Текст книги "Василий I. Книга вторая"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

И тут они враз увидели, как с красного крыльца великокняжеского дворца скоро сошла и столь же скоро побежала к Тимофеевским воротам Янга. Андрей воскликнул про себя: «Надо же, до чего легка на помине!», а Данила нимало не удивился. И то ему было ожидаемо и понятно, что следом из дворца вышла великая княгиня Евдокия Дмитриевна.

Не успел или не захотел он рассказать Андрею, что за малое время до встречи с ним имел Данила у дубка того свидание с Янгой. Она призналась, что не хочет идти замуж за обидчика своего Маматхозю, но страшится слово нарушить. Дерзнула к Софье Витовтовне пойти: как-де мне быть, не хочу за Маматхозю идти, поелику он христианство принял, а свинину все равно есть не хочет, и посты ему в тягость, и растительную пищу вкушать не уважает… Все ли поняла Софья Витовтовна или удовлетворена была этими далекими от полней искренности словами, но заключила твердо: всенепременно должна, мол, Янга слово данное сдержать – и себя в пример поставила, как доблесть и великую добродетель выставила, что терпеливо ждала Василия Дмитриевича в мужья, хотя сватали ее принц датский да король свейский. Янга хорошо поняла, сколь сильного яду подпустила литвинка, постаралась сверстаться сполна, бухнула правду ли, со зла ли: «Не могу я стать княгиней, а наложницей быть мне невмочь!» Оставив онемевшую от услышанного Софью, кинулась Янга к Бяконтову, выкрикнула, словно в забвении находясь: «Возьми меня, Данила, в жены, а-а?» Он и слова в ответ не успел вымолвить, как она: «Нет, сперва я благословения у великой княгини попрошу!» – и побежала снова в великокняжеский дворец. Пепельные волосы ее спутанно метались по плечам и на спине.

Евдокия Дмитриевна обрадовалась, увидев Данилу и Андрея, позвала их:

– Данила Феофанович, поглядел бы за Янгой, что с ней? Как завороженная иль бесноватая… Благословения у меня просила как у матери князя Юрия.

Ослабло у Данилы и сердце, и тело от таких слов, хотя все происходящее было ему понятно и ведомо.

– Так что же, великая княгиня, благословила ты ее?

– Чего спрашиваешь!.. Говорю, разумка она решилась: уверяет, будто Юрик мой сватает ее и обещает ей корону княгини великой…

– Нет, Евдокия Дмитриевна, она в своем уме, и она правду говорит.

Со стороны реки донеслись крики. Слов нельзя разобрать, но ясно, что стряслась беда.

Данила опрометью бросился к Тимофеевским воротам. Следом устремился и Андрей, но сильно отстал, потому что бежать шибко ему мешали длинные полы ряски.

За кремлевской стеной крики слышались отчетливо:

– Тонет девка!

– С моста сосклизнулась…

Бабьегородский мост был единственным уцелевшим во время сильного нынешнего паводка, однако и он был подтоплен, река уж поглощала его, хотя пройти и проехать еще было возможно. Не мудрено, конечно, было и сосклизнуться, течение могло сволочь с мостовой запряженную лошадь, не то что Янгу. Однако упала она в воду почему-то в иную сторону, встречь реки. Понятно, всякое могло быть, надо спасать, а вот как сделать это, никто не мог сообразить, все только руками махали да вскрикивали.

Кабы вынесло ее за мост и потащило течением, она сама смогла бы как-то держаться на плаву, да и лодка могла бы пойти ей наперерез, но ее завертело в круговороте воды между двух волнорезных быков моста, и даже трудно сообразить было, где, в каком месте реки ее искать. И Данила этого не знал, но он и не раздумывал – махнул с моста в черную воду.

Андрей стоял под ветлами у разобранной мельничной плотины, видел, как вынырнул Бяконтов, озирался вокруг и снова погружался в пучину. На третий раз они уже вынырнули оба. На берегу радостно вскрикнули, но поторопились. Янга не выказывала никаких признаков жизни, Данила попытался перекинуть ее на мост, но то ли сил у него недостало, то ли течение в этом месте было неожиданно сильно – обоих их утянуло под нижнюю слегу моста. Данила все же изловчился, выгреб снова против течения и забросил Янгу на конец застрявшего поперек быков кондового бревна, принесенного, видно, с неглинского лесосплава, ухватился за него и сам красными от холода руками.

На берегу собрались уж большие толпы. Все стояли молча и растерянно. Теперь в беде оказалось двое, и помочь им было никак нельзя: с баграми или с веревками к ним не подступиться ни с берега, ни с воды, ни с моста.

Со стороны Кремля донесся цокот копыт – мчались к мосту во весь опор всадники, впереди на белом коне великий князь. И как-то сразу поверилось всем: вот оно, спасение!

Андрей стоял возле подтопленных ракит, видел, как Василий жестом руки послал двух всадников в реку. Лошади переступали ногами, страшились лезть в ледяную воду, а когда их все же заставили это сделать, сразу же потянули прочь от моста, не хуже людей, видно, чуя опасность. Один всадник вернулся на берег, второй не удержался в седле, его смыло водой и поволокло к мосту, а лошадь оказалась счастливее хозяина – выплыла к противоположному берегу, часто-часто забила копытами по осклизлому крутосклону, все еще, видно, переживая страх.

Василий принял новое и, наверное, единственное решение:

– Разбирай мост!

Бабьегородский мост был гордостью Москвы, построен прочно, высоко, надежно, в расчете, чтобы стоял долгие годы нерушимо, как бы ни была поводь зело велика. И нынешнее наводнение пересилил бы он, тем более что на него загодя завезены были уже тяжелые камни. Без этого моста теперь связь с Замоскворечьем прервется надолго, да и вообще жаль все-таки такую красоту губить. Решение разобрать его мог принять на себя единственно только великий князь, он один лишь мог взять на себя такую ответственность. И Василий повторил еще более настойчиво:

– Разбирай!

Несколько челядинов с баграми и топорами стали разбирать мостовую излишне бережно, пытаясь сохранить бревна, не дать им уплыть.

Князь гневливо понуждал их:

– Чего закоснели!.. А ну, круши, сбрасывай по течению!

Кто бы глянул в ту минуту на великого князя, поразился бы бледности его пляшущего каждым мускулом лица, его шумно рвущемуся дыханию, тому, как намертво стиснули руки поводья. Но никто не смотрел. Не до того было.

Работа сразу пошла споро.

Когда раскидали один пролет, река сама помогла: перед образовавшейся временной запрудой она выгнула свою сильную спину и разом разорвала все звенья моста, даже и те, которые были обременены камнями. Бревно, на котором держались Данила с Янгой, развернулось, пошло тяжелым комлем вперед и наискось к берегу, и это надо было расценить как большую удачу, потому что могло бы ведь тащить его и серединой реки среди многих других бревен, досок и мусора. И уже подхватили мужики баграми смолистый комель, уже начали подтягивать его к отмели. Комель ткнулся в берег, отчего хлыстовый конец бревна притопился. Данила, чтобы не хлебнуть еще раз воды, рванулся, размокшая сосновая кора под его пальцами не выдержала, отскочила от розовой древесины. Поначалу никто и не подумал, что это уже непоправимая беда пришла: Янгу на берег вытащили, а Данила – вот он, тут, никуда не денется. Но он, видно слишком много сил потерял, не хватило ему их на то, чтобы еще раз вынырнуть.

Василий послал двух всадников в воду, тех снесло течением. Еще двое ринулись искать Данилу, и еще один на рослом рыжем коне.

На повороте, в месте впадения в Москву Яузы, река сама вынесла Данилу, оставив его в ветвях распустившейся белыми сережками ракиты.

12

Поздно вечером жерновщики привезли на санях, запряженных четырьмя лошадьми в одну линию – гусем, большой серый камень, уложили его близ выкопанной могилы и споро, привычно обтесали так, что похож он стал по форме на домовину.

Резчики поставили на камне две плошки с льняным маслом и при неверном свете двух фитильков, время от времени грея около них назябшие руки, вырубали почти всю ночь продиктованное епископом Герасимом надписание: «Господи, спаси и помилуй раба своего Данилу Феофана Бяконтова. Дай, Господи, ему здравие и спасение, отданье грехов, а в будущий век жизнь вечнуя».

Хоронили, как исстари велось на Руси, на следующий же день после кончины (в первый день до захода солнца было не управиться). Положить его решили близ гроба дяди его митрополита Алексия, «у Чюда святого Архистрига Михаила, иже внутрь града Москвы», как счел нужным уточнить летописец.

Последний путь проделал Данила от боярских палат до митрополичьего монастыря в домовине на санях, как исстари же на Руси заведено было, в какую бы пору ни происходило то скорбное событие.

День выдался холодный, погребально-сиверкий, лишь с самого раннего утра обозначилось блеклым пятном солнце, но сразу же и занавесилось тучами.

Андрея била дрожь, но, как видно, не от холода, потому что он не мог унять ее даже и в жарко натопленной часовне.

Когда донесся заунывный удар кладбищенского колокола, Андрей уронил на грудь голову: вот, значит, и все!..

Ведал ли Данила, зачем жил? Что понял он в земной жизни? Что чувствовал, когда пришла последняя минута перед чертой двух миров?

Андрей скорбел, что совсем не знал души человека, так доверчиво приклонившегося к нему со своей неисцелимой предсмертной болью… Поостерегся сказать ему, что время врачует сердечные раны, словно знал, что времени-то и нет, что был канун ухода Данилы.

Он лежал в домовине с лицом чистым, спокойным, словно бы усталым и умиротворенным, словно бы навек запечатлевшим в чертах своих удивление миром и неожиданной смертью. Это лицо могло бы показаться совершенно прекрасным Оно, может выть, таким и было… Да и каким же оно могло быть у человека, который в минувшей земной жизни не увидел счастья – это одно только и знал о Даниле доподлинно опечаленный Андрей.

Василию Дмитриевичу, конечно, было известно о любимом его боярине все.

Великий князь не хотел на людях расслабить себя и единой хотя бы слезой, однако не сдержался, это подглядели многие, и это стало достоянием истории, правдивый летописец почел необходимым отметить скорбь государя среди наиважнейших мировых событий[58]58
  В Троицкой летописи читаем: «Преставися Данило Феофанович, нареченный в мнишеском чину Давыд, иже бо истинный боярин великого князя и правый доброхот, служаще бо государю безо лести в Орде и на Руси паче всех и голову свою складаше по чужим странам, по незнаемым местам, по неведомым землям. Многы труды понес и много истомы претерпе, егда бежа из Орды и тако угоди своему господеви, и тако тогда великыи князь любве ради иже к нему на погребении его сжаливси по нем прослезися, и тако плака на много час…».


[Закрыть].

Тяжче тяжкого была Василию утрата наипреданнейшего боярина, чувствовал какую-то вину перед ним: ведь, может быть, решись он чуть раньше разбирать мост, смог бы выплыть Бяконтов?.. Ведь Янга спаслась?

Когда вчера сбежались на берег по велению великого князя все кремлевские лекари – свои и заморские (кембриджский и оксфордский) еще, стали приводить Бяконтова в сознание, он и очнулся, но на столь малое время, что только-то и успел схиму принять, почил в монашеском чине нареченным Давыдом. Но для великого князя он так и остался навеки в памяти Данилой. Как и в памяти брата родного Степана Феофановича Плетнева. Да и Янга, не зная еще, что ангел смерти уже принял отошедшую от тела душу Бяконтова, обратилась к нему, как прежде:

– Прости, Данила Феофанович!

С помощью тех же лекарей, что и Бяконтова пользовали, Янга столь скоро и столь окончательно к жизни возвернулась, что первое движение свое сделала рукой чисто женское – схватилась за золотую занозку, удерживавшую на груди сбившийся с головы убрус. Беспокойство это ее по-разному можно было отметить: кому-то, как Андрею, лишь как стеснительность и стыд оттого, что глубоко горло оголилось, а Василию могло подуматься, что это она золотой булавкой дорожит – как-никак, то кузнь собственноручная великого князя, подаренная ей втае от всех взамен утонувшей в металле неотлитого колокола жуковины с «соколиным глазом».

Прощаясь с Данилой, не мог Василий не вспоминать одновременно и Янгу: слишком горестный тут был завязан узел.

Какие еще чувства обуревали душу Василия – кто это скажет, какой летописец может проведать? Может, подумалось Андрею, когтят его сердце сейчас воспоминания о том, как вчера выехал он на горячем белом коне, испытывая сладостное чувство силы своей, уверенности, власти (не власти над людьми – к этому он успел привыкнуть, – но над собой), ослепляясь богоданной красотой окрестной земли, слепо и свято веря в будущее – бесконечно долгое и безмерно счастливое будущее свое, и, может, только сейчас с детским ужасом он осознал: когда переполнял его самого восторг жизни и казалось, что счастье точно так же, сполна, вливается в души всех людей, несчастный Данила думал лишь об одном, о единственном – о смерти, о том, что вот и исполнился срок, данный Господом для приготовления к вечности.

Нет, как ни смотри, как ни оправдывай, как ни утешайся, но безобразна она, смерть… Прекрасно лицо Данилы… Благоуханны живые цветы у его изголовья… Священник с дьяконом, песнопения. Ладан… Молитвы проникновенные… Но нет, нет, все же противоестественна, неприемлема смерть!

Сам Киприан встал у открытого гроба:

– Род людей земнородных! Оплачем общую нашу долю. Как унизилось высокое создание Божие, образ и подобие Творца! Лежит без дыхания, полно червей нечистых, испускает смрад гнусный. Как пропала мудрость, замолкло слово, распалось двойственное естество!.. Земля – состав наш, земля – покров, хотя земля же и восстанет. Нагим младенцем вышел я для плача, нагим и отхожу. К чему труды, к чему заботы, когда знаем такой конец свой? Выходим из тьмы в свет и отходим из света в тьму. С плачем выходим из чрева матерного в этот мир, с плачем и отходим из мира печального в гроб. И начало и конец – слезы. Что же в середине? Сон, мечты, тени – таковы блага жизни! Жизнь исчезает, как цвет, как прах, как тень…

Заголосили вопленицы, пали на землю ниц нищие, калики перехожие – все Божьи люди. А когда последняя лопата земли была брошена, возле выросшего глиняного холмика появился известный всей Москве юродивый. Затравленно посверкивая единственным своим глазом, он вострубил:

– Конец света, православные! Антихрист грядет!

Усилились вопли и стенания, а со стороны реки донесся пронзительный детский плач и лай собаки. Все невольно повернули головы.

– Светопреставление! – рвалось из обросшего неопрятного рта юродивого, и все следом за ним готовы были повторить, что так оно и есть.

Ночью вскрылись верховья речек Неглинной и Яузы, стали вздуваться талыми водами бесчисленные притоки и притоки притоков – вода в реке Москве стала прибывать с неимоверной быстротой, затопляла все низины и овраги, стала смывать строения. Течение было столь неудержимо, что своротило целиком мужицкую избу и поволокло ее, словно берестяной короб. Рядом плыла, крутясь, снявшаяся с запяток тяжелая дверь, на ней примостился ребенок лет пяти с черной лохматой собакой. Их могло в любой миг смыть водой, с берега видно было, что ребенок, закатившись в истеричном плаче, ничего уж не видит и ничего не соображает, ни малой попытки не принимает, чтобы хоть понадежнее укрепиться на досках. Собака, казалось, ведет себя благоразумнее: она переступала ногами, отыскивая опору понадежнее, лаяла, широко показывая красную пасть, не беспорядочно, но словно бы обращаясь к глазевшим на нее людям, и, не встретив сочувствие в одной толпе, поворачивалась мордой к другим.

– Близок Страшный Суд! – орал юродивый, и его возглашение стало особенно пугающим, когда дошло сообщение, что наводок не только мужицкие строения рушит, но затопил и Божьи храмы – Николы Мокрого, Георгия в Ендовах.

Митрополит Киприан пошел с крестным ходом вокруг Успенского собора, священнослужители притопленных церквей забирались на хоры и на стропила и там молили Господа о пощаде. Юродивый скакал в толпе потерявшихся людей, бесстрашно и победительно возглашал о конце света и, наверное, сам себе казался порой не уродом, но трубящим роковым архангелом

Глава VI. За сто лет до конца света

Неизьмерьна небесная высота, не испытана преисподняя глубина.

Из «Слова о расслабленном» Кирилла Туровского

1

Летописный извод велся под наблюдением Киприана каждодневно. Заглядывал время от времени в него и Василий, побуждаемый подозрительностью и недоверием.

Но Киприановы доброписцы были хорошо осведомлены обо всем, умело угождали хозяину, не сердили и великого князя.

Читая запись о кончине Данилы Феофановича, со всем согласился Василий, удивился одному только:

– Как же пишешь ты – «того же лета», ведь Данила преставился в лето новое.

– Нет, княже, все правильно. Святитель повелел вести новое летоисчисление: не с марта, как было на Руси всегда, а с сентября, по-гречески…

Василий не стал возражать, знал, что разговоры о том, какой месяц считать началом нового года, велись и при отце еще, так ничем и не кончившись, обмолвился только:

– Ну и путаница будет когда-нибудь потом, когда люди будут читать этот пергамент.

– Не будет, княже, путаницы. Все на памяти людей, а там уж и конец света, знамение верное о том уже есть, – печально возразил дьяк Куземка.

Доброписцы нимало не прибавили, отмечая: «Зима же сиа студена бысть вельми, яко мнозем человеком от мороза измирати на путех, тако же и скоти умираху». Но хоть и верно, лютой выдалась в тот год зима, хоть и был вешний паводок неслыханно высоким и гибельным, однако принимать их за предвестие неминучего светопреставления все же не следовало, тут московский юродивый поторопился, когда вопил на набережной Москвы-реки.

Слаб человек, тороплив и суетен: иной жаждет скорого перехода в иную отчизну, в лучший мир, а иной до смерти застращен судным днем, грозным днем Страшного Суда над живыми и мертвыми. Десять лет назад, когда весной снег в Москве лежал целый месяц после Святой Пасхи, люди по Радунице[59]59
  Радуница – день поминовения усопших во вторник послепасхальной недели; в том году она приходилась на 20 апреля (3 мая по новому стилю).


[Закрыть] «дрова возили на конех, аки и зимний воз» – на санях, а «на небеси на востоце пред раннею зарею, аки столп огнем и звезда копийным образом»[60]60
  Так летописец отметил факт появления кометы в небе Москвы весной 1382 года.


[Закрыть], то не было сомнений у людей, что вот он и наступил, предсказанный Апокалипсисом конец света. Задним умом потом поняли, что не конец света, а Тохтамышево разорение Москвы 23 августа того года предрекли небесные знамения. И три года спустя, когда Василий тринадцатилетним отроком томился в ордынском плену, занес доброписец на пергаментный лист: «Облака прехожаху в пол-утра и во обед, и по обеде бысть тьма. И толь страшно бысть, яко мнози мняху второе Христово пришествие быти».

Но образованные люди того времени знали совершенно точно, как то, что невозможно никак оградиться от Божьего суда, так и то, что конец света наступит в 7000-м году, если исчислять время по-иудейски со дня сотворения мира, или в 1492-м по христианскому счету – от Рождества Спасителя, а то есть ровно через сто лет. Еще не одно поколение рода Адамова сменится на земле, лишь правнукам ныне живущих людей доведется увидеть, как займется огнем сначала небо, а затем уж и край земли заполыхает, услышать, как на горе затрубит архангел, возглашая о наступлении времени антихристова, о воцарении на земле лукавого змея. Только тогда прервется время грядущее, сменится вечностью. Тогда и смерть будет иной: не придут священник с дьячком, не отпоют, не окурят ладаном, но наступят вмиг райские утехи для праведных и вечный огонь да зубовный скрежет для нечестивых.

Ровно через сто лет наступит час грозного решения, но, наверное, вековой рубеж не может не быть отмечен как-то по-особенному, событиями вещими и трагическими. Летописи под 6900 годом пестрят записями о довременных кончинах не только людей светских (брат великого князя Иван, в монашеском чине Иосаф, в возрасте ангельском, Данила Феофанович Бяконтов, княгиня литовская Ульяна Ольгердовна, дочь Александра тверского, посадники великого князя Василий Федорович и Михаил Данилович), но многих духовных лиц. «Преставился Матвей митрополит Гречин Андреанопольский в пяток 6 недели по пасце», «Преставился епископ Коломенский Павел», «Преставился владыка Ефимен Тверской Вислень», «Преставился Иван Михайлович, нарицаемый Тропань», «По велице дне на четвертой неделе в субботу на ночь преставилась игуменья Алексеевская Ульяна»… С большим опозданием пришла в Москву скорбная весть о том, что 11 февраля почил в бозе в Вологде Дмитрий Прилуцкий, которого в свое время Дмитрий Иванович Донской приглашал быть восприемником великокняжеских чад. Другой вологодский гонец сообщил, что «вятские татары» разорили основанную Стефаном Махрищенским пустынь в Авенже и зверски убили настоятеля Григория и келаря Кассиана. Вернувшийся из Новгорода Киприан поведал историю жизни двух юродивых, предрекавших конец света и накликавших смерть прежде всего себе:

– Жили в Великом городе двое угодников Божиих, подвизавшихся в юродстве, Федор и Николай Кочанов. Первый из них, полюбив с детства благочестие и привыкнув к посту, не имел нигде постоянного жилья; в жестокие морозы он бегал босой и полунагой по улицам Торговой стороны; все, что получал от богатых, раздавал бедным и переносил насмешки и оскорбления от буйной молодежи. Господь наградил его даром прозорливости. Случилось, что блаженный Федор говорил вслух: «Берегите хлеб», и наступал голод. В другое время он говорил: «Тут чисто будет сеять репу», и вслед затем пожар опустошал улицы Торговой стороны.

Блаженный Николай Кочанов был сын людей почетных в Новгороде – Максима и Иулиании – и подражал в благочестии родителям и, особенно праведной матери, соблюдая пост и чистоту душевную и телесную. Уважаемый вельможами и народом и желая избегнуть славы человеческой, он посвятил себя на подвиг юродства для Христа и скитался по улицам города, подобно безумному, терпеливо снося ругательства, а иногда и побои от людей безрассудных.

Впрочем, блаженный Николай юродствовал всегда на Софийской стороне, не переходя через Волхов и Торговую сторону, откуда всегда гнал его блаженный Федор, говоря: «Не ходи, юродивый, на мою сторону, а живи на своей». Оба блаженные рабы Божии вполне понимали друг друга, но показывали вид непримиримой вражды, обличая тем постоянную распрю двух частей, или сторон, Новгорода. Однажды блаженный Николай, преследуемый блаженным Федором, пробежал по волнам Волхова, как по суше, на свою сторону, кидая во мнимого врага своего капустными кочанами (по новгородскому выражению, «кочанми»), отчего и получил прозвание Кочанова.

Однажды посадник новгородский, пригласив к себе на пир всех именитых людей в городе, позвал и блаженного Николая, которого встретил на улице. Пришел в дом посадника до возвращения хозяина, слуги не знали, что он зван, побили и прогнали его. Когда собрались гости и настало время угощения, в погребах не оказалось ни капли вина и меда в бочках. Тогда вспомнил посадник о блаженном Николае и, узнав, что слуги прогнали его, послал отыскивать юродивого. Лишь только праведник вошел в дом и послал за напитками в погреб, все бочки оказались наполненными, как были прежде.

Много и других чудных дел числилось за обоими блаженными, но самое большое чудо в том, что мнимые враги окончили земное поприще в одно время – 27 июля 1392 года.

Всякий юродивый воспринимался на Руси как пророк, как обличитель греховной жизни, обличитель всякой ее неправды, а самой выразительной силой его обличений был его подвиг, всегда исполненный безграничного отвержения ее мирских требований; подвиг уродства жизни как необычное и чудесное неизменно возбуждал всякий, даже и застоявшийся, неподвижный ум; при этом гонимый человек, страдающий и страждущий, неизбежно возбуждал всякое доброе сердце к сочувствию, к милосердию[61]61
  В XVI веке в Новгороде был поставлен храм святого Пантелеймона, который был более известен под именем Николо-Кочановской церкви, так как здесь почивали под спудом мощи юродивого Николая Кочанова.


[Закрыть]. Потому-то и очень сильно занимало умы москвичей сообщение Киприана: два юродивых умерли в одночасье – куда как страшное знамение!

Но ничего по тягости горя и неотвратимости рока не подействовало так на русских людей в том году, как кончина «чудного старца, святого старца» – преподобного Сергия Радонежского. Было ему от роду семьдесят восемь лет, из них пятьдесят пять отданы жизни монашеской, когда, как уверяли близко знавшие его сотоварищи, говорили с ним одним горние силы – языком огня и света: являлась воочию ему благодать Духа Святого и сама Божья Матерь, царица небесная с апостолами Петром и Иоанном, блистающими в несказанной светлости. А Василию слишком хорошо ведомо и памятно было, что Сергий благословил отца его на победный поход против Мамая, а затем долгие годы выступал духовным учителем всех русских князей, стал одним из строителей русского национального единства, оказался тем центром, вокруг которого вращалась духовная жизнь Руси, Московского государства.

Сергий отошел ко Господу в бесконечный век 25 сентября. В эту пору великий князь находился в Орде, откуда возвратился лишь спустя месяц. Но еще до отъезда Василий навестил Сергия и сохранил до конца дней своих благодарную память об этом простом, добром и чистом человеке.

2

После смерти любимого и преданного боярина Данилы Бяконтова вдруг ощутил великий князь, что власть, которую он, казалось уж, надежно в своих руках держит, стала утекать у него сквозь пальцы, как вода. Ну, может быть, и не совсем как вода, а как тающий снег, сжатый в ладони; и хоть сама ладонь стала холодной, снег все-таки тает, просачивается, начинает капать…

Началось все с Киприана.

Когда митрополит стал настаивать на том, чтобы великий князь послал рать на Новгород, Василий сердито сказал:

– Неужто не хватает тебе своих, святительских, дел, что ты еще и моими гребтами озабочиваешься?

Киприан не обиделся, но терпеливо попытался вразумить князя:

– Когда ты позвал меня на московскую кафедру, Царьград благословил меня и отпустил с большой честью, о чем ты и сам знаешь. Но надобно тебе еще и то знать, что до смерти твоего батюшки, в феврале того скорбного года, патриарх Антоний присылал в Москву грамоту. Вся грамота на уме у меня, а коли пожелаешь, так сам можешь прочесть. Осуждал он, что князья русские нападают друг на друга и поощряются к разорам, войнам и к избиению своих единомышленников, а чтобы привести к единству власть мирскую, преподобный Антоний повелел установить в Русской земле единую власть духовную того ради, чтобы древнее устройство Руси сохранялось и на будущее время.

– Ну и правильно, – согласился Василий, еще не понимая, к чему клонит Киприан. – Нынче ты один на все девятнадцать епископий, ими и занимайся.

– Но как же выполню я указание владыки своего, если ты не слушаешься меня? Должен ты поступать по примеру византийского царя, который тебя считает своим стольником.

Василий испытал великую досаду и запретил после этого Киприану поминать на ектениях имя византийского императора, что делалось раньше всегда со времени принятия христианства Русью.

Так уж складывалось, что все русские люди привыкли все четыреста лет смотреть на Византию как на колыбель и охрану православной веры. Русская церковь всегда была лишь митрополией церкви греческой, а патриарх константинопольский был главой всего русского духовенства, он же самолично назначал и митрополитов. Охранителем и главой же всего православного мира считался византийский император, а другие государи православных народов именовались в Византии его помощниками и слугами. Но однако великих князей Руси византийский император выделял среди других и в знак особого расположения именовал их сродниками. Но вот, оказывается, если верить Киприану, называют теперь русского великого князя стольником. Василию показалось это более чем оскорбительным, он вспылил:

– Я слышал, что греки до сих пор не смеют оторвать щит, который русские прибили им на царьградских воротах, а гречанки до сих пор пугают непослушных детей тем, что придут русские дружинники?

– Ты, Василий Дмитриевич, на подвластный тебе Великий Новгород никак не насмелишься пойти, – уязвил Киприан.

Не видя каких-то других возможностей выразить свое негодование, Василий и повелел тогда Киприану больше не усердствовать[62]62
  Ектения – по-гречески «усердие».


[Закрыть] на молитве, так сказав:

– Мы имеем церковь, а царя не имеем и знать не хотим!

Опрометчиво, неосторожно поступил Василий. Что бы задуматься ему: почему не шли на такой шаг до него великие пращуры, даже и отец, самовольно решавший вопрос о поставлении митрополитов? И Киприан, всегда такой несговорчивый, не остерег, послушно исполнил волю его.

Кто-то, а может, то и сам Киприан – темна вода во облацех воздушных! – донес слова Василия до ушей константинопольского патриарха Антония[63]63
  Василий Дмитриевич не мог знать тогда точно, но в подозрениях своих был прав: впоследствии выяснилось, что донос патриарху Антонию сделал посланный Киприаном в Константинополь Дмитрий Афинянин.


[Закрыть]. Тот пришел в великий гнев, который высказал в присланной в Москву грамоте.

«Святой царь, – читал Василий, не соглашаясь уже с этими двумя словами о царе константинопольском Мануиле, ибо, на его взгляд, все цари – люди светские, мирские, какие бы заслуги и добродетели ни имели, – занимает высокое место в церкви; он не то что другие поместные князья и государи…» Обличая великого князя московского за его греко-ненавидение, Антоний писал: «… за что пренебрегаешь ты меня – патриарха – и вовсе не воздаешь мне чести, которую воздавали предки твои, великие князья, – презираешь и меня и людей, которых я посылаю к вам, так что они совсем не имеют у вас чести и места, которые всегда имели люди патриаршие?.. Со скорбью слышу еще, что и о державнейшем и святом моем самодержце позволяешь себе некоторые предосудительные речи; доносят мне, что препятствуешь митрополиту – что есть дело совершенно невозможное – поминать имя царя в диптихах и что говоришь: «…церковь-де имеем, а царя не имеем и нисколько о нем не помышляем». А в заключение патриарх поучал великого князя, что великий грех презирать его – патриарха, который представляет собою Христа, и что император греческий имеет великое право на уважение по своему исключительному положению в церкви и по своим исключительным заслугам перед ней.

По мере чтения гнев и несогласие в сердце Василия росли, тем более что ему слишком хорошо ведомо было, в сколь плачевном состоянии находится Византия, теснимая османскими турками, которые пришли на смену туркам сельджукским. А патриарх, словно бы и не знает о том, что у «святого царя» Мануила нет уж ни Малой Азии с Фракией, ни сил и средств на защиту даже и столицы своей, продолжает жить днем давно прошедшим.

Василию впервые за время правления пришлось отменить собственное же распоряжение, и чувствовал он себя от этого обиженным, словно бы щелчок по носу получил. Киприан не преминул поучительствовать:

– Велика заслуга Византии в отражении наскоков иудаизма и магометанства, которые ведь смеют ставить под сомнение божественное сыновство Иисуса Христа и материнство Богородицы. И Византия – родная матерь Руси, негоже дитяти противоречить родительнице.

– А как же, отче, говорил ты, что Москве суждено будет когда-нибудь стать Третьим Римом?

– Да, говорил, – не смутился Киприан, – и буду говорить! Ни болгары, ни сербы, ни румыны, равно как ни осетины с грузинами, не в силах защитить православие. А Византия нынче между двух жерновов.

– И мы, однако же, меж двух каменьев мельничных оказались?

– Верно! Еще и в этом сказывается наше кровное родство с Византией.

Василий соглашался, что есть что-то родственное в судьбах двух стран – как у Византии, и у Руси тоже особая роль в борьбе Азии и Европы, и тем рассуждением утешился, что старших родственников, какими бы они ни были, надо почитать.