Текст книги "Василий I. Книга вторая"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

– Я кнута боюсь, потому скачу.

– Неправда, Данила, наговариваешь ты на себя. – Голос ее был столь заботлив и участлив, что он и еще одну потайную дверцу души своей отомкнул:

– Знаешь, я только кажусь конем. Я даже и не лошадь, я – меск, ублюдок…

Янга метнула испуганный взгляд: слишком серьезными были услышанные слова, чтобы отнестись к ним шутя или хотя бы и с сочувствием, но не полным, что-то несказанное еще за ними крылось, и можно это несказанное узнать, только спроси – это чувствовала она своим женским сердцем, оно же и подсказало ей правильный выход.

– Данила, а скажи мне, верно ли княжеская челядь говорит, будто свадьба Василия Дмитриевича откладывается?

– Верно, – И увидел, как словно бы солнечный лучик упал на глаза ее. – Хотели на Рождество, но великий князь распорядился перенести на Крещение.

– Пе-ре-нес-ти? – Словно тучка набежала, померк солнечный лучик в голубеньких глазах ее.

– Да, на девятое января, на неделю[19]19
  Неделя – воскресенье, день отдыха, когда нет дел; в сентябрьском 6898 (1390) году этот день приходился на 9 января.


[Закрыть], на память мученика святого Полиехта.

– А отчего же – «перенести»? – Снова чуть залучились ее глаза, удивительно: она еще на что-то надеется! Данила ответил жестко, почти мстительно, сам удивляясь своему раздражению:

– Осей, кормиличич Василия Дмитриевича, поколот в Коломне на игрищах – вот причина. Очень печалится Василий Дмитриевич. – Данила замолк, передохнул, подумал с раскаянием, что зря он так грубит, Янга же ни в чем не виновата! Но закончить на этом не мог, стал рассказывать о необязательных совсем подробностях, лишь бы не молчать и не видеть ее горестных глаз: – Удивительно, имел Осей силу нарочитую, бывалоча, вдарит кого кулаком – и все, вечную память надо тому петь… Ведь Осей знаешь когда великому князю приглянулся? На медвежьей травле – это, знаешь ли, забава такая, ее еще медвежьей потехой называют. Так вот, летошный год на Святки заявился в Коломну из Устюга ряженый окутник с бурым медведем-третьяком. Медведь в наморднике из ремешков, на когтях кожаные же рукавички. Народу на льду реки Оки собралось тогда видимо-невидимо, даже гости заморские пожаловали. Приехали вместе с государем нашим и все поближе к нему жались. Дмитрий Иванович, царствие ему небесное, посмеялся: «Душа в пятки ушла?» Посланник свейский не скрывал, сознался: «Я-я, в пятка…» А польский шляхтич спросил: «Не сорвется он с вервия?» И накаркал беду: верно – сорвался медведь с цепи, подмял под себя окутника, который с ним понарошке боролся, народ потешая, голову ему почисту снес – такая «потеха» вышла… А после этого на высокую ступень кинулся, где государь с семьей и важными гостями был. Вот тут и вышел Осей, простой тогда челядинин, осадил ярого медведя, будто котенка. Да, а нынче вот на ножик напоролся. Софья Витовтовна радешенька: значит, говорит, и на Руси есть рыцарские турниры для молодых витязей… Василий Дмитриевич самых знатных лекарей послал в Коломну, но они не смогли выпользовать, помер Осей. Привезли его вчера в Москву, я видел: лежит в розвальнях на соломе, мертвая голова, волосы мертвые, а в них – солома, мертвая же, и снег на зацепенелом лице не тает… Эх и жалко мне Осея, лучше бы меня покололи…

– Что ты, что ты, чур меня, чур! – И. она стряхнула своей белой с красными узорами варежкой снежинки с его плеча.

Данила потупил глаза, борясь со знакомой слабостью, настигавшей его от каждого такого ее прикосновения.

Но она не замечала ничего. Ту жалость, что плеснулась в ее глазах при известии о гибели Осея, заметно перебивала злость, такая, что белели края маленьких раздутых ноздрей.

– Рада, значит, Витовтовна, что русский витязь издох? Рада, пучеглазая, крапивы ей под юбку! Ах ты, государыня лягушачья, пупырчатая! А что, Данила, ноги-то у нее, поди, колючие, шипастые? Щупал ты ай нет ей ноги, допрежь чем князю ее положить?

Данила посмеялся в усы, чувствуя от таких откровенных разговоров охоту действительно помять, погладить пространственно бабьи ноги, ежели, конечно, они не колючие, желательно, чтоб не колючие… Гася озорной блеск в глазах, выговорил с напускной важностью:

– Не для таких делов мы Витовтовну привезли. Энто дело государственное. А уж каки ноги, как у петуха али шелковы, не наши заботы.

И они смеялись, как сообщники, глаза в глаза, блестя влажными зубами, уже как бы и примериваясь друг к другу для любовных игр. Как вдруг Янга, оборвав смех, сказала сердито и властно:

– А узнай-ко для меня, Данила, кто такой этот татарин важный, которого крестили на Духов день. Ну, который с серьгой в ухе! – И ушла, не дожидаясь согласия Данилы, уверенная, что знатный боярин все сделает, Как она велит. А он смотрел ей вслед и думал, что, видно, так уж ведется в жизни: кто умеет нас очаровывать, тот и право повелевать нами обретает. И интерес ее к татарину Маматхозе-Мисаилу нимало не удивил его…

Он обреченно вздохнул и направился на Арба-ат, где жил Тебриз. От Тебриза узнал, что Маматхозя поселился в Кожевниках, на правом берегу реки Москвы за Краснохолмским мостом, где жили ногайские татары, занимавшиеся с недавней поры продажей лошадей и выделкой кож.

И совсем не подумал Данила: откуда в Янге смелость такая взялась, слова такие про Витовтовну, кои более хмельному мужику приличествуют, нежели сироте-челядинке?

Простодушен, знать, был боярин.

Глава III. Злачные пажити

Я душевно люблю православный русский народ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчинкой в его массе; но моя любовь сознательная, а не слепая. Может быть, вследствие очень понятного чувства я не вижу пороков русского народа, но это нисколько не мешает мне видеть его странностей, и я не почитаю за грех пошутить под веселый час добродушно и незлобливо над его странностями, как всякий порядочный человек не почитает для себя за унижение посмеяться над собственными своими недостатками.

В. Белинский

1

Всякая свадьба – событие и радостное, и шумное, а женитьба государя – дело вовсе исключительное, имеющее великий и самый насущно-жизненный смысл для всего окружающего люда. Были у кормила власти Василий, сын Дмитрия Ивановича, матерая вдова Евдокия Дмитриевна и их преданные бояре. Теперь добавятся в среде близких к великому князю, его домашних новые правительственные люди – родственники по жене. Кто они такие – неведомо, но ведомо, однако, всякому, что отныне что-то да изменится непременно в управлении государева двора, надобно ждать изменений людям и наибольшим, и мизинным.

Уже в момент самой свадьбы какая-то неразбериха началась.

Данила, по чину постельничего, возглавлял бояр, определенных к подклету, где была постель новобрачных, однако атласы по пути к этим холодным сеням расстилали какие-то уж пришлые люди, незнакомые Бяконтову и другим приближенным великого князя. И новый, из пришлых литвинов, конюший появился, коему доверено было великим князем быть у государева коня и ездить весь стол и всю ночь вокруг подклети с мечом наголо…

И не только то досадно было, что новые, люди заезжали прежних бояр, а то, что много бестолковщины и ненужного шума создавалось. Выскочки норовили почаще на глаза новобрачным попадаться, услужали и любезничали, а как до серьезного дела что-нибудь доходило, их словно ветром сдувало. Так вот и с литьем звона получилось.

Потом уж и вспомнить никто не мог, кому первому пришла в голову эта причуда – в честь женитьбы великого князя московского отлить стопудовый церковный колокол, – валили бояре на Данилу, тот на литовского князя Ивана Олгимантовича ссылался. А получилось так.

На четвертый или пятый день свадебного пира появился в Кремле Авраам Армянин, живший на Кудринке, и с ним один из ганзейских гостей[20]20
  Гости – так называли богатых иноземных купцов или их представителей; существовали в Москве Сурожский ряд, Кадинский итальянский торг и западноевропейский торг суконников.


[Закрыть]. Не сами пришли – Иван Олгимантович указал на них, а Данила притащил едва ли не силком.

– Вот, княже, умельцы колокольного литья, в Италии да Византии навострились этому мастерству. А нам давно надобно. Своих звонов мало осталось, а от малых привозных не благовест, а дребезжание. Надобно, чтобы слыхать было верст за десять кругом.

Авраам не отпирался:

– Знаю, сколько меди и сколько олова класть, а наипаче – как без пузырей лить.

– А я учился у самого Бориски[21]21
  Бориско – знаменитый мастер литейного дела, в 1346 году отлил в Москве три больших и два малых колокола.


[Закрыть], – добавил итальянский гость, имевший вид важный, значительный благодаря своим очам нарочитым[22]22
  Очи нарочитые – очки, изобретенные в Италии в XIII веке.


[Закрыть].

Василий посоветовался с Киприаном, тот ответил уклончиво:

– Епископ ноланский Павлин заслушался однажды шелестом полевых цветов и по их подобию повелел колокола изготавливать. С тех пор служат они гласом Божьим – и к женитьбе звон, и к соборованию…

Молодая княгиня Софья обрадовалась, как дитя:

– Когда счастье приходит, надо в колокола звонить!

Она сразу же и в палатах женских свой порядок завела – стала вызывать слуг не серебряной свистелкой, как раньше делала, а звоном колокольчика.

Юрик, сразу невзлюбивший золовку, буркнул:

– Чужой человек в доме – что колокол.

Однако против отливки большого звона он тоже ничего не имел.

И Евдокия Дмитриевна не возражала, и все бояре как один поддержали. Медного лома накопилось много, олово тоже имелось. И уж очень обидно было платить серебро да золото за колокола европейские – кургузые, с кольцом вместо ушей да китайские – суженные книзу. И те и другие плохи были на русский вкус: первые имели звук хоть сильный, но резкий и короткий, а вторые звучали некрасиво, глухо, а вдобавок и те и другие надо было раскачивать, вместо того, чтобы железным языком их бить, – не с руки, непривычно. Своих же, удобных для звона и имевших звук на диво продолжительный и чистый, осталось в Москве всего несколько.

Стали свозить и стаскивать металл и всякие приспособления к реке Неглинной в то место, где берег ее был наиболее высок и крут[23]23
  Здесь сейчас здание универмага «Детский мир».


[Закрыть]. Авраам сказал, что тут всего удобнее литейную печь поставить и необходимой глины под рукой много, вопреки названию речки. Обнаружились люди среди москвичей, которые хотя сами никогда не были литцами, но слышали, как изготавливают колокола, от своих дедов да прадедов – немногое передалось в изустных рассказах, зато самое главное:

– Когда колокола льют, надо вести распускать по городу, чем невероятнее, тем звончее колокол получится.

Так появилась нужда в людях, умеющих суесловить и пустобаить, небывальщину за правду выдавать. Кажется, чего проще – вздор да облыгу врать, ан нет, тоже, как и звон отлить, надо быть этому способну, навык иметь. Помчался вгорячах новый кормиличич великого князя Судислав в подмосковное сельцо Семчинское, что лежит в излуке реки Москвы за Ленивым Вражком, велел вознице останавливать возок возле каждой избы, ботать в окна, бычьими пузырями затянутые. Неохотно вылезали на мороз мужики, но Судислав их согревал:

– Бегите, православные, в Кремль, да ковши и корчаги поболее волоките с собой: великий князь отчинил три бочки с медами стоялыми.

Мужики теребили бороды, не знали – верить, нет ли, но соблазн все же велик был – потянулись по льду реки Москвы и прямиком через ее притоки Сивку да Черторый, кто пешим, а кто подседлав клячонку.

И что же – оказалось, что не соврал ближний боярин, в самом деле, три беременные, тридцативедерные бочки откупорены, пей от пуза хоть обарной, хоть любой ставной – яблочный либо черемховый – хмельные медки.

Судислав чувствовал себя сконфуженным, не знал, что это Данила подшутил над ним – распорядился выкатить на берег бочки как раз к прибытию семчинских мужиков.

– Вот так пустослов! – потешались над ним боярские девки. – Разоврался так, что и не уймешь!

– А хотите, я вот эту медную железяку один на розвальни отнесу? – раззадорился осмеянный Судислав.

– Соври еще! – не унимались девки.

Судислав хватил ковш меду для храбрости, хотя и так уже довольно подхлестнут хмелем был, подошел к вываленному в снегу и земле тяжелому осколку старого колокола, который важили из амбара трое мужиков. Не с одного раза ухватил он его, но все же изловчился и рывком взвалил на плечо. Тут же и почувствовал, что будто что-то оборвалось в нем. Однако виду не подал, даже головой тряхнул победно, откинув назад белые свои кудри. И шел к запряженным двумя лошадьми саням надежно, не виляя, хотя по ногам его, он чувствовал, струилась не изведанная доселе, предательская дрожь. Все еще красуясь, опустил неподъемную плаху меди бережно, не уронив и не бросив, сани мягко осели полозьями в снег.

– Дюже здоров, знать, его в кузнице ковали, – сказал кто-то из толпы.

Девки восторженно ахали и визжали. Судислав слышал их голоса, но не видел, как у них блестят восторгом глаза и как норовят они выхвалиться перед ним своими красотами. Натужно улыбаясь, он, сколь мог беспечально, стряхнул с белого нагольного полушубка налипшие ошметки грязно-зеленой медной окиси и побрел в ближайшую людскую клеть, чтобы спрятаться с глаз долой, не выдать своей боли.

На этом и кончилась его верная служба великому князю: он в тот же день слег, выздоравливал потом долго и трудно, сохнуть стал, вся сила куда-то ушла, исчезли и бойкость его, и проворство.

Беда с Судиславом была на княжеской свадьбе не единственной.

Сколько было гостей, званых и незваных, никто не считал, но известно было Василию, что на обслуживание пира отряжено триста человек.

Свадьба началась, как искону водилось, пированьицем. Затем – почестен пир, постепенно пошедший на веселье. Стали пьяны-веселы и бояре думные, и послы важные, и воеводы храбрые, и купцы богатые. Конечно, и челядь многочисленная радовалась женитьбе государя. Да и то еще надобно учитывать, что не одна лишь великокняжеская свадьба была в Москве тогда, много новых семей зарождалось – не зря же все время от Рождества до мясопуста слывет на Руси свадебным[24].24
  В иных летописях, в частности в Новгородской за 1402 год, январь и февраль просто называются свадьбами.


[Закрыть]

Пиры шли повсеместно – в боярских хоромах и в мужицких избах, а то и прямо под открытым небом, – люди убогие, калики перехожие пировали за наскоро сколоченными на дворе и на берегу реки Москвы столами. Для тех же, кто по нездоровью своему не мог явиться к общим столам, развозили по городу хлеб, мясо, рыбу, овощи и меды разной крепости, так что ни един человек в Москве не был тогда обделен едой или обнесен хмельной чарой.

Столь много было в Москве торжества, столь много веселья, отмеченного всеми правдивыми летописцами, что уже к неделе многие веселящиеся занемогли. А после того как начались хлопоты по отливке стопудового звона и гульба пошла с новой силой, несколько знатных москвичей от чрезмерного количества выпитых медов да злачных вин с воткой[25]25
  Вином называли и привозные фруктовые и ягодные, и свои хмельные напитки, изготовленные из злаков пшеницы, ячменя, ржи, а воткой (водкой) – мед или квас на воде (крепких напитков вроде современной водки не было, они появились на Руси лишь в XVI веке, что засвидетельствовано много численными письменными источниками).


[Закрыть] прямо с пира отправились в мир иной, в жизнь вековечную Василию Дмитриевичу о таком прискорбии не сообщали чтобы не омрачить ему высокого настроя. Однако и это были лишь малые победки, настоящая беда еще караулила Москву.

2

Радостна была Василию мысль об отливке большого, самого большого в Москве звона. Слово-то какое – ко-ло-кол, клокочущее, набатное, в нем самом уже слышится гул медноволновый, размашистый, мерный, чистый.

Многое при отце впервые было сделано, каменные стены Кремля возведены, первые серебряные монеты отбиты, первые огнеметные пушки скованы, первые конские заводы для разведения «половецких», легконогих скоков устроены, – многое сделано, однако еще большее предстоит. Вот и начало будет положено: ко-ло-кол – первый стопудовый после пришествия татар на Русь.

Великий князь самолично участвовал во всех подготовительных работах. По требованию Авраама и ганзейского купца, настоящее имя которого запомнить и выговорить было трудно и которого поэтому звали просто Гостем, были выделены все необходимые материалы, отряжено для производства работ сто человек из числа мастеров и ремесленников – каменщиков, кузнецов, плотников, формовщиков, подъемщиков, чернорабочих.

Вырыли яму на высоком берегу Неглинной – не простую яму сверху уже. чем внизу. Укрепили стены ее дубовым срубом, обложили камнем. И дно ямы замостили дубовыми сваями, на которых стали изготавливать болван из глины. Рядом с ямой Авраам с помощью московских кузнецов и каменщиков ладил литейную печь. Поставили соху – вышку десятисаженную, снабженную вешками и сложной системой веревок с противовесами, – «собаки грузовые, хвосты у них по полусажени». А кроме того, построили два ворота с длинными веретенами, мост и амбар для снастей. На все это ушло две седмицы, после чего и начались собственно литейные дела.

С вечера накануне разжига домницы, загруженной медью и оловом, служили всенощную в Успенском соборе. Присутствовала вся великокняжеская семья и знатные бояре. Правил службу сам Киприан.

Утром затопили литейную печь. Из Кремля каждый час прибегали посыльные узнать, как идет дело. Однако Авраам сказал, что ввиду мороза и снега металл начнет плавиться не ранее как завтра.

Он не ошибся: на следующий день часа в четыре пополудни медь стала подтапливаться снизу, осколки металла начали терять форму и оседать. Событие это казалось столь важным, что поднялось всеобщее ликование, словно бы уж и колокол сам был готов.

Авраам с Гостем сказали, что для лучшего звона хорошо бы добавить в колокольную медь малую толику серебра да золота. Уговаривать москвичей не пришлось: желание заиметь стопудовый колокол было столь острым, что они вмиг натащили лома драгоценных металлов, так что Василию Дмитриевичу и казну свою не пришлось трогать.

Явилась Янга, разодетая празднично, как и полагается боярыне введенной, богато: в торлопе, подбитом куньим мехом и крытом зеленым шелком с вышитыми по нему золотой поволокой цветами, в меховом нарядном контуре Ее сопровождал тоже разряженный в богатые одежды недавно крещенный щеголь Маматхозя-Мисаил.

Василий удивился и не сказать чтобы порадовался, увидев их вдвоем. Софья, царственно восседавшая в своих брачных выездных санях, обитых алтабасом, зеленым шелком, багровым с золотом бархатом, круглила глаза, смотрела неузнавающе. Янга же всячески старалась обратить на себя внимание павой плавала, головку держала, что лебедушка, гордо, подвесками височными позванивала, устами малиновыми, улыбчивыми поигрывала, взгляды молодых бояр да гостей приваживала. Возле домницы остановилась, сняла с пальца перстень. Поиграла им, полюбовалась напоказ, чтобы ни малого сомнения – тот самый, с «соколиным глазом».

Неловко, из-за головы как это делают все девки, размахнулась и швырнула княжеский подарок в закипающее золотое варево. Перстенек малое время подержался на поверхности, потом прощально сверкнул своим «глазом» и утонул.

Янга победно смотрела на Софью, но молодая княгиня оставалась совершенно беспристрастной, то ли не поняла, какую жертву принесла Янга, то ли не смогла оценить, сколь велика она была.

Одежды, усыпанные драгоценными каменьями, давили Софью. Душно ей было, тяжко и втайне скучно, не привыкла еще к чужим обычаям, к еде, запахам. К рукам мужа молодого, жестковатым и проворным, еще не привыкла. Не сильно ласковым молодой оказался – нетерпеливый да властный. Скорей образа, скажет, задерни и валит. Не поговорит, не приласкает, ничто. А днем, напогляд куда как гож. На щеках пушок курчавится, плечами плотен, взгляд вострый голубой из-под собольева околыша так и мечет, только все мимо и мимо супруги. Пожаловалась – от украшений стоять, мол, тяжело, пошутила, понятное дело, эту тяготу вытерпеть можно, кто бы на такую тяготу не согласился.

А он – разу не улыбнулся, как не слыхал, брови студеные сводит, о чем-то думает, бородку почесывает, рукавицы перстчатые мнет. Ветром шубу его незастегнутую, епанчу из верблюжьей шерсти, волоком подбитую, раздувает – не замечает. Коснулась пальцами серой волчьей шерсти, хорош подарок из Орды, хотела придержать разошедшиеся концы высокого ворота, но не решилась, только оглядела супруга заботливо и слова единого не вымолвила, сдержалась: ночь ее будет, найдется у нее время сказать. Да и надо ли с того жизнь начинать новую, чтобы с попреков да с печалей.

Софья приосанилась, плечи ноющие расправила. Дерзка боярыня сверстная, глаз не тупит, смотрит с вызовом. Да ведь боярыня не государыня. Улыбка тронула бледные губы Витовтовны. Решилась-таки коснуться незаметно руки мужа: нахолодавшая, безучастная.

Янга скользнула взглядом по жемчугам и яхонтам государыни, сказала торопливо что-то Маматхозе-Мисаилу. Тот согласно закивал головой, принялся поспешно вытаскивать из уха золотую серьгу полумесяцем. Снял наконец, протянул драгоценность Янге. На приплюснутом носу выступили капельки пота то ли от волнения, то ли от жара близкой печи. Переводил взгляд с серьги на Янгу, с нее на великого князя и Софью, чуя здесь какую-то связь, но не все, однако, понимая.

Янга взяла золотой полумесяц и с тем же неумелым замахом бросила его в раскаленную домницу.

На этот раз Софья не осталась безучастной, улыбнулась понимающе и благосклонно.

Василий смотрел на огонь в упор, но словно бы ничего не видел. Свист пламени и треск стреляющих искрами сосновых чурбаков покрывали надсадные крики воронья, растревоженного таким многолюдьем. Смолистый дух исходил из печного чрева, простирался далеко за Неглинную, пахло свежей соломой и конскими катухами, натерянными на дорогах.

Воробьи носились со многим шумом, радуясь разварным пшеничным зернам, какие выклевывали они из катухов, насоренным семенам подсолнечника, а кое-где, если повезет, можно было ухватить и кусочек разгрызенного ореха земляного заморского.

Снег вытаивал возле печи, и лица ближнестоящих порозовели от жара. Русые кудри князя спускались из-под шапки до самых бровей, взгляд повлажнел от горячего воздуха, был задумчив, неподвижен. Губы по-детски приоткрылись.

Глаза послов, гостей, новых литовских родственников да и своих бояр исподтишка обращались к лицу князя и сейчас же поспешно отводились, новым, незнакомым было выражение князево – уж ничего нельзя было прочитать на этом лице. Где бродил думами юный правитель, что чувствовал? Странен взгляд человека, глядящего на огонь. Словно бы здесь человек – и не здесь. Отрешен от всего, в себя удален, но не горние мысли его занимают – земные, ибо стихия пламени – стихия земная, природная, животворящая и очищающая. Сердце ей радуется, ужасаясь, и веселится в тревоге.

Металл в котле, все тускнея оттенками, все более делаясь белесоватым, колыхался тяжко и медленно, будто живой, будто ему и впрямь делалось все жарче, невмоготу, колыхался слитно от края к краю, потом вдруг вспухал в середине плотным одиноким пузырем, несколько секунд медлил, прорывался и, булькнув, воронкой уходил вниз. Новый копился, поднимался рядом, всплескивал и исчезал. И уже нельзя было разобрать, где медь, где олово, что серебро, а что настоящее золото Все перемешается, станет сплавом, слитным и звонкий, предназначенным рождать звук, к душе и сердцу обращенный, к Богу призывающий, единству человеческих помыслов и красоты мира, к единению народа в беде и гордости его, к памяти о том, что в кипящем сплаве колокольном вложена толица каждого – трудом, верою или деянием

3

Софья давно заприметила Янгу, а в дни свадьбы девка эта бельмом на глазу ей стала. Началось с подарков нововенчанным.

Поздравители со свадебными дарами шли не все враз, не бестолково. Вельяминов и Бяконтов всем свое время и место определили, согласно роду-званию, чину, княжескому расположению. Все терпеливо ждали своего череда в набережных теремных сенях, откуда по одному поднимались в горнюю надстройку дворца. Для Янги Данила сделал исключение – пропустил ее в княжескую горницу сразу же, как заявилась она, следом за иноземными послами и посланниками, впереди знатных бояр и купцов.

Гости с низкими поклонами складывали свои подношения на ковер к подножию трона, на котором восседали великий князь и княгиня. Когда дареных вещей накапливалось слишком много, служки под присмотром Данилы относили из горницы в дальнюю повалушу, стоявшую особняком от жилых хором и служившую великокняжеской семье летними покоями. Часть подарков, впрочем, оставалась в горнем помещении. Это были все негромоздкие вещи, которые могли уместиться в кассоне – резном, высоком и узком сундуке, привезенном в дар нововенчанным французским посланником.

В кассоне была положена митра, окруженная венцом, – подношение хитрого льстеца Киприана, пояснившего, что именно из архиерейской шапки да сияющей золотой короны состоит головной убор императора византийского, а ведь Москве, как ясно всем, предначертано свыше стать скоро Третьим Римом.

Посланник самого византийского царя вручил кубок прозрачного стекла, изготовленного таким образом, что обрел он способность предохранять его владельца от опьянения, а при необходимости и обнаруживать яд, подмешанный к питью.

Уместилась в сундуке и привезенная хорезмским вельможей детская колыбелька, вырезанная из арчи: ребенок, спящий в ней, будет расти непременно здоровым и крепким[26]26
  Между прочим, это не средневековый вздор: ученые недавно установили, что древесина арчи (один из видов можжевельника) выделяет фитонциды, которые уничтожают болезнетворных микробов.


[Закрыть].

Рядом с этими дарами нашлось место еще только подношению, которое сделала Янга. Все сносилось в повалушу: серебряные шандалы из Шотландии, французский геральдический гобелен, китайская фарфоровая ваза, украшенная желтой и алой глазурью, бронзовая с позолотой дарохранительница шведской работы, не говоря уж о флорентийских стульях с резными в виде фазаньих хвостов спинками и многих других ценных вещах, а вот Янгин гостинец оказался столь бесценным, что Василий его при себе оставил. А был это всего-навсего витень – плетенный из ремней кнут с тремя хвостами и рукоятью из рыбьего зуба[27]27
  Рыбий зуб – клык моржа.


[Закрыть]. На рукояти высечено и для верности киноварной краской прорисовано: «Руби меня татарская сабля, не бей царская плеть!»

Церемония вручения подарков была Софье приятна в высшей степени. Видя, как подобострастно все ломают шапки, какие низкие поклоны отвешивают, сколь дорогие вещи дарят, она не переставала лучезарно улыбаться, стала вся пунцовая от государской радости, даже кожа на голове у нее зарозовела сквозь пробор белых волос. Но на Янгу смотрела уж без всякого умиления – строго, настойчиво, не скидывая глаз. Почему Василий плетку не выпустил из рук, не спросила, но вечером поняла сама.

Очень кстати, оказывается, пришелся Янгин дар: Василий сунул его за голенище левого сапога, спрятав в правый несколько древнерусских злотников.

Невеста в знак ее покорности повинна была первый раз жениха собственноручно разуть – так велось на Руси со времен Владимира Святого. Софья наслышана была об этом обычае, готовилась его безропотно исполнить, но то ли невольно гримаса неудовольствия или брезгливости скользнула по ее губам, то ли как-то неловко стянула она сапог с левой ноги, но Василий выхватил плеть и ударил ею молодую жену – небольно, но обидно и унизительно, под веселый гогот челяди. А того огорчительней ей было узнать, что Василий нарочно скрестил ноги, и не понять ей было, даже если бы она и старалась, где сапог левый с Янгиным гостинцем, а где правый с деньгами для невесты[28]28
  Сапоги тачались в те времена, по одной колодке, без различия левого и правого.


[Закрыть].

Но не долгим и не стойким было это огорчение, к тому же не всерьез вроде бы вся эта затея с плетью, вроде игры. А что тут как-то Янга оказалась странным образом примешанной – эка беда: Софья – княгиня в одежде замужней женщины, с кикою на голове, с собранными в подубрусник косами, а Янга – простоволосая девка, пусть хоть и очень пригожая. А еще радовало и вселяло беспечальную уверенность то, как счастливо выпала утром примета с венчальными свечами.

Митрополит Киприан возложил им на головы золотые венцы, внушая при этом:

– Аще Бог сочетал, человек да не разлучает…

Софья слушала святителя и следила с тревогой, как сгорают у них с Василием в руках тонкие желтые свечки: чья длиннее после венчания останется, тот дольше проживет и дольше царствовать будет.

– Супружество есть такое обстоятельство, которое роду человеческому и всем животным для размножения их рода в природе утверждено, и есть такое нужное и полезное обстоятельство, что Всевышний творец, как скоро мужа и жену сотворил, первое узаконение положил им умножить род свой сими словами: «Плодитеся и множитеся!» – рокотал с сугубым усердием Киприан, а Софья подкашивала взгляд на свечку жениха и осторожно, незаметно собирала оплавившийся воск, подлепливая его снизу своей свечи.

Это заметил Юрик, насупился, предостерег Василия, но тот легкодумно отмахнулся:

– Не трог, она на два почти года младше меня. Но я зато первым на плат наступил, значит, главным буду в доме.

– Еще бы не хватало, чтобы во дворце она главенствовала! Но и то еще неведомо… – продолжал неуступчиво бубнить Юрик.

4

Вопреки утверждению, что деверь непременно бывает другом золовке, Софья и Юрик сразу невзлюбили друг друга, и каждый затаил в душе настороженность и опаску. Но в дни свадьбы сердце Софьи было переполнено счастьем, и каждого – даже и деверя Юрия с капризно надутыми губами, и даже досаждавшую ей своими выходками Янгу, – решительно каждого готова была одарить она частичкой своего счастья, и потому-то хотелось ей быть все время на людях, все время в окружении гостей, родни, челяди.

Она сразу же поняла разницу в своем положении. Еще вчера жила вместе со своими боярынями в гостевых палатах, а нынче уж заняла огромные хоромы, развела челядь свою по комнатам: в одной – постельничная боярыня, в другой – стольница, в третьей – чашница.

А главная приятность – отношение московских бояр: еще вчера они смотрели холодно-вопросительно, а нынче готовы были лбы расшибить – низко кланяются, в рот глядят, чтобы кинуться по какому-нибудь поручению.

В храм пришла – место ей прямо возле золотых царских врат, Киприан первой ей восьмиконечный крест подносит!..

А на паперть выйдет – нищие на колени валятся, норовя схватить подол одежды для поцелуя.

Одно слово – княгиня!

А Юрику между тем задаваться-то и нечем – не солоно хлебавши вернулся он из Орды. Строго встретил его Василий, выслушивая ответ недоверчиво, вопрошал непрощающе:

– Зачем же ты уехал, почему не ждал хана в Сарае?

Юрик лепетал в оправдание, что боялся задавнеть и опоздать на свадьбу, что Тохтамыш только перед его приездом ушел за реку Яик походом на своего заклятого врага Аксак-Тимура и ждать его было не резон, ибо мог Тохтамыш не вернуться до самого лета, мог в свою зимнюю ставку, в Таврию уйти, а то еще, поговаривали мурзы, в Литву, к Витовту за помощью…

Последним предположением Юрик хотел уязвить брата, но только еще больший гнев на себя навлек:

– Не суесловь! Я посылал тебя не продажных привратников слушать, а внушить им нашу корысть. Как деньгами распорядился, кои выданы были тебе на подкуп?

– Купил луков скорострельных генуэзских и ножей харалужных[29]29
  Харалужный – так назывались на Руси до XVI века мечи, ножи и другое холодное оружие из дамасской, булатной стали.


[Закрыть].

Ответ Юрика успокоил Василия, даже и примирил его с ним: подумалось впервые, что коль скоро тяготеет брат к ратным делам, то на них и следует направить его настырность, неутомчивость и рвение.

Сам Юрик свою поездку в Орду отнюдь не считал бесполезной – посмотрел на лютых врагов в их логове, наладил кое-какие полезные связи, оружие привез. А еще удалось ему прознать кое-что о Янге, что он решил держать до поры в тайне от брата. Увидев ее вместе с Маматхозей-Мисаилом, он, в отличие от Василия, не удивился, а лишь уверился в неложности заполученных сведений.