Текст книги "Василий I. Книга вторая"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Попался и один литовский крестьянин – Кирей Кривой, который бежал от Витовта и хотел бы жить в Москве.

– Я куплю тебя у тестя, – пообещал Василий, – о цене мы с ним сговоримся.

– А со мной? – не выдержал фрязин, видя все яснее, что дела его купеческие как-то не так поворачиваются.

– С тобой? – переспросил в задумчивости Василий. – С тобой уж и не знаю, как рассчитываться. Ты, выходит, не только за русских пленников хочешь барыш иметь?

– Не только, не только, великий князь! – засуетился опять не в дело фрязин. – Сейчас позову другостранцев.

Оказалось, что перекупил фрязин и два десятка иноземных пленных. Василий разглядывал их, пытаясь понять по лицам, кто они, откуда, с какими судьбами. Вот тот, с горбинкой на носу, небось потомок Биргера, которому князь Александр собственноручно «наложил печать на лицо». Про того, у которого лицо желтое, как дыня, и глаза щелками, гадать нечего. А в рыжем красномясом рабе немчина угадать нетрудно. Этот, с римским профилем, итальянец, очевидно. Вот ведь как: шведы, пруссаки, монголы, римляне – рабы!.. А купец-фрязин – работорговец, вот ведь как! Римляне в своих рабов превращали прусских «варваров», арабы заковывали в кандалы эфиопов, иудеи ниже себя считали всех необрезанных, татары свиньями называют любых «неверных»… А фрязин всех без разбору взял и пригнал, как стадо животных, к великому князю московскому, вот ведь как!.. И что же Василию Дмитриевичу с ними делать?

Решение подсказал один из пленников, о котором Максим спросил наугад, без выбора:

– Сколько ты за него заплатил, фрязин?

– Это кузнец Вяйнямаринен, очень сильный, видишь, кулаки у него, как кувалды, такие в большой цене.

– Сколько же?

– Просили двенадцать, я сторговал за девять рублей.

– Неправда! – сердито воскликнул кузнец. – Он два медных дирхема[95]95
  Дирхем медный равнялся двум копейкам.


[Закрыть] отдал за меня, сказал, что больше денег не имеет, а степняк, который меня пленил, боялся погони или сам за кем-то гнался…

Фрязин потрясенно смотрел на кузнеца, наконец совладал с собой и посунулся к креслу, в котором сидел Василий:

– Великий князь! Это обманщик! Он ни слова по-русски не понимал… Сейчас вот решетом солнце ловит.

Максим вложенным в ножны мечом отстранил фрязина в сторону, сказал сурово:

– Это ты нам Москву в решето показывал, а он правду говорит.

– Тутто пердутто! – воскликнул фрязин, окончательно поняв, что дела его плохи.

И тут Василий признал его.

– А где же твои очи нарочитые?

– Как тогда в Москве на пожаре потерял, так и хожу, как крот, слепой, а сослепу-то долго ли проторговаться…

Максим снова отстранил его от князя, подтолкнул вперед кузнеца. Тот, застенчиво улыбаясь, отвечал:

– Я по роду-племени карьяла, ну и притворился, будто, кроме своего языка, ничего больше не разумею… Обманщик и я, выходит. Родился на погосте в Обонежском ряду, там и жил безвыездно. В прошлое лето шведы вошли в Неву, стали грабить села по обоим берегам, много людей пленили, и он под их руку подвернулся.

– Как же так? Жил ты безвыездно в Обонежском раду, а пленили тебя на Неве? – недоверчиво спросил Максим.

– Ну да, говорили люди, что лучше в Олонец ехать торговать, а я другого совета послушал – в Орешек пошел, там, сказывали, в большой цене кузнь… Я ведь сыздетства кузнечу. Бывало, с дедом железо из болота в горнило положим, железо плавится, мякнет, становится будто тесто из ржаной муки. А скуешь – какое тесто, вострое железо! А из него хоть ножик, хоть замок изладить, хоть ведро согнуть, хоть бляшки да колокольчики для уздечки отчеканить. – Кузнец рассказывал охотно, как видно, стосковался по своему делу.

Василий спросил с легкой, необидной усмешкой:

– А мелким бесом не поешь?

– Нет, – сразу понял вопрос карьяла, – уже и дед мой Арбую не поклонялся, да и никто у меня в роду никаких обрядов старинных перед едой не исполняет.

– Опять деда вспоминаешь, жив он, что ли?

– Дед жив, а вот пращур помер! Ох и здоров был! С вашим Олександром на псов-рыцарей, на город Копорье ходил и один раз немецкого воеводу руками изымаша, вытряхнул его из брони, как горошину из стручка.

– Значит, корелы вместе с князем Александром шли?

– Не только карьялы, но и ладожане с ижорцами – все православные же, все за землю святую.

– Домой небось рвешься?

– Рвусь, да! – признался Вяйнямаринен, но добавил: – Однако и в Низовской земле давно мне гребтилось пожить. Останусь у вас, если уведаемся.

– Уведаться нам не мудрено, только договор я с тобой хочу такой заключить: прежде чем поселиться на жительство в Москве или на Волге, сходишь с моей ратью на новгородцев, а-а?

Вяйнямаринен этого не ждал, огорчился:

– Не свычен я воевать… Но пойду, потому как все тамошние полешие леса мне ведомы, а еще я умею через болота ходить. Ваших ратников научу. Знаешь, как мы железо возили? Один конь вязнет, хоть на него и чуть-чуть нагрузить, он может и всадника одного не вывезти. Мы брали двух легких лошадей, ставили одну за другой, а меж ними две жерди с люлькой. В той люльке человек с железом сидит – правит. Из любой трясины можно выбраться.

– Сведи его, Максим, к Юрию Дмитриевичу, пусть поставит на кормление. Всем остальным волю даю, могут все восвояси возвращаться. Кого дома не ждут, те могут пойти со мной на Волгу, тамошние земли обживать.

Расчет великого князя оказался верным – лишь несколько человек колебались, как им распорядиться судьбой, остальные же, включая иноземцев прельстились возможностью стать вольными людьми на новых землях.

Фрязин дал знать о себе беспокойным шевелением и топтанием на месте. Василий покосился на него, велел:

– А этого Гостя (так ведь тебя раньше звали?) к боярину Беклемишеву в гости!

Стражники отвели незадачливого барышника за крепостную стену, где у Никиты Беклемишева на Подоле были устроены каменные темницы, столь крепкие и надежные, что еще никогда не удавалось бежать ни одному заключенному в них преступнику.

4

Вместе с выкупленными пленниками в Москву пришли из Афонского монастыря три чернеца, прослышавшие о кончине Сергия Радонежского. Долгий путь проделали они ради того лишь, чтобы поклониться мощам русского чудотворца. За время совместного путешествия Тебриз невзлюбил этих монахов, сказал Василию:

– Слава Магомету и Иисусу Христу, избавился я от этих молчунов.

Василий объяснил, что неразговорчивы они потому, что озабочены неустанным поиском смысла жизни и преисполнены религиозного смирения перед ее до конца непознаваемой сутью!

– Нет, не люблю я их! – неуступчиво ворчал Тебриз. – Как вороны, которые только и ждут, как бы глаза мертвым выклевать. – И не в силах признаться он был, что говорит это из одного лишь чувства противоречия, что и его поражают чистота и одухотворенность их лиц. Знал он и то, как они относятся к нему: называют его «Тридцать три беса» – для них, людей цельных, всякое раздвоение было мерзко.

Василий не удивился приходу византийских монахов: знал, что слава о духовных подвигах Сергия и дарованной ему от Бога благодати распространилась не только в Русской земле, но и в странах отдаленных. К богоносному пустыннику приходили посланники Филофея – они принесли ему крест, вырезанный из кипарисового дерева, обложенный золотом и украшенный драгоценными каменьями, параманд, схиму и личное послание царьградского патриарха. Преемник Филофея патриарх Нил тоже слал Сергию свое послание, в котором назвал учрежденное Сергием общежитие в монастыре «делом высокой духовной мудрости». Славны и светские подвиги Сергия: вдохновил он Дмитрия Ивановича на битву с Мамаем, мирил князей, и сам Василий испытал на себе его благотворное влияние. Но сколь ни много было известно Василию о жизни и подвигах Сергия, воображение его больше всего занимали те самые первые дни подвижника в лесной чаще на Маковце, куда пришел тогда он, еще Варфоломей, а не Сергий, сын разоренных татарами бояр Кирилла и Марии, из города Радонежа[96]96
  Радонеж – ныне село Городец в Дмитровском районе Московской области.


[Закрыть].

С детства запомнил Василий слишком хорошо, что значит быть в лесу одному. Страшно даже единственную ночь провести. Ночь тянется так, что кажется длиннее целого года. А если представить себе, что такие ночи повторяются два года подряд, летом и зимой, в зной и стужу!.. Сердце сжимается при мысли о том, что должен был претерпевать этот юноша; Сергия самого, без сомнения, ужасали образы, созданные его собственным воображением, потому что воображение просто невозможно обуздать, когда находишься один в глухом лесу. Приходилось ему бороться со страхом, который вызывали различные бесовские появления (по рассказам Епифания Премудрого, таких было немало). А кроме того, уже в действительности, а не в воображении он должен был преодолевать физический страх, который на него наводил вой голодных волков и рев медведей-шатунов, подходивших к хижине. И после каждой такой ночи, со всеми ее страхами, наступал день, когда надо было вести борьбу еще более тяжелую – с усталостью и тоской, одолевшей душу, предоставленную самой себе. Но наверное, эти годы борьбы и суровой жизни стали для Сергия также годами благодати, великого духовного обогащения. Один, все время отдаваясь молитве, черпая в ней силу и бодрость, он, без сомнения, укреплял в себе то самое состояние души, к которому стремился. Книг у него было всего две – Евангелие и Псалтирь, их он читал и перечитывал, вбирал их в самое сердце. Что до физического труда, то чего стоила одна лишь расчистка леса вокруг хижины, чтобы развести небольшой огород!

Но если преодоление всех тягот отшельничества можно отнести за счет пусть исключительного, однако все же в человеческих возможностях находящегося мужества, то уж совершенно непостижимой казалась Василию тайна исключительной притягательности Сергия для всех, кто только хоть познакомился с ним.

Приходили к нему первые ученики и подвижники – Василий Сухой с берегов Северной Двины, усердный труженик Иаков, престарелый диакон, служивший привратником Онисим, положивший себе обет молчания Исаакий… Число пустынников долго ограничивалось двенадцатью. Но пришел на Маковец архимандрит Симон из Смоленска – наверное, и сам Сергий был изумлен тому, что человек высокий сан решился сменить на звание послушника в крохотной обители, и принял сверх установленного числа тринадцатого. После этого перебывало у него в послушниках, добиваясь как милости иноческого чина, без числа уж людей знатных и богатых, князей и бояр, священнослужителей и воевод.

Что обрели они, отрекшись от всех мирских радостей и предавшись тяготам пустынножительства, чему научились?

– Послушанию, смирению, чистоте мыслей и слезной молитве, – отвечал Стефан Пермский.

– Нестяжанию, – добавил Епифаний Премудрый. – А еще – несуесловию, безмолвию.

Ну да, нестяжание: после него в обители остались ветхая крашенинная фелонь с епитрахилью и поручами, деревянные потир и дискос, аналав из схимы, игуменский посох простого дерева, кожаные сандалии, нож и деревянная ложка. Ну да, безмолвие: в пустыне разве что сам с собой будешь говорить… Хотя… Помнится, Андрей Рублев говорил о богопознании, о том, что немногим избранным дано проникнуть за тайную завесу в жизнь надмирную, которая течет выше всего земного – колеблющегося, себялюбивого, страстного… Мучился Андрей, в великом сомнении находился, пытаясь угадать: дана ли Феофану Греку способность своими очами зреть те лики, что так уверенно пишет он на досках? Так и не узнал, а Феофан сам молчит. Сергию являлась, уверяет Епифаний, в ночи долгого одинокого бдения сама Дева Мария!.. Ну да, конечно: вдвоем или втроем Богородицу не увидеть!.. «О, тайна тайн!» – восклицал в отчаянии Андрей.

Наверное, с таким же вот отчаянием шли да шли к Сергию смысл жизни пытающиеся постигнуть люди. И наверное, постигали, коли такую неизбывную любовь в сердце держат к нему и после его блаженного упокоения.

Сколь много паломников и учеников перебывало у Сергия, никто не считал, но та тропинка в глухом лесу, что некогда вела к его Троице, нынче превратилась в большую дорогу. Конечно, леса вокруг монастыря по-прежнему глухи, в них еще ловят бобров и есть довольно мест для новых иноческих обителей, но Сергий всегда отправлял своих последователей подальше от Москвы – в пределы тверские, новогородские, костромские, вологодские. И по его кончине, храня заветы великого подвижника земли Русской, устремляются ученики его в северную да заволжскую глухомань.

Многие игумены, иноки, священнослужители, глубоко опечаленные смертью богоносного своего наставника, решили покинуть ставшие многолюдными московские монастыри и пойти в леса Верхней Волги. Пожелал пойти с Василием в Нижний Новгород, с тем чтобы основать там в память учителя иноческую обитель, и преподобный Савва. Он был игуменом Дубенского монастыря, который поставил Сергий по желанию и на средства Дмитрия Донского «в благодарность Богу за победу над Мамаем».

Василий, конечно же, рад был взять с собой Савву, и тот начал уж готовиться в дальний путь, как опять заявил своеволие Юрик: вспомнил, что Савва когда-то обещал будто бы пойти к нему в Звенигород, устроить монастырь в его уделе на любом полюбившемся месте.

– Помнишь, были вы с крестным моим, с Сергием, приглянулась тебе гора Сторожа в том месте, где речка Разварня впадает в Москву? – подступал с некой даже обидой Юрик.

– Помню, сын мой, не запамятовал и слово свое сдержу, однако допрежь скрепу в новых землях надобно установить.

Судьба Саввы решилась сама собой: выяснилось, что преподобный Никон, которому Сергий передал игуменство, с горя и потрясения удалился в безмолвие, и братия неотступными просьбами уговорила смиренного Савву принять на себя управление Троицкой обителью. С Василием вместо себя Савва послал двух подвижников – Аврамия и Григория.

Вызвалось пойти и еще несколько насадителей иночества, распространителей веры православной и просветителей слова Божьего, и среди них, к изумлению всеобщему, новокрещеный Мисаил. Василий даже и не сразу понять смог, когда тот пал на колени со словами:

– Благослови, царь!

– Чего хочешь, Маматхозя? На женитьбу я тебе дал благословение.

– Не Маматхозя я – Мисаил! – Он вскинул твердые и блестящие, словно речная галька, глаза и не сумел скрыть в своем взгляде злобы. – Какой я жених!.. В монастырь хочу.

Василий насторожился, уловил и в голосе некую враждебность и вызов.

– Та-ак, Мисаил… Значит, нелицемерно крестился ты, веруешь в Бога-отца, Сына и Святого Духа?

– Молюсь. По праздникам и когда согрешу.

– «Когда согрешу…» Всегда надобно. Значит, послушником стать хочешь?.. Что же, люди в черных рясах у нас уважаемы и чтимы.

– Христос сказал, что они – соль земли.

– Житие у них многострадальное.

– Не убоюсь трудов праведных, во всем на Господа одного положась. – Мисаил говорил как по писаному, видно, загодя все эти слова наизусть затростил. Снова коротко и зло блеснул глазами, добавил приглушенно: – Все на волю его отдаю – казнить или миловать, неисповедимы пути Господни!

– В какую же обитель тебя берут? – Василий смотрел на толстяка Мисаила и не мог представить себе его среди тихих узколицых иноков.

– Возьми меня с собой в Нижний, а там я и сам решу, может, в пещере какой, может, в столпе с глаз людских скроюсь.

– Бог тебе в помощь! – И Василий протянул руку для целования.

Мисаил вздрогнул широкой спиной, будто его арапником огрели, ткнулся в руку великого князя не губами, а мокрым, вспотевшим от волнения носом.

В тот же день Василий позвал к себе Тебриза:

– Ты мне трех ордынских вельмож креститься привез, помнишь?

Многоопытный Тебриз, близко и не раз видавший смерть, смотревший в глаза многим ханам и князьям, хорошо знающий цену жизни, верности и предательства, сразу же догадался, что за вопросом великого князя кроется что-то нешуточное. Ни звука не проронил, только наклонил повинно голову, подтверждая этим: да, помню.

– Двое прижились, а третий в монахи просится, оскопиться, знать, хочет…

– Жених? – По губам Тебриза скользнула нехорошая усмешка.

– Чего скалишься?

Тебриз снова уронил на грудь голову.

– Ты в чем-нибудь повинен передо мной, что в землю тупишься?

Тебриз охотно вскинул свои правдивые глаза, светлые и преданные, весь обратился в зрение и слух.

– Пойдешь со мной в Нижний. Не со мной – с переселенцами, поближе к монахам держись, хоть ты и не в ладах с ними. Потерпи уж. Глаз не спускай с христовой братии…

– Понимаю, княже, потерплю… – Тебриз действительно все понимал, добавил: – А этот новокрещеный Маматхозя однажды оскорбил меня, назвав донгузом.

– Ай-яй-яй! – ужаснулся Василий. – Назвать свиньей правоверного мусульманина, каким являешься ты!..

– Да, великий князь, такое оскорбление можно смыть одной только кровью.

– Ступай! И будь осторожен, как вепрь.

– Буду как кабан-единец! – все понял Тебриз.

Выход из Москвы Василий назначил на шестое декабря. Специально подгадал на Николу Зимнего: слишком ответственное затевалось дело, чтобы не заручиться поддержкой русского угодника, покровителя детей и путников. Добрым знаком было и то, что нижегородцы, предуведомленные о прибытии к ним великого князя московского, прислали Василию Дмитриевичу в подарок седло – железные стремена, инкрустированные бронзой, из бронзы же хитрый узор растительный, вроде хмеля, вьется по лицевой стороне плоских дужек и по донцу. С седлом вместе пришло и донесение Василия Румянцева, который подтвердил то, что уже доносил Максим, но добавил, что ехать в Нижний Новгород надо не просто со свитой и охраной, но захватив надежную рать.

5

Василий собирался въехать в Нижний Новгород на большом белом коне под непрерывный трезвон церковных колоколов и приветственные клики граждан Низовой земли, счастливых возможностью стать под руку Москвы. Донесение Василия Румянцева опечалило и встревожило его: торжественно-победительного восшествия уж не предвиделось. Добавил беспокойства Киприан, который попервоначалу не хотел идти с Василием, однако в последний момент передумал:

– Коли ратью идешь – и мне не страшно, силой-то мы и суздальских епископов обломаем.

От митрополита хорошо, крепко пахло миром и ладаном, свежестью опрятного человека. Таинственно мерцал на кресте любимый аметист. Карий взгляд, теплый, беззрачковый. Вроде и прямо глядит, а все как-то выше лба.

– Не на лук наш уповаем, не оружие наше спасет нас, Господи, но Твоея всемогущая помощи просим и на Твою силу дерзающе, на врага наша ополчимся…

Глава VIII. Где рука, там и голова

В России покорение удельных князей шло рука об руку с освобождением от татарского ига.

Ф. Энгельс

1

Борис Константинович величался князем великим, поскольку его княжество Нижегородское тоже великим звалось – не за размеры, но за самостоятельность, независимость. И очень дорожил он этим своим званием, потому что далось оно ему трудно, много муки претерпеть ему пришлось, прежде чем смог взгромоздиться на престол.

Был Борис третьим сыном суздальского князя Константина, и ему в удел достался Городец, называвшийся еще Волжским Городцом, Городцом-Радиловом или просто Радиловом. В народной молве известен он был еще как Малый Китер в отличие от Великого Китера (Китежа), который стоит теперь на дне озера Светлояра со всеми домами, церквами, монастырями с того дня, как скрылся там, не желая сдаваться в плен татарам.

Хотя Городец и самый древний в здешней земле, и самый прославленный (а некогда он был еще и самым главным: брат Александра Невского Андрей сделал его столицей княжества, предпочтя и Суздалю, и Нижнему Новгороду), однако лучшие времена его давно прошли, слыл он теперь городом третьестепенным.

Правивший в Нижнем Новгороде брат Андрей рано умер бездетным, и отсутствие наследников Борис посчитал своей удачей, не мешкая, прирезал Андреев удел к Городцу. Однако свои права предъявил старший брат – суздальский князь Дмитрий. С помощью Дмитрия Ивановича московского, с которым он породнился, отдав ему в жены дочь Евдокию, Дмитрий силой удалил Бориса из Нижнего, который стал теперь стольным городом княжества. А когда и старший брат отбросил свои земные помышления, Борис съездил в Орду за ярлыком и, казалось, прочно овладел наконец Нижним Новгородом, однако вмешались сыновья Дмитрия Семен и Василий Кирдяпа, не захотели удовлетвориться Суздалем и повели с родным дядькой борьбу не на живот, а на смерть. Сами едва ли одолели бы, но опять вмешался великий князь московский, принудил Бориса вернуться в Городец. Через шесть лет скончался и Дмитрий Иванович Донской, вздохнул Борис облегченно, полагая, что теперь-то путь к великому столу открыт. Второй раз помчался за ярлыком, но не застал в Орде Тохтамыша, который отправился к границам Персии воевать с Тамерланом. Нетерпение и жажда высшей власти так снедали Бориса, что он кинулся догонять хана, а затем больше месяца странствовал с ним в унизительной роли просителя и приживалы, но таки добился вожделенного ярлыка. И вот уже два года, как он великий князь.

Но и теперь Борис Константинович печален. Печаль навеки отпечаталась на его лице: глубокие морщины шли от губ книзу, взгляд запавших глаз был снулым, казалось, ничто на свете уж не могло радовать его. Самостоятельное княжение его шло трудно, беспокойно. Не только то беда, что тревожили своими набегами то татары, то русские ушкуйники, то мордва или черемисы, – от них можно укрыться за кремлевскими стенами, которые ведь и еще крепче, чем сейчас, можно сделать. И даже угроза молодого великого князя московского Василия Дмитриевича не столь сильно пугала: с ним можно потягаться на равных, неизвестно еще, кому больше будет благоволить хан Орды. Угнетало Бориса пуще всего недоверчивое и несогласное поведение его ближних бояр. Терялся он в догадках: почто невзлюбили они его? Может, за то, что прибегал к помощи Орды? Или что женился на дочери литовского князя Ольгерда? Но ведь делал он это ради благоденствия родной земли. Соборную церковь в честь Архангела Михаила поставил. На реке Суре в виде оплота от вражеских набегов – город Курмыш[97]97
  Курмыш – ныне село в Нижегородской области, слово «курмыш» в мордовском языке означало «беспорядочное расположение домов».


[Закрыть].

Когда заявились к воротам нижегородского кремля бояре Василия Дмитриевича с ханским царевичем и объявили, что Нижний Новгород отныне должен стать владением великого князя московского, Борис спросил старейшего своего боярина Василия Румянцева:

– Помнишь ли, на чем мне крест целовал?

Василий ответил с готовностью:

– Не печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы сложить за тебя и кровь пролить.

Ответ порадовал Бориса, он решил было уж созвать совет бояр своих, чтобы обдумать с ними план обороны города, как Румянцев сказал:

– Но, господин князь! Бояре московские и посол ханский пришли сюда затем, чтобы мир покрепить и вечную любовь утвердить, нельзя с ними брань и рать учинять, надобно впустить их в город. – И добавил неуверенно, отводя в сторону глаза: – Что они могут тебе сделать?.. Да и мы все с тобой…

Угадывал Борис какие-то скрытные помыслы в речах Румянцева, поостерегся пускать в кремль послов, но и с боярами совет держать не решился, тянул время в надежде, что авось все само собой как-то уладится. Московские бояре и ордынский царевич расположились в Благовещенском монастыре, что на крутом берегу Оки, на вполне безопасном для Бориса расстоянии: монастырь и кремль разделяли переходящий с холма на холм полукольцом Верхний посад и речка Почайна с глубоким оврагом, не зря же раньше монастырь именовался «Пресвятые Богородицы иже вне града». Настораживало мнительного Бориса, что остановились они именно в этом монастыре, который издавна известен как прибежище московлян. Еще митрополит Алексий, самый ближний помощник Дмитрия Донского, возвращаясь из Москвы, останавливался «вне града», передал монастырской братии икону Корсунской Божьей Матери древнего византийского письма, много дорогих книг и среди них Кондарь – сборник нот, составленный в Константинополе не то двести, не то триста лет назад, а затем построил новую церковь Благовещения. Бориса раздражала и сама эта церковь, одинокую главу которой с резным барабаном, закомарами и ступенчатыми кокошниками он мог видеть в ясную погоду из сторожевой башни, устроенной между Архангельским собором и примыкавшей к нему колокольней, была эта церковь не такой, какие строили в Суздале и Владимире, явно несла на себе московский отпечаток некоего вызова[98]98
  Благовещенский собор до наших дней сохранился лишь как более позднее строение XVII века, прежний его облик, который он имел в XIV веке, мы можем себе представить по изображению на створе киота иконы Алексия Митрополита.


[Закрыть]. Совсем занеслись в гордынности московляне, возомнившие себя победителями Орды!.. Борис не мог не испытывать в глубине души, как всякий нижегородец, чувства вины перед московскими князьями и за свое уклонение от участия в Куликовской битве, и за помощь Тохтамышу два года спустя, но покаяться в содеянном значило покорно отдаться в другие руки, в чужую волю, а на это не мог согласиться ни Борис, ни кто-либо из других нижегородско-суздальских князей, с молоком матери впитавших убеждение, что не Москва, а единственно лишь Нижний Новгород должен быть столицей Руси. Из поколения в поколение, в великокняжеской семье передавался рассказ о том, что племянник Андрея Боголюбского Юрий Всеволодович в честь родного своего Киева основал Нижний Новгород в точно таком же месте, высоком и на редкость красивом, и речку назвал Почайной, и монастырь Печерским: замысливал он этот город как новый Киев, как вторую столицу великой Руси. И о происхождении Дятловых гор, на которых раскинулся город, хранилось в памяти нижегородцев предание. Во времена стародавние на том месте, где теперь стоит Нижний, жил мордвин Скворец, друг и помощник Соловья Разбойника, связанного Ильей Муромцем. Скворец имел восемнадцать жен, которые родили ему семьдесят сыновей. Вся семья жила вместе, занимаясь скотоводством: пасла свои стада на горе, а к закату солнца гоняла их на водопой на Оку. Неподалеку обитал чародей Дятел, тоже друг и приятель Соловья Разбойника. Однажды спросил Скворец Дятла о будущей судьбе своих детей. «Если дети твои будут жить мирно друг с другом, – отвечал Дятел, – они долго будут владеть здешними местами, а если рассорятся, будут покорены русскими, которые поставят на устье Оки град камен и крепок зело-зело, и не одолеют его силы вражеские». В заключение Дятел просил честно похоронить его. Помер чародей Дятел, и похоронил его Скворец на месте нынешнего Благовещенского монастыря, и прозвалось то место Дятловыми горами. Умер и Скворец. Умирая, завещал детям своим взаимное согласие. Но они не послушались старика, и тогда Андрей Боголюбский прогнал их с устья Оки, а племянник его Юрий построил Нижний. Так ли, иначе ли было, но главное запомнили нижегородско-суздальско-городецкие князья: держаться надо заодин, не допускать братоубийственной розни. Потому-то Борис Константинович, как ни тяжело ему было в свое время лишиться Нижнего Новгорода, честно служил своему старшему брату. Потому-то и сейчас, в момент новой опасности, он поддерживал связь со своими суздальскими племянниками Семеном и Василием и уж, конечно, уверен был совершенно в стойкости собственных сыновей и близких родичей.

Десять дней прошло в томительном ожидании. Что предпримет Василий Дмитриевич? Странно повел себя его боярин Максим Верный: когда Борис Константинович не допустил его к себе, он тотчас же умчался в Москву за ратью, как всем подумалось, однако днесь вернулся опять один, поселился тоже в Благовещенском монастыре. И что особенно сердило и досадовало Бориса Константиновича, монашеская братия ничего не сообщала ему, обо всем он узнавал стороной и с большим опозданием. А ведь только-только что, восьмого декабря, сразу же, как стало известно о выходе из Москвы Василия Дмитриевича, Борис Константинович подписал Благовещенскому монастырю жалованную грамоту на рыбные ловы по Суре и на бобровые гоны. И никакой благодарности!.. Может быть, они уж и не признают эту грамоту, новую власть ждут?

И тут скоро вестник сообщил, что и сам великий князь московский вот-вот будет у Дмитровской башни кремля.

Борис Константинович решился, начал действовать.

Не доверяя по-прежнему своему боярству, он велел собрать вече, рассчитывая с помощью этого народоправства заручиться поддержкой купцов и ремесленников, которыми по преимуществу был населен город. Борис находил нижегородцев людьми сметливыми, добрыми и отзывчивыми, считал, что он как великий князь пользуется у них любовью за слова приветливые, за участие в скорбях народных, за справедливое разрешение тяжб и ссор, за правый княжеский суд. Люди мастеровые да торговые бесхитростны и благоразумны – это не то, что лукавые бояре. Получив на вече законное, но часто попираемое другими князьями право прилюдно вещать, они непременно предадут себя Борису и душой и телом.

Василий Румянцев не только не возражал против общего сбора на кремлевской площади, но самолично побежал за пономарем, повелев ему звонить в вечевой колокол. Пономарь был несчастным и запуганным существом. Летом он жил в волжском селе Лысково и едва остался в живых после побоев крестьян, которые осерчали на него за то, что он вовремя не зазвонил и не отогнал грозовую тучу[99]99
  Между прочим, соображение, что колокольным звоном можно предотвратить беду не совсем предрассудок, русские летописи и западные хроники средневековья отмечают разные случаи, когда крестьяне создавая на земле резкий и сильный шум, в том числе ударяя в колокола, отгоняли в сторону грозовые облака.


[Закрыть]. В результате градом побило все крупяные поля, лысковцы остались на зиму без каши. Пономарь с той поры стал излишне усерден, перестарался и сейчас: ударил не в вечник, а сразу во все колокола. От трезвона не только в кремле, но в обоих посадах и на Гребешке взмыли вверх голуби и галки, ошалело залаяли собаки.

И люди, не понимая, по какой причине устроен сполох – пожар ли, набег ли ворога? – торопливо накидывали на лбы кресты, запирали ворота, с опаской выглядывали через ослонные тыны. Но пономарь скоро опамятовался стал верно руководить вечником, город успокоился. А тут еще и бирючи верховые засновали по улицам и межулкам, разглашая, что великий князь собирает всех людей в кремле.

Нижегородцы начали приуготовляться к совещанию – неспешно, с раздумьями и пересудами, поскольку участие в вече было правом каждого, однако же не обязанностью Сначала, как водится, провели свои маленькие вечера, уличанские и кончанские, а уж придя к одному какому-то соображению, жители улиц и концов направились уж на общегородской сбор.

– Как думаешь, боярин, отзовется народ на мой глас? – спросил Борис Константинович Василия Румянцева. Тот не сразу собрался с ответом – лгать было совестно, а прямить боязно либо не хотелось, сказал уклончиво:

– Слово твое, господин князь, должно быть твердо, как Бог на небеси.

Борис окончательно понял, что от боярина преданности и чистосердечия ожидать уже не можно, и все свои упования возложил на народный сход.

Хоть и крайне редко собиралось нижегородское вече, однако же в центре кремля между Спасским и Архангельским соборами возвышалась изготовленная исключительно для такого события степень – деревянный помост с лавками и сиденьями, на которых размещались все степенные люди города во главе с великим князем.