Текст книги "Друзья и соседи"

Автор книги: Борис Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Фестиваль в городе Н

Под сенью пирамидальных тополей в парке южного города Н. расположилось фундаментальное фанерное сооружение с тяжёлой стеклянной вывеской над входом – «Городская филармония».

Из раскрытых окон филармонии доносились голоса, смех, обрывки мелодий.

В кабинете директора стояла тишина. Самого товарища Мамайского ещё не было. Лёгкий ветерок перелистывал афиши гастролёров. В центре кабинета, на самом видном месте, стоял глиняный бюст великого химика Менделеева. Химией товарищ Мамайский не занимался. Бюст попал в кабинет случайно. Агент по снабжению Кувалдин приобрёл бюст 8 комиссионном магазине, приняв творца периодической системы элементов за композитора Глинку. В дальнейшем Кувалдин закрепил своё смелое предположение в инвентарной описи директорского кабинета короткой формулировкой: «Глинка – один».

Итак, в кабинете товарища Мамайского царила тишина. Внезапно отворилась дверь – и в кабинет вошёл директор. Печать вдохновения лежала на его челе. Мамайский сел за стол и нажал кнопку звонка, одновременно крикнув: «Поля!» – так как звонок не работал.

В кабинет вошла секретарь-стенографистка Поля Куликова – пухлая девица с волосами цвета соломы.

– Идите в бухгалтерию и принесите мне ведомость на зарплату.

Поля исчезла и через мгновение появилась с ведомостью.

Это был том, не уступающий по своему объёму телефонной книге большого города.

«Катастрофическое раздутие штатов» – эта суховатая фраза с юридическим колоритом как нельзя более точно могла обрисовать положение дел в дебрях городской филармонии.

Однако недюжинный дар комбинатора помог Ма– майскому создать произведение, а котором административно-хозяйственные персонажи получили новые наименования, чарующие своим многообразием.

Не предусмотренному штатами гражданину Зацепэ Ф. Ф. была придана звонкая профессия музыкального эксцентрика.

Нелегальные шофёры директора – братья Кирилл и Мефодий Зуевы – именовались кратко и несколько интригующе: «Мраморные люди».

Плановик Панибратский С. П. значился в ведомости как инспектор оркестра. Трудные творческие задачи, стоящие перед Панибратским, несколько облегчались отсутствием оркестра.

– Всё как в лучших домах! – бодро сказал Мамайский, обращаясь к Менделееву.

Но Менделеев, обиженный на Кувалдина, упорно молчал.

– Скоромник М. Ю., – читал Мамайский, – начальник сектора оригинальных жанров.

В сектор оригинальных жанров входили штатные чародеи, престидижитаторы, укротители змей (малой ядовитости). Последняя приписка была сделана по требованию охраны труда. Здесь же значились солисты на пиле, на бутылках, на медных плошках и на прочих предметах, имеющих непреодолимое тяготение к утилю.

Следующим в списке шёл внеплановый билетный агент Казак Ю. С. Этот немолодой уже человек с печальными глазами серны именовался лаконично и всеобъемлюще: «артист».

Мамайский иронически покачал головой:

– Артист. Подумаешь, тоже Росси! – сказал он, имея в виду Моисси.

Названный артистом, Казак Ю. С. был весьма далёк от творческой деятельности. Он являлся скромным гонцом за железнодорожными билетами, а также владельцем огорода, возделыванием какового он и занимался, когда во двор влетела запыхавшаяся Поля Куликова. –

– Товарищ Казак, – сказала Поля, – возьмите себя в руки. Из Москвы приехала комиссия по поводу штатов. Комиссия просмотрела штаты. С административным персоналом всё благополучно. Всего шесть Фамилии. Но что касается артистов, то председатель комиссии сказал, что его очень интересуют артисты…

– Ну и что? – спросил Казак.

– Они хотят посмотреть и послушать наших артистов. А вы же знаете, что среди наших артистов…

– Короче, – сказал Казак с нарастающей тревогой.

– Завтра комиссия будет слушать вас как артиста.

Казак опустился на грядку с редиской.

– Возьмите себя в руки, – сказала Поля. – Мамайский надеется, что вы его не подведёте. Срочно готовьте репертуар.

С этими словами Поля Куликова исчезла.

«Артист» Казак поднялся с грядки. Он понял, что нужно действовать. И действовать немедленно.

… Большую часть номеров в городской гостинице занимали артисты. Через полчаса в коридоре гостиницы появился бледный Казак. Он остановился у номера семь, где жили супруги Зайцевы, создатели эффектного номера «Человек-арифмометр». Жена Зайцева писала по указанию зрителей восьмизначные числа на школьной доске, установленной на эстраде, а сам Зайцев во фраке и в чалме по счёту «три» оборачивался, мельком прочитывал страшную комбинацию цифр и через несколько мгновений сообщал зрительному залу результаты умножения, деления и любого другого арифметического действия.

Казак в нерешительности стоял у дверей зайцевского номера. Из номера слышались голоса супругов.

– Подсчитай, Коля, – говорила жена, – косметика четыре пятьдесят, бельё – девятнадцать, туфли – двадцать девять…

– Пятьдесят рублей, – отвечал Зайцев, ошибаясь на два с полтиной.

В домашних расчётах Зайцев любил округлять цифры. Так он отдыхал от выступлений.

Казак вошёл в номер к Зайцевым. Через пять минут супруги были в курсе дела.

– Могут быть крупные неприятности, – сказал «человек-арифмометр», – и вам, и Мамайскому. Это ясно, как дважды два-четыре, – добавил он не без кокетства.

– Слушайте, Николай Иванович, – взмолился Казак, объясните мне вашу технику. Я надену фрак. Товарищи из комиссии будут мне называть свои сумасшедшие цифры. Я их как будто помножу и назову любое число. Кто будет проверять?

– Вы ребёнок, – сказал Зайцев. – Они ж для того и приехали, чтобы проверять. Надо придумать что-нибудь другое.

– Что можно придумать?

– Подождите. Вы ведь Казак. Покажите вольтижировку, джигитовку…

– Вы напрасно шутите, – скорбно сказал Казак, – при чём здесь джигитовка? Я казак не по профессии, Я по фамилии Казак.

– Просто не знаю, что вам и посоветовать. Пойдите в десятый номер. Там живёт Матильда Прохорова с её группой дрессированных мышей.

– Это не выход.

– Почему?

– Во-первых, я боюсь мышей, а во-вторых, там уже сидит буфетчица Зина. Она тоже записана у нас как артистка.

– Тогда дело плохо. Может быть, вы зайдёте к «два-Шарашкин-два». Они ходят по проволоке. До завтрашнего дня много времени.

– Я по земле еле хожу, а вы меня бросаете на проволоку. Если у вас такое весёлое настроение, я лучше уйду.

И Казак ушёл. Вернувшись домой, он задумался и наконец принял решение…

Фестиваль штатных артистических дарований начался в середине дня. На летней сцене стоял рояль. В первом ряду сидели члены комиссии и Мамайский, с лицом, выражающим примерно следующее: «Что делать, товарищи? Я же знал, что это когда-нибудь плохо кончится».

Председатель комиссии посмотрел на Мамайского и громко сказал:

– Начнём, пожалуй?

– Да! – ответил Мамайский.

Это походило на кадр из немого фильма: рот Мамайского открылся, но звука никто не услышал.

Первым на сцене явился конферансье, лысый человек с мягкими движениями конокрада. Рассказав аудитории анекдот, накануне вычитанный в потрёпанном комплекте журнала «Будильник», конферансье, провожаемый страшным взглядом Мамайского, скрылся, и на сцену выбежала балетная пара.

Аккомпаниаторша, не глядя в ноты и не сводя глаз с членов комиссии, заиграла «Пиччикато» Делиба, а солисты балета – старший экономист Заикин и машинистка Клава Распопоза – с суетливостью транзитных пассажиров исполнили танец.

Впрочем, танцем это было назвать трудно. Это была чрезвычайно причудливая комбинация, напоминающая одновременно французскую борьбу, сеанс гигиенического массажа и утреннюю зарядку.

После того как энергичный экономист не без изящества уронил примадонну, председатель комиссии сказал:

– Достаточно. Кто следующий?

Следующим выступил именуемый мастером художественного слова инкассатор Клюев; бодро высвистывая букву «с», он исполнил популярное стихотворение «Жди меня».

Казак не слушал выступления своих коллег. Он нервно ходил по дорожке за сценой и распевался. Казак решил прорваться по линии вокала и пока репетировал, пугая случайных прохожих звуками, похожими на лай самца-койота.

– Ваша очередь! – услышал Казак.

Он высоко поднял голову и стал подниматься по лесенке с видом человека, идущего на эшафот.

Когда Казак во фраке мальчикового размера и в жёлтых туфлях, носящих игривое название «Верочкин фасон», появился на сцене, Мамайский понял, что наступило время сдавать дела.

Казак посмотрел на членов комиссии слюдяными глазами, откашлялся, и лицо его вдруг приняло задумчивое выражение. В последний раз Казак пел в 1923 году на выпускном вечере в университете, причём не лишним будет заметить, что университет кончал не он, а его двоюродный брат.

«Быстры, как волны, дни нашей жизни», – объявил Казак и кивнул аккомпаниаторше.

Казак запел.

Со сцены понеслись такие неслыханные рулады, что видавшие виды члены комиссии дружно опустили глаза, а председатель их даже закрыл.

Мамайский смотрел на Казака взглядом факира, усмиряющего кобру. Но было уже поздно. С отчаянием человека, идущего на всё, Казак, закончив первое вокальное произведение, молодецки хлопнул в ладоши и неожиданно запел:

– «Эх, Дуня-Дуня-я, Дуня ягодка моя!»

Обогащая рефрен чечёткой, Казак бушевал на сцене. Он не слышал, как председатель комиссии обратился к Мамайскому, находившемуся в глубоком трансе:

– Картина ясна. На сегодня достаточно. Остальных посмотрим завтра.

Казак тем временем спустился со сцены и ушёл.

Он шёл через город в своём концертном одеянии, и люди осторожно уступали ему дорогу.

Наступила ночь. Участники второго тура готовились к завтрашнему испытанию.

Буфетчица Зина в номере у Матильды Прохоровой, дрожа от отвращения, репетировала с мышами.

Нотный библиотекарь Полубаков, названный в ведомости жонглёром, бодро бил посуду.

Город не спал.

У всех на глазах

– … Разрешите войти?

– Да-да, пожалуйста!..

Крупнов неторопливо прошагал по ковровой дорожке до стола, за которым стоял Устимцев и приветливо ему улыбался.

– Прошу садиться, Алексей Егорыч. Вы, наверно, помяли, для чего я вас пригласил?

– Понять нетрудно…

И в самом деле – в том, что его вызвал директор, не было ничего удивительного. Безусловно речь пойдёт о заявлении, которое он вчера подал.

Кассир Алексей Егорыч Крупнов готовился уйти на пенсию, хотя и не просто было ему в одночасье расстаться со своей тесной, но уютной каморкой, с несгораемым шкафом, с горшком герани на зарешечённом окне, где с одной стороны висит художественно исполненный портрет его жены Веры Леонидовны, а с другой – большая фотография Юрия Гагарина, который держит в руках голубя и улыбается доброй, застенчивой улыбкой.

– Вот у меня ваше заявление, – Устинцев взял со стола листок бумаги. – Вы пишете: «Прошу освободить меня от занимаемой должности в связи с достижением пенсионного возраста».

Отложив заявление, Устинцев всплеснул руками, выражая этим сожаление, если не сказать – отчаяние по поводу того, что такой отличный работник и честнейший человек вдруг решил расстаться с коллективом, который любит его и высоко ценит.

– Вы хотите, чтобы я вас освободил «в связи с достижением». Другие а связи с достижением награды требуют, премии, а вы всего-навсего просите вас освободить,

Крупнов утвердительно кивнул. Удачно получилось, что директор вызвал его, – можно коротенько поделиться мыслями, высказать отдельные соображения.

– Некоторые думают, – начал он после паузы, – что моя работа чересчур выгодная. Как же так, сидеть в кассе, век быть при деньгах – и чтобы мелочь к рукам не липла. Глупость это и пыль. Каждая работа имеет свой интерес. Вот, к примеру, когда я с людьми расчёт произвожу, то я, смешно сказать, себе многое приписываю, что вроде и моя тут есть заслуга, что Юра Чудецкий, было время, получал из моих рук девяносто два рубля, а сегодня, когда сильно вперёд продвинулся, стал у меня же почти две сотни огребать плюс квартальная премия. Я ведь из своего окошка ясно вижу, кто чего достоин, кто старается не только для себя посочней кусок ухватить, но и для всего общества побольше да получше сделать…

Слушая старика кассира, Устимцев рисовал на бумаге квадратики и думал: «Удивительное дело, так вот привыкаешь к сотруднику, встречаешься с ним почти ежедневно, повёрнут он к тебе какой-то одной стороной – и вдруг выясняется, что рядом с тобой интересный человек, личность».

– Я наших нечасто в полный рост вижу. Приходят вроде как на свидание два раза в месяц, только их портреты меняются в рамочке, когда они ко мне а окошко заглядывают. Что ни портрет, то характер.

– Это вы точно подметили, – сказал Устинцев. – А теперь скажите мне, что вы передумали и решили взять своё заявление обратно. Оставайтесь, Алексей Егорыч.

Крупнов не ответил. Он вопросительно взглянул на директора, и в этом его взгляде Устинцев прочитал сомнение: «А не зря ли я всё это говорю?»

– Вы разрешите, я продолжу, – сказал Крупнов. – Люди всякие приходят. Один зарплату получает спокойно: мол, каждый может убедиться, что не зря хлеб ем. Другой получает и радуется, поскольку разные планы строит. Третий за ухом чешет – этот надеялся получить побольше. А иной деньги берёт – вроде бы как лично мне одолжение делает: так уж и быть, возьму, а ведь я такой незаменимый, что когда мне кассир десятки отсчитывает, он должен стоять по стойке «смирно». Но это я так, к слову…

– Мало того, что вы работник хороший, вы к тому же и очень наблюдательны, – с чувством произнёс Устинцев, памятуя о том, что слова одобрения добавляют человеку душевных сил и вызывают желание работать ещё лучше. – Многое вы замечаете. Многое, но не всё. И не всё учитываете…

– А что именно я не учитываю?

– Ну хотя бы то, – весело сказал Устинцев, – что сколько уж лет вы трудитесь, всегда у вас всё в полном ажуре. Ни недостачи, ни хищения…

Кассир обратил на директора долгий, внимательный взгляд. Было заметно, что он чем-то озабочен.

– Прав я или не прав? – спросил Устинцев.

– В отношении чего?

– В отношении того, что на вашем ответственном участке всё в порядке и всё спокойно.

Крупнов почему-то не торопился с ответом.

– Что же вы молчите? Разве это не так?

– Нет. На моём участке не всё спокойно.

– В таком случае – докладывайте, – предложил Устинцев. «Сейчас будет набивать себе цену. Большая материальная ответственность, в сейфе тысячи, так что не грех ещё меня поуговаривать остаться на боевом посту». – У вас что, обнаружена недостача или случилась кража?…

– Даже не знаю, как вам ответить… Можно сказать – недостача, а если построже подойти, можно сказать, что и кража.

Похоже было, что кассир не шутит. Устинцев насторожился.

– Когда это случилось?

Крупнов неопределённо махнул рукой.

– А вы об этом кому-нибудь заявили?

– Нет. Вам первому сообщаю…

– Та-ак… И какая же сумма? – сухо спросил Устинцев. Он мог продолжить разговор, как и начал его, – по– дружески, но дело обернулось так, что здесь уместен был уже другой тон – строго официальный. – Я спрашиваю – какая похищена сумма?

Крупнов пожал плечами.

– Чтоб дать ответ на ваш вопрос, придётся поднять документы и уточнить – сколько он у нас…

– Кто это – он?

Не услышав ответа, Устинцев принялся демонстративно заводить ручные часы, как бы намекая, что время идёт.

И тогда Крупнов положил ладони на стол. Подобный жест обычно обозначает сигнал к окончанию беседы или принятое решение.

– Вы спрашиваете – кто он? Отвечаю – инженер Голубеев.

– Какой Голубеев? Из отдела капитального строительства?

– Так точно. Он самый и есть.

Устинцев был удивлён. Больше того, он был поражён до крайности. Вот это номер! Голубеев – работник не ах, мастер разговорного жанра, но чтобы он вдруг решился на такое дело – уму непостижимо!..

– У вас есть доказательства?

– А как же! Вот слушайте. Первое доказательство – Голубеев всегда норовит прийти в кассу, когда я один и кругом нет никого. Могу вам сказать с полной гарантией, что каждый раз после его ухода из кассы пропадает примерно одна и та же сумма…

Устинцев в недоумении развёл руками.

– Отчего ж вы не приняли мер? Почему его не задержали?

Лицо кассира осветила виноватая улыбка.

– Я всё надеялся – у человека совесть проснётся… А мер я потому не принял, что меня это вроде бы касается в самую последнюю очередь.

– Что? – Устинцев тяжело вздохнул. – Прямо не беседа, а утро загадок. Вы мне объясните, почему вы подозреваете именно Голубеева? Он что, оставлял какие-нибудь следы?

– Да! Каждый раз он в обязательном порядке оставлял следы. Знаете, бывают ловкачи, которые мало того, что они тебе кассу очистят, они ещё распишутся – здесь был такой-то, ищите меня, голубчика…

Подняв на лоб очки, Устинцев потёр пальцами глаза. «Подумать только – что годы делают с человеком. Это, конечно, чисто возрастное. Верный признак склероза».

– Алексей Егорыч, извините, я вас перебью. Вы уже были в отпуске?

– Нет, ещё не был. Но это значения не имеет. Вы, наверное, думаете, я заговариваюсь, да?

– Почему? – Устинцев смутился: старый кассир угадал его мысли. – Работа у вас нервная, большая материальная ответственность.

– Я за Голубеевым давно наблюдаю, а дело это не простое, его ж почти что никогда не тна месте. Иной раз зайдёшь в отдел, он или языком работает, или себя не жалеет – над кроссвордом мается. Я тут в банк ездил, гляжу из машины – гуляет наш герой-труженик, по сторонам смотрит и мороженое лижет. У всех на глазах отдыхает в рабочее время. Вы мне говорите – оставайтесь, а ведь меня именно этот вот Голубеев торопит на пенсию уйти.

– В каком смысле?

– Я ж свою профессию перестаю уважать, когда я ему за здорово живёшь зарплату выдаю. Наверное, всё же стыдно ему ни за что деньги получать, потому и является, когда у кассы нет никого. А в итоге так и получается – ушёл Голубеев, а в кассе недостача. Но, я считаю, в угрозыск нам обращаться не следует и собаку-ищейку не надо тревожить. Понадеемся на другие инстанции.

Крупнов поднялся с кресла, помолчал немного.

– Насчёт моего заявления я ещё маленько подумаю. А так, если я в чём не прав, пусть меня товарищи поправят. Разрешите идти?

– Да, пожалуйста. Я очень рад…

Старый кассир вышел из директорского кабинета. Устинцев долго смотрел ему вслед и потом снял телефонную трубку.

– ОКС? Устинцев. Голубеев на месте? Нет?… Как только явится, пусть зайдёт ко мне.

ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ…

Третий дубль

Она могла выйти и поздней, но сбежала по лестнице сразу после сигнала точного времени. Так было заведено – с утра приёмник настроен на Москву.

На улице жарища, несмотря на ранний час. А что же будет днём? Вот совсем недавно проехала поливочная машина, а на асфальте уже видны серые островки суши.

Валя шла, рассеянно разглядывая витрины, задержалась у одной, посмотрела на своё отражение, но увидела лишь его контуры в солнечном ореоле.

На перекрёстке милиционер, похожий на Марчелло Мастрояни, повёл рукой в белом нарукавнике. Движения у Марчелло медленные, плавные. Транспорт пока не завладел улицами, и есть ещё время потренироваться. Валя улыбнулась милиционеру, он ответил ей улыбкой. Румынские парни галантны, особенно когда встречаются с девушками.

Валя шла и думала о том, как всё сейчас будет.

Как в прошлый раз и в позапрошлый, она появится в порту, когда с теплохода уже спускаются пассажиры, Громов, как всегда, будет маячить на верхней палубе.

Они знакомы уже давно, можно сказать, целую вечность.

Началось это нынешней весной в День Победы, Утром прибыл советский теплоход «Узбекистан». По случаю праздника в местном кинотеатре состоялся специальный сеанс для гостей. Генеральный консул приветствовал своих соотечественников, затем выступил лётчик Герой Советского Союза и одна женщина – бывшая медсестра, которая прошла весь боевой путь от Сталинграда до Берлина.

После фильма Валя вызвалась показать гостям город.

И вот тогда они и познакомились.

Дело прошлое, теперь об этом смешно вспоминать, но сперва он ей не понравился. Длинный, черноволосый и до удивления молчаливый. В городском парке, где выставлены для обозрения счастливые находки археологов, он равнодушно посматривал на узкогорлые амфоры и ребристые тела колонн. «История – не его стихия», – отметила про себя Валя, а когда он так же мало внимания уделил кварталу новых домов, Валя подумала: «И строительство новой жизни не его стихия».

В тот день они посетили музей. Там в прохладном полумраке залов в искусно подсвеченных аквариумах плавали рыбы разных пород. Однако и здесь он продолжал оставаться безучастным. Когда они задержались возле обиталища осетров, Валя негромко сказала: «Я смотрю – и вы и рыба мало друг друга интересуете». Вместо ответа он как-то неопределённо кивнул. «Обиделся», – решила Валя и вдруг встретила обращённый на неё внимательный напряжённый взгляд. Так смотрят на девушку, которая произвела впечатление, «Ах, вот кто, оказывается, вас больше всего интересует», – подумала Валя и попыталась изобразить улыбку, исполненную иронии. Но она у неё почему-то не вышла. Получилась просто улыбка, без иронии.

На набережной, когда они всей компанией пили лимонад, он, улучив момент, сказал:

– Давайте познакомимся. Громов Сергей. Радист теплохода «Узбекистан». Порт приписки – Одесса.

Валя ответила ему в тон:

– Самарина Валентина. Машинистка советского консульства. Порт постоянной прописки – Москва, временной – Констанца.

– Очень приятно, – поклонился Громов.

– Очень приятно, – поклонилась Валя и сказала с укором: – А на экскурсии вам было совсем не интересно…

Правильно, – сказал Громов. – Виноват, но заслуживаю снисхождения, Я этот город знаю почти как свою Одессу. Я здесь уже седьмой раз. Вы, наверно, заметили, сегодня в аквариуме одна местная осетрина помахала мне плавником.

Валя засмеялась:

Заметила и поняла, что присутствую при свидании старых друзей.

Да. Мы встретились молча и молча расстались.

– Теперь она будет скучать.

Громов не ответил.

«Зря сказала, Он ещё, пожалуй, решит, что я это о себе». Валя поставила бутылочку от лимонада на мраморный столик.

– Не успеет соскучиться, – сказал Громов, – мы же опять придём через неделю. А потом ещё через но– делю.

«Как хорошо и просто. Через неделю этот долговязый Громов опять будет здесь. И может быть, мы чисто случайно снова встретимся. А затем он скажет, что у него в Одессе красавица жена. А может, не скажет, потому что захочет скрыть или потому, что ещё не женат. Но вообще-то говоря, не в этом дело, А в чём дело? А ни в чём. Встретились два советских человека за рубежом и беседуют».

– Так что в ту субботу, – после паузы закончил Громов, – вы имеете возможность ещё раз встретить «Узбекистан».

Валя промолчала: «Одно дело – возможность, другое дело – желание».

А Громов продолжал смотреть на неё, и она поняла, что так долго молчать – глупо. Неизвестно, как Громов истолкует её молчание. Валя улыбнулась и указала на белую громадину теплохода:

– Теплоход «Узбекистан», он объездил много стран…

– Но пока не бороздил океан, – Громов протянул Вале руку: – До новых встреч!..

Через неделю «Узбекистан» доставил в Констанцу большую группу туристов, которых ждал отдых в Ма– майе.

К прибытию теплохода в порт приехал вице-консул, а вместе с ним и Валя. Вышло очень удачно. Громов увидит, что она не одна и находится в порту не просто так, для собственного удовольствия, а по долгу службы.

Когда уже были спущены трапы и на борт поднялись румынские пограничники и сотрудники таможни, Валя увидела Громова. Он стоял на палубе и разыскивал её глазами. И Валя задумала: если она заметит на его лице самодовольное выражение, она сделает вид, что страшно занята в связи с прибытием туристов и ей сейчас не до него.

И тут Валя встретила его взгляд – нетерпеливый и радостный.

Валя помахала Громову и сделала шутливый приглашающий жест – мол, прошу вас на берег!..

Встретились они просто, как добрые знакомые.

Весь день они провели в Мамайе. Курортный сезон уже открылся. На балконах светлых зданий, точно флаги расцвечивания, трепетали на ветру купальные простыни и полотенца, но людей на пляже было немного. Валя и Громов загорали, майское солнце постепенно набирало силу. Купаться Валя не решалась – вода холодновата. А Громова это не остановило. Он нырнул, поплавал и потом заявил, что вода в самый раз, бодрящая.

Обедали они в кафе на берегу. Пахла краской свежеокрашенная чугунная ограда. Невесть откуда прилетевший ветер унёс с их столика стайку бумажных салфеток.

Валя рассказала Громову, как она после школы закончила курсы машинописи и стенографии, как устроилась в Министерство внешней торговли. Громов бывал в Москве, значит, он наверняка видел это высотное здание, где она прослужила целых два года. А потом ей была предложена работа за границей в братской социалистической стране. И вот теперь она трудится в Румынии, в Констанце. А дома в Москве остались мама и старший брат, который женился и живёт отдельно в районе Химки-Ховрино. А она, Валя, пока не замужем. Некогда. Руки не доходят. А Громов рассказал ей, что всю жизнь с детских лет любил море, мальчишкой он прочитал Грина и навсегда лишился покоя. Он ходил с рыбаками промышлять ставриду, и, когда за кормой исчезал берег, ему казалось, что над рыбачьим баркасом поднимаются алые паруса.

В радиотехникуме на выпускном вечере он читал стихи собственного сочинения. Сейчас он их уже не помнит, но там были отдельные довольно-таки неплохие строчки: «Вдали остаются дороги земные, качается судно и мачты скрипят, и слышит планета мои позывные, они над бушующим морем летят».

Валя сказала ему, что строчки эти не очень сильные, и ещё она отметила, что глагольные рифмы «скрипят» и «летят» – в современной поэзии пройденный этап.

И Громов с ней согласился. Он сказал, что больше стихов не пишет, а несёт свою морскую радиослужбу и вообще вполне доволен жизнью.

И ещё он рассказал о своих родителях. Отец – капитан второго ранга, мать – домашняя хозяйка, а старшая сестра Вера – врач-педиатр. Она говорит, что, когда он женится, она будет наблюдать за ростом и развитием ребёнка.

Вечером в порту Громов познакомил Валю с друзьями.

Штурман «Узбекистана» Туманов, открыто любуясь Валей, бережно пожал ей руку и сказал:

– Сергей Громов отличный парень, образованный, работящий, и главное – ищущий. Искал девушку на территории Советского Союза, не нашёл. Вышел за пределы, и как мне кажется, небезуспешно.

Валя слегка смутилась, а Громов указал на Туманова:

– Разговорный жанр. Одесская школа.

Как-то потом Валя напомнила ему шутливую реплику Туманова, и Громов серьёзно сказал:

– Туманов штурман. А штурман, как правило, человек наблюдательный. Так что будем считать, что данный товарищ вполне соответствует занимаемой должности.

Валя пришла в порт, когда «Узбекистан» медленно и осторожно приближался к стенке причала.

А в порту между тем царило какое-то необычное оживление. Что бы сие могло означать?… Может быть, ждут прибытия высокого гостя? Да, скорей всего так оно и есть, решила Валя, когда увидела стоящие в готовности прожектора на треножниках. Потом мимо неё по кромке причала проехала тележка. На тележке была съёмочная камера и двое. Оператор – он сидел в лозе роденовского «Мыслителя». Рядом стоял режиссёр – в джинсах, в ярко-красной рубашке и в широкополой соломенной шляпе.

Режиссёр держал в руке мегафон, и поэтому то, что он говорил, слышали все.

«Режиссёр Ион Рудяну», – вспомнила Валя. Только вчера было в газете, что он работает «ад советское-румынским фильмом и снимает натурные сцены в Констанце.

Валя подошла поближе. Ужасно интересно присутствовать на киносъёмке. Она бывала на «Мосфильме» и видела, как всё это делается.

Стоят, например, артист и артистка, беседуют на разные отвлечённые темы, но режиссёр хлопает в ладоши и требует тишины и внимания. Затем он что-то объясняет артистам – и происходит чудо. Артист, оказывается, страстно влюблён в эту артистку, с которой только что болтал о пустяках, а эта артистка любит вовсе не его, а совсем другого товарища. Артист с чувством говорит ей о своём большом чувстве, а она, в которую он так влюблён, спокойно напевает и даже его не слушает. Но тут раздаётся голос режиссёра: «Стоп! Чересчур вяло. Ещё один дубль!»

И пока готовится новый дубль, артист и артистка снова переговариваются, и всем становится понятно, что в жизни у них прекрасные отношения. Гримёр поправляет грим, оператор поправляет свет, и вновь сильная любовь героя наталкивается на равнодушие героини. И так несколько дублей, пока режиссёр не скажет: «Снято!»

Рудяну спрыгнул с тележки, торопливо закурил, перелистал сценарий, шепнул что-то помощнику и поднял мегафон.

– Внимание! – загремел его голос. – Группа, которая возвращается на теплоходе, быстро на катер!.. Встречающие стоят на причале. Будем снимать панораму – по лицам встречающих на палубу теплохода. И тут и там атмосфера радостного ожидания.

Рудяну говорил медленно и чётко, как бы заботясь о том, чтобы Валя поняла каждое его слово.

А быстроходный катер уже покачивался под боком у теплохода, и участники съёмки, которым предстояло изображать пассажиров, проворно перебирались на «Узбекистан».

«Вас зовут», – услышала Валя фразу по-румынски и не сразу поняла, что она относится к ней. Стоящий рядом мужчина коснулся её плеча и показал в сторону.

Валя увидела Рудяну. Он энергично махал ей рукой. Валя удивилась – для чего она ему понадобилась?

Когда Валя подошла, Рудяну с профессиональной бесцеремонностью посмотрел на неё и сказал оператору:

– В сиреневой кофточке она будет хорошо смотреться… – Он перевёл взгляд на Валю: – Как тебя зовут?

«Тебя» Валю не удивило. В Румынии принято обращаться на «ты»,

– Валентина, – представилась Валя и, помедлив, добавила: – Николаевна.

– Ты русская? – спросил Рудяну. – Порядок. Будем говорить по-русски.

Шесть лет назад в Москве он окончил ВГИК, где учился у режиссёра Сергея Герасимова, и вполне прилично владел русским языком.

Рудяну подхватил Валю под руку.

– Ты когда-нибудь снималась? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Впрочем, это не имеет значения, Витторио де Сика снимал людей из толпы. Слушай меня внимательно. Сейчас придёт советский теплоход, и на его борту будет человек, которого ты любишь и ждёшь…

– И что же дальше? – спросила Валя. Вообще-то ей с этим режиссёром надо бы держаться более независимо, но она улыбнулась. Как занятно всё складывается. Не просят что-то изобразить, а она этому не обучена. Она не артистка, а просто девушка.

– Поняла? – спросил Рудяну, но по его отсутствующему взгляду было видно, что он уже думает о чём-то другом.

– Поняла, – кивнула Валя. – А кто же он, этот человек?

– Неважно. Пока ты будешь смотреть на палубу, а потом я тебе кого-нибудь выберу.

«Мне это не нужно. Я хорошо знаю, кого я жду и хочу видеть». Валя могла сказать это режиссёру, но не успела. Рудяну был уже далеко. Он вскочил на операторскую тележку, и снова загремел его властный голос.