Текст книги "Гайдар"

Автор книги: Борис Камов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

После прогулки в Гурзуф записал: «Работаю над концом «Дальних стран». Иногда же мысли о повести перебивались другими: «В давние годы, там, где теперь Артек, доживала дни своей бурной жизни графиня де Ламот, та, о которой писал Дюма («Чертов домик на берегу моря»)».

Знай он об этом раньше, сюда, к «чертову домику», можно было перенести действие «Графских развалин», припомнив Дюма, мушкетеров, заставив бандита Хряща искать драгоценности дерзкой графини, похищенные ею у самой Марии-Антуанетты…

Впервые за много лет дневник (в его манере: несколько слов, понятных ему одному) опять стал поверенным того, что не хотелось рассказывать другим. Сюда же заносились наброски эпизодов заключительных глав.

«Доканчиваю «Дальние страны».

– Петька.

– Стог сена.

– Усталость. Сказать или не сказать?…

– Иван Михайлович.

– Песня Ермолая.

– А ведь это Ермолай убил Егора.

– Похороны.

Однако торопят – телеграмма за телеграммой, да и нужны деньги. Мне очень жаль, что из-за последней истории я не смог ее (повесть) закончить в Кунцеве».

1 августа.

«Очень много работал над концом «Дальних стран».

Я твердо уверен, что, имей я возможность поработать над книгой еще две недели в спокойной обстановке, книга была бы намного лучше».

2 августа. «Очень много работал над «Д. с.» с утра до ночи».

3 августа. «Ночью я закончил наконец «Дальние страны». Итого получилось немного более пяти печатных листов. Я очень боялся за эту книгу. Мне сорвали работу над ее концом, и иногда мне хотелось отбросить ее в сторону. Но тогда скандал был бы огромный, потому что я заключил договор уже как на законченную и сданную книгу. Да и жалко было…

Так сумели сложиться обстоятельства…». Все это время старался жить по возможности неприметней. Очень много сил отнимали повесть и думы о том, «как теперь сложится жизнь, когда я вернусь в Москву… Возможно, – размышлял он, – не так, как нужно бы. И поэтому у меня только одно желание – работать и работать, чтобы сколько возможно успеть сделать все нужное и важное…»

Но было еще одно обстоятельство, из-за которого не спешил близко знакомиться с детьми. Пока в лагере почти никто не знал, что он писатель, и молчаливо считалось, что это какой-то работник Цекамола, он мог тихо, неприметно сидеть на кострах, на сборах, не выступая и не отвечая на вопросы: «Ну, как вам понравился костер?» Слушал, никого не смущая, рассказы ребят о самих себе. А если уставал или нужно было что записать, незаметно подымался и уходил.

Но долго продержаться в тени все же не удалось. Во-первых, познакомился со своими соседями по пансионату. Во-вторых, Тимур в отряде по разным поводам заявлял, что он Гайдар. И хотя ребятам в Артеке было не до чтения, в библиотеке вмиг расхватали его книги. Одному парнишке досталась «Обыкновенная биография» в «Роман-газете для ребят», с портретом и автобиографией, и несколько мальчуганов целый день ходили за ним, рассматривая и сравнивая.

Тимур впервые попал в коллектив. Него волновало, каков Тимур с другими детьми: не заносчив ли, не капризен ли, не хвастлив ли? Вожатая Соня Фрадкина говорила: «Ну что вы, Аркадий Петрович, он такой… он такой малыш». Но к восторгам о н всегда относился недоверчиво, его, например, огорчало, что Тимур не любит мыться в ключе, а когда они шли с ним купаться, боялся выше коленей заходить в море.

Но одного он все же добился: обо всем, плохом ли, хорошем, Тимур ему рассказывал сам.

Конечно, не успевал Тимур напроказить, кто-нибудь уже мчался к нему со всех ног: «А вы знаете… А вы знаете…» Он выслушивал и спрашивал: «Ты думаешь, ябедничать на своего товарища по отряду хорошо?» И ждал вечера, когда Тимура можно будет ненадолго забрать из отряда, спуститься к морю, побросать камушки, половить крабов, спеть любимую песню:

Товарищи в тюрьмах,

В застенках холодных,

Вы с нами, вы с нами,

Хоть нет вас в колоннах,

а заодно поговорить о прожитом дне.

И если день получался так себе, Тимур долго тянул, тяжело, надеясь на сочувствие, вздыхал, глубокомысленно, якобы от тяжких дум, качал головой. Однако наводящих вопросов не следовало. И, еще немного повздыхав, Тимур говорил: «Папка, я должен тебе сказать…

И рассказывал: ребята лезли в сад за грушами. И он полез» А груши зеленые. Есть их нельзя – стали кидаться. И он кидался. И попал нечаянно в девочку. И она, конечно, плакала. Он просил прощения. Она простила, но и после прощения все равно плакала.

– Но ты понимал, что рвать зеленые груши, а тем более кидаться ими нельзя?

– Понимал.

– А слово вести себя как следует давал?

– Давал.

– Сдержал его?

– Нет…

– Все.

Возвратись в лагерь, просил, чтобы Тимура за хулиганство перевели в другую палату.

Как– то (еще заканчивал повесть и каждое утро думал: «Сегодня-то уж кончу непременно», а конец работы, как заколдованный, все отодвигался) пришла другая вожатая, Валя Филиппова, и сказала, что приглашает его завтра от имени отряда в небольшой поход, так, километра три… Он был огорчен, что не удастся дописать книгу и сегодня, и ответил, что, к сожалению, никуда не сможет пойти. Однако перед обедом, перечитав написанное, увидел: получается крепко, хорошо. Решил: в поход пойдет непременно. И стал готовиться.

Всем ребятам не давала покоя кубанка, в которой он ходил. Ее примерил и поносил едва не весь Верхний лагерь, а частично и Нижний. Ион выпросил в библиотеке старую подшивку и наготовил шапок-шлемов на весь отряд. Затем поднялся в горы и срезал в горах две ровные, упругие ореховые палки…

И когда на следующий день в условленный час санаторный отряд Вали Филипповой был уже построен – пришел с кипой краснозвездных шапок, двумя тугими луками и связкой ровных, оперенных стрел. Поднялся восторженный вой и визг, но он его решительно пресек, заявив: визжать так может лишь октябрятская мелкота, а они – бойцы особой революционной горнострелковой роты. Командир этой роты – он, комиссаром назначается Валентина, взводными – бывшие звеньевые, каждый из которых получает лук. Стрелы же понесут ординарцы.

В условиях нынешнего похода, продолжал он, особое значение приобретает санитарная служба. И если кто но дороге начнет рвать и засовывать в рот грязными руками зеленый виноград, то получит три наряда вне очереди, поскольку немытые ягоды могут привести к заметному ослаблению боевой мощи…

Уточнили маршрут похода с таким расчетом, чтоб в удобном месте провести стрельбы по мишеням, не рискуя попасть в непрошеных гостей, И с песней: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати» – двинулись в путь. Однако спохватились, что в походе и песня должна быть попоходней. И, не допев «Петрушу», затянули «По долинам и по взгорьям», наверно, самую подходящую здесь, на извилистой горной дороге.

Состязание устроили на поляне, вывесив на ветках еще в лагере заготовленные мишени. Двое ординарцев, которые отстрелялись первыми, бегали по поляне и собирали стрелы. А он подсчитывал очки. Раза четыре довольно точно попадали в него самого, пока не разъяснил, что попадания в него не засчитываются.

Когда же очередь дошла до комиссара Валентины и она отстрелялась тоже, объявил, что комиссар обнаружила редкий глазомер, необыкновенную твердость руки и что-то там еще…

Валентина была польщена. Ребята ликовали, тем более что и сам он послал стрелы в середку мишени, в чем могли убедиться ординарцы. А на обратном пути сказал шепотом Вале:

«Шляпа вы, товарищ комиссар, никуда вы не попали, но я не хотел ронять ваш авторитет…»

Путь домой лежал под гору – однако ребята устали, попритихли. Песня тоже не получалась. Заметно было, что силенок у санаторников маловато. Он всех тогда остановил и тихо-тихо, почти шепотом: «Только что по радио получено донесение: лагерь захвачен белыми. Штаб противника вон в том доме. Задача пройти мимо штаба белых так, чтобы часовые никого не заметили. А через десять минут собраться под кипарисом у поворота».

Ребята рассыпались, расползлись, растворились меж камней. И хотя они с вожатой знали, куда движется их «горнострелковая рота», даже им было трудно приметить ребят. Только если среди серых камней мелькнет красный галстук.

Под кипарисами к сроку собрались все. И тогда, тоже шепотом, отдал, второй к последний приказ: «Наша дача занята противником. Нужно также неприметно к ней подобраться и по команде взять ее штурмом».

Ребята с криками «ура!» ворвались в свой корпус, к испугу нянечек, врача, медсестры и тех немногих малышей, которые не могли пойти в горы.

После похода ребята из Валиного отряда уже не отпускали его ни на шаг. Стоило только появиться на улице, мальчишки и девчонки облепляли его со всех сторон. Ион ходил в обнимку по крайней мере с десятерыми. А те, кого обнять уже не мог – не хватало рук, – держались за ремень иди гимнастерку.

Ребята доверили ему обременительную роль посредника во всех спорах между собой и вожатыми. И если поначалу эти разбирательства его просто-напросто утомляли то потом в них обнаружилось нечто занимательное дом него. В каждом конфликте проявлялся характер и весь предыдущий опыт «истцов» и «потерпевших». И бывало, выслушав полупечальную историю какого-нибудь Баранкина и убедясь, что вина мальчишки значительно меньше, чем могло показаться, шел к Соне или Вале просить, чтобы они ваяли наказанного, учитывая чистосердечность покаяния, на экскурсию или морскую прогулку.

Он все охотнее вникал в отрядную жизнь, задумываясь: а не написать ли после «Дальних стран» книжку про Артек? И даже сказал о своем намерении девочкам-вожатым, обещав: если сядет повесть такую писать, напишет и про них.

Иногда же возникали события, которые переворачивали всю отрядную жизнь. Так, в Валяной «роте» вдруг стали пропадать деньги, пока не обнаружилось, что их берет одна и та же девочка, умная, веселая, с косичками, на которую б никто никогда не подумал.

Когда ж это выяснилось и ее пригласили в пионерскую комнату, где были только они вожатая, девочка во всем призналась и тут же сказала, что не знает, зачем брала, и даже не может объяснить, как это получилось. Ей тут очень-очень хорошо. Только теперь очень-очень стыдно. Она просит поскорее отослать ее домой, а деньги она вернет, потому что ни копейки не истратила.

Случай всему отряду был известен. Не разбирать его было нельзя. И, подготовив ребят, объяснив, как вежливо они должны себя вести, провели собрание. Девочка повторила все, что сказала в пионерской комнате. Ребята ее простили. И тут началось самое драматичное: девочка не могла найти деньги.

Всего она взяла двадцать два рубля: у кого пятерку, у кого трешку, у кого рубль. И прятала в разных местах. А теперь забыла в каких. Он ходил вместе с ней, помогая искать. Пятерку и две трешки удалось найти быстро, а остальное – никак. Ребята исподтишка начали девочку дразнить. Она прибегала к нему плакать. Он объяснял мальчишкам, что дразнить ее нехорошо. Она совершила проступок, но проявила и большое мужество, когда созналась. Не каждого может на это хватить.

Спросил у Шишмарева, нельзя ли ему внести недостающие деньги. Шишмарев ответил, что нельзя, ради самой же девочки. Тогда, пойдя с нею в очередной розыск, подбросил рубль и две пятерки и дал девочке их найти.

…Если днем, до ужина, был занят в своих отрядах, то есть у Сони, где находился Тимур, или в «горнострелковой роте», в которой числился командиром, то вечером его приглашали в Нижний лагерь, к старшим ребятам.

Он рассказывал у костра о первых комсомольцах и арзамасском своем товарище Пете Цыбышеве, о друге-курсанте Яше Оксюзе, о разведчице Маше – Насте Кукарцевой. Если же спрашивали, будет ли про все это книга, отвечал: одна уже написана. И читал по памяти отрывки «Школы», а затем что-нибудь из «Дальних стран».

В каждодневных встречах с ребятами приходило ощущение наконец-то найденного пути. Оно рождалось не из того, как ему хлопали (народ тут был на знаки внимания щедрый), а из того, как слушали, хотя ребят набиралось много, какие задавали вопросы. И когда смотрел при отблеске затухающего костра на ребят – на их то серьезные, даже напряженные, а то улыбающиеся лица, – сомнения и собственные беды отступали куда-то далеко-далеко. Лишь по ночам, растревожась от собственных рассказов, видел во сне одни и те же повторяющиеся картины прошлого: вагон специального поезда, а он адъютант у Ефимова; киевские командные курсы, «случайно становлюсь комиссаром отряда… выше… выше… Срыв… и точка…».

Или: «Арзамас… Похороны Яшки… Зойка… Поезд командующего… Серпухов… У главкома… Срыв… больница».

Рано поутру шел к морю. Первая же волна, в которую нырял, смывала остатки ночных снов.

И впервые за две недели после того, как были закончены «Дальние страны», снова захотелось сесть за стол: припомнился эпизод, из которого мог получиться рассказ, а то и маленькая повесть. К тому же из «Молодой гвардии» неожиданно пришло очень теплое письмо.

В лагере прижился. Все – от Шишмарева до вожатых – просили, чтобы пожил у них подольше. Он не возражал. Центральное бюро в Москве тоже. Он мог остаться в Артеке до глубокой осени и начать новую книгу…

* * *

Записи в дневнике: «Пробовал работать – сорвано» .

«Не могу работать» .

«Хватит. Опять начинаю работу. Все расчеты, объяснения, разговоры – все потом» .

Последняя запись в артековской тетради: «Сорвано. Выезжаем в Москву».

В Москве узнал: у него больше нет семьи.

ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

Отступление

20 января 1932 года.

«Северный вокзал. 17 час. 55 мин. Я стою у ярко освещенного окна транссибирского поезда Москва – Владивосток. Гудок. Сквозь холодное толстое стекло я вижу, как самый хороший мой товарищ, мой маленький командир – Тимур Гайдар улыбается и поднимает руку, отдавая прощальный салют».

…В Москве не находил себе места. Мир оказался невыносимо тесен. Снова нужно было поскорее уехать. Но куда? Он уже не был настолько молод, чтобы ему было все равно куда. Да так никогда и не было: всегда тянуло к своим. В Ленинград поехал из-за Галки, в Пермь – из-за Коли Кондратьева и Шурки Плеско, в Архангельск…

В Архангельск можно было вернуться и теперь, но это было бы не легче, нежели остаться в Москве. Однако ему повезло. Секретарь Архангельского крайкома партии Сергей Бергавинов получил назначение на Дальний Восток, брал с собою в Хабаровск Шацкого. А Шацкий пригласил старых работников «Правды Севера». Звали него.

Старые друзья на новом месте – это его устраивало.

Он выехал в тот же вечер и в Хабаровск попал двадцать восьмого. Дал телеграмму, но его не встретили. Плутая в темноте и не веря, что кого-нибудь застанет, отыскал приземистый каменный домик редакции. Там был дежурный, совсем еще мальчик, Витя Королев.

Витя нетерпеливее всех ждал его приезда. Особенно после того, как Петр Кулыгин дал ему прочесть «Школу». Зная об этом нетерпении, Шацкий поручил Вите его встретить, оставив дежурить машину и шофера, а Витя проспал…

Сколько мог успокоил парнишку и отправился в общежитие редакции, где ему было приготовлено место. Двери открыл другой парнишка, но постарше, который тут же нырнул обратно в постель, под груду одеял и пальто. Это был художник и сотрудник редакции Борис Закс, с которым судьба свела его надолго.

В редакции увидел всех своих: Кулыгина, Фетисова, крестника Кольку Пантелеева и, конечно, Шацкого, который тут же выставил всех из кабинета, чтобы расспросить, как самочувствие, что удалось написать после «Школы» и «Четвертого блиндажа». И еще спросил, есть ли деньги, а то можно дать. И велел занести в тетрадь приказов, что «Тов. Гайдар А. П. с 30 января с. г. назначается постоянным разъездным корреспондентом с окладом жалованья в 300 руб. в месяц. За эту ставку (300 руб.) тов. Гайдар обязан дать четыре полноценных очерка в месяц. За весь материал, даваемый сверх этой нормы, тов. Гайдар получает гонорар в общем порядке».

Итак, оклад его был хорош, а условия нелегки. За первые три недели не дал в газету ни строчки. А четыре материала за месяц сумел написать только в июле. Здесь была совсем иная обстановка, нежели, по-местному выражаясь, «на западе», то есть за Уральским хребтом, словно попал в другую страну.

«На полях Маньчжурии в течение уже трех месяцев гремят орудия, – писала 1 января 1932 года «Тихоокеанекая звезда», в которой теперь работал. – Война в Маньчжурии – это зарница надвигающейся новой мировой империалистической бойни. В новом году мы ответим своим врагам на все провокации ростом социалистического строительства и героической борьбой за окончание пятилетки…»

По сообщению ДальТАССа, атаман «Семенов организует белые банды… План переброски корпуса белогвардейцев с Балкан в Маньчжурию прорабатывается в Париже и Мукдене». В других материалах говорилось, что Япония самовольно пользуется КВЖД для перевозки своих войск. Как писал один французский журналист, хотя Япония воюет с Китаем, главной целью этой войны является «прежде всего захват советского Дальнего Востока».

В Москве был задержан подданный европейской державы, который пытался совершить покушение на японского посла в Москве с целью втянуть Советский Союз в войну с Японией.

Если где– то в ближайшее время и должно было начаться, то в первую очередь здесь. Хабаровск делался чем-то вроде прифронтового города. Ион, кажется, приехал вовремя.

Когда не ладилась вторая книга «Школы», с грустью думал, что придется снова пойти работать в газету. А теперь возвращение к журналистике было выходом. Сесть за новую книгу он пока не мог: не мог сосредоточиться, не мог оставаться один. Теперь же рядом были друзья, ион снова ощущал близость тяжелого, дымного, но боевого и, несомненно, героического времени.

Дорог был каждый оставшийся до возможного конфликта час, ион как газетчик обрушивался на все, что сегодня мешало строить, а завтра могло помешать воевать.

Он писал о некоем Пузанове, который вдруг закрывал инвалидную артель, присылая милиционера с приказом: «Удаляйтесь отсюда, инвалиды…» И все это, замечал о н, «несмотря на постановление ВЦИК… о том, какие преимущества и льготы дарованы инвалидной кооперации».

Он сообщал о загадочном случае, когда вдруг закрывался продуктовый распределитель рабочих-полиграфистов. Было неизвестно, по чьему приказу. И краевой прокурор тов. Андреев требовал «срочно сообщить, откуда получены вымышленные сведения об опечатании распределителя».

«Но кто же все-таки отдал распоряжение, которому не хотел верить тов. Андреев? – спрашивал он в фельетоне «Ничего не вымышлено». – Может быть, горпрокурор? Нет. Крайисполком? Нет. Нет и нет. Не кто иной, как сам тов. Андреев…»

Во всех его фельетонах речь шла «не о фонтанах» – о самом насущном, без чего не мог отстраиваться громадный, стремительно обживаемый край.

«На Артеме жалуются, – сообщал он:»-«Не живут подолгу вербованные. Не нравится. Одни едут, другие уезжают. Беда с таким народом».

И он задался вопросом: «Отчего беда?» И ездил по станциям, где «в ожидании поезда разместились целые таборы со всем своим барахлом». Иные «с целой оравой ребят». С января по июль, замечал он, «больше чем на сто процентов сменилась рабочая сила на Артеме. Отчего уезжают, на что жалуются? Жалуются не на то, что вообще плохо, а на то, что порядка мало. А так как порядок зависит не столько от объективных причин, сколько от «распределителей», то едут туда, где, понаслышке, распределители опытней и лучше.

Возьмем, например, артемовскую столовую. Если на дворе солнце, то и в столовой сухо. Если на дворе дождь, то и в столовой дождь. Он падает по головам, мутные струйки стекают на столы, на хлеб, в суповые чашки. Обедай хочешь под брезентом, хочешь с зонтиком».

Некий Титов, поставленный руководить общественным питанием, считал: крышу должно чинить рудоуправление. Рудоуправление отвечало: «Десять раз вам предлагали: возьмите у нас со склада два-три куска толя и чините. Работы всего на полчаса».

И вот пока они уже не первый месяц препирались, «какой-нибудь Сергей Васильев, которому изо дня в день капает на затылок обеденный дождик, решает: «А что, елки-палки, не поехать ли мне с Артема на Сучан? Езды полсуток, а столовая, говорят, там лучше…»

При этом, показал он, администраторы, оргталантов которых не хватало, чтобы залатать крышу куском толя, были не в шутку озабочены тем, чтобы придать своему безделью вид бурной деятельности, дабы всегда можно было сказать: «Он просил, а ему не дали.

Он искал и не обрел. Он стучал, и ему не ответили. Он заказал, а ему не сделали. И вместо того, чтобы, найти выход из положения…», «совбур» торопился «снять», «сложить» или «переложить» ответственность на другого, запасаясь охапкой документов.

Техника была такова: «Телеграмма. Срочная. Союзтара. Шлите ящики, мешки, бочки. В случае несвоевременной отгрузки снимаю с себя ответственность и ПЕРЕКЛАДЫВАЮ ЕЕ НА ВАС».

Вверху на телеграмме пометка: «Копия: крайпрокуратура, секретарю крайкома, президиуму крайисполкома, ОГПУ, крайРКИ».

Получив такую телеграмму, «бюрократ из Союзтары на лету… подхватывал эту свалившуюся на него ответственность и перекладывал ее дальше примерно так: «Телеграмма. Срочная. Дальлеспром. Ускорьте отпуск лесоматериалов для заготовки тары. В случае запаздывания ответственность перекладываю на вас». Над телеграммой пометка: «Копии» и т. д.

Но «метание копий» не заменяло работы. Это, в частности, обнаружилось на выездной сессии крайсуда, где разбиралось дело руководителей строительства авторемонтного завода, который в случае военного конфликта приобретал особое значение.

Прикрываясь «объективными» причинами, руководство заставило пятьсот рабочих «стыть в дырявых бараках и мокнуть под проливным дождем». Причем в Дальстройтрест шли «лживые, самовосхваляющие рапорты о том, что основные недостатки устранены, несмотря ни на какие трудности».

А в это время за спиной «метателей» рапортов действовал некто Бондарь, он же Хохлыга, убежденный контрреволюционер, принятый на должность заведующего столовой по истрепанной справке, изготовленной в тюрьме, откуда он бежал. Обед у Бондаря-Хохлыги подавался «с хрустящим песком», суп – «из горького непромытого пшена», разбавленного крутопосоленной водой. И на все вопросы… «Почему это столовая № 23 кормит такой, точно нарочно приготовленной дрянью, – следовал всегда вразумительный ответ… что обед готовится из казенных продуктов, что за качество продуктов столовая не отвечает и что, наконец, каждый должен помнить о переживаемых трудностях…».

«Будет суд. Будет приговор, – включал он статью из зала суда, – но этого мало. Нужно, чтобы дело стройки № 5 стало последним сигналом, последним предупреждением всем тем, кто умышленно или неумышленно собственную бездеятельность, лень, головотяпство, барски-наплевательское отношение к нуждам рабочих прикрывает ссылками на трудности и тем самым замазывает действительную природу трудностей, возникающих в… процессе строительства социализма…»

Как– то раскрылась дверь кабинета Шацкого. Вышел редактор и высокий незнакомец лет сорока в сиреневом заграничном костюме, со скуластым, рябоватым лицом, в котором было что-то прирожденно-сибирское. И в то же время собранность и строгость.

Это был Елпидифор Иннокентьевич Титов, назначенный заведующим сектором международной политики с дежурным окладом в 300 рублей.

В свое время Титов закончил Иркутский университет. Объездил Китай, посетил Японию, но западнее Иркутска не бывал нигде. Титов знал в совершенстве японский, английский, немецкий, французский, неплохо китайский, итальянский, испанский, кроме того, языки наших северных народов, потому что считал: в нем течет тунгусская кровь.

Втроем – с Титовым и Заксом – они дружно жили в своей комнате. Дружно – и в бесконечных спорах, зная, что ни один из них не переубедит остальных, и заранее мирясь с этим. Зачинщиком большинства диспутов выступал о н. Бывало, успешно вдвоем с Заксом атакуя Титова и видя, что Титов выдыхается, а спор грозит иссякнуть, он внезапным маневром блокировался с недавним противником и нападал на Закса, чтобы потом снова атаковать «Титкинса». Это была веселая дружеская игра, которая требовала немалого искусства полемики, а также знаний.

Спорили обо всем. Серьезно – о коллективизации, будущей войне, экономическом и военном потенциале Японии и западных стран. А с игрой и шуткой – об искусстве, например о Матиссе. Закс хорошо знал мировую живопись, потому что учился на художника. У Титова, в библиотеке на КВЖД, была редкая коллекция репродукций.

К чему относился вполне серьезно – это к совместным занятиям с Титовым французским. К его удивлению, помнил из школьного курса куда больше, нежели можно было предположить, но произношение у него в самом деле было нижегородским. И тут уже ничего нельзя было поделать. Так они и беседовали: Титов на парижском, а он – арзамасском диалекте.

В полушаге от войны…

Из перехваченных секретных бумаг стало известно о вполне реальных планах нападения Страны Восходящего Солнца на Советский Союз. «Японо-советская война… – говорилось в этих документах, – должна быть проведена как можно скорее. Мы должны осознать; что по мере прохождения времени обстановка делается все более и более благоприятной для них…»

При этом Япония, понимая, что в одиночку с такой страной, как наша, не справиться, делала ставку на то, чтобы «вовлечь соседей и другие государства в войну с СССР».

Японские документы были опубликованы в нашей печати 8 марта 1932 года. А через три дня некто Штерн по заданию зарубежного центра в Москве средь белого дня ранил несколькими револьверными выстрелами советника германского посольства фон Твардовского. На суде Штерн признался, что принял советника за германского посла фон Дирксена и что цель покушения – спровоцировать войну с Германией.

Не прошло и месяца – белогвардеец Горгулов убил на книжной выставке в Париже президента Франции Думера.

«Парижский выстрел, – писали газеты, – попытка создать новое Сараево».

«Горгулов прямо заявил, что ставил себе целью вызвать войну между Францией и СССР».

А еще через неделю «Тихоокеанская звезда» сообщила о провокационных призывах японской газеты «Нихон» к нападению на Советский Союз.

Заметались по Хабаровску всадники на взмыленных конях. Шли по ночам по городу, растворяясь в темноте, только что прибывшие части. Толпились возле военкомата мальчишки, глядя на желавших записаться в добровольцы. В магазинах расхватывали все, что можно было купить без талонов.

Даже будничное воспринималось теперь сквозь призму происходившего на мировой арене. «Очень важное постановление о мясозаготовках», – помечал он в дневнике. И через два дня: «Написал большой очерк о мясной проблеме. Вернее, не очерк, а памфлет о кроликах. Писал и подклеивал листы, получилось три аршина».

Он объездил все базы и питомники, понял, что реальные условия для разведения кроликов в условиях края есть. Нашел фермы, где кролиководством занимались с умом. И выступил с конкретной программой.

«Пускай Кроликоцентр еще не раскачался, – заканчивал он. – Пускай ЦРК возится около деликатесных огурцов… Ничего. Они заработают. А если не захотят, то их заставят работать теми темпами, которые требуются…»

Был резок, потому что передышка кончилась. На раскачку времени уже не оставалось.

«За последние дни, – писал в дневнике, – в Хабаровске спокойнее. Немного улеглись толки о возможности войны. А все-таки тревожно. Все чего-то ждут». Он ждал со всеми. Неизбежность войны была очевидной. Неясным оставалось одно: сколько продлится отсрочка: еще месяц? Три? Год?…

Японская армия в 1932 году насчитывала 250 тысяч. С резервистами – от четырех до десяти миллионов. А кто выступит против нас на западе, когда начнется тут, на востоке? Германия? Франция? Польша?…

Но, кто б ни выступил, он знал: для нас война будет всенародной. И занес в дневник: «Надо собраться и написать для М[олодой] Г[вардии] книгу: Крым, Владивосток, Тимур, Лиля, все это связать в один узел, все это перечувствовать еще раз, но книгу написать совсем о другом».

Еще неясно представлял, что это будет за книга, но знал: то, что происходит теперь на его глазах, должно быть как-то связано с личной его бедой, с тем, что понял в Артеке.

Власть творчества

Пристальнее, чем всегда, вчитывался в столбцы газетных сообщений. И снова, как о прямом долге именно теперь: «Надо начать книгу…» Написал, подчеркнул и обвел. А работа не начиналась. Думал: книга будет о верности, о том, что видел год назад, в Крыму, о том, что было в прошлом.

Обложка рукописи.

Пусть прошлое пройдет обрамлением, пусть прозвучит напоминанием. И, еще не вполне решив, что в обрамление отобрать, перечислил эпизоды, которые были горькой его радостью и гордостью…

«Во сне видел Котовского. В 1921 году на антоновские банды, ночью в Бенкендорф-Сосновку он прискакал с бригадой. Я командовал тогда сводным отрядом. Странно теперь вспоминать. Все это давно-давно было… помнится мне, что это было как раз в конце мая 11 лет тому назад.

…Помню Тухачевского – осенью в Моршанске я командовал, а он принимал парад.

…Меженинов – поезд командующего О.В.О. – я был дежурным и получил выговор. Он добродушный – огромный.

…Данилов – член РВС… «Только в революцию могут происходить такие вещи».

…Фрунзе. Я сидел в приемной РВС – он вошел, проходя к себе в кабинет…

Все как– то стирается и расплывается. Все это очень давно».

После увольнения из армии хронологически шел Ленинград, но история о том, как стал писателем, не нужна была в этой книге. И мысль шагнула дальше:

«Вспоминаю смутно Пермь. Голубой дом. Лильку – девчонку в ярком сарафане. Тени смутные, далекие, далекие…»

Эти воспоминания давали внутренний настрой, который был необходим для будущей повести.

Возможно, замысел книги дозрел во много быстрее, но послали в командировку во Владивосток и Сучан.

Поездка вышла продолжительной – и оставляла немного времени для себя. Ненадолго почувствовал себя путешественником, словно попал в чужую страну. «Трепанги, – заносил он в дневник, – матросская шутка. Судно «Совет»… Ночные переходы. Японское море. Буря. Перевал Сихотэ-Алинь. Татарский пролив – впрочем, всего не перескажешь. А в общем, вернулся из путешествия 29 июля».

То, что поначалу казалось перерывом в работе, стало ее продолжением. На открытой палубе корабля, когда в лицо дул тугой ветер, осыпая брызгами соленой, как в Черном море, воды, мысль невольно возвращалась на год назад, проясняя, «прорабатывая» те частности, без которых не мог решить основного.

Если повесть будет автобиографической, почему бы ей не стать продолжением «Школы»?

Начать тогда можно с отъезда из Москвы. С каких-то встреч в поезде. Потом Артек. Его замкнутость в ту пору и сдержанность Тимура можно объяснить совсем по-другому: более тяжелой, но и более гордой бедой… А потом что-то происходит в самом пионерском лагере, только круче…