Текст книги "Гайдар"

Автор книги: Борис Камов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Командир отряда Горелов до ухода в лес работал секретарем Гельмязевского райкома партии. Секретарь он, видимо, был неплохой: колхозы жили хорошо, в достатке, а в военном деле разбирался не очень. И, зная за собой эту слабость, ревниво относился ко всем рекомендациям и советам.

В отряд из «приблудших» брал не всех, предпочитая рядовых. А если командиров, то все равно рядовыми. Исключение было сделано для батальонного комиссара Бугаева: ему Горелов доверил проведение политинформаций в отряде. И то, что группе Орлова предложили обосноваться в пустом доме лесника, в километре с лишним от лагеря, преследовало, как поняли позже, две цели: гостям оказывали внимание и отдавали лучшее, но поскольку они все же гости, ни полковнику Орлову, хоть он и орденоносец, ни подполковнику Николаеву, ни старшему политруку Белоконеву (который был представителем Военного совета фронта на киевских переправах и с которым о н опять встретился в Семеновском лесу) не надлежало вмешиваться в дела отряда. Никому из командиров группы не было также предложено вступить в отряд.

Впрочем, оставаться здесь, под Леплявою, в планы командиров и не входило. Люди рассчитывали немного отдохнуть и двинуться к линии фронта.

Рано утром, когда в доме лесника, отведенном Гореловым, еще спали, о н пришел в партизанский лагерь, где их накануне кормили обедом, поили разбавленным спиртом, а также устроили что-то вроде бани, дав переодеться и сменить белье.

В лагере уже проснулись. Однако не было и признаков деловой спешки или приготовлений. Лишь в одном месте, неподалеку от командирской землянки, молодой лейтенант разъяснял, почему в войне с фашистами, хотя у нас и получились временные неудачи, мы все равно победим.

Вопрос был трудный, а случай особый: человек, видно, привык повторять то, что пишут газеты. А здесь почтальон газет по утрам не носил. И парень не придумал ничего иного, как только напоследок повторить:

«Враг будет разбит, победа будет за нами».

– Понятно, – произнес партизан в командирской шинели и кепке. – Значит, победа будет за нами: сначала нас н е будет, а потом и победа придет?

Лейтенант испугался: «Вы не должны, вы не смеете так говорить».

– А ты мне растолкуй, в чем же я ошибаюсь?! – продолжал партизан. Возможно, у него тоже кошки скребли на душе, но сейчас к тому же было и скучно.

«Дай– ка, друг, я ему отвечу, – вмешался он. – Зовите давайте всех, объясню, как надо понимать: «Наше дело правое, победа будет за нами».

Долго ждать не пришлось. Послушать свежего человека собрались все, кто был поблизости.

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете, – начал он. – Фронт далеко. Немцы близко. И всем нам приходится круто… Так?

Партизаны одобрительно зашевелились: так.

– Могу вас утешить: в гражданскую было еще хуже. Но ведь победили?… Победили. А почему победили, вы думали? А я скажу почему – была в нас тогда злость. Трудно, легко ли – мы дрались. А вы, простите, сидите и ждете, что кто-то станет драться вместо вас.

Партизаны смущенно закашлялись.

– Вас бы на часок под Борисполь… Вас бы на часок в то село, где колодцы забиты трупами женщин и детей, – вы бы сейчас спокойно цигарок не курили и к мальчику-лейтенанту (прости, браток!) с идиотскими вопросами не приставали. И когда появится в каждом из вас такая злость, когда научитесь бить врага и в хвост и в гриву всем, что под руку подвернется, тогда вы и без политинформации поймете, почему победа будет за нами…

Увидел: людям этим нужно дать дело.

Получив согласие Горелова, подготовил и провел первую в истории отряда операцию – подбил вездеход и «опель». Несколько гитлеровцев были убиты. А двух офицеров со штабными документами и картами взяли даже в плен. К сожалению, допросы и документы отряду практически ничего не дали. Свои силы были пока слабы. А передать информацию было некуда.

Однако успешное начало крепко всех приободрило. К тому же скоро выяснилось, что он весьма удачлив. Не было случая, чтоб, уйдя «на охоту», вернулся бы со своей группой ни с чем. В лагере докладывал Горелову о подбитых машинах, сожженных обозах, вываливая на стол удостоверения солдат и офицеров, письма, карты, пистолеты, автоматы.

«Инерция удачи» помогла провести и вылазку в Кале-ники, небольшое село возле райцентра, где осталась в спешке брошенная свиноферма.

«Отрядить бы в Каленики для такого случая человек десять, – предложил кто-то. – Мешки за плечи и пошел».

«На себе тащить не дело, – возразили ему. – Нужна подвода. Хорошо бы две. Кинул свинку-другую на телегу – и порядок».

«А машины у нас для чего?» – поинтересовался он.

«Как для чего? – удивился завхоз Ваченко. – Подвезти что, подбросить, хозяйство – это вещь такая…»

«Вот и надо в твое, Иван Семенович, такое хозяйство подбросить свиней на машине».

Все подумали: шутит.

«Но ведь на машине тропками не проедешь?»

«Значит, нужно проселками», – отвечал он.

«Но тут всякий, кому не лень, увидит…» – «Пусть, – соглашался он. – Кому же в голову придет, что партизаны разъезжают по селам на машинах?»

Уговорил. Игнат Касич сел за руль. Он рядом. Человек пять, спрятав оружие, разместились в кузове. И машина с включенными фарами покатила через занятые немцами села, через райцентр Гельмязево, где в здании райисполкома теперь помещалась немецкая управа, но машину никто ни разу не остановил: принимали за полицаев.

У фермы связали бойкого старичка сторожа, проникли внутрь – и тут операция чуть не сорвалась: ведь живьем свиней не повезешь. Резать тоже нельзя – поднимут визг, перебудят все село… На помощь пришла родная литература.

– Надо было, друзья, – серьезно сказал он, – читать повесть Пушкина «Дубровский».

Достал пистолет, приставил к уху первой подвернувшейся под руку свиньи – негромкий, как хлопок, выстрел. Второй. Третий… Через несколько минут двенадцать тяжелых туш погрузили на машину и тем же путем доставили в лагерь.

В районе об этой операции было много разговоров. А тем временем в отряде разделывали и коптили свиные туши, которые за неимением кладовой подвешивали на деревьях.

…Он уже окончательно перешел в отряд (в дом лесника приходил только ночевать), но, когда попросил Орлова отпустить в партизаны насовсем, полковник наотрез отказался. Тогда с той же просьбой к Орлову обратился Горелов, который сказал, что писатель здесь, в тылу, нужен для пропагандистской работы и составления истории отряда.

Отказать Горелову было труднее, но Орлов, надо воздать ему должное, отказал Горелову тоже. Тогда он снова обратился к полковнику сам.

– Запрещаю вам не только этот переход, – оборвал его Орлов, – я категорически запрещаю даже разговоры на эту тему…

Можно было бы повернуться и уйти в лагерь без всякого разрешения, но не хотел портить отношений с Орловым, который в Семеновском лесу показал себя волевым и умелым командиром, собрав людей и отважась на то, на что не отважились другие. Кроме того, Орлов направлялся в ближайшие дни к линии фронта. И, смягчая тон разговора, сказал:

«Позвольте, Александр Дмитриевич, вам не подчиниться».

Поведал, что давно уже «белобилетник» (Орлов, глядя на пустые его петлицы, думал, что писатель просто не успел получить звание), что на фронт попал, если разобраться, случайно. Коли теперь вернется, скорее всего упекут в глубокий тыл. А о н должен быть «в гуще событий». Здесь же, в отряде, он и материал для себя найдет, и ручной пулемет его «без дела не соскучится».

Все это, разумеется, была правда – только не вся. Он был единственным человеком из «пришельцев», кого искренне приветил Горелов. Возможно, Федору Дмитриевичу льстило, что в отряде известный писатель, да еще орденоносец. Одновременно Горелова, по всей видимости, успокаивало, что писатель, хотя и командовал в прошлом полком, не имеет сейчас никакого воинского звания, кроме громкого, однако в этой ситуации бесполезного титула «специальный корреспондент».

И Горелов не препятствовал тому, что он разрабатывал и планировал боевые операции, настаивая лишь на двух вещах: первое, чтобы он обо всем предварительно докладывал, и второе – чтобы… он на эти операции не ходил. (Тут они каждый раз спорили. И он, разумеется, все равно уходил, только с растрепанными нервами.)

И выходил парадокс: Горелов, который опасался влияния окруженцев на жизнь отряда, целиком доверил ему руководство диверсионной, то есть практически всей боевой деятельностью партизан.

О н, разумеется, не хуже Орлова понимал, что дисциплина в отряде «неважная», что лес «пятачковый» и долго продержаться тут нельзя. Но жизнь отряда с его приходом заметно переменилась. Кроме того, никто не собирался оставаться здесь долго. В-третьих, ему доверяли людей. Людей этих ему, в частности, доверял и Горелов. И дальнейшая судьба семи десятков человек, во всяком случае он так думал, в немалой степени зависела теперь и от него.

Объяснять это Орлову, наверно, было бы нескромно. Полковник же понял, что уговаривать бесполезно. Ион окончательно поселился в партизанском отряде. Спал в командирской землянке, которая, впрочем, не отличалась от остальных и была такой же холодной. «Военные советы» проводил у подножья дуба, а писал, сидя на громадном пне от спиленной сосны. На пне хорошо работалось, а е м у нужно было многое записать.

Из рассказов людей группы Орлова, из бесед с окру-женцами, которые попали в отряд до него, прояснились новые подробности обороны Киева. Помимо этого, он писал историю отряда Горелова, которая пока ничего особо интересного не представляла, но он полагал: когда отряд окрепнет и развернется, все это любопытно будет сравнить.

Маша – Желтая ленточка

Еще в первое свое появление в лагере заметил: из-за кустов, когда работал, за ним внимательно наблюдала какая-то девочка лет четырнадцати, в светлом платье, теплой фуфайке и аккуратных, по ноге сшитых, сапожках. Девочка носила платок, под которым оказались длинные русые косы, перевязанные сверху желтой ленточкой.

Каждый раз выходило так, что девочка начинала свое тайное наблюдение за ним, когда писал особенно трудный кусок и не хотел отрываться.

Вообще писать ему становилось все трудней: и от переутомления (очень мало спал), и оттого, что писать в осеннем лесу, положив на колени сумку, – это не за столом в теплой избе, и еще оттого, что хотелось быть кратким и точным. Это не всегда удавалось. Он нервничал. И партизаны знали: если Гайдар пишет, лучше без особой нужды его не трогать.

И, замечая Желтую ленточку, как он прозвал ее про себя, тут же про нее забывал. А когда вспоминал, ее уже не было. Она так же неприметно исчезала, как и появлялась. И он не видел, чтобы она в лагере с кем-нибудь разговаривала.

Однажды, когда снова работал, торопясь при свете костра занести что-то в свою тетрадь, ему протянули эмалированную кружку с горячим, дымящимся на холоду чаем и кусок крупно отрезанного хлеба. Он неохотно и не глядя взял, поблагодарил, потом быстро поднял голову и увидел таинственную Желтую ленточку.

– Вас как зовут? – спросил он.

Смутилась: «Мария».

Усмехнулся: «Нет, мы будем вас звать Желтая ленточка».

Мария машинально потрогала косы (была без платка), как бы проверяя, ее-то ленточка на месте или нет, и спросила:

«А это именно почему?»

В тон ей, поддразнивая, ответил: «Именно вот поэтому…»

Он уже знал, кто она такая: это была пятнадцатилетняя дочь комиссара Моисея Ильяшенко. Только в мае Желтая ленточка получила комсомольский билет. В отряд с маленьким узелком, в одну минуту собранным матерью, пришла вместе с отцом. А через несколько дней ее вызвали в командирскую землянку.

– Вот Моисей Иванович, – сказал ей Горелов, – советует сделать тебя разведчицей… Что скажешь?

– А что нужно будет делать? – ответила она. Сначала Марину (как звал ее отец), или Машу (как звал ее Горелов), посылали на задания вместе с Натой Евдокимовой, но в селах Нату знали, она работала в райкоме. И Маша стала ходить одна. Возвращаясь, она незаметно проскальзывала к отцу или Горелову, рассказывала об узнанном, быстро ела и снова уходила в Гельмязево. Или шла по особому маршруту – тогда ей с собой давали специально заготовленный документ (этим ведал нач-штаба Тютюнник). Несколько раз Машу задерживали, а документы перепроверяли, но все сходило: «липу» делали надежно.

В лагере ей строго-настрого запретили разговаривать и спрашивать о людях, которые приходят в отряд. Однако встречаться с Машей – Желтой ленточкой в потаенном месте, как он это делал в Сибири, посылая на задания другую Машу – Настю Кукарцеву, в лагере Горелова не додумались. После двух-трех ее приходов Желтую ленточку знал в лицо весь отряд. «Конспирация» теряла смысл. И Маше изредка дозволялось ночевать в отряде. В такие вечера она заботилась о нем.

Если он писал, его не отвлекали. И, работая при свете костра, в нескольких метрах от кухни, он тем не менее иногда оставался без ужина. Его это мало печалило. Он полюбил работать на пустой желудок, когда голова делалась легкой-легкой, поэтому самым хорошим временем считал утро, до подъема, и немного жалел, если из-за ночной, им же предложенной операции рабочее утро пропадало. А Маша, когда оставалась в лагере, следила, чтобы он непременно поел.

Она незаметно подходила к нему с котелком, прикасалась ладошкой к его плечу (если тихо позвать – не слышал, а громко она стеснялась). Он вздрагивал и оборачивался:

«А– а, это ты, маленькая? Что случилось?» Она протягивала котелок с кашей: «Вы бы поели…» Невозможно было объяснить ей, девочке, воспитанной на украинском гостеприимстве, что если он не ест, то ему только лучше пишется. И с надеждой спрашивал: «А разве это обязательно?»

Она изумленно отвечала: «Конечно, обязательно… Вы же остаетесь без ужина».

Он съедал немного, потому что, если съесть весь котелок, сразу захочется спать. И он не выполнит норму. А Маша не отходила, пока он не попьет еще и чаю.

Любого другого он бы прогнал (что и делал), а ее не мог. Впрочем, кажется, ее нарочно поэтому к нему с котелками и подсылали.

В разговоре выяснилось, что Маша прочла все его книги, «какие только смогла достать», «Тимура» помнила «почти на память».

Он провожал ее на задания и старался встретить каждый раз, когда она возвращалась. Бывало, она уже в лагере, а о н еще не знает. И начинает нервничать. И вдруг она выскальзывает из штабной землянки. Он встревоженно спрашивает:

«Ты уже вернулась?»

Она растерянно кивает.

«Ты давно вернулась?… А поесть успела?… Ты не очень торопишься?… Нет?… Тогда расскажи, что узнала и что видела…»

Она рассказывала, что в райцентре «тревожно-спокойно». И хотя еще никого не арестовали, «возле нашего дома каждую ночь засаду устраивают: отца ждут».

«Но тебя ведь тоже могут схватить?»

Она смеялась: «Конечно, могут, но только не схватят. Неподалеку от нашего дома есть копна. Я в ней и сижу, пока полицаи не уйдут. А уйдут – я шмыг в хату. И когда десятихатник – есть у нас такой, ну вроде надсмотрщика – приходит звать меня на работу, я уже готова и выхожу, как все, в поле».

Маша старалась рассказывать про дела свои беззаботно и весело, но с каждой минутой от ее слов ему становилось только печальней.

Его не покидало странное ощущение, что однажды это все уже было. И тревожное предчувствие: он знает, что будет.

Он видел то смешанный лес, себя на коне в разведке, чью-то тень при лунном свете. Подумал тогда: белый лазутчик. Оказалось – девчонка, Маруся.

А то вдруг лес перед внутренним взором, менялся. Кругом стояли мохнатые ели и сосны. Ион ждал в потаенном месте другую девчонку, веселую и дерзкую. Она приезжала на коне с длинными, как у Желтой ленточки, только черными косами. И тоже смеялась, уверяя, что с ней ничего не случится. И каждый раз мучительное ожидание. И каждый раз тревога, если Маша – Настя задерживалась. А потом ему не показали ее даже мертвую…

– Когда же ты спишь? – заметив, что давно молчит, спросил Желтую ленточку.

– В обед вздремну полчасика. И мне почти хватает. До ночи могу не спать.

– Пойдем, я тебя провожу. – Он доводил ее до развилки и останавливался.

– Счастливого пути… И будь, пожалуйста, как всегда, умницей.

– Ладно.

Незадолго до нынешнего боя Желтая ленточка пробыла в лагере почти сутки. Вечером сидели все у костра. Демьян наигрывал на старой скрипке печальные цыганские мелодии. Партизаны приуныли. И тогда, шепнув два слова музыканту, под ту же скрипку он затянул старую дальневосточную:

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед,

Чтобы с бою взять Приморье -

Белой армии оплот…

Песню подхватили. Пел ее не очень большой и не очень дружный хор. Иные, позабыв слова, выводили голосом один только мотив. Но даже от этой не очень складно исполненной песни легче задышалось…

Когда кончили петь, повернулись все вдруг к нему:

«Аркадий Петрович, прочтите, что вы пишете… Хоть сколько-нибудь».

Смутился. То, что можно было прочесть, – готовые очерки: о командире эскадрильи капитане Солдатове, гневное «Варвары XX века», смешное – о том, как тонул в гнилой речке Трубеж и как вытащил его за воротник незнакомый солдат, – уже читал. И сегодня его просили не об этом: знали, пишет про отряд. И каждому хотелось услышать немного про себя. А это была еще не книга, только подступы к ней… Кроме того, писал, что было: и хорошее, и нелепости, и мысли по поводу, и свои не всегда лестные оценки. А людям хотелось приятного.

Ион сказал:

«Записки свои читать я сейчас не буду. Не могу. Это еще только заготовки. Наброски. Над ними нужно много работать, прежде чем их можно будет показать. Вот напечатаю книгу, тогда сами и прочтете. Я много о вас написал. Думаю, еще больше напишу. И если выйдем из лесу, из кольца – страна трудов ваших не забудет…»

Когда расходились по землянкам, подошла прощаться Маша. «Аркадий Петрович, – спросила она, – а вы разве пишете только о войне?»

– Ты права, – ответил он, – я пишу о многом, но о войне, конечно, в первую очередь.

– Но ведь раньше у вас были только детские книги. А теперь, значит, будет книга для взрослых?

Сказал, что думает написать не одну, а много книг, но в романе для взрослых непременно будет про ребят. А в книжке для ребят – про ребят и про взрослых. «Но в первой же книге, – обещал, – я непременно расскажу про тебя. И глава про тебя будет называться «Желтая ленточка».

– Но обо мне, – растерялась Маша, – совершенно нечего писать. Я ничего характерного не делаю.

– В любом сложном деле, – ответил он, – встречаются люди, которые не делают «ничего характерного». Они просто делают то,"что нужно. И на поверку получается, что они-то и делают самое главное". Мне хочется, – добавил, – написать о комсомольцах твоего поколения, потому что, когда мне было столько же лет, сколько тебе, когда я был мальчишкой-комсомольцем, я тоже впервые воевал здесь, на Украине, и дымное то время и себя той поры хорошо очень помню…

Он замолчал, думая о том, как в его биографии все удивительно сомкнулось.

* * *

Судьба Маши – Желтой ленточки оказалась похожей очень на судьбу Маши – Насти Кукарцевой, с той лишь разницей, что Желтая ленточка, пройдя застенки и пытки, никого не выдав, чудом осталась жива…

Бой

Между вечером у костра и вынужденным отдыхом на болотистой опушке лежал только что закончившийся бой, который переворачивал все. Отступление по спиленной сосне нельзя было назвать поражением. Отряд продержался несколько часов и отошел в относительном порядке, забрав раненых. Партизаны сегодня потеряли гораздо меньше людей, чем могли потерять, но лишились лагеря. Нужно было спешно создавать другой…

Знал: рано или поздно, а бой такой будет. Ради этого боя, то есть большого сражения отряда с оккупантами, остался в лагере, не пошел с группой Орлова к фронту, но бой этот представлял себе иначе, то есть с другим исходом.

…Орлов уходил восемнадцатого – четыре дня назад. Снова настойчиво звал с собой, а он попросил только взять на Большую землю* пакет с очерками и письмо Тимуру.

Ни того, ни другого Орлов взять не решился. Возможно, полковник был и прав.

Идти ж с Орловым о н не мог. И тоже по-своему был прав. Сегодня, например, отряду без него пришлось бы много хуже. И будет, верно, еще немало похожих случаев, тем более что планы у него самые обширные.

Он предполагал обосноваться с отрядом сперва на Черниговщине, а затем и в брянских лесах. Установив связь с Центром, собрать побольше людей. Не сто и не двести, а партизанскую армию с настоящей разведкой, санчастью, пулеметными ротами и даже артиллерией, чтобы немцы узнали, какие силы таятся у них в тылу, чтобы мир увидел, на что способны партизаны в современной войне. Для начала же планировал захват Каневского аэродрома.

И вот немцы неожиданно внесли свой корректив.

Впрочем, так ли уж неожиданно?

Дней пять назад пропал Погорелов, тот самый хозяйственник, которого он задержал возле Озерищ. Вскоре после этого в лагере появились двое незнакомых парней. Их заметили уже возле командирской землянки. Один нес на руке аккуратно сложенную немецкую шинель на шелковой подкладке. Когда их спросили, кто такие, парни развернули шинель: с левой стороны светло-серое сукно было прострелено и даже запачкано кровью. А погоны оказались генеральскими.

Парни объяснили: генерал убит ими вместе с шофером.

«А где его документы?»

«Мы их не взяли. На что они нам? Все равно по-немецки не балакаем».

«В каком же месте вы бросили машину?»

Назвали в каком.

«Надо б проверить», – шепнул Горелову  Дороган. (Он ведал в отряде контрразведкой.)

«Да ну, видно, что свои хлопцы, – громко ответил Горелов. – Накормите их только, не забудьте».

Хлопцев покормили. Даже поднесли по стаканчику. Парни с удовольствием выпили. А потом исчезли вместе с шинелью.

Тогда он вспылил:

«Нельзя было их отпускать, пока не проверили».

«Да брось ты, Аркадий Петрович, чего нам бояться? – усмехнулся Горелов. – Нехай немец нас боится».

«Ты, Федор Дмитриевич, конечно, хороший человек, – ответил он, – но в военном деле, прости, ни черта не смыслишь».

Здесь уже рассердился Горелов. Велел Дорогану послать людей к тому месту, где подбили генеральскую машину. Никакой машины не нашли. И следов ее тоже.

И вот сегодня утром, когда все спали, со стороны лесопилки раздались два выстрела. И потом ветер донес гул автомобильных моторов.

«Тревога!»

Комиссар Ильяшенко и Дороган направились в глубь леса, в разведку. Их догнала встревоженная Маша:

– Папа, ты куда?

– Мы, Марина, – ответил комиссар, – дойдем до лесопилки и вернемся. Если задержусь, помни: что бы ни случилось, будь в Гельмязеве для связи… Поняла?

Отряд готовился к возможному бою. Он залег с трофейным пулеметом на холме на левом фланге, в специально вырытом окопчике, откуда хороший обзор и где можно было держать круговую оборону. Рядом примостился Миша Тонковид – «лейтенант в кожаной куртке», который вызвался быть вторым номером.

Со стороны лесопилки забил немецкий автомат. Затем все смолкло. И через некоторое время в напряженной тишине стал слышен гулкий топот сапог. Бежал один… Или двое…

«Не стрелять!» – приказал Горелов. Из сосен выскочил Дороган. От него узнали: немцев много. Не меньше трех сотен. Идут сюда. А комиссар Ильяшенко убит… «Бедная Маша…»

Потом меж деревьев мелькнули немецкие шинели. Начался бой. С нашей стороны стрекотали автоматы и били два пулемета: его и Кравченко. Когда гитлеровцы подымались в атаку, навстречу им летели гранаты. Немцы подтянули минометы. Мины лопались прямо над головой, но обстрел скоро прекратился: немцы очень близко подошли к партизанским окопам, и минометчики боялись ударить по своим.

Бой вошел постепенно в более спокойный ритм. Огонь с немецкой стороны становился очень плотен: гитлеровцев было по меньшей мере в четыре раза больше. При этом немцы за два с лишним часа не продвинулись вперед ни на шаг, хотя с холма он видел: отрядные девушки-санитарки кого-то перевязывали и уводили. А у Михаила Кравченко почему-то замолчал ручной пулемет.

Но партизаны держались. И продержались бы еще долго, потому что линия обороны была удобной, а боеприпасов хватало, если бы пули не взбили фонтанчики песка возле его окопа с левой стороны.

Ведя огонь со своего пригорка, он следил и про себя отмечал всякое, даже малейшее передвижение среди немцев. Но автоматчики, стрелявшие в него слева, все же подобрались незаметно, и это было признаком тревожным. Он приподнял и легко переставил пулемет на другой край окопа. И тут увидел, что стреляют по нему, охотятся за ним не один или два, а много автоматчиков, потому что кусты шевелятся в разных местах.

Видимо, неся потери и уже не рассчитывая взять лагерь в лоб, немцы задумали обходный маневр. И то болото, которое прикрывало партизан с тыла, грозило превратиться в ловушку. От бойца к бойцу передали приказ Горелову: «Отступать по одному к переправе» – переброшенной через топь сосне.

Отступление началось. Партизанская цепь постепенно редела. И главным сейчас было сколько можно задержать немцев, пока все товарищи покинут лагерь. И он, еще круче развернув пулемет, ударил очередь за очередью по тем автоматчикам, которым удалось подобраться к холму ближе всего. Началась дуэль.

По нему били из-за дубов, сосен, из-за старых, трухлявых пней. Пули жужжали над головой или рыли песок у самого края окопа. Ни одна его еще не задела. Раза два рвались гранаты, но гитлеровцы бросали их лежа, и они не долетали. О н отвечал, поводя, перенося, почти перебрасывая пулемет, мгновенно отвечая на новую вспышку огня непременно короткими очередями. И не иначе как прицелившись.

Все чаще после его очередей, в мимолетных паузах, из кустов доносился испуганный крик или тяжелый стон. А он бил, менял ленту и стрелял снова, держа в поле зрения все пространство перед бугром и радуясь, что немцы, сдерживаемые его огнем, дальше покамест не пошли. И если гитлеровцы вздумают все же осуществить обход, им придется углубиться в лес и сделать немалый крюк, требующий времени, которое любой ценой ему нужно выиграть, чтобы дать товарищам возможность отойти.

В самый разгар поединка за ними приполз лейтенант Вася Скрыпник.

«Горелов, – сказал Вася, – велел брать пулемет и отходить».

Он только махнул Васе рукой, чтобы тот поскорей отсюда убирался, пока не убило, и крикнул Тонковиду, который чего-то замешкался: «Готовь ленты!», потому что немцы, использовав паузу, сделали перебежку, и стал бить, экономя патроны, еще более короткими очередями.

И когда он уже забыл про Васю Скрыпника, тот под жестоким огнем появился у холма снова.

«Аркадий Петрович, – волнуясь, но громко прокричал Скрыпник, – вас и Тонковида вызывает Горелов! Сердится он очень…»

Он обернулся и посмотрел на бедного Васю злыми глазами:

«Уходи отсюда и не мешай…»

А Тонковид добавил: «Когда можно будет, сами уйдем».

В ту минуту они с Тонковидом уйти не могли. Он держал своим пулеметом сотни полторы, не меньше. И выпрыгни они с Мишей из окопа, немцы как саранча ринулись бы на пригорок, а там и в самый лагерь, где еще оставались люди. Они с Тонковидом не очень-то представляли, как выберутся отсюда. Да и выберутся ли вообще, но уходить сейчас, сию минуту, было ни в коем случае нельзя. И они с Мишей убедились в этом очень скоро.

Пошел на перекос патрон, и пулемет умолк. Ему бы эту ленту осторожно вынуть. А он, обдирая ладонь и пальцы, ленту рванул – и все. Гитлеровская машинка замолчала.

То без конца стрельба, он по ним, они по нему, то тихо… Немцы, видимо, заметили, что его пулемет молчит, и тоже перестали стрелять, желая удостовериться. Удостоверились и поднялись.

Вышло их столько, что зарябило в глазах. И, строча на ходу из автоматов, двинулись к бугру. А он, не снимая рук с горячего ствола пулемета, тяжело дыша, словно от бега, смотрел прямо перед собой, ожидая, как в детстве во время драки, чтобы противник подошел на взмах руки.

У него еще не было никакого плана. Но он знал: через мгновенье-другое решение придет. И ждал.

Остывающий пулемет приятно согревал руки. А немцы подбирались все ближе и ближе.

Видя, что партизаны не отвечают (они с Тонковидом только теперь обратили внимание, что справа почти никого не осталось), немцы бежали, изредка постреливая. Возможно, берегли патроны. Или полагали: все убиты, путь в лагерь открыт.

И тут пришло решение. Он пододвинул к Тонковиду пулемет:

«Займись!»

Быстро поставил ногу на край окопа, поднялся на холме во весь свой рост и, выхватив гранату, закричал: «Ура!» – и запустил ею в тех, кто был ближе к бугру.

Он любил гранаты «лимонки» еще с гражданской, Любил за малый вес. За удобную – по руке – форму. За скрытую под толстой – в крупную клетку – оболочкой мощь и устрашающий грохот разрыва. Еще тогда научился быстро и далеко их бросать, зная, как ошеломляет очередь внезапных, сильных и в самую точку разрывов, когда от неожиданности трудно сообразить: кто, из чего и откуда бьет…

Этими гранатами и теперь были всегда полны его карманы. Готовясь к бою, вставил запалы и сейчас, все так же стоя в полный рост и крича «ура», кидал их одну за другой то влево, то вправо, то прямо перед собой.

Немцы заметались. А он еще громче закричал: «Ура!» – и запустил две последние «лимонки».

Немцев было много – он один (Тонковид возился с пулеметом). Он стоял во весь рост на вершине холма, и достаточно было одной прицельной очереди, чтобы его убить, но ни у кого там, внизу, у подножья, не хватило духу остановиться, прицелиться и нажать спуск. Ни у кого… й на это он рассчитывал.

Он знал, что делает паника. Знал, что делает страх, от которого захлебываются пулеметы, перестают вдруг лезть в «казенку» обоймы, а трясущиеся руки позабывают стрелять.

«Трус, он действует в момент опасности глупо, даже в смысле спасения собственной своей шкуры».

И, запустив две последние свои гранаты, наклонился к Тонковиду и тем же голосом:

«Давай твои!»

У Тонковида на поясе тоже висело несколько «лимонок». И Миша протянул их вместе с поясом. Ион снова закричал во всю глотку: «Ура!» – и, уже выбирая, где немцы покучнее, запустил одну за другой. Немцы вскрикивали, падали. Осколки его же гранат свистели совсем рядом, не задевая. И тут произошло то, что должно было произойти: серые шинели побежали.

Тонковиду наконец удалось вынуть злосчастную ленту и вставить новую, последнюю. Легко подхватив с земли громоздкий пулемет и крепко прижав приклад к плечу, он стал бить немцам вслед, не давая опомниться. Тонковид встал с ним рядом, следя, чтобы не вышло нового перекоса.

Когда вышли патроны, он с сожалением опустил пулемет, спрыгнул вслед за Тонковидом в окоп и осипшим от крика голосом сказал:

«Теперь, Миша, беги. Я за тобой».

И вот они все прибрели на эту опушку ^[20].

ЕЩЕ ЧЕТЫРЕ ДНЯ

Решение

26 октября 1941 года Гайдар, лейтенант Абрамов, лейтенант Скрыпник и еще двое, склонясь под тяжестью заплечных мешков, шли вдоль железнодорожной насыпи на окраине села Леплява. Им предстояло дойти до будки путевого обходчика и свернуть на тропку, которая вела к новому, временному лагерю.