Текст книги "Василий I. Книга вторая"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– А к тому же… – Тут он опять кротко и виновато взглянул в глаза Василию, чуть осекся голосом, повторил: – Да, к тому же вот брат Ферапонт послан был мной по делам монастырским в дальнее Заволжье и зело хвалит те места. Отмолви-ка сам, Фоня – слуга Божий[39]39
  Ферапонт – по-гречески значит «слуга»


[Закрыть].

Седой, кроткий видом инок вышел вперед:

– Земли там никем не заведомые – ничья княжеская нога не ступала, ничья христианская рука не махала. В лесу зверя видимо-невидимо – на каждом дереве соболь либо куница. А рыбы в реке – ковшом можно черпать, даже медведи ее с берега лапами гребут! Гребут и едят, прямо на бережке. Оттого, верно, мясо у тех медведей не вкусно, рыбой шибает, но и ягодников да мед ведающих косолапых пропасть. Всякой живности многое множество.

– А когда так, то крестьянам там место найдется? – спросил Кирилл и посмотрел на все еще в растерянной позе стоявших братьев Узких. – Там широко можно хозяйствовать.

Старший из братьев Кузьма первым нашелся:

– Куды как с добром! – Подумал чуток, взвешивая в уме неожиданный поворот дела и уже, видно, представляя себя сначала в дальней дороге, затем в новой насельнической жизни. Вдруг чело его омрачилось: – Вот грех какой: брательник у нас скуден телом, а в доме сам-пят. Надоть подсобить ему. Земличку житом он сам засадит, а вот подворье изжилось у него – анбар надо поновить, в скотном дворе какую малость, крышу на погребе перебрать..

– А Божьи-то люди небось тебя ждать станут! – поддержал понявший очень хорошо брата Семен. – Где уж нам самим дорогу в райскую землю отыскать…

– Мы погодим, – успокоил братьев Кирилл. – Не нынче и не завтра мы и сами отправляемся.

– А я вас снабжу жалованной грамоткой на огнищенское земледелие, – сказал Василий, и братья дружно стукнули лбами о пол.

– И нам с Ферапонтом, княже, – напомнил Кирилл. – Мы ведь уж с братцем твоим князем Андреем можайским межевую разъезжую грамотку скрепили по случаю развода его со старцами монастыря близ Судищного пути. Нам теперь охранная грамотка твоя надобна, поелику Андрей – князь удельный, под твоей державной рукой.

– Самолично Андрюшка грамотку скрепил? – усмехнулся Василий.

– Бояре его, но печать сам навесил – конь на ней скачущий, надпись: «Князь Андрей Дмитриевич».

– Удалец! Родился, помню, прямо перед самым приходом Тохтамыша в Москву… Конь, говоришь, скачущий?.. Ну что же, пора, прошел уж Андрюшка посажение, восьмой годик… – Василий говорил, а сам что-то на уме держал, решался на что-то Кирилл слушал с недоумением, ждал ответа на свою просьбу. Понял все, когда великий князь подозвал дьяков и велел одному из них писать для крестьян грамоту охранную, а другому для монахов – несудную, которая освобождала Кирилла в тяжбе с посторонними людьми от подсудности наместникам и волостителям и давала ему право судиться лишь прямо с самим великим князем. Хорошо знавшие свое дело Тимофей Ачкасов и Алексей Стромилов дружно заскрипели гусиными перьями.

Как всякие великокняжеские грамоты, эти две тоже засвидетельствовали два боярина – Иван Всеволож и брат Данилы Степан Плещеев, чтобы в случае какого недоразумения Кирилл и братья Узкие могли сослаться на этих бояр и их показаниями освидетельствовать, что грамоты истинные.

Великий князь знал, что делал. Знал он, что когда едут в новые края княжеские люди, то края эти оживают на глазах: расчищаются глухие дебри, пришлые люди селятся на новях, сеют хлеб на огнищах, основывают промыслы, и в результате в княжескую казну начинают течь новые доходы. И не мудрено, что начинает казаться князю, что все эти новины и починки – его личная заслуга, его рук дело, и уж во всяком случае – его личная собственность. Здесь у него не будет подданных, а для насельников не будет он государем, но будет хозяином, а они – его работниками, вольнонаемными слугами. А раз будут жить они на его земле, то будут ему и подчиняться, у него искать суда, ему жаловаться на обидчиков, ему платить дани и оброки, какие он будет назначать как признанный собственник земли. Если им не понравятся его порядки – вольному воля: не совершая никакой измены Василию, просто переходя к другому хозяину, могут они уйти хоть к тверскому, хоть к рязанскому, хоть к новгородскому князю, хоть к ярославскому или суздальскому – путь между княжествами чист, без рубежей. В чьем княжестве жил русский человек, тому князю и платил подати, у него и судился. Сами князья друг на друга не в обиде за это были: они одного рода, все люди русские, говорящие одним языком, исповедующие одну веру. На новые земли пусть пока едут крестьяне да монахи, а мало погодя, когда появятся виды на какие-то доходы, направит туда Василий и бояр своих – волостителей и наместников, которые станут управлять землею его именем, получая за это часть сборов – кормления, как и будет именоваться их служба. И уж что касалось бояр, то они не могут перекинуться к другому князю – это уж измена. Отъехать они могут только по истечении договорного срока, а до той поры, любо это им или нелюбо, должны блюсти интересы московского князя.

5

Василию было очевидно: главное, что сейчас ему необходимее всего, – это серебро. Много серебра – и на внутренние нужды, и на торговлю, и на ордынский выход, и на покупку ярлыка на Нижегородские земли (Василий Румянцев прислал новую тайную грамоту, в которой сообщал, что Борис Константинович всячески старается умаслить Тохтамыша). Серебро нужно было и в слитках, и в изделиях, и в монете.

Русь никогда не имела серебра собственного, зато владела такими товарами, которые ценились на вес этого металла и даже дороже: сколько шло в Европу мягкой рухляди – соболей, серых белок, горностаев, степных лисиц, куниц, бобров, крашеных зайцев, столько и серебра вывозилось с западных рынков. Потому и стала Русь богатейшей страной. Прочесть можно в старых книгах, что Владимир Мономах был в состоянии поднести своему отцу обеденный подарок в триста гривен серебра, а сын некоего Шимона, пожелав оковать гроб святого Феодосия, мог пожертвовать на это пятьсот русских фунтов серебра и пятьдесят фунтов золота[40]40
  Русский фунт – вес в одну сороковую часть пуда, или 96 золотников (в переводе на современную меру – чуть больше 409 граммов).


[Закрыть]. Но пришли хищные степняки, и вот уж сто пятьдесят лет течет серебряная река ордынского выхода, даже и малой части его татаро-монголам хватило для того, чтобы организовать невиданно массовую для бедного на серебро Востока чеканку джучидских монет. Немудрено, что оскудела ныне Русь. Кое-что, конечно, сбережено: монахи и священники вот пожертвовали, у мирян тоже нашлось серебришко в тайных погребах – несут сейчас погорельцы, просят великого князя отчеканить монет хоть исполу. Но как бы ни много было этих погорельских половин, все это лишь крошки, из которых кучи не соберешь. А чтобы чеканку денег вести, много кадей металла надобно запасти, это знает Василий не понаслышке, а по той пробе битья русских копеек, которую начал отец десять с лишком лет тому назад.

Русская монета отбивалась во времена Владимира Святославовича и Святополка. После прихода татаро-монголов на рынках совершенно исчезли металлические деньги не только собственного чекана, но и иноземные. Роль их исполняли пушнина, кожаные «жеребья» и даже женские украшения, каменные и свинцовые пряслица. Русь была унижена, но не покорена: в истекшие полтора столетия она прошла путь от удельной раздробленности к созданию национального государства во главе с Москвой, от грабительского разорения татаро-монголами к решительной победе над ними на Куликовом поле, от разрушенного до основания хозяйства к возрождению на новом, более высоком уровне. И вот настал момент, когда Дмитрий Иванович решил, что можно перекрыть реку ордынского выхода и начать чеканку своей монеты, не боясь, что она из-за сырьевого голода быстро иссякнет, распылится по всей обширной территории Восточной Европы. Василий хорошо запомнил, что для этого отцу пришлось накопить загодя большие запасы серебряного лома.

Сейчас нужного количества серебра не было – Василий раздумывал, колебался, не решаясь приступить к чекану денег, хотя нужда в этом была острой.

Многомудрый боярин Кобылин посоветовал пошарить в сокровищницах купцов, которые одни только и могли копить и придерживать имеющий постоянную и повсеместную стоимость товар – серебро.

К гостям – купцам иноземным, живущим в Зарядье суконникам и сурожанам, можно было обратиться лишь за займом, посулив им большой барыш. Закабалять себя не очень хотелось, потому Василий решил начать с русских торговых людей. Они, конечно, не в пример гостям, были бедны и робки. В Киевской Руси торговля некогда процветала, но здесь, в земле Залесской, она так и не смогла по-настоящему развернуться, ибо некуда и нечего было возить на продажу. С полуденной стороны запирает Русь беспокойная степь, с закатной грозит враждебный и скорый на захват чужих земель Запад. И на две другие стороны света не подашься: на рассветной – хищные азиаты да непроходимые пустыни, на полуночной – вечная мерзлота тундры, льды Студеного моря. В смутное время торговля не обеспечена особенно, а оттого ведется лишь мелкая торговлишка. Порой из города выглянуть страшно: в каждом лесу разбойник ждет, в каждом овраге душегуб караулит. Далеко с караваном не отправишься: что успел одолеть за светлое время суток, не остался гол да нищ – и то слава Господу! Да еще в каждом городе свои порядки, свои мытники и тиуны, разоришься на одних поборах.

Конечно, хорошо, что есть на Руси множество рек и речек – это множество торговых путей и тропинок, однако как выбраться на широкую купеческую дорогу? Помочь сделать это им мог только великий князь, а за помощь надлежит благодарить… А чем, кроме серебра, может купец отблагодарить государя? Это и имел в виду старейший боярин Кобылин по прозвищу Кошка.

Василий начал с самого богатого и известного на Руси купца, давнего Киприанового знакомца Игнатия, того самого, что первым привез в Москву известие о страшном поражении южных славян на Косовом поле. Игнатий много лет ходил торговым путем через Сурож и Трапезунд в Персию, Малую Азию, на Константинополь. Когда он шел из Руси, его товаром были мягкая рухлядь, юфть, однорядки, шубы, холсты, воск, рыбий клей и рыбьи зубы, бобровая струя, амбра, мед, мечи, кольчуги, ножи, седла, стрелы, посуда, а также иногда и рабы. Обратно он вез ткани и вина, красители и благовония. Теперь, когда Балканы подпали под турецкое владычество, Игнатий решил больше не ходить южным торговым путем, а поискать новые – в западные страны. И оказалось, что в этом своем стремлении он руководствовался не одной лишь своей выгодой или простым желанием, но интересами Руси: серебро можно было заполучить только на рынках Европы. И был умен Игнатий, и умел мыслить по-государственному.

События на Косовом поле интересовали Василия, но особенно волновали они Киприана, который начинал свою службу в тех местах и бросил их, поменяв на Русь, после немалых колебаний. Теперь вот оказалось, что решение его было очень дальновидным: над Сербией вместо православного креста водружен магометанский полумесяц.

– Сербы, босняки, болгары, валахи, албанцы сражались с изумительным мужеством, – рассказывал очевидец битвы Игнатий, – однако потерпели страшное поражение. Они были сильны и, наверное, одержали бы победу, если бы не исконный славянский порок – разлад и несогласие среди воевод. В войске предводителя сербов князя Лазаря были добродетельный герой Милош Обилич и злой Вук Бранкович. Обоим им было суждено сыграть видную роль в Косовой битве. По чьему-то наговору князь Лазарь обвинил Милоша Обилича в будто бы задуманной им измене. Милош отразил обвинение и заявил, что измену задумал не он, а Вук Бранкович, а он же намерен во что бы то ни стало убить султана Мурада. Так и произошло. Сербы бились храбро и мужественно, но победа была не на их стороне. Пал старый Юг-Богдан со своими девятью сыновьями и со всем своим войском, погибли и Мрнявчевичи со своими дружинами. Такая же участь постигла и герцога Стефана. Но сам князь Лазарь еще оставался жив и мог бы еще победить, но проклятый Бранкович предался туркам, погибло все славное войско Лазаря, а сам он принял мученическую кончину. Когда султан Мурад осматривал покрытое бесчисленными трупами поле битвы, из груды убитых поднялся Милош Обилич. Он приблизился к Мураду как бы для Приветствия и ударил его кинжалом в живот. А имя Вука Бранковича вызвало во всех Балканских землях горькое проклятие. – Так закончил Игнатий рассказ о Косовой битве, да вдруг и спросил: – А верно ли, великий князь, говорят, что брат твой Юрий галицкий уже начал бить свою серебряную деньгу?

Для Василия это было неожиданностью. Правда, он говорил Юрику, что надо будет начать чеканку монет не только в Москве, но и во всех удельных княжествах, благо каждый князь имеет право делать это, даже и полуторагодовалый Константин, чье «государство» состоит из ничтожных братниных наделов – одного сельца с одноглавой церковью да двух крестьянских дворов. Юрик поторопился заиметь собственные деньги раньше самого великого князя – это само по себе не вызвало бы недовольства Василия, если бы он не догадался сразу же о причинах братниной поспешности.

Когда Василий объявил дяде Владимиру Андреевичу и братьям о своем решении начать чеканку монет, то сказал, что он сам, как великий князь, обязан на лицевой стороне деньги печатать имя Тохтамыша, а они все, князья удельные, имеют право свою зависимость от Орды не выражать, ибо зависимы лишь от великого князя московского и лишь через него могут сообщаться с татарским ханом. Тонкость эту не все знают, вот Юрик и решил выхвалиться: смотрите, какой я смелый – сам по себе князь!

Василий, однако, не выказал своей досады и слукавил перед Игнатием, ответив:

– Мне ведомо это. Серебряная копейка Юрика будет пока лишь в его уделе обращаться, пока мы не напечатаем денег в довольном обилии. А для этого надобен нам металл многоценный…

Игнатий понял все. Он, собственно, заранее знал, зачем зовет его великий князь, и даже обговорил уже свои намерения с другими русскими купцами, а сейчас поделился ими:

– Мы сдаем в казну свое серебро, а ты нам взамен перепечатаешь «кожаные деньги». – И он показал связку старых беличьих шкурок, на которых не было шерсти и которые решительно ни на что не годились. – Каждая скора должна иметь беличью головку и не меньше двух лапок, тогда она сойдет за «деньгу». Восемнадцать таких белок идут за алтын[41]41
  Алтын – три копейки.


[Закрыть], если ты, великий князь, подвесишь сбоку на шкурке кусочек свинца со своей печатью. Конечно, в Риме или Париже даже за целую телегу таких «денег» не отпустят хотя бы и один пирожок с аминем или одну стеклянную бусинку, но в наших северных землях на них можно все покупать, за них можно все продавать. Мы отвезем зырянам хлеба, ремесленных поделок и этих «денег», а у них в обмен заберем накопившуюся мягкую рухлядь: давно там уж не было купцов.

– А пушнину повезете в Рим да Париж?

– Ну да, – весело улыбнулся Игнатий, – и вернем себе все серебро, которое сейчас тебе уступаем.

– А Стефан Пермский не оскорбится за своих прихожан? – вставил слово Киприан. – Они вам белок, а вы им гнилые шкурки…

– Нет, святитель, не просто это шкурки, но с царской печатью. А торгуют они только между собой – мясом, рыбой, хлебом, квасом, медом, – им и не надобно серебро.

– Однако Стефан в последний свой приезд в Москву попросил у меня несколько монеток, значит, надо им? допытывался митрополит.

– Да, да, – согласился Игнатий, – надо. Они монетами закрывают глаза убитому медведю, чтобы тот «не видел», как они будут есть его мясо, и не причинил бы им потом за это никоего вреда… Они-ведь, как дети, пермяки-комики-то… Я был там. – Игнатий, как все купцы, был словоохотлив, любил рассказывать о землях, в которых побывал, о людях и обычаях, с которыми познакомился.

Василий слушал его, а сам радовался неожиданно удачному обороту дела: подмога купцов может быть очень существенной.

А впереди великого князя ждали между тем и другие славные неожиданности. Предстояло ему воочию убедиться, что привычка жить заодин, всем в единстве, как один человек, составляет главную идею народа, объединенного словом: Москва. Привычка не искать опоры на стороне, а надеяться на себя, на собственные силы и возможности и выработала на Руси ту особую народную твердь, при которой жертвенность и единомыслие столь естественно проявляют себя сразу же, как того потребуют обстоятельства: в дни стихийных бедствий ли, в уплате ли проклятого ордынского выхода, когда надо лишать себя и собственных детей куска хлеба, чтобы наскрести полтину с дыма, в случае ли необходимости собраться всем от четырнадцатилетних отроков до шестидесятилетних старцев – всем, кто только способен держать в руках копье, и в едином душевном порыве выступить против Мамаева сброда… Нет, неспроста Дмитрий Иванович в грамотах своих духовных да договорных многозначные обмолвки допускал: «А если нас Бог избавит, освободит от Орды…», «А если отдалится от нас Орда», «А если переменит Бог Орду» – великий князь выражал чаяние не свое личное, но всенародное, он крепко стоял на своей русской земле и крепко верил в нее. Вера в народную твердь одномыслия и готовности быть всегда заодин впервые остро ощутилась Василием именно сейчас, когда он при виде несчастной Москвы начал было предаваться унынию и отчаянию, и часто повторяемый Киприаном и отвлеченно звучавший псалом «Основаяй землю на тверди ея» стал сейчас наполняться смыслом вполне определенным.

6

Не просто было Василию решиться на начало массовой чеканки монеты: дело новое, неведомое, а воспоминание о недавнем сраме с литьем колокола было слишком свежо. Он часто рассматривал отцовскую копейку, на лицевой стороне которой изображен святой Георгий с копьем, а на оборотной кудреватый вензель, очень похожий на решето, подбрасывал монетку в воздух и, зажав ее в ладонь, ворожил: «Копье аль решето?»

– А у нас, – говорил британский посланник, – когда предают себя в руки судьбе, загадывают: «Голова или хвост». – И протягивал Василию бронзовую денежку с изображением государя на одной стороне и льва с хвостом на другой. Увещевал: – Чеканка денег – дело не хитрое, любому ювелиру, даже и малоискусному, по силам.

И француз один, выдававший себя за бывшего главного гравера королевского двора, а ныне подвизавшийся по купеческой части, показывал золотого «ягненка» и хвастал.

– Моя работа… Хоть из золота, хоть из серебра могу. А надо, так и деньги для нищих – медные – отолью, только прикажи, государь.

Про умение отливать говорил и толмач ордынский.

Федор Андреевич Кобылин мрачно слушал всех, отговаривал Василия, прибегнув даже к грубоватой лести:

– Мы с тобой, княже, и сами в ювелирном рукомесле искусны. Ты вот и кованью, и кузнью володеешь, любую оборонную работу можешь исполнить, хоть прорезную, хоть чешуйчатую или ячейчатую… И грановитая у тебя идет, и дорожчатая получается, и ложчатая – всякая. А я еще при Дмитрии Ивановиче деньги бил – без всякого отлива, из проволоки.

Василий все это знал, однако колебался: «Копье аль решето?» И то понимал, что негоже играть в отгадыши, что никак не можно наобум такое дело пустить, все надобно хорошо размыслить да рассудить.

По настоянию Кобылина он решительно отказался от услуг иноземцев и, стало быть, от принятого на Западе и в Орде способа чеканки денег из заранее отлитых монетных кружочков. Стали искать по всей Москве серебряных дел мастеров, которые бы помнили, как отбивали монеты при Дмитрии Ивановиче. В числе отцовского наследства были золотые утвари «Макарова и Шапкина дела», однако ни этих мастеров, ни их потомков отыскать не удалось. Но нашлось, однако же, много таких людей, из которых Василий смог самолично отобрать будущих весцов и ливцов, плющильщиков и бойцов, плавильщиков и резчиков штемпелей, чеканщиков и подкладчиков пластинок, а также тех, кто будет заниматься проволакиванием серебряной проволоки, подбором с полудорогого copy – пленочек и брызг серебра вокруг наковальни бойца, колоды чеканщика.

Много требуется людей умелых, знающих и надежно честных. Все они поступали под руку Кобылина, который и занимался всей организацией дела над Набережным садом близ Боровицких ворот. Данила Бяконтов, как видно, чувствовал себя уязвленным, хотя и не хотел выказывать этого, старался вид такой сделать, словно бы Кобылиц и не заехал его, держался с показным высокомерием и позволил себе в присутствии Кобылина сказать:

– Василий Дмитриевич, хоть и надежны чужие люди, однако свое пасти надо.

Федор Андреевич отповедал добродушно:

– Что же ты колокольную медь-то не пас? По всей Москве разбежалась…

Василий примирил бояр:

– Будешь, Данила, казначеем, ты деньги-то считать зело борзо умеешь, помню, в Подолии…

Данила взмолился взглядом, и Василий не стал выдавать своего приближенного любимца, добавил строго, по-деловому:

– Деньги складывай в кади и опечатывай. Расчет с купцами и издольщиками ведите вдвоем, чтобы ни их, ни меня не обмануть.

Ордынский толмач вился возле Кобылина, как оса возле дыни, норовил в доверие войти, сообщал как словно бы великую тайну:

– В том году, когда вы Мамая разбили, хан Тохтамыш провел в Сарае монетное преобразование. Вместо тех денег, что при Узбеке и Джанибеке чеканились, он новые серебряные монеты ввел. А со старыми знаешь как поступил? О-о, мудрый Тохтамыш!.. Он старые дирхемы обрезывал в знак своей власти и пускал вторично в обращение. А срезанное серебро – в казну, для новых монет! Каково? Подскажи великому князю, пусть так с отцовскими деньгами поступит.

– У нас их мало осталось.

– Когда объявите народу, что необрезанные деньги недействительны, сразу много прибудет.

– Нет, казнь обрезания отцовых денег наш великий князь не допустит!.. Фряжский гость посоветовал ему тайно плавку серебра чем-то разбавить, но Василий Дмитриевич отповедал: «На подмесы мы не пойдем».

Ордынец опечалился – видно, очень хотелось ему на новый монетный двор проникнуть: выведал бы все, да, глядишь, притом какая-то толика серебра бы к рукам пристала.

Не только фряжский гость да ордынский толмач не видели ничего дурного ни в казни денег, ни в злом примесе, даже и митрополит Киприан посоветовал Василию не выдерживать очень уж строго монетную стопу. Сделал он это, по своему обыкновению, очень хитро, невзначай словно бы и преследуя свои более дальние цели.

7

Приступили к чеканке после торжественного молебна с крестным ходом, в котором участвовали великий князь с великой княгиней, все знатные бояре, митрополит с епископом и церковным причтом; со святыми иконами и хоругвями, мощами, кадилами, дароносицами, с пением толпы и молитвами священнослужителей и богомольцев явились все к Набережному саду.

Кобылин дал знак денежным мастерам, и работа пошла дружная, слаженная, быстрая – веселая работка! В плавильную печь загружали лом серебра – то, что было когда-то кубками, ковшами, чашами, блюдами, ожерельями, цепями, поясами, украшением конской сбруи. Расплавленный металл выпускался в глиняные опоки, где получались серебряные прутки. А дальше – самое интересное.

Серебряные прутки надо протянуть через волочильную плиту в проволоку, из которой потом нарубить чурок – монетных заготовок. Сначала пробовали делать это с помощью испытанного ворота, но то ли воспоминание о недавнем литье колокола угнетало, то ли что-то не рассчитали, но ворот то рвал проволоку, то вытягивал ее разной толщины, что никак не годилось, ибо ради одинаковости веса будущих монет вся затея с проволокой и была начата. Кобылин уж стал подумывать, не отказаться ли от проволоки да не начать ли литье монетных кружочков, но нашелся среди л и в – ц о в, как всегда находится в рабочей артели, человек бывалый, на выдумки гораздый. Присоветовал этот глуздырь волочильную плиту укрепить на двух низких деревянных пеньках так, чтобы работник мог садиться перед нею на подвешенные к высоким столбам качели, держа в руках клещи. которыми захватывал проволоку у самой плиты. Сам же этот глуздырь и работать вызвался, уцепив выглядывающий из волоки конец серебряного прутка, он что было мочи отталкивался ногами от столбов, улетал на качелях задом наперед и крепко держа клещами тянущуюся следом проволоку. Как только чувствовал, что качели больше не понесут его, а, напротив, свалятся вниз, отпускал клещи, мчался вновь к волочильной плите, где начинал все сызнова. А весцы, загружавшие лом серебра в печь, полученную проволоку рубили на одинаковые по длине, а значит, и равновесные куски. Полученные чурки предварительно взвешивали всей массой, чтобы можно было подсчитать и сообщить хозяевам серебра, сколько металла ушло на угар да в отбойные крохи. После этого к делу приступали бойцы. Они одним ударом ручника плющили чурки с помощью гладких чеканов. Получались пластинки неправильной, но одинаковой формы. Такими же потом и деньги в окончательном виде выходили. Пластинки шли сначала в отжиг ручным горном прогревали их для большей мягкости, но не плавили. И тут самая сладкая часть работы, которую выполняют чеканщик со своим помощником: подкладчик пластинок удерживает заготовку монеты на нижнем, закрепленном на верстаке штемпеле, а сам мастер наставляет вершник, бьет ручником по свободному штемпелю резко и сильно, только один раз, иначе либо не пробьешь изображение, либо смажешь его.

Серебро и перед плавкой, и после него взвешивается на равноплечных коромысловых, с двумя чашами, весах и на безмене, с одной чашей, крючком и передвижной гирей. Взвешиваются и готовые монеты. У Василия Дмитриевича были складные весы, хранившиеся у него в кожаном футляре. Каждая вновь отбитая монета проходит через его руки, иные из них он на выборку взвешивал, а затем все их передавал Даниле, который ведет счет новым деньгам. Работенка ответственная и не простая: чтобы сложить в кадь один полуфунтовый рубль, надо отсчитать сто самых тяжелых монет или двести среднего веса, а полушек – тоненьких серебряных пленочек – аж целых четыреста!

Даже и под тусклым небом ослепительно блестят новые деньги, глаз не оторвать от их привораживающего дорогого отсвета. И тем загадочнее было поведение появившейся вдруг на монетном дворе Янги: она словно бы не замечала ни монет, ни безмерно озабоченных ими людей, смотрела лишь на великого князя да чуть скашивала порой мимолетный взгляд на сидевшую рядом с Василием в столь же богатом, обитом рытым бархатом кресле великую княгиню.

Янга пришла не одна – с Мисаилом-Маматхозей, который испуганно таращил глаза, словно бы ничего не видел и ничего не понимал. Янга разъяснила:

– Глашатаи твои, великий князь, зовут московлян всех вынимать какое ни на есть серебро из погребов, скрыней, бретьяниц, оглашают, что много тебе его надобно… Так ли?

– Так! – подтвердил Василий, глядя мимо боярыни и богача коновала Мисаила. Напрасно согласился ее при Софье оставить. Больно шустра и заметна. Странно, что все Время он чувствует себя с нею настороже, словно ожидая постоянно от нее чего-то недоброго, какой-то выходки последней.

– А красив, однако, этот крещеный татарин, – склонившись к мужу, ровно сказала Софья. – Смотри, какие яркие глаза, ямочка на щеке… От него и дети красивые пойдут.

– Не в обычае у нас женщинам красоты чужих мужиков обсуждать, – так же ровно, бровью не шевельнув, отозвался Василий.

Софья не смутилась, как было бы еще несколько недель назад, не поморщилась, что замечание ей муж сделал. Будто и не слыхала.

– Нос только… несколько в сторону глядит, так это от меча или стрелы титло. Так что дети все равно красивые пойдут, – повторила.

– Вот я и хочу тебе много серебра дать, чтобы ты денег набил и купил себе все, что захочешь. Нижний Новгород или Верхний вместе со всей Литвой… – Голос у Янги звенел и срывался, хотя говорила она уверенно, как бы даже высокомерно. Глаза ледяные, щеки пылающие. Хороша-то, хороша – по-недоброму, грозно.

Василий даже и не нашелся, что ответить, и Софья затаилась, ожидая каверзу от этой не в меру бойкой и дерзкой боярыни. И серебра хочется, и как бы неприличность какая не произошла, проще сказать, свара.

– Мы тебе дадим серебра столько, сколько во мне весу. Верно, Мисаил? – Прищурилась, покачала носком сапожка щегольского, сафьянового.

Мисаил-Маматхозя растерянно улыбался, но вопрос понял:

– Еще и такого человека, как я, можно из нашего серебра отлить. На трех конях приторочено было.

Разговор принимал какой-то шутейный оборот, денежные мастера прекратили работу, а Василий напряженно ждал, чем закончит Янга свою затею. А она не стала тянуть:

– Мисаил, когда был Маматхозей и когда приходил со своим Тохтамышем в Москву, много серебра… нашел, так много, что ни унести, ни увезти не мог… Да я ему еще тогда помешала… Тогда, в тот август, когда ты, великий князь, со святителем и матушкой своей из Москвы удалился, он ведь меня… заприметил, да… А серебро в землю зарыл. Где? Не ведаю. Он сам скажет и покажет, но при условии одном – что я тоже княгинею стану… Хочу тоже в короне быть, вот как она.

Василий не сразу понял, что хочет сказать Янга. Раньше это поняла Софья Витовтовна, спросила:

– Ну да, а князем будет он? – И показала на Мисаила.

Василий вздохнул с облегчением: у князей и крестьян, у бояр и смердов одинаково именуют жениха и невесту князем и княгинею, одевают невесте на голову пятилучевой венец, какой постоянно носит княгиня по званию и положению своему.

– Дозволь, великий князь! – И Янга с каким-то обморочным вскриком пала на колени, уронила голову на руки Василию.

– Благослови их! – резко и властно произнесла Софья.

Василий не мог выйти из оцепенения, смотрел растерянно на гладко причесанную голову Янги, чувствуя ее теплую тяжесть и шелковистость и прикосновение нежных губ, прижавшихся к его ладони.

Софья встала с кресла и помогла подняться Янге – грубовато, с несколько даже брезгливой гримасой на лице. Повторила:

– Благословляй, великий князь!

Слыша, как бухает в груди сердце, Василий заговорил невнятно, неуверенно:

– Свадебные-то месяцы прошли, Великий пост на дворе… Теперь до Семина дня…

– Да, конечно, – Янга подняла наполненные слезами глаза, улыбнулась зимним солнышком. – Мы подождем.

– Подождем! – эхом отозвался Мисаил.

Жена, она, конечно, жена, куда денешься!.. Но боярыню Янгу увидеть, в глаза ее посмотреть, будто выйти в сад на рассвете, на самой заре – знобко, роса и алое сияние неба над сонной еще листвой, теремами, дымной, в тумане, излучиной реки. Схватывает тебя всего, как в детстве, мурашками, то ли крикнуть чего-то хочется на весь мир, то ли руками замахать, как крыльями, и взлететь над рекой, над куполами, над островерхими шатрами крыш туда, где облако к облаку соседится: поплыли, мол, вместе?