждать.

– Ярослав сам упал, батюшка, – с несчастным видом сказал Годунов. – Его не убили. Это был случай, беда. – Он и без подсказки Никиты не решился бы напомнить Ивану, что тот сам толкнул в спину замешкавшегося скопца.

– Он не мог упасть. Я поддержал бы его, – бормотал мрачно Иван. – Должно быть, ему помогли, не иначе.

– Он оступился, – спокойно, но твердо ответил Борис. – И покатился вниз. Пересчитал все ступени.

– Это так, государь, – подтвердил тихо Ракоци. – Ярослав упал, и спасти его было уже невозможно.

– Ярослав мертв, – жалобно произнес Иван, кулаки его то сжимались, то разжимались.

– Господь да смилуется над ним, – отозвались одновременно оба боярина. Борис перекрестился, Никита, не имевший возможности это сделать, просто воздел глаза к потолку.

Наконец Иван знаком велел ему встать и кивком дал понять Ракоци, что тот тоже может подняться, а сам опять пошел к груде шкатулок и сундучков, содержимое которых было по большей части рассыпано по полу.

– Слишком много смертей, – произнес он почти будничным тоном. – Слишком много смертей.

– Разделяю твое горе, батюшка, и скорблю, – отозвался Борис, приближаясь к Ивану. – Отведи свою душу на мне, если хочешь развеять кручину. Отдай мне любой, какой пожелаешь, приказ – и я его беспрекословно исполню.

Это был рискованный ход. Царь, находясь во взвинченном состоянии, мог приказать Годунову убить себя, или собственную жену, или детей, и Ракоци попытался смягчить ситуацию. Оттесняя боярина в сторону, он сказал:

– Подобная преданность редко встречается, государь. И заслуживает поощрения, а не порицания.

– В твоих словах есть зерно истины, венгр, – сказал Иван, поразмыслив. Грязный лоб его покрывала испарина, дышал он с трудом и время от времени вскидывал к глазам руку, словно бы заслоняясь ею от света. – Преданных людей мало. Гораздо больше тех, что противятся воле своих попечителей, хотя те… – Царь вдруг умолк и схватился за голову, лицо его перекосилось от муки.

– Батюшка, – произнес Борис с состраданием.

Иван вновь отмахнулся.

– Сыграем-ка в шахматы! – заявил неожиданно он. – Именно так, шахматы развлекут нас. Твой ход будет первым, слышишь, Борис? Я дам тебе послабление. А ты, – он с живостью повернулся к Никите, – сбегай к челяди и прикажи принести шахматный стол.

– Как повелишь, батюшка, – сказал тот и, глубоко поклонившись, попятился к двери.

– Шахматы, – повторил Иван с видимым удовольствием. – Замечательная игра. Она расстроит дьявольские козни шаманов. – Он покачался на пятках. – Эти шаманы большие плуты. Все нехристи большие плуты. И греховодники, как, впрочем, и добрая половина всех христиан. Только Бог знает правду. – Царь быстро побежал к дальней стене, потом резко повернулся. – А посему их слова для меня пустой звук. – Сказав это, он нечаянно пнул ногой аметист, едва различимый в сумраке казначейской, и, издав мучительный стон, наклонился, чтобы подобрать его с пола.

– Батюшка, – пробормотал вновь Борис, но предпочел остаться на месте.

Иван зажал камень в ладонях, заботливо, будто бы огонек на ветру.

– Это женское сердце, а я причинил ему муки, – сказал растроганно он. – Как причинял их когда-то моей Анастасии. – Вспомнив о своей первой жене, царь пригорюнился, затем лицо его просветлело. – Вскоре я снова увижусь с ней, если Господь смилуется надо мною. Ах, Анастасия-Анастасия, не было на Руси никого благочестивее тебя. И через образ твой, что я зрю в этом камне, Владыка Небесный вновь напоминает мне о моей вине.

Понимая, что царь опять близок к припадку, Ракоци попытался погасить в нем истерический импульс.

– Или Господь указует тебе, государь, что видит, сколь изранено твое сердце, – сказал рассудительно он. – Он, возможно, прислушивается к молитвам усопшей праведницы и через лик ее возглашает, что готов умерить свой гнев.

Иван в изумлении поднял глаза.

– Так говорит тебе твой самоцвет?

Ракоци ощутил, что ступает по лезвию бритвы, но внешне ничем этого не показал.

– Государь, я всего лишь алхимик, и мне не дано знать, до какой степени способны выращенные мной самоцветы воздействовать на людей, однако раз уж Господь дозволяет мне их создавать, то, возможно, на них снисходит вышняя благодать, способная приносить утешение праведным душам.

Иван не замедлил с ответом, вид у него был довольный.

– Ты скромен, венгр, как и подобает изгнаннику, – прочувствованно произнес он и резко обернулся к Борису. – Шахматы. Приготовься, мы вскоре сразимся. – Он отошел к дальнему иконостасу и упал перед ним на колени, по-прежнему сжимая в руках аметист.

Борис осторожно приблизился к Ракоци и прошептал:

– Что вы сказали ему?

Полуулыбка тронула губы Ракоци и тут же исчезла.

– Софизм, с малой долей истины для приправы.

– Опасная игра, – предостерег Борис, глядя на отбивавшего поклоны Ивана.

– Не более, чем ваши шахматы, – заметил спокойно Ракоци.

Борис хмуро кивнул.

– Вы останетесь поглядеть?

– Нет, – сказал Ракоци. – Я бы и рад, но к государю чуть позже заявится отец Погнер. Мне сообщили, что мое присутствие нежелательно. Я проведу этот вечер с женой.

– Игра, Борис Федорович, – крикнул Иван, прерывая молитву, но не давая себе труда обернуться. – Поторопи-ка Никиту. А иноземцу скажи, что он может идти.

– Сейчас, батюшка, – отозвался Борис, крестясь на иконы и пятясь к дверям. Ракоци молча скопировал его действия.

– Ну, что скажете? – поинтересовался Борис в коридоре, но уже не по-русски, а на греческом языке.

– О царе? – спросил Ракоци, переходя на тот же язык. – Ему все хуже. Дело идет к развязке, даже если она произойдет и не завтра.

– Он опасен, по-вашему?

– Он – государь, – сказал Ракоци просто.

– И какой! – подхватил Борис, с наслаждением выбивая пыль из своего кафтана. – Он ведь и впрямь был велик. Сумел отбросить татар обратно к Сараю, окончательно присоединил к Руси Новгород. Трудно представить, кем мы были бы без него.

Ракоци помолчал, глядя на бледное небо за окном в конце коридора – там плавали редкие облака. Московия утопала в снегу, и не было тому конца и края.

– А теперь великий властитель сделался немощен и скорбит по им же убиенному сыну, – сказал с долей горечи в голосе он. – Если ваши враги опять зашевелятся, как вы отобьетесь от них? От царевича Федора проку не будет.

– Есть другие воители, – возразил Борис с живостью и, осекшись, умолк.

– Из тех, что не откажутся от скипетра и державы? – уточнил Ракоци и добавил: – С войском можно потребовать и престол. – Он пожал плечами и без малейшего колебания подошел к выходящему на площадь окну, зная, что слой родной почвы в подошвах нейтрализует силу светового потока.

И все же ему пришлось испытать неприятное чувство, которое вызвал в нем диссонанс в молитвенных песнопениях, доносившихся от храма Михаила Архангела и Благовещенского собора.

Борис нахмурился, вслушиваясь.

– Плохо дело, – пробормотал он по-русски.

– Вы о пении? – спросил Ракоци, в свою очередь возвращаясь к русскому языку.

– Не совсем, – буркнул Борис. – Громче поют в храме Святого Михаила, а там у нас хоронят царей. Батюшка может усмотреть в том дурной знак. – Он зябко поежился и потер руки. – Мне лучше вернуться к нему, пока он настроен на шахматы.

Они поглядели друг другу в глаза. Татарин был выше своего собеседника, но почему-то казалось, что сверху вниз смотрит вовсе не он. Ракоци покачал головой.

– Будьте осторожны, Борис Федорович. Приязнь подобных вашему государю людей страшнее лап тигра.

Борис перекрестился.

– Со мной мой ангел-хранитель и милосердие Божие, я надеюсь. Они меня защитят. Сестра моя замужем за царевичем, я для нее – единственная опора. Как, собственно, и для ее блаженного мужа. Так что выбора у меня нет. – Он помялся и кивнул в сторону казначейской палаты. – Ладно. Мне уж пора. Помяните меня в своих обращениях к Господу.

По лицу Ракоци вновь скользнула полуулыбка.

– Когда буду молиться, – сказал он с легкой заминкой и указал на окно. – Почему мы который уж день не слышим колоколов?

– По приказу Ивана, – пояснил Годунов. – Он повелел звонарям закрепить их языки до истечения восемнадцатого дня месяца, чтобы те потом праздничным звоном оповестили Москву о его торжестве над пророчеством колдунов. Ранее может послышаться лишь похоронный набат. – Борис, прищурившись, покосился на маковку колокольни. – Федор расстраивается, – сказал он с неожиданной горечью. – Думает, что его наказали. Как ему объяснить, что дело в другом?

Ответа не было, да никто его и не ждал. Ракоци слегка поклонился, натягивая перчатки.

– А что будет, если колдуны окажутся правы?

– Россию и так лихорадит в связи с безумием государя, но кончина его еще более все обострит. – Борис, хотя и произнес эту фразу на греческом, внимательно огляделся по сторонам, затем развернулся на каблуках и торопливо пошел к казначейской. Блестящий кафтан его, пропадая в сумраке коридора, стал вдруг казаться коричнево-ржавым.

* * *

Письмо сэра Джерома Горсея к Елизавете Английской.

«Ее величеству королеве Елизавете по долгу службы представляет доклад ее посол при московском дворе царя Федора, самодержца всея Руси.

Как вы уже поняли, моя королева, Иван IV таки преставился от многочисленных снедавших его тело недугов. Жизнь покинула его поздним вечером семнадцатого марта по местному календарю, соответствующему летосчислению Англии. Это случилось примерно на шесть часов ранее срока, предреченного лопарскими колдунами, что тем не менее привело в ужас невежественных жителей русской столицы, ибо они лишь укрепились во мнении, что смерть Ивана вызвало само предсказание, а не ужасное состояние его здоровья и расстройство рассудка. Я же имел случай видеться с ним прямо перед кончиной и спешу сообщить, что он был действительно плох, а изможденное лицо его явственно говорило о жутких мучениях, какие доставлял ему сильно изношенный организм.

Теперь вся Русь погрузилась в траур, повсюду звучат погребальные колокола, во всех церквах и соборах проводятся заупокойные службы и слышатся песнопения, весьма странные на слух англичан, ибо на Руси, как и в Греции, голоса певчих не должно поддерживать музыкой, а потому их звучание производит щемящее, тревожное впечатление. Я внимал этим молениям как в кремлевском Успенском соборе, так и в соборе Пресвятой Богородицы, что расположен на Красной Площади, куда съехалась половина Москвы, чтобы помолиться у гробницы Василия Блаженного, который, как говорят, обладал провидческим даром.

Там был и Годунов, сделавшийся советником нового самодержца. Он заверил меня, что взаимоотношения Англии и России останутся теми же, что и при прежнем царе. Нет сомнений, что так все и будет, ибо Годунов доводится Федору шурином и такое родство защищает его от интриг. Загвоздка лишь в том, что опека над Федором, который весьма в ней нуждается, поручена Никите Романову; сестра его, Анастасия, была первой супругой Ивана и, соответственно, матерью нового государя всея Руси. Столь неожиданное возвышение рода Романовых обеспокоило многих, однако оно поддержано указом Ивана, против которого никто не осмелится возражать.

Еще я имел разговор с князем Василием Андреевичем Шуйским, человеком весьма влиятельным среди московских бояр. Он убеждал меня склонить взоры, наших торговцев в сторону новгородских купцов, имеющих выходы к Балтийскому морю, неизмеримо более судоходному, чем северные моря, через какие нами осуществляется торговля с Россией, ведь навигация там прерывается с ноября по апрель, тогда как Балтийское море если и покрывается льдами, то на весьма незначительный срок. Усматривая в сем предложении наличие определенного здравого смысла, я все-таки не испытываю особого удовольствия от перспективы сотрудничества с этим князем, ибо наслышан о его нешуточных чаяниях взойти на российский престол, а Англии в нынешней ситуации неразумно поддерживать чьи-то амбиции, сердя таким образом и московские власти, и остальных, не менее амбициозных, бояр. Мы ведь для них иноземцы, а Русь страшится всего иноземного много более, чем внутренних свар.

Мое осторожное отношение к Шуйскому поддерживает и наш молодой дипломат доктор Лавелл, несколько лучше, чем я, разбирающийся в тонкостях русской политической жизни. Он, во-первых, хорошо знает русский язык, а во-вторых, бояре с ним держатся достаточно вольно, ибо не видят в нем значащую персону.

Как бы там ни было, к тому времени, когда в Новые Холмогоры прибудет наш „Геркулес“, я постараюсь заключить втрое больше торговых контрактов, чем прежде, на случай каких-либо неурядиц при московском дворе, которые очень возможны. Смута смутой, а барыши барышами, торговля должна идти своим чередом. Мы уже много лет бесперебойно берем здесь пеньку, теперь наша шерсть идет в обмен на меха, и нет причин сомневаться в успешности наших других начинаний.

Я отправляю это письмо в Каргополь – с особым курьером и отрядом лучников, что должны встретить там наши грузы и препроводить их до Москвы. Подобная практика уже весьма хорошо себя оказала. К письму прилагаю и другие посольские документы, а засим остаюсь вашим самым покорным слугой, пребывая в надежде, что Господь одобрит наши усилия.

Верноподданный Елизаветы Тюдор,

милостью Божией правящей в Англии королевы,

сэр Джером Горсей,

полномочный посол при дворе российского самодержца.

13-й день мая по английскому календарю, год Господень 1584».