Текст книги "Гайдар"

Автор книги: Борис Камов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

«Море здесь такое большое, – сообщал из Артека, – что если хоть три дня его ведром черпать – все равно не вычерпаешь. Вот здесь какое море! А горы здесь такие высокие, что даже кошка через них не перепрыгнет. Вот здесь какие горы».

Если ж подолгу не приходил ответ, обижался: «Здравствуйте, плохие люди! Почему вы мне не пишете? Напишите про свою жизнь.

Я вчера ходил в лес. Медведя, волка и лисицу не видел, но зато видал на заборе живого воробья. У нас здесь живут люди с двумя ушами. По ночам они ложатся спать, а днем их кормят сырыми яблоками, вареной картошкой и жареным мясом. Мыши здесь ночью не ходят, потому что все заперто…»

Тимура при этом не забывал ни на день. «Видел замечательный сон-сказку, – писал в дневнике. – Будто бы я солдат не то какого-то полукаторжного легиона, не то еще кто-то.

Потом – подарок от волшебницы из сказочного дворца. Потом бегство на пароходе. Феерия и наконец пожар – я хватаю Тимура, а волшебница в гневе кричит: «Ан все-таки он тебе дороже, чем я!» Потом опять другой океанский пароход. Гибель Тимура. И потом я – весь в огнях, в искрах – огни голубые, желтые, красные – тут мне и пришел конец».

Тимура в Москве не было. Тимур жил с матерью в совхозе под Курском. И как только ему позволили дела, рывком, сразу, сначала поездом, потом машиной до «свертки» уехал в Ивню.

До Ивни с полуразрушенным дворцом графа Клейнмихеля, того самого, что у Некрасова: «Папаша! Кто строил эту дорогу?» – «Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька», – добрался с приключениями. Но все дорожные происшествия и километры жидкой хляби выглядели пустяком по сравнению с громким визгом, с которым выскочил навстречу и бросился ему на шею Тимур. Волшебница из сна была права «Ан все-таки он тебе дороже…»

В Ивне шла посевная. Он писал для политотдельской газеты «За урожай», вечерами допоздна беседовал с трактористами. Но «Пионер» ждал продолжения «Синих звезд». Ион вставал по-деревенски рано, завтракал, отправлялся на короткую прогулку в парк, к дворцу, от которого остались только два боковых флигеля, и торопился за стол. А когда ненадолго отрывался от повести, то видел, как Тимур высаживает подснежники в консервную банку или возится у клетки с кроликом. -

Закончив главу, тут же начисто ее переписывал, просил на утро себе коня и отправлялся верхом на почту – отсылать главу в «Пионер». Одна из поездок едва не кончилась печально: на резвой рыси худо подкованный конь его споткнулся, ион «дернулся» с седла вниз головой. Такого не– случалось с ним давно. И когда поднялся, было здорово не по себе и в пору вернуться, благо и отъехал-то недалеко, но в «Пионере» ждали рукопись.

…И хотя из Москвы пришла телеграмма, что он премирован часами, его не покидала тоска по несделанному. Тем более что после возвращения с Дальнего Востока жизнь его при всей неустроенности резко переменилась к лучшему.

Раньше он существовал со своими замыслами и рукописями вроде как сам по себе. Если заканчивал работу – приносил. Не заканчивал – продолжал писать, получая напоминание о сроках. И вдруг…

Редактор «Пионера»

И вдруг в его жизни появился человек, всерьез озабоченный тем, чтобы о н писал. Человек, который просил, заказывал, ждал, напоминал, настаивал, предлагая вперед в случае нужды деньги; человек, которому он мог отослать рукопись, уже не заботясь о дальнейшей ее судьбе. Этим человеком был редактор «Пионера» Вениамин Иван-тер, Боб, как звали его друзья.

Всегда улыбающийся, немного полный, какими бывают единственные сыновья не в меру заботливых родителей, с густыми, вьющимися, рано поседевшими волосами, одетый в зависимости от времени года в футболку или лыжный костюм, Боб всегда был увлечен или только что принесенными, свившимися в клубок на редакционном столе ядовитыми змеями, добытыми экспедицией герпетологов, с одним из которых здесь же, не отрывая взгляда от клубка, договаривался об очерке «Змеиный поход», одновременно подсказывая фотографу, с какой стороны клубок этот лучше снять; или беседовал с инженером, создателем экспериментального шаропоезда, у которого вместо колес шары. В каждом шаре по электромотору. И катится этот поезд не по рельсам, а по дну деревянного ила бетонного лотка.

Ивантер находил, приглашал, уговаривал, убеждал сотрудничать в журнале всех, кто мог написать или хотя бы рассказать о чем-то необыкновенном или просто интересном.

Журнал рассказывал о дорогах Древнего Рима, о гибели Помпеи, о скрипках Страдивариуса и Гварнери, об истории создания «Робинзона», о театре Шекспира.

«Пионер» писал о том, как Менделеев раскрыл тайну французского бездымного пороха, объяснял, что такое охота с фотоаппаратом, публиковал письмо смешного чудака инженера Гидролюбова, который утверждал: вода «самое нужное и интересное вещество на свете». Из номера в номер печатались очерки о том, какой станет Москва, когда построят метро, проведут канал Москва – Волга и воздвигнут Дворец Советов.

Когда мир был захвачен эпопеей челюскинцев и на вес платины шла каждая строчка о жизни на льдине и ходе спасательных работ, «Пионер» печатал рассказ капитана Воронина, переданный по радио из Уэлена по просьбе Ивантера.

Для «Пионера» писал Михаил Кольцов. Впечатлениями о поездке во Францию делился всегда медлительный в работе Исаак Бабель. Приезжая из Ленинграда в Москву, в редакции непременно появлялся академик Евгений Викторович Тарле. Собирали ребят. Тарле рассказывал о пиратах или французской революции. Беседу стенографировали, обрабатывали, и она появлялась в ближайшем же номере.

Очерком «Как я пишу» начиналось знакомство читателей журнала с Эдуардом Багрицким. Тут же была помещена «Дума про Опанаса». А уже в следующем номере Багрицкий выступал с письмом Коле Копыльцову по поводу Колиных стихов.

Когда Багрицкий умер, то рядом с некрологом поместили и его «Песню четырех ветров». Настоящая поэзия, считал Ивантер, как и всякое искусство, доступна не только взрослым.

Для «Пионера» хотелось писать, хотя платили здесь меньше, чем в толстых журналах. Быть приглашенным в «Пионер» считалось за честь. И от приглашения редко кто отказывался. Когда перед ним, бывало, стоял выбор: толстый журнал или «Пионе р» – предпочитал «Пионер».

Его дебютом в журнале был рассказ «Пусть светит», приуроченный к пятнадцатилетию комсомола, история двух комсомольцев, Ефимки и Верки, которых поздно вечером подняли по тревоге (наступали белые!), но в бой не пустили – поручили спасать беженцев. И ребята спасли.

Но глубокой ночью, когда еще никто не знал, удастся ребятам спасти беженцев или нет, произошел у Ефимки разговор с матерью:

«– Мне сорок седьмой пошел, – жаловалась мать, – …я тридцать лет крутилась, вертелась. И вдруг что же… Погас свет. Зажужжало, загрохало. И не успела я опомниться, как на, возьми, – шалаш, лес…

– Вот погоди, – успокаивал Ефимка, – отгрохает война – и заживем мы тогда по-новому. Тогда такие дома построят огромные… в сорок этажей. Тут тебе и столовая, и прачечная, и магазин… Почему не веришь? Возьмем да построим. А над сорок первым этажом поставим каменную башню, красную звезду и большущий прожектор… Пусть светит!» Это была глава из второй, неосуществленной части «Школы».

Писал увлеченно. Любил возвращаться к старому. Когда ж прочитал «Пусть светит» на журнальных страницах, огорчился. Сюжет, характеры, отдельные выражения – все было взято как бы напрокат у самого себя. Разочарование было столь велико, что потом не включал «Пусть светит» ни в одну свою книгу.

Зато удачно переписал рассказ «Патроны», почти десять лет назад напечатанный в пермской «Звезде». И по особой просьбе Ивантера принес маленькую заметку о себе – «Обыкновенная биография в необыкновенное время».

В ней коротко поведал о детстве, о службе в армии, о первых книгах. Тут же признался в запоздалой немного любви к «Пионеру»: «В журнале «Пионер» печататься начал я недавно. Это, конечно, моя ошибка. Нужно было начать раньше. Журнал веселый, боевой, с крепким читательским активом. По высказываниям ребят, по письмам «редакцию очень и очень полезно бывает проверять свою работу…

Устроила редакция «Пионера» мой творческий вечер, – тоже было неплохо, и услышал я для себя немало важного и полезного…»

Обыкновенная биография Боба Ивантера

Ивантер прочитал заметку – и расхохотался.

Оказалось, они ровесники (Ивантер на полгода моложе).

Летом девятнадцатого Ивантер поступил на Харьковские командные курсы, которые тут же перевели в Киев.

В те жаркие августовские дни, когда он стал командиром курсантской роты и за пять суток из ста восьмидесяти бойцов у него осталась едва половина, они с Ивантером воевали где-то совсем рядом…

Ивантер считал, что потом ему крепко не повезло: на Южном фронте Боб заболел тифом, в боях больше не участвовал. И это мучило его все годы. Болезнь избавила Боба от многих тягот войны, а он хотел, как все в ту пору, «оказаться достойным опасностей, встретить лицом к лицу голод, и усталость, и пули, и, если придется, допросы в контрразведке».

Так, наверное, думал Ивантер, во всяком случае, так написал в отличной своей повести «Четыре товарища», рассказывая о том, какие мысли пронеслись в голове недавнего гимназиста, красноармейца Миши, когда Мише предложили вместо фронта тихую должность в политотделе.

Повесть эту Ивантер написал несколько позже, когда он оставил журнал и у него появилось много свободного времени для собственной литературной работы.

В повести четверо красноармейцев, которые отбились от своих, заняли удобную позицию вблизи расположения белых и, выкрав у белых пулемет, голодные, в снегу, под открытым небом, подсчитывая после каждого залпа оставшиеся патроны, продержались, несмотря на атаки, трое суток, пока не приспела помощь.

Ивантер, конечно, не знал его рассказов «старого красноармейца», десять с лишним лет перед тем напечатанных в «Красном воине». Тем поразительнее, что их с Бобом мысль «старых солдат» работала в одном направлении.

…В двадцать первом, после армии, с тоской по несовершенным подвигам, посланный учиться в Москву, Ивантер отнес документы в Государственные Высшие режиссерские мастерские Всеволода Мейерхольда. Здесь был творческий конкурс. Ивантер его выдержал. И Мастер (как звали Мейерхольда), трудный в повседневном общении человек, который работал лишь с теми, кого «замечал», Ивантера «заметил», сделав у себя в театре помощником режиссера (и позднее дав рекомендацию в партию).

Но студенты мейерхольдовских мастерских никакой стипендии не получали. Больше того, им приходилось еще самим делать небольшие взносы. Ивантер, чтобы прожить, поступил хроникером в РОСТА, потом в газету «Труд». Писал агитпьесы.

Но требования Мейерхольда к своим ученикам были громадны. Ивантеру начало казаться, что его актерские и режиссерские способности недостаточны, и все же, поступив весной двадцать пятого на штатную должность в «Пионер», сделав тем самым выбор между журналистикой и сценой, продолжал совмещать обязанности секретаря редакции с обязанностями помощника режиссера в театре Мейерхольда.

Может, это шло от характера или от уроков, полученных в мастерских, только, глядя в редакции па Ивантера, трудно было представить, что он журнал делает. Скорее он в журнал играл. Ивантер никогда не выглядел задерганным, никогда никого не встречал с той миной важности, которая ложилась на чело иных главных редакторов. В отличие от последних Ивантер был еще и прекрасно доверчив, печатая с обещанием «Продолжение следует» первые главы еще не законченных вещей, пе сомневаясь, что к нужному сроку будут и остальные.

Подвели Ивантера одни только раз. И подвел Боба он.

В Хабаровске в 1932 году задумал новую повесть. Она должна была стать продолжением «Школы».

Хабаровск. Улица Калинина. Здание редакции газеты «Тихоокеанская звезда», где работал Гайдар.

«Я работаю разъездным корреспондентом. Интересно очень…» (Из письма Гайдара Анне Яковлевне Трофимовой.)

«Меня с Гайдаром связывала большая дружба… мы читали друг другу только что написанную страничку, требовавшую обсуждения или товарищеского совета. Бывало, что литературные споры продолжались на скамейке Тверского бульвара или просто на ходу. И вот в одну из таких прогулок, в мае 1933 года, дурачась, мы сфотографировались подряд у десятка уличных фотографов…» (Писатель Степан Павлович Злобин. Снимок публикуется впервые.)

1935 год.

Арзамас. Январь 1935 года. Гайдар еще не знал, что приехал писать «Голубую чашку».

Последняя страница черновой рукописи рассказа «Голубая чашка».

Письмо Ире Трофимовой. (Публикуется впервые.)

…С Ирой Трофимовой.

«…Откуда эта легкая ранимость и часто безотчетная тревога?» (Гайдар. Дневник.)

1937 год. Санаторий «Сокольники». «Вылечиться нужно во что бы то ни стало…» (Гайдар. Из письма А. Я. Трофимовой.)

1939 год. «Надо работать, над чем – еще не решил…» (Гайдар. Дневник.; Рождался замысел книги «Дункан и его команда».

С сыном Тимуром, 1939 год. На обороте фотографии, подаренной племяннику, Леве Полякову (автограф публикуется впервые), Гайдар написал:

1939 год.

Редактор журнала «Пионер» Вениамин Абрамович («Боб») Ивантер.

(Снимок прислан с фронта в 1942 году незадолго до гибели.)

Аркадий Петрович Гайдар и Рувим Исаевич Фраерман. 1940 год. (Снимок сделан на Птичьем рынке.)

«Он был жизнерадостен и прямодушен, как ребенок…»

(Самуил Яковлевич Маршак.)

Продолжение «будет напечатано позже»

«Синие звезды» начали печатать «с продолжением», когда «продолжения» едва хватало на следующий номер. Но пи Ивантера, ни его это не тревожило.

Напротив, для него это был верный способ не «увязнуть» в повести, как увяз в «Военной тайне», тем более что весь сюжет «Синих звезд», со всеми характерами и конфликтами, ясно и четко сложился в голове. Оставалось, как всегда, «только записать». И он писал. Правда, немного длинновато. Зато в самом деле быстро.

Писал о том, как во время аварии на заводе убило Кирюшкиного отца, и рябой кузнец Матвей, которого посылали в помощь недавно созданному колхозу, взял Кирюху с собой, а то мальчишка уж очень тосковал… В колхозе этом сперва в ледоход случилось наводнение. А потом вообще стали происходить непонятные вещи. Кто-то сбил замок на колхозном амбаре. Кто-то поздно вечером залез в чужую баню. Кто-то остановил подводу, которая возвращалась с ярмарки.

Он, без сомнения, закончил бы в срок начатую повесть, тем более что писалось ему легко, но случилось непредвиденное: загрустил без Тимура, поехал, прихватив рукопись, в совхоз «Ивня», окунулся в полную трудностей совхозную жизнь, и то, что повседневно видел, стало медленно подтачивать и подмывать так здорово придуманный в городе сюжет…

Впервые ощутил недовольство сделанным как раз в тот день, когда отвозил на почту накануне законченную сцену в заброшенной церкви. Он даже упрекнул себя в дневнике, возвратясь: «Надо писать смелее, а я все чего-то побаиваюсь». А побаивался двух своих недавно сделанных открытий.

Первое заключалось в том, что «Синие звезды», если взять сюжетную схему, в чем-то повторяли «Дальние страны», где главным препятствием на пути создания колхоза были враждебные действия кулаков.

Второе, и, может, самое главное, открытие заключалось в том, что, хотя классовая борьба в деревне действительно шла и у колхозов имелось немало противников, основная трудность все же таилась в организационных сложностях.

Колхозы возникали на голом месте. Опыта ведения артельного хозяйства у вчерашнего малоземельного единоличника не было. Техники не хватало. Тракторы, как он писал в незаконченном очерке, поступали нередко «потрепанные, разномастные, к тому же без запасных частей и почти без ремонтного инструмента» . И чтобы соседняя МТС, у которой инструмент был, приняла в починку «чужой», то есть не ее зоны, трактор, нужно было «просить, грозить, требовать» , обращаться «наверх»…

Колхоз или совхоз получал технику, которой не было у единоличника, помощь людьми и деньгами, на которую не мог рассчитывать единоличник, а давало коллективное хозяйство нередко значительно меньше, нежели могло дать.

Потом сомнения как будто отступили. «Отослал письмо Ивантеру, – помечал он в дневнике, – с просьбой прислать тетрадь. Работаю ровно».

«Мне тридцать лет – года не старые, но и не малые. Скорее, скорее надо кончать повесть».

Отправил вчера телеграмму Ивантеру, письмо ему же… А также кусок «Синих звезд».

Но уже не было внутреннего покоя, недавней уверенности и ровности.

«Вчера у меня – день отдыха. Вечером играл в волейбол. Ночью был в лесу. Сегодня просматривал «Военную тайну». Может получиться хорошая книга». Сам еще того не сознавая, искал повод прервать работу над «Синими звездами».

Поводов нашлось достаточно. Поездка с Иваном Халтуриным в Ростов, возвращение в Москву, отъезд на дачу в Клязьму.

В Москве, в «Пионере», поделился своими сомнениями по поводу сюжета «Синих звезд».

– Значит, конца «Синих звезд» не будет?

Он впервые видел растерянного Ивантера. Но ничего не мог с собой поделать. Старый сюжет повести рушился. Новый еще не сложился, хотя они продолжал над ним думать.

На него насели всей редакцией, убеждая написать еще немного до любого замыкающего эпизода, чтобы создать иллюзию законченности если не всей книги, то хотя бы второй ее части. Написал. И последний отрывок появился в тринадцатом номере за 1934 год с коротким пояснением от редакции:

«Арк. Гайдар занят сейчас переделкой третьей и последней части, поэтому она будет напечатана позже.

Ребята, писатель ждет ваших пожеланий и советов. Как должна закончиться повесть? Что будет с Фигураном? Кто открыл дверь в церкви? Что за незнакомец повстречался с Сулиным? Арк. Гайдар и редакция ждут ваших писем».

На даче в Клязьме принялся за «Военную тайну». И «Синие звезды» пока отложил. Думал: «Пусть полежат». Верил: еще вернется. И зимой тридцать пятого, отправляясь в Арзамас, взял первые страницы третьей части с собой.

Однако старый сюжет и наметки нового не смыкались. Новый к высохшему дереву старого не прирастал. Прошло некоторое время, прежде чем он шутливо написал о том, что его совсем не веселило:

«Жан, – писал Ивану Халтурину, – устрашай Боба Ивантера. «Синие звезды» загораются уже иным светом. Кирюшка больше не сын своего убитого отца, это только так сначала кажется. Сулин не умный, скрытый враг, а просто бешеный дурак. Костюх ниоткуда не бежал. И вообще, никаких кулацко-вредительских сенсаций. Довольно плакать! Это пусть Гитлер плачет. А мы возьмем и посмеемся, похохочем… Хотя и не до истерики…»

Ни единой строки «Синих звезд» больше не написал. Боб, он был добрый человек и потому простил, но о н-то долго очень помнил, что был сильно перед Ивантером виноват…

КОНОТОПСКИЕ ПИРОЖКИ

Самовар имени товарища Цыпина

После истории с «Синими звездами» в отношениях с «Пионером» на короткое время наступил холодок. «Военную тайну» печатал уже в «Красной нови». Старейший советский «взрослый» журнал впервые публиковал детскую повесть, что было особо отмечено критикой со всякими лестными аналогиями, но в оказанном ему почете он ощущал и некий горьковатый привкус. И вообще, ему было очень скверно. А могло быть еще хуже, не случись к тому времени «Конотопов».

Родились «Конотопы» нечаянно – с детиздатовских чаепитий, которых сначала, разумеется, тоже не было. Просто в детиздатовском коридоре с утра до вечера толклись люди. Один только вчера вернулся из поездки. Другой ждал – вот-вот – выхода книги. Третий каждый день приходил сказать, что непременно завтра сядет за работу.

Переполненные впечатлениями или устав от застольного одиночества, люди искали общения. Издательский коридор становился филиалом писательского клуба. И тогда директор Детиздата Цыпин, умница и человек большой культуры, велел поставить в коридоре стол и самовар.

К чаю с сахаром подавались еще и баранки. «Гонять чаи» можно было целый день. Угощение было простым, но за него ни копейки не брали. Угощало издательство.

Немало писателей, чьи дела оставляли желать много лучшего, были особенно благодарны этой скромной щедрости. Когда ж не в меру энергичные финагенты протестовали, Цыпин арифметически доказывал, что чай с баранками вполне окупается отличными книгами, замыслы которых нередко возникают за самоварным столом.

Это была чистая правда. За тем же столом, участвуя в общей беседе, сидел обыкновенно и кто-нибудь из редакторов. А иногда присаживался и Цыпин. Его появление не вызывало почтительного фурора. Цыпин наливал себе чай. Разламывал горчичную баранку, прислушиваясь к дискуссии или спокойной беседе. Иногда, попив чаю, молча подымался и уходил. Или, заинтересованный, вмешивался в беседу, а под конец кому-либо говорил: «А вот на такую книгу мы бы, пожалуй, заключили с вами договор». (У Цыпина была редкая интуиция и редкий дар видеть книгу задолго до того, как ее начинал видеть сам автор, нередко увлеченный другим, куда менее значительным замыслом.)

И если писатель, случалось, отказывался от предложения, полагая, что не справится, да и нет у него такой возможности, чтобы надолго сесть и писать, Цыпин добавлял:

«Я уверен, что именно у вас должно получиться… Но, может быть, вам нужны деньги? Мы вам дадим. Пожалуйста, работайте, не беспокойтесь, мы вас всегда поддержим».

И человек, забежав в издательство «на одну только минутку», уходил с договором, авансом и легким обалдением в голове – от радости и ответственности, которые сваливались на него за чаем с довольно твердыми баранками.

Помнил, как Цыпин, узнав о его намерении написать «Дальние страны», заключил с ним договор, как на готовую рукопись, чтобы он мог работать, не отвлекаясь и не думая, где достать несколько сот рублей.

Тот же Цыпин, зная его привычку устилать путь от кассы издательства до дверей дома билетами государственного банка, предложил заключить дополнительное соглашение о том, что он, Цыпин Григорий Евгеньевич, обязуется выплачивать ему, Гайдару Аркадию Петровичу, за переиздание таких-то и таких-то книг с января по январь две тысячи рублей ежемесячно.

Получалось, что он в Детгизе вроде как на жалованье. Чаще всего «до получки» все равно не хватало. Но, во-первых, в таком случае ждать нужно было не так уж долго (максимум месяц), а во-вторых, если настойчиво попросить, то кое-что можно было получить тут же. Он просил. Ему давали. Правда, после двух-трех просьб хорошо продуманный график выплат срывался, но Цыпин тут уже не был виноват.

Бывало, они и ссорились, если вдруг казалось, что Григорий Евгеньевич к нему недостаточно внимателен, поскольку раз или два отказывал послать редакционный мотоцикл в прачечную за его бельем. Белье он, конечно, мог принести и сам. Посылать мотоцикл было не обязательно, однако он таким способом проверял отношение Цыпина к себе.

И если его смешные споры с Цыпиным возникали нечасто, то в издательском коридоре споры вспыхивали каждый день. И когда «присутственное время» в Детиздате кончалось, а дискуссия о какой-нибудь недавно обруганной или, наоборот, старательно и незаслуженно расхваленной книге еще только разгоралась и никто не хотел поступиться своим мнением, все, продолжая спорить, двигались в сторону Большой Дмитровки.

Фраерман и Паустовский шли в ту сторону потому, что жили в одном доме. Он шел потому, что жил в доме напротив. Роскин шел потому, что жил, по сути, у Фраерманов, спасаясь у них от своего одиночества и грустно шутя, что приехал, как Рудин, на три часа, а остался на три месяца.

Чаще всего к этой компании присоединялось еще несколько человек. И поскольку дороги от Малого Черкасского до Большой Дмитровки, двадцать, чтоб доспорить, тоже не хватало, подымались к Фраерманам. И здесь уж оставались до глубокой ночи…

Так, согретое теплом цыпинского самовара, под гостеприимной сенью квартиры Фраерманов складывалось литературное братство, душой которого стали Паустовский и Фраерман.

ВТОРАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ШКОЛА

Он познакомился с Паустовским и Фраерманом только в Москве. Они же встретились за десять лет до этого (когда он еще гонялся по тайге за Соловьевым). И мало кто в пору «групповых драк» и «борьбы оскорбленных амбиций» дружил, как эти двое.

…Детство и юность Фраермана прошли под Могилевом, где Рувим из-за ценза несколько лет не мог попасть даже в реальное. Об этой поре он рассказывать не любил.

В гражданскую войну Рувим, недоучившийся студент, оказался в партизанском отряде в Николаевске-на-Амуре. Участвовал – в уличных боях с японцами.

Однажды Рувима вызвали в штаб: «Вот что, паря, ты человек все ж таки образованный, но, конечно, ты все ж таки штатский. И мы тебе поручаем: выйди звериной тропой на Охотское море, организуй там Советскую власть. Выбери Советы. И действуй по своему усмотрению. Будет у тебя военрук, будет проводник. И снаряжение – сколько унесешь».

Позднее, корреспондентом РОСТА, Фраерман переехал в Батуми. Занимался хроникой. Ходил по учреждениям и заводам. Забегал в «Батумский рабочий». Оклада не полагалось: платили за строчку. Платили хорошо. А новости «экстра» передавали в Москву.

Главная информация добывалась в порту. Здесь-то Рувим и встретил Константина Паустовского, который, прежде чем стать журналистом, побывал в недоучившихся студентах, работал трамвайным кондуктором и вагоновожатым, служил санитаром (это уже в мировую) полевого госпиталя, был рабочим-металлургом и рыбаком, а в Батуми редактировал крошечную газету «Маяк».

«Маяк» был газетой порта. И жил Паустовский в порту, в крошечной комнатке бордингхауза.

Это была его редакция. Сюда приходили к нему моряки. Здесь рассказывали о товарищах, о кораблях, реже-о себе. Он сразу же, с их слов, делал заметки для своей газеты.

По словам Рувы, Паустовский был уже в ту пору изумительный работник. Он сам писал. Сам набирал. Сам выпускал.

Рувим тоже начинал уже писать, но неуверенно, несмело, иногда рассказывая Паустовскому «сюжеты».

«Да поймите же вы, черт возьми, – сердился Паустовский, – это же интересно! Дальний Восток – край совершенно незнакомый». И помогал в журналистике.

Паустовский по складу своему был романтик. Фраерман тоже. Это их сближало. Оба мечтали о книгах. В Паустовском Рувим видел уже мастера. И добродушно сносил шутки и пародии, которые Коста (как звали его близкие друзья) сочинял по поводу начатого «Васьки-Гиляка».

Когда, по рекомендации Емельяна Ярославского, Рувим переехал на работу в Москву, сюда же вскоре переехал и Паустовский. Как и Рувим, поступил в Российское Телеграфное Агентство. И с первых дней поразил всех.

Телеграммы часто приходили такие, что в них нельзя было ничего понять. Другие редакторы подобные телеграммы отбрасывали. Коста же разбирал любую путаницу молниеносно.

Паустовский добивался, чтобы телеграфные сообщения писались кратко, языком выразительным и точным, притаскивая на каждое собрание охапки наиболее анекдотических сообщений, которые зачитывал под общий хохот.

Он же настаивал: телеграммы должны строиться так, чтобы в случае нужды их можно было бы сокращать по абзацам. Большая газета, если захочет, поместит все. Маленькая – один лишь факт. И надо, чтоб без вреда для общего смысла можно было остановиться на любом абзаце.

…Он познакомился с ними, когда Рувим успел уже напечатать «Ваську-Гиляка» и «Никичен», написанные с такой тонкостью, словно Фраерман родился не в Могилеве, а в гиляцкой, с земляным полом, юрте, построенной на маньчжурский манер и потому называемой фанзой.

А Паустовский в это время входил в славу, опубликовав свой «Кара-Бугаз». В отличие от тех, кому известность кружила голову, Коста, невысокий, с немоложавым уже лицом, скромно одетый, везде, кроме самого близкого друга, держался неприметно и тихо, будто стесняясь самого себя. Но стоило Косте начать рассказывать – преображался и делался замечательно красив.

Когда после выхода «Кара-Бугаза» со всех сторон посыпались предложения писать и сотрудничать, Паустовский скромно отвечал: «… Когда я чем-нибудь занимаюсь, я ухожу в эту работу весь и ничего другого делать не могу».

«Почти каждый вечер…»

Среди постоянных посетителей дома Фраерманов был Миша Лоскутов, артистически талантливый человек, с внешностью французского актера: серо-голубые глаза, легкие, стремительные движения. Одевался тщательно и со вкусом, не признавая неряшливости ни в чем. Держался застенчиво, хотя был насмешлив.

Лоскутов жил недалеко от Фраерманов, однако не так уж часто оседал в Москве, много путешествуя, особенно по Средней Азии. И потом откуда-нибудь из Каракумов присылал свои репортажи об автопробеге, который мало походил на пробег, ибо машины то и дело увязали в песке.

Почти всегда у Фраерманов бывал Александр Роскин. Чуть полное лицо, крупноватый нос. Небольшой, почти с детскими губами рот. Глаза внимательные, чуть настороженно прищуренные. Биолог по образованию, Роскин обожал театр. Был вдохновенным музыкантом, а связал себя на всю жизнь с литературой. Первой книгой его, которая привлекла внимание, были «Караваны, дороги, колосья» – об академике Николае Вавилове. Здесь образование биолога пригодилось Роскину в полной мере.

Роскин прозвал сборища у Фраерманов «Конотопами», отказываясь объяснить почему, пока случайно не догадались, что повинны в этом блинчатые пирожки, которые к каждому заседанию пеклись женой Рувима Валей и напоминали те, что традиционно продавались на конотопском вокзале, где поезд стоял несколько минут и успеть схватить хотя бы один пирожок считалось делом доблести каждого уважающего себя пассажира.

Вообще, Роскин, по общему мнению, был большой выдумщик. В Доме творчества писателей в Ялте в опровержение пословицы, что «половины работы не показывают», Роскин предложил каждый вечер прочитывать друг другу написанное за день. И коротко поговорить о каждом куске. Вечерние собрания привились. Их прозвали «американками».

На «Конотопах» каждый читал что хотел. Он – отрывки «Военной тайны» (которые нравились неодинаково). Зато «Синие звезды» были приняты безоговорочно.

Паустовский рассказывал, затем читал о Колхиде, однажды передав свой спор с Горьким. В «Колхиде» в одном месте было сказано, что герань и кисейные занавески – признак мещанских домов. А Горький сердито настаивал: герань – цветок рабочих окраин, любимый цветок ремесленной бедноты.

Наездами из Ленинграда бывал на «Конотопах» известный историк Евгений Викторович Тарле.

Попав впервые в общество «ученого гостя», они с Иваном Халтуриным поначалу робели, что не смогут поддержать с ним беседу. Но страхи оказались напрасными. Халтурин всегда много знал. Он тоже кое-что в своей жизни прочел и кое над чем подумал. И когда вышли на улицу, Халтурин говорил что-то о том, что, мол, «ты, Аркадий, поразил меня сегодня своеобразием суждений, образностью речи и даже эрудицией».