Текст книги "Гайдар"

Автор книги: Борис Камов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

И тут он, робея, как минуту назад перед ним робел Прудников, попросил комбата, глядя прямо в глаза: «Товарищ старший лейтенант, позвольте… вместе с ними?…»

«Стоит ли рисковать, – растерялся Прудников, – товарищ писатель?…»

Понимая, что сорвалось и досадуя на себя («Разве бы сам он, будь Прудниковым, отпустил?…»), устало ответил:

«Я могу писать только о том, что сам видел, сам испытал…»

«Что ж, – неожиданно согласился комбат, – раз вы считаете, что так надо, пусть так и будет…»

Прудников дал ему свой планшет с картой, шепотом, о и слышал, наказал разведчикам «сберечь писателя, чего бы это ни стоило». И они тронулись.

Поначалу вышло на редкость удачно: унтера взяли бесшумно, однако немцы его быстро хватились. Открыли стрельбу. Шальная пуля угодила в командира взвода. Ион почти всю дорогу нес Бобошко на себе.

Когда вернулись в батальон и сдали унтера, сказал, чтоб сделать приятное Прудникову:

«Ну вот, теперь мне есть о чем писать…»

А Прудников поблагодарил его: кто-то из бойцов сказал комбату: «А писатель-то в нашем деле, оказывается, грамотный… Это он подсказал, где у немцев боевое охранение и где нужно брать «языка». Там и взяли».

Начавшийся бой застал его на командном пункте.

Ион расположился рядом с Прудниковым, понимая, что недаром с этим насмешливо-спокойным в любой ситуации человеком связывает солдатская молва непобедимость второго батальона. С доброй завистью старого командира наблюдал за быстрыми и четкими распоряжениями Прудникова, видя и понимая, как много изменилось в армии за двадцать лет.

А наутро, когда немцы двинулись в «психическую», о н, не выпуская из рук бинокля, глядел, как приближались вражеские цепи: хмельные, в расстегнутых мундирах с закатанными рукавами.

По команде «Огонь!» вместе со всеми бил из трофейного автомата, а поднявшись с батальоном в контратаку, подобрал винтовку со штыком и пошел в рукопашную…

И когда вечером, после боя, ординарец комбата Кудряшов спросил: «А вот скажите, товарищ Гайдар, откуда у вас такая, знаете ли, боевитость?» – спокойно ответил:

«В 1919 году в этих же местах и тоже летом проходил петлюровский фронт. Здесь дралась наша бригада курсантов».

Последний раз он увидел Прудникова в ночь прорыва из кольца, когда оборона немцев внезапным ударом была прорвана и батальон уходил в эту брешь, а разрывом мины Прудникова опрокинуло и ударило о землю. И комбат потерял сознание.

Кроме негой ординарца Кудряшова, поблизости уже никого не оставалось. Они подхватили комбата и понесли, но вдвоем по кочковатому полю нести было неудобно. Ион велел Кудряшову: «А ну-ка помоги мне взять комбата на спину…»

– Вы знаете, сколько в нем весу?!

– Давай!

И понес. А мины лопались все ближе и ближе…

«Киев, Крещатик. Штаб Тимура»

Когда издерганный и утомленный бессонной ночью, в которой оказалось значительно больше событий, нежели бы ему того хотелось, о н попал наконец в гостиницу, у дверей номера сидели какие-то мальчишки.

Заметив его еще в коридоре, они встревоженно пошептались и бросились навстречу. Их прислала городская тимуровская команда, ребята которой «очень-преочень» хотели с ним встретиться.

О киевских тимуровцах ему недавно рассказывал поэт Александр Безыменский, который случайно наблюдал их работу. И, пообещав непременно быть, он простился с ребятами.

…Он не думал, что детям придется воевать. Не случайно в повести и фильме Тимур Гараев говорил: если «раньше мальчишки всегда на фронт бегали», то «теперь крепко-накрепко всем начальникам и командирам приказано гнать оттуда нашего брата по шее».

Но война оказалась суровее, чем ожидал даже он. На немалой части нашей земли вчера еще глубокий тыл стал фронтом. И там, где это случилось, понадобилась помощь всех, даже детей.

Встретив мальчишку, который попросил: «Дяденька, дайте два патрона», – он положил ему в горячую руку «целую обойму».

Беседуя с парнишкой, случайно в поисках коровы побывавшим в трех шагах от фашистских командиров, «которые долго разговаривали о чем-то, держа перед собой карту», он спросил:

– Погоди! Но ведь ты слышал, что говорили их начальники, это же для нас очень важно…

– Так они же, товарищ командир, говорили по-немецки.

– Так ты же должен был хоть что-нибудь понять из их разговора…

Вчерашний тыл стал передовой. Детям приходилось быть солдатами. В Голосеевском лесу он встретил двух мальчишек-разведчиков, которые не случайно и не за коровой ходили на немецкую сторону. И на вопрос: «А ты не боишься?» – один из мальчишек горько усмехнулся:

«Я там был. Я еще раз двадцать туда-обратно пойду.  Я буду ходить сколько велят… Оружия только брать с собой не разрешают. И подбирать тоже… А то бы…» -

Как– то с двумя ребятами, братом и сестрой Сашей и Мариной, отправился в разведку сам.

Это произошло на реке Ирпень, когда они с оператором Козаковым приехали в штаб в горькую минуту: из дивизии требовали сведений, а разведчики, возвратясь на рассвете, сообщили очень мало. Или не везло, или по неумению, только натыкались они всюду на дозоры, потеряли двух человек, а проникнуть в глубь немецкой обороны им так и не удалось. Нужен был проводник, который бы хорошо знал тот берег.

Тогда и вспомнили про Сашу и Марину; у них на том берегу Ирпеня осталась мама. Разведчики обещали ребятам при случае отвести их домой, а теперь сами нуждались в помощи.

Были и сомнения: все ж таки дети. И начальник штаба спросил:

«А вы что думаете, Аркадий Петрович?… Это ведь, кажется, по вашей части?»

«Думаю, могут…» – ответил он, вспомнив других ребят, которых встречал.

И когда приглашенные в штаб Саша и Марина робко согласились помочь разведчикам, решил, что пойдет вместе с ними.

Он сам готовил Марину и Сашу к ночному рейду на тот берег. До вечера оставалось время. И, устроясь под деревом, он еще раз объяснил ребятам, в чем будет состоять задание, а потом прутиком на земле показал, как обозначать в донесениях танки, пулеметы, пушки и как вообще рисовать планы.

Он хорошо сделал, что пошел: Саша в последнюю минуту испугался. Марина и разведчики уже перебрались на другой берег, а Саша ступил в воду и замер. И слышно было, как стучали его зубы. Он тихонько подтолкнул мальчишку – тот не двинулся с места. Тогда быстро снял с себя и повесил на детскую тонкую шею трофейный автомат. Оружие, знал по себе, всегда придает уверенность. Саша изумленно посмотрел на него – и зашагал по воде.

Неприметными тропинками ребята провели бойцов к своей деревне. По дороге условились, где будет тайник. И потом каждый вечер разведчики пробирались на другой берег. Они приносили тетрадные, в косую линейку, страницы с неумелыми планами и перечнем, сколько и где чего стоит. Все совпадало.

О ночном том рейде написал позже очерк «Ракеты и гранаты». Только о Марине и Саше не писал ничего… Берег…

И все же тогда, в Киеве, ни одно событие не взбудоражило так его душу, как утренний разговор в кинотеатре «Смена».

Детский кинотеатр «Смена» (по-украински «Змина») был тимуровским штабом. Еще издали они с Безыменским увидели два больших объявления: одно о том, что здесь принимают подарки на фронт. А второе – о тимуровском детском саде. Прочесть толком ни то, ни другое не успели: навстречу в парадной пионерской форме выбежали ребята. У каждого на груди, кроме повязанного галстука, была приколота красноармейская звездочка.

Их провели в фойе. Он думал: будет много народу. А ждало их человек тридцать, не больше. И Норик Гарцуненко, который еще на улице смущенно отрекомендовался: «Тимур команды», уловив минутное его недоумение, сказал, как бы принося извинения:

– Нас мало сегодня… Все в разгоне. Много очень работы… Конечно, ребята, посланные в наряд, будут жалеть. Но вы не думайте, мы им все расскажем…

– Еще как расскажем! – подтвердили его товарищи. Он пожалел, что собралось так мало. И порадовался: если б занимались ерундой, прибежали б все.

С той минуты, как ребята вышли ему и Безыменскому навстречу, о н ощущал на себе десятки жадных, любопытных, восторженных глаз, которые рассматривали, почти ощупывали его лицо, чуть великоватую, налезавшую на уши пилотку, выгоревшую, однако ночью выстиранную гимнастерку, орден, сумку, автомат на плече.

Один мальчуган осторожно, едва касаясь, провел ладошкой по его рукаву, Он ласково и благодарно погладил мальчонку по теплой белобрысой голове.

Расселись. Стулья были поставлены полукругом. И два – для гостей – отдельно. А он с начала встречи не проронил еще ни слова. Не мог. И, оттягивая время еще немного, снял автомат и, вынув на всякий случай диск, повесил автомат на спинку стула.

Дольше молчать было нельзя. И он заговорил. Медленно, тихо, с трудом одолевая волнение. Начал по обыкновению издалека – с того, что вот когда он еще только приступил к повести про Тимура и его команду, то в глубине души, конечно, надеялся: многие ребята, прочитав книгу, наверное, тоже захотят, чтобы и у них были свои команды. И все-таки не думал, что они, сидящие вот здесь, в зале, и другие ребята, которые не смогли прийти, в первые же недели войны успеют столько сделать. И он не только рад – он счастлив и горд сегодняшней встречей.

Девочки и мальчишки, поначалу смущенные его присутствием, радостно заерзали на стульях. А он продолжал:

«Когда ваши связные ждали меня в гостинице, я как раз только что вернулся с передовой. Я видел, как героически сражаются, защищая прекрасный ваш город, ваши отцы, ваши братья. Но в свободную минуту, если такая выдается, они очень много думают и беспокоятся о своем доме, о своих семьях. И надо, чтобы вы за многими неотложными своими обязанностями не позабыли, что забота о семьях ложится и на вас. И что от вашей заботы зависит спокойствие и уверенность бойцов там, в окопе.

А теперь рассказывайте, как вы тут», – закончил он.

Ребята переглянулись. Вскочили с мест. И заговорили все разом. Поднялся такой галдеж, что он, задыхаясь от смеха, с трудом проговорил:

«По очереди… по очереди».

Ребята поняли, остановились, тоже рассмеялись. И стали рассказывать по очереди. Они рассказали, что у них четыре звена. Первое – для помощи семьям командиров и красноармейцев. Второе собирает деньги в фонд обороны, металлический лом и подарки для бойцов. Третье – это разведка. Раньше командиром звена разведки был Норик Гарцуненко. Но ему трудно было руководить звеном и быть Тимуром. Звеном теперь командует Шуня Коган.

Последнее, четвертое звено занимается школами и больницами. Наших ребят все управдомы боятся. Особенно у которых на чердаках всякий мусор и хлам…

– А мы трех шпионов поймали, – не удержался тот самый белобрысый мальчуган, который осторожно погладил его по рукаву. – Одного фотографа. Одного деда, который с палочкой ходил и все притворялся, что слепой. И парня. Здорового. Почти дядьку. А его прямо вот здесь, в кино, поймали…

– Как же ты узнал, что это шпионы? – удивился он.

– Это не я, – печально вздохнул мальчуган. – Это вот они. – И показал на старших ребят.

– Пусть Норик расскажет!.. Норик, расскажи) – попросили с мест.

Норик, когда назвали его имя, вспыхнул и встал.

Был он лет пятнадцати. Худ и невысок. Густые волнистые волосы, открывая широкий лоб, зачесывал назад. Толстогубое лицо его выглядело красивым и смелым, во мальчишеское мужество и умение владеть собой соединялись с чисто девчачьей деликатностью и застенчивостью, которых Норнк, в свою очередь, тоже стеснялся, как он в его возрасте, да и позже, стеснялся маминых ямочек на пухлых щеках, полагая, что ямочки подрывают его командирский авторитет.

– Дежурили мы тут в кинотеатре, – начал Норик, – чтоб ребята хорошо себя вели, ногами во время сеанса не топали, семечки не грызли и малышей не обижали. А то хоть сейчас и война, а многие все равно не понимают…

И пока Норик рассказывал, как они поймали прямо здесь, в кинотеатре, одного парня, которого, оказывается, уже задерживали на передовой, но, поверив слезам, отпустили, а парень собирал секретные сведения, и шифрованные записи обнаружили у него в картузе; пока Норик, боясь приписать что-либо себе одному, называл и представлял ребят, принимавших участие в операциях; пока Норик говорил, что они отвечают на каждое письмо с фронта («У нас только разборкой почты и самими ответами занимается двадцать человек в день»), а письма такие: «Помогите найти семью… Я почему-то думаю, что она проехала через Киев…» Или: «Я не успел заготовить дров, а ближе к зиме с дровами будет хуже…» Или: «Очень прошу тимуровский штаб помочь эвакуировать мою семью…» И ребята бегали по всем эвакопунктам, сотни раз просматривая регистрационные списки, и, если не могли кого обнаружить в Киеве, поручали дальнейший поиск своему филиалу в Харькове, куда направлялись эшелоны из Киева, а другие тимуровцы в это время шли в исполком («Просьбу насчет дров мы выполняем в два-три дня, самое трудное – транспорт»). И пока одни ребята оформляли эвакодокументы, другие в это время паковали вещи, помогали собирать в дорогу час назад еще незнакомых малышей, а потом сажали всю красноармейскую семью в поезд («Самое тяжелое – втиснуться в вагон»). А на передовую на листке с рисованной звездочкой и подписью «Тимур» уходило сообщение о сделанном.

И лишь однажды у Норика и его товарищей недостало духу написать все, как есть: это случилось после поездки в Бровары («Я давно не получаю писем из дому, а раньше мне писали каждый день…»), когда на месте двухэтажного строения обнаружили только большую воронку, на фронт же написали, что квартира пуста; по рассказам соседей, все эвакуировались (возможно, то была даже правда: никаких соседей ребята не обнаружили тоже);

…пока он все это слушал и даже кое-что записывал, он думал о своем, то есть о том, что вот рядом с ним стоит и негромко рассказывает о команде живой Тимур. И для этого Тимура придуманное им дело давно уже не игра.

…Собрала команду Мария Теофиловна Боярская. Он много о ней слышал, но повидать и поговорить с нею не удалось. По рассказам, Мария Теофиловна была молода, очень хороша, всегда весела и необыкновенно талантлива. За полтора-два года, став директором, Боярская сделала «Смену» любимым кинотеатром детей, куда приходили не только посмотреть фильм, но и поиграть, почитать, послушать концерт или разучить новую песню.

В команде Тимура, которую Боярская в первые же дни войны создала при «Смене», поначалу было двести человек. Мария Теофиловна, видимо, сама рассчитывала руководить всей работой, потому что Норик, когда его выбрали Тимуром, одновременно стал и командиром звена разведки. Но получилось так, что у Боярской нашлось много других дел. В кинотеатре она появлялась все реже. И повседневное руководство принял на себя Норик Гарцуненко.

Вскоре тимуровцы были уже повсюду. Команды возникали во всех районах, при большинстве школ и почти на каждой улице. Иные возглавили ребята из окружения Норика, чаще команды выбирали своих, «местных» командиров, которые приходили в кинотеатр за советом или помощью.

Команда при «Смене» стала центральной. И Норик со своими помощниками планировал и координировал всю деятельность ребят в масштабе прифронтового города. И не только ребят.

В штаб пришли женщины. Они тоже хотели помогать команде. Через горком партии получили швейные машины. И родился свой пошивочный цех, который работал для фронта. А кроме того, был и свой детский сад. Отправляясь на работу, мамы приводили сюда своих малышей. Здесь малышей кормили, с ними играли, в случае тревоги уводили в убежище.

На что способны команды, выяснилось, в частности, в тот день, когда с фронта прибыло сто тысяч писем. Почта работала уже с перебоями. Тимуровцы эти сто тысяч писем разобрали, распределили по районным филиалам и в два-три дня без ущерба для прочих дел разнесли по домам.

Сколько киевских ребят стало тимуровцами, никто сказать не мог. Их не считали. Находились дела поважней, но одно было несомненно: их много тысяч. Может, десять, может, пятнадцать. А то и больше. Если же брать филиалы в других городах, то много больше.

И всеми ими изо дня в день руководил пятнадцатилетний Норик, который сам, между прочим, больше двух-трех часов в штабе не сидел и на все важнейшие задания ходил сам. Однако жизнь в штабе на это время не замирала. И Норика ждали только те дела, которые не могли быть завершены без него.

Сын командира фронтовика, Норик руководил уже не тимуровской командой. Сам того не ведая, он командовал тимуровским полком, если не тимуровской дивизией, подразделения которой, как в свое время его пятьдесят восьмой полк, были разбросаны на немалой площади.

Ион поразился совпадению. Ведь о н тоже в пятнадцать лет здесь, под Киевом, получил под свое командование взвод, полуроту. Затем роту в сто восемьдесят человек. Потом батальон. Потом полк…

И вот другой пятнадцатилетний мальчишка два десятилетия спустя тоже получает под свое начало сперва двести человек – таких же, как он сам, подростков – и справляется. Команда растет, обязанности делаются сложней – Норик все равно справляется. И пусть никто из тимуровцев не сделал еще ни одного выстрела – разве фронт только там, где стреляют?

Работая над «Тимуром», писал: «А теперь крепко-накрепко всем начальникам и командирам приказано гнать…»

Оказалось, что ошибся. Всех мальчишек гнать еще рано. (Это хорошо поняли и в штабе истребительного батальона, давая задания тимуровскому звену разведки…)

И еще: когда его спрашивали, как это о н, такой молодой, а уже… – отвечал: «Обыкновенная биография в необыкновенное время…» И вот Норик, буквально мальчишка с улицы, которого полтора месяца назад никто не знал, вдруг тоже «такой молодой, а уже…». Тысячи там, в окопе, не видя Норика в глаза, писали: «Киев. Крещатик. Штаб Тимура», вверяя мальчишке судьбу своих близких. И мальчишка ответственность эту на себя принимал.

Когда Норику нужно было посоветоваться – шел в райком комсомола или в райком партии. Когда становилось совсем плохо с транспортом – отправлялся в горком. И никто не удивлялся, что мальчишке только пятнадцать. И мало кому было известно, что там, на фронте, где воевал отец Норика, узнав, что «киевский Тимур», который помог семьям многих бойцов полка, – сын старшего лейтенанта Гарцуненко, была выстроена вся часть. И командир объявил старшему лейтенанту Марку Григорьевичу Гарцуненко благодарность за такого сына.

И внезапно подумалось: «А что, если неповторимое повторяется?»

И когда они вышли с Безыменским из кинотеатра, сказал:

«Ради таких минут стоило каторжно работать. Ради таких минут стоило жить».

* * *

Через несколько дней республиканская газета «Советская Украина» под общим заголовком «Тысячи, тимуровцев помогают своей стране одержать победу над подлым и хищным врагом» напечатала целую полосу, посвященную деятельности киевской команды.

Здесь же были помещены «Странички из дневника» Норика Гарцуненко.

«5 августа, – писал Норик. – Большая радость. Бея команда взволнована. На линейку пришел писатель Аркадий Гайдар – автор «Тимура и его команды». Он только что вернулся с фронта. У него есть трофейный немецкий автомат. Как я ему завидую.

В «Пионерской правде» печатается «Клятва Тимура». Это и о нас»^[17].

А рядом газета поместила обращение самого Гайдара, в котором он давал четкую программу действий в условиях тыла и фронта:

«Ребята, пионеры, славные тимуровцы! Окружите еще большим вниманием и заботой семьи бойцов, ушедших на фронт. У вас у всех ловкие руки, зоркие глаза, быстрые ноги и умные головы. Работайте безустанно, помогая старшим. Выполняйте их поручения безоговорочно, безотказно и точно. Поднимайте на смех и окружайте презрением белоручек, лодырей и хулиганов…

Мчитесь стрелой, ползите змеей, летите птицей, предупреждая старших о появлении врагов – диверсантов, неприятельских разведчиков и парашютистов. Если кому случится столкнуться с врагом, – молчите или обманывайте его, показывайте ему не те, что надо, дороги. Следите за вражескими проходящими частями. Смотрите, куда они пошли. Какое у них оружие.

Родина о вас позаботилась, она вас учила, воспитывала, ласкала и часто даже баловала. Пришел час доказать и вам, что вы ее бережете и любите…»

Самое трудное было – объяснить происходящее. Немцы стояли у ворот Киева. Как и что тут докажешь?… Но Гайдар знал: его слову верили. Поверят и на этот раз.

«Не верьте шептунам, трусам и паникерам, – продолжал он. – Что бы то ни было – нет и не может быть такой силы, которая сломала бы мощь нашего великого свободного народа. Победа обязательно будет за нами…»

Это был его последний – открытым текстом – наказ тимуровцам.

Опять дома

В середине августа вызвали в редакцию, в Москву. На Большом Казенном никого не застал. И, дав по телефону срочную телеграмму в Клин, тут же заснул.

По дороге их трое суток бомбили. Последний раз вагон, в котором он ехал, разнесло в щепы. Хорошо, успели выскочить…

Дора примчалась первой электричкой, белая от тревоги, от мыслей, что случилось несчастье. Получив ночью телеграмму, почему-то решила: «Ранен!» А он ее встретил улыбающийся, веселый и сонный.

В «Комсомолке» отчетом остались довольны.

Зайдя в «Пионерку», обещал написать что-нибудь к началу учебного года, к 1 сентября.

В редакции радио сказал, что непременно выступит перед микрофоном с обращением к молодежи. И не успел дойти до дому, как в дверях ждала записка:

«Уважаемый товарищ Гайдар! Очень хотим Вас видеть у себя. Пишут эти строки из иностранного отдела Всесоюзного радиокомитета. Как от автора, создавшего «Тимура», хотим получить очерк о советских детях, как они по примеру любимого героя помогают взрослым в дни войны…»

Особенно обрадовался, узнав, что с «Клятвой Тимура» все обстоит благополучно. Кулешов отбыл снимать куда-то под Ульяновск. Туда ко Льву Владимировичу должны были приехать артист Анненков – полковник Александров, Ливии Щипачев и Катя Деревщикова – Тимур и Женя. От него же требовались только незначительные поправки в тексте.

К фильму еще только приступали, а он уже знал: «Клятва Тимура» устарела. Не по смыслу – по сюжету. Писать же новый сценарий не было никакой возможности. Разве немного погодя. Тем более у него появилась новая мысль: писать о Тимуре продолжающимися выпусками. Провести мальчишеского командира через многие испытания быта и передовой. В каждом выпуске – крупицы чисто практической мудрости (как в рассказах «старого красноармейца», но много шире), чтоб получился некий «катехизис» того, как в любой ситуации должен вести себя человек, чтобы остаться человеком.

А пока что внес поправки в сценарий. Отдал в «Пионерку» и записал на пленку в радиокомитете свое приветствие «В добрый путь!» к 1 сентября. Выступил в клубе писателей, где, по отзывам, произвел большое впечатление реальной и точной оценкой обстановки на фронте. Оставил в Детиздате экземпляр обращения «Берись за оружие, комсомольское племя!», для сборника «Советским детям».

«– Война! – писал он.

Ты говоришь: я ненавижу врага. Я презираю смерть. Дайте винтовку, и я пулей и штыком пойду защищать Родину. Все тебе кажется простым и ясным. Приклад к плечу, нажал спуск – загремел выстрел. Лицом к лицу, с глазу на глаз – сверкнул яростно выброшенный вперед клинок, и с пропоротой грудью враг рухнул.

Все это верно. Но если ты не сумеешь поставить правильно прицел, то твоя пуля бесцельно, совсем не пугая и даже ободряя врага, пролетит мимо. Ты бестолково бросишь гранату, она не разорвется. В гневе, стиснув зубы, ты ринешься на врага в атаку. Прорвешься через огонь, занесешь штык. Но если ты не привык бегать, твой удар будет слаб и бессилен.

И тебе правильно говорят: учись, пока не поздно… Приходи к нам на помощь не только смелым, но и умелым…»

«Берись за оружие, комсомольское племя!» явилось продолжением того, что он писал в газете «Советская Украина», обращаясь к киевским тимуровцам. Это был новый отрывок из «катехизиса» о войне, над которым о н теперь все чаще думал.

Больше дел в Москве не оставалось.

Он уехал тридцатого августа. Дора с Женькой пришли на вокзал. Он махал из окна, пока мог их видеть… Было очень грустно.

«Скоро писем не жди…»

Уже в ста километрах от Москвы стало очевидно, что обстановка изменилась к худшему. Ион поспешил, пока была возможность, предупредить Дору.

«…Подъехал к Харькову, – сообщал он. – Дальше мой путь будет сложнее, и скоро писем не жди. Сейчас уже виднеется город. Вспоминаю, как дружно и весело подъезжали мы с тобой к этому городу, когда ехали в Крым. Далеким-далеким кажется это время. Крепко тебя, родную, целую. Не унывай и помни своего военного зайса».

«Зайсом», то есть зайцем, шутливо звал себя, иногда придумывая смешные приключения, в которых принимал участие этот самый «заяс», и всегда рассказывая о нем в третьем лице.

Судя по ситуации, немалые приключения ждали «военного зайса» и теперь.

* * *

Он легко, хотя и не без грусти, вернулся в суровый солдатский мир.

Только две нити коммуникаций связывали теперь Киев с Большой землей. Немалых усилий стоило не дать их перерезать.

Когда случился известный бой у Голосеевского леса, то есть на окраине города, туда было брошено все, до ополченцев включительно: решалась судьба Киева. Говорили, что несколько мотоциклистов даже прорвались. Их видели где-то возле Красноармейской улицы. И все же немцев отбросили.

После схватки у Голосеева гитлеровцы чуть поутихли. И в один такой «тихий день» ему захотелось побывать в Каневе на могиле Шевченко. К тому времени уже была машина – полуторка 77–44. Он сам нашел ее у Софийского собора и получил в распоряжение бригады «Комсомолки» на основании разрешения, которое у него имелось. Журналисты «Комсомолки», то есть он, Михаил Котов и Владимир Лясковский, оставались единственными, у кого не было до последнего времени другого транспорта, кроме собственных ног.

А тут появилась машина, да еще полуторка… Она, конечно, пожирала куда больше горючего, нежели легковушка, но зато имела массу преимуществ. Запасись как следует бензином и провиантом, на ней можно было совершить пробег в полторы-две тысячи километров. И хотя трудно было представить, куда и в какую сторону такой пробег можно совершить, сама эта возможность его радостно возбуждала, давая повод строить проблематичные, однако дерзкие планы.

Бесхозная полуторка досталась вместе с шофером Сашей Ольховичем, который оказался молодым, скромным и до трогательного исполнительным парнем. Машину Саша всегда содержал в порядке. И готов был ехать куда угодно, лишь бы обеспечили дефицитным бензином.

И когда угодили всей бригадой возле Каневского моста под обстрел, Саша, неторопливо определив, с какой стороны бьют минометы и пушки, позаботился прежде всего о том, чтобы осколки не попортили машину.

Были они в тот день и в Лепляве. Делали там остановку. Один старик, плача, рассказывал, как немцы их бомбили. Ион меньше всего думал, что окажется через месяц под Леплявой снова. Придет пешком. С другими людьми. И неизвестно насколько…

Знал, что Киев окружен, но знал и о том, что защищает город по меньшей мере полумиллионная армия. И, решая для себя в те дни множество вопросов, спешил все увидеть. О н шел в разведку и подымался в атаку с пехотинцами. Ездил на аэродромы к летчикам-истребителям, и на его глазах мальчишки в великоватых шлемах садились в тупорылые «ишачки», отчаянно дрались и гибли в поединках с верткими остроносыми «мессерами».

Во время поездки на могилу Шевченко, наверно, час наблюдал из воронки захватывающую борьбу немецких бомбардировщиков с нашими зенитчиками за узкий, как штык, Каневский мост. А в самом Киеве провел немало дней с саперами полковника Казнова, получившего секретный приказ: подготовить киевские переправы к взрыву.

Саперы давали ему катер, он спускался и поднимался по Днепру, изучая нашу оборону, знакомясь с матросами и командирами Днепровской военной флотилии, которая забрасывала, а в условленное время забирала связных и разведчиков, доставляла боеприпасы, поддерживала огнем своих пушек пехоту. Но радиус действия кораблей день ото дня сужался. Матросы готовились к боям на суше.

Ему нужно было все видеть, чтобы описать потом историю обороны (не хотел думать падения) города, который он защищал уже второй раз.

В те дни мало писал, потому что… много записывал. Война вернула его не только в солдаты, она вернула его и к журналистике. Ему ничего не стоило подготовить один, а то и два небольших репортажа в день. А посылал в редакцию лишь договорный минимум.

Картины ожесточенных боев, портреты защитников города – целые очерки строка за строкой слагались в воображении, в памяти, пока вышагивал ежедневные свои километры или трясся по нескольку часов в грузовике. Оставалось только сесть, записать, через день-два набело переписать и отправить в Москву.

Но если наспех записать времени еще хватало, то снова вернуться к записям – нет.

С каждым разом все короче помечал в своих тетрадях: место, число, фамилию, звание и в нескольких словах сюжет. Остальное, верил, когда сядет дома за стол, подскажет память.

Мог забыть телефон или номер квартиры знакомых, но то, что нужно было для работы, врезалось в память, как вырезанное в камне.

И когда у него, как деликатно выразился в письме домой, «при одних обстоятельствах» пропала сумка с блокнотами и записями, конечно, опечалился, но не очень: главное помнил. При тех же «обстоятельствах», между прочим, мог «пропасть» и сам, но это его не пугало. Или, если быть совсем точным, не останавливало. И когда однажды Котов и Лясковский его спросили: «Как вы относитесь к смерти?» – честно ответил, что симпатии никогда к ней не испытывал.

«Зачем же, – допытывались они, – вы так дерзко лезете под пули?» «Чтобы жить…»

Был убежден: ни положение, ни талант, ни даже гениальность не могут служить индульгенцией трусости. Лорд Байрон отправился к греческим повстанцам и погиб на чужой земле. Пушкин с казачьим корпусом Паскевича штурмовал Арзрум («Приехать на войну с тем, чтобы воспевать будущие подвиги, было бы для меня с одной стороны слишком самолюбиво, а с другой слишком непристойно», – писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум»), а прапорщик граф Толстой поступил в армию добровольцем, служил в Севастопольскую кампанию артиллеристом и получил Георгиевский крест за стойкость на трагически известном четвертом севастопольском бастионе.

Он был далек, чтобы сравнивать себя с ними: просто был солидарен. И хотя «представителей прессы» здесь, на фронте, берегли, приход любого из них на передовую предварял звонок или донесение – видел: каждому бойцу, каждому командиру хочется, чтобы писатель или корреспондент был в первую очередь Человеком, то есть Солдатом.

А кроме того, полагал: один человек на войне – это много и мало. Мало сравнительно с тем, сколько требует война. Много, если прикинуть, сколько может сделать один отважный разведчик, один хладнокровный артиллерист, один умелый сапер, один умный командир, один паникер или дурак, один вовремя подоспевший бывалый человек.