Текст книги "Гайдар"

Автор книги: Борис Камов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

И неожиданно для себя пишет первое в своей жизни стихотворение для детей – «Наш отряд».

ПОВЕСТЬ В ТРЕХ ЧАСТЯХ

Возвращение

В Архангельск приехал в конце двадцать восьмого.

Собирался приехать много раньше. И еще в начале года послал в архангельскую «Волну» свою «визитную карточку» – рассказ «Обрез», который полюбил за простоту фабулы и за то, что «Обрез» напоминал ему многое такое, о чем не всегда расскажешь и что не всем объяснишь.

Рассказ напечатали. По отзывам из дому, приняли хорошо и ждали его самого, а он все не ехал: держали Дела. Сначала так и недописанный «Маузер», потом повесть «На графских развалинах». И только сдав рукопись «Развалин», отправился на Север.

Наверное, все-таки «Маузер» имело смысл закончить в Москве. На новом месте, в новой газете, к повести будет труднее вернуться, но он уже настолько от рукописи устал, что даже обрадовался своему решению бросить все дела и непременно ехать сейчас:

И вот о н вышагивал по деревянным мосткам, вдоль деревянных заборов и домов. Всюду в глаза бросались лодки: лодки возле изб, лодки под навесом во дворах, лодки в распахнутых сараях. И всюду его преследовал запах рыбы.

Город вытянулся на много километров вдоль Северной Двины. Ион долго шел в легкой, не по сезону и климату, шинели и жестких, не размятых еще сапогах, пока добрался до Костромского проспекта, а потом, свернув налево, очутился во дворе второго дома от угла. Здесь жили Соломянские. Здесь жила Раля (или, как он ее теперь называл, Лиля).

На пороге остановился. Сердце стучало гулко-гулко. От быстрой ходьбы и вообще.

Наконец решительно вошел и сказал давно придуманную фразу: что вот некто Аркадий Голиков, он же Аркадий Петрович Гайдар, прибыл «в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы».

Но все были взволнованы. Шутка не получилась. Он добавил тихо и виновато: «Вот и я».

И тут увидел самого главного в своей жизни человека: Тимура Гайдара.

Почти двухлетний, круглолицый, под девчонку стриженный и в девчачьем платье, Тимур смотрел недоуменно и сердито. В первое мгновение ему показалось: похож только на Лилю, но, схватив Тимура на руки и подняв над головой, увидел: и рот, и разрез глаз, и широкий лоб под челкой – его. И сам себе изумился: «Как мог так долго сидеть в Москве?…»

Новая редакция

Лиля жила с родителями, работала в «Волне», заведовала Домом политпросвещения, а затем ее назначили редактором краевого радио, которое только что возникло. Она же ведала и радиоузлом на триста точек. Это было мало и немало, потому что к каждому репродуктору в часы передач (программа печаталась в газете) собирались толпы. И если даже плохо было слышно, один слушал и пересказывал остальным.

И когда он вечером того же дня наведался в маленькую студию, Лиля разбирала письма первых радиослушателей. Тут были просьбы, что передать, и жалобы на плохую слышимость, и первые рабкоровские вести.

Люди писали о неполадках на лесных биржах и лесопильных заводах, о плохом снабжении, о грубости мастеров…

Выбрал письмо работницы канатной фабрики, превратив его в острый, бескомпромиссный фельетон. Часа через полтора, когда подошло «эфирное время», сам же прочитал его у микрофона. Работа в Архангельске началась.

На другой день нанес визит в редакцию – в двухэтажное каменное здание на проспекте Павлина Виноградова. О нем тут уже ходили всякие легенды. Особенно поражало, что он в пятнадцать лет командовал.

Он тоже поразился: в редакции было полно мальчишек. Мальчишкой был Саша Семаков из отдела информации. Мальчишкой был только что принятый в цинкографию через биржу труда фотограф Калестин Коробицын, но моложе всех оказался репортер Коля Пантелеев, который давно уже работал в редакции, а ему только недавно исполнилось семнадцать.

Вообще коллектив подобрался интересный. Заместителем редактора был, например, Виктор Канер, матрос «Авроры», потом чекист. Канер сам много и остро писал, в основном на экономические темы. Рабкоровской же сетью ведал Саша Талашов, грузчик-браковщик, присланный для укрепления редакции. Саша был и главным консультантом по всем вопросам заготовки и обработки леса.

В «Волне» начал тоже с фельетона. Фельетонисты были нужны везде. Ион снова, как выражался его бывший редактор Михаил Иванов, занимался «сенсационными разоблачениями… в отрицательном смысле».

Он писал о «профсоюзных испанцах» из фабзавкома, которые, получив в издевку присланное письмо, что уборщица общежития ведьма «и занимается колдовством», постановили: «…что же касается колдовства, то поставить это ей (ведьме. – А. Г.) на вид».

Писал о Попове из Пинеги, ответственном «человеке с инициативой», который платил кому сколько хотел. А если кому не хотел, то грозил: «Лучше сожгу, а… не дам». И верно – жег, не давал. Он обнародовал невиданную рационализацию губсоюза деревообделочников, который вынес на одно свое заседание сразу сорок вопросов.

«Мы горячо приветствуем, – иронизировал он, – игру, изобретенную президиумом союза деревообделочников. И мы надеемся, что, натренировавшись, деревообделочники покажут нам еще большие достижения… Поднимется с места председатель и объявит: «Заседание считаю открытым. Докладчики имеют по три минуты. Выступления в прениях по 30 секунд и заключительное слово – одна минута. Вопрос первый – доклад тов. Иванова: «Проблема мировой революции и задачи нашего союза».

Странная вещь: хотя и теперь после его выступлений, по его материалам принимались меры: кому «объявляли», кого вообще гнали прочь, – фельетон не приносил уже былой радости. И выходили они все почему-то мельче тех, которые писал прежде.

Отчасти, конечно, это зависело и от материала, тут, естественно, была некоторая стихийность. Тем не менее…

Работая над фельетоном (три статьи в номер уже не писал) невольно ловил себя на том, что, воспроизводя шаржированный диалог, вкладывая в уста героя саморазоблачительное заявление (однако на строгих фактах), ставил в скобочках: «Не стенографически…» Или что-нибудь еще, тоже «защитное».

Пермское разбирательство по обвинению в «клевете», хотя за него заступилась даже «Правда», оставило куда более глубокий след, нежели мог предположить.

Он по– прежнему ничего не боялся: «Нужно было жить и исполнять свои обязанности». Просто чаще вспоминал, что болен. Давала знать о себе и сама болезнь. И как люди, посаженные на голодный паек, невольно становятся экономнее в каждом своем движении, так ион еще какое-то время невольно избегал всего, что могло привести к новому душевному потрясению. В остальном же себя не щадил. Тем более что время наступило горячее.

«Талантливые люди не имеют права болеть…»

Пятый съезд Советов объявил о начале первой пятилетки. Архангельск из областного центра превратился в столицу необозримого Северного края. И задача перед краем стояла одна – дать лес: дать его шахтам и фабрикам, дать на топливо и на экспорт.

За границу лес всегда шел главным образом через Север. Тем же путем вывозились пенька, лен, жмых для скота и хлеб. Ежегодный экспорт шестисот-семисот миллионов пудов хлеба давал около полумиллиарда рублей золотом.

Но к 1929 году распахивалось лишь 92 процента прежних площадей (на чем страна теряла около 400 миллионов пудов зерна). Но и с той земли, что засевали, можно теперь было собрать лишь половину прежнего товарного хлеба.

Поэтому, с одной стороны, был брошен лозунг: «Деревня, вперед, к крупному, машинизированному, обобществленному хозяйству». А с другой – вывоз леса должен был возместить те несколько сот миллионов рублей золотом, которые мы ежегодно теряли, не имея пока возможности в прежнем объеме вывозить хлеб.

Ленин еще в 1921 году, анализируя первый «и превосходный» единый хозяйственный план, особо отмечал то место, где говорилось: «Увеличение заготовок леса и сплава его за границу могло бы дать при таких условиях до полумиллиарда валютных рублей в год в ближайшее же время».

«Ежегодная выручка за северный лес может в ближайшие же годы достигнуть величины нашего золотого запаса…»

В 1929 году эта задача из возможной стала конкретной. Сразу неизмеримо возросла роль «Волны». Переименованная в «Правду Севера», газета получила нового редактора Иосифа Шацкого, переброшенного решением Секретариата ЦК из Сибири.

Шацкий приехал не один, с группой работников. Это был заместитель редактора Исаак Ховес, ответственный секретарь Петя Кулыгин, литсотрудники Саша Фетисов, Митя Попель, Борис Шакин и еще несколько человек.

Повседневно дела редакции вершил тихий Петя Кулыгин.

Петя любил и требовал четкости. Если отдавал в цинкографию рисунок и говорил, что придет за ним сам, то минута в минуту приходил сам. Если говорил, что статья нужна к одиннадцати или к двум, это значило: она в самом деле нужна в одиннадцать. Или в два. «Авося» и «запасцев» не признавал.

Когда весной тридцать четвертого началась эпопея спасения челюскинцев, тихий, деликатный Петя, который без очков был беспомощней младенца, сдал, по договоренности с Каманиным, экзамен на авиамоториста и полетел с Николаем Каманиным бортмехаником… Кулыгин стал единственным в мире журналистом, за сообщениями которого – с места событий! – следила Земля. И это ему, Пете Кулыгину, принадлежала радиограмма, ошеломившая мир: «…В бывшем лагере Шмидта уже нет ни одного человека. Все спасены».

А Шацкий был участником гражданской, и никакого систематического образования не получил. Но знал много. Мыслил реально и масштабно. Сам писал.

В июне двадцать девятого, в самый лесосплав, он заболел. Было все то же: последствия контузии, забвение наказов врачей о размеренной жизни, недопустимости волнений, необходимости регулярного питания и парного молока по утрам. В больнице ему было очень скверно, и кто-то из друзей принес записку:

«Дорогой тов. Гайдар! Не официально, а искренне, по-дружески – страшно огорчен вашей болезнью. Крепко надеюсь, что вы очень скоро поправитесь. Мне почему-то кажется, что все зависит больше всего от вас самих. Если вы сознаете, что в наше время талантливые люди не имеют права болеть, вы сумеете переломить себя. Жду с нетерпением вас и вашей работы.

4.6.29.  Ваш Шацкий».

К тому моменту, когда приехала сибирская группа, редакцию лихорадило от напряжения, которое отчетливее всего проступало в заголовках: «Не героический пробег, а пьяное вредительство», «Лесные головотяпы и вредители», «Очистим ряды партии от балласта», «Халатно-преступное отношение к лесозаготовкам», «Мы воруем золотую валюту у Советской страны».

Тут же можно было прочесть статью заместителя наркома РКИ СССР тов. Яковлева, напечатанную под заголовком «Нужно ли «жалеть» лес?», в которой говорилось: «…Мы практически… связали себе руки и ноги правилами «культурного» ведения лесного хозяйства… Но ведь совершенно законна, целесообразна, оправдываема всеми обстоятельствами… постановка вопроса о возможности производства здесь известного рода «займа» за счет будущих поколений».

Товарищ Яковлев ссылался на полезный опыт Америки, которая за несколько десятилетий взяла в десять-пятнаддать раз больше леса, чем брали мы. «Правда, – скромно добавлял автор, – за то ей (Америке) приходится ныне лес импортировать…»

Несмотря на некоторую противоречивость рекомендаций, один решительный журналист здесь же делал вывод, что «надо перестать лжекультурно жалеть лес, откинуть близорукую боязнь «обидеть следующее поколение».

А он был «близорук». Он вырос возле леса. Почти в лесу. И не мыслил жизни без лесной прохлады, шума деревьев, галдежа птиц. Еще мальчишкой много раз видел, как извилистые овраги в два-три года покрывали обезлесевшие места. Как от лета к лету мелела оголенная дровосеками Теша, эта арзамасская Волга, тем более что город уже давно страдал от нехватки воды.

Он хочет знать, что делается в лесу под Архангельском и возле леса. Почему, испытывая нужду буквально во всем, мы «воруем золотую валюту» у самих себя. Он идет к Шацкому. Тот вызывает Ховеса и Кулыгина. Все трое обрадованно кивают головами. Газете нужна своя, сметливым глазом увиденная картина того, как обстоят дела с заготовкой и транспортировкой леса. Нужны не отдельные фактики, это могут сообщить и рабкоры. А нужно исследование.

Если угодно – разведка.

Когда приезжает корреспондент, начальство старается чаще всего показать достижения, а рабочие – недостатки. Поэтому и статьи получаются из двух половин: «Несмотря на имеющиеся достижения, нельзя не отметить имеющиеся недостатки». Или наоборот: «Недостатки заслоняют героическим трудом достигнутые результаты».

«Было б хорошо, товарищ Гайдар, – убеждал его Шацкий, – если бы вы даже поступили в артель на работу… Вам, конечно, по-прежнему войдет оклад, кроме того, все расходы, связанные с командировкой, редакция тоже берет на себя».

Его это устраивало. Он любил поездки, неизбежные дорожные приключения, неожиданные встречи и проникновенные разговоры, ночевки в сараях, в стогах сена, в чужих избах, где можно обогреться и поставить сушить сапоги.

И после самой трудной командировки возвращался бодрым и поздоровевшим. Прибавлялись силы. Яснела голова. Он мог по многу часов в день сидеть за столом, прихватывая и ночь. И после поездок легко выходило то, что не получалось прежде.

А задание, которое теперь давал Шацкий, особенно устраивало. Должен был, как случалось в Сибири, на время забыть, кто он и что. Жить и работать со всеми. А там видно будет. В помощь ему Шацкий предложил молоденького Калестина Коробицына. О н согласился. Калестин тоже обрадовался: для начинающего фоторепортера это была чуть ли не первая поездка. И Калестин спросил: «Аркадий Петрович, куда едем и где встречаемся?» Ответил: «Обожди. Сначала поеду я один. Обживусь, потом приезжай ты».

И уехал на Пинежскую запань. Поступил на сортировку бревен. А поселился на хозяйских харчах в доме бригадира. Днем подавал бревна в станок ручной сплотки, а вечером за самоваром или бутылкой обсуждал с бригадиром дела и заботы на завтра, доискивался, почему неровна выработка, и прикидывал где, в какой конторе нужно посильнее бухнуть по столу кулаком, чтобы не обижали, снабжали рабочих как следует. А то брезентовых рукавиц и тех не допросишься, а про резиновые сапоги что^г говорить.

Иногда за тем же столом собиралось несколько человек. Кое-что «кисленькое» приходилось выслушивать и бригадиру.

Интересовались, кто и откуда он. Отвечал по привычке, что служил в армии. Образование маленькое. Никаким стоящим ремеслом не владеет. Товарищи успокаивали: «Ничего, с такой ловкостью и силой не пропадешь». Когда ж приехал Коробицын и стал разыскивать «корреспондента Гайдара», отвечали: «Корреспондента у нас нет». – «Как нет, из редакции приехал!» – удивлялся Калестин.

– Да нет же, тебе говорят. Вон в бригаде работает какой-то Гайдар, так тот сплавщик…

Калестин все же его отыскал. А он попросил: «Ты никому ничего не рассказывай здесь: я просто работаю вместе с ними». В бригаде сообщил: «За мной приехал младший брат». Получил заработанное. Устроил отвальную.

А в редакции представил счет: «На проезд, прокорм и квартиру истрачено столько-то… На угощение для изучения рабочего класса – столько-то…» Бухгалтер возмутился. Побежал к редактору. Шацкий рассмеялся, наложил резолюцию: «Оплатить».

Получив командировочные, купил гармошку, запаковал ее в ящик и отправил своим недавним товарищам. А то им без музыки в лесу скучно.

В кабинете Шацкого собралась вся редакция. Рассказал об увиденном и узнанном. А писать ничего не стал. Статья бы здесь не помогла.

И уехал снова. Это была целая серия командировок, когда выдавал себя то за студента, что, увы, далеко не соответствовало действительности, то за стивидора, что отчасти походило на правду, потому что когда потерпел аварию, ткнувшись дном в скалу, французский пароход «Сайд», то он, посланный газетой, ушел на спасательном судне к месту происшествия, вместе с водолазами перебрался на полуразрушенный, частично покинутый экипажем корабль. С помощью француза-радиста отправил в редакцию телеграмму: «Сайд» сидит на рифе серединой. Произведенной отгрузкой для избежания перелома приподнята корма».

Телеграмма была написана латинскими буквами. Для объяснения с радистом припомнил все школьные и самодеятельные уроки французского.

И все же не было в его журналистской практике ничего сложнее и ответственнее того, чем он занимался теперь.

Простая арифметика

Шел пешком в район. По дороге встретил группу крестьян: направлялись за полторы сотни километров на заработки. В первой же конторе лесосплава мужикам с невиданной по тем временам щедростью выдали хлеб, сахар, рыбу, чай, табак, по десятке – деньгами, и все только авансом: на сплаве не хватало людей.

А вечером ему пришлось присутствовать на собрании в Тоемском сельсовете с участием секретаря райкома. Сельсовет должен был дать по меньшей мере 160 человек на Пинегу, где была «заготовлена основная масса древесины». До посева яровых оставалось две недели. И «никто не хотел уходить на далекую Пинегу».

Помещение было набито до отказа. После доклада предрика секретарь райкома сказал, что прямо сейчас надо набрать требуемую рабочую силу. «Сначала он просил, потом настаивал и наконец пообещал применить… меры экономического воздействия, то есть снять с кооперативного снабжения».

Мужики зашумели, достали измятые листы «Крестьянской газеты» и «Бедноты», где рядом с «новым законом о сельхозналоге жирным шрифтом были напечатаны статьи о необходимости увеличивать и улучшать посевную площадь».

Но как бы в ответ кто-то «вытянул» местную газету, где «горячая боевая статья призывала ни в коем случае не допускать недосплава и осушки с таким трудом заготовленного, дорогого леса».

На собрании столкнулись хлеб и лес. О н понимал: со стороны РИКа нужна была большая предусмотрительность, организованность и четкость, чтобы «не дать одному раздавить другое».

Однако не было ни предусмотрительности, ни организованности, ни четкости… В чем же дело? Попробовал разобраться.

«Верхне-Тоемский район, – подсчитал он, – имеет 11 485 га фактически засеваемой площади… Своего хлеба, конечно, не хватает, а кооператив дает с перебоями по норме три-пять кило в месяц на едока. Отсюда желание как можно больше заготовить своего хлеба. Тем паче что в соседних районах купить его негде».

Значит, хлеб нужен. И утверждение, что «в Северном крае главное – это лес, а не хлеб», неточно. А если неточно, то «голым административным нажимом» здесь «многого не добьешься». Надо считать. Нужно думать. И не только о том, что необходимо сегодня, но и о том, что может понадобиться буквально завтра.

Проведя самостоятельное обследование, пришел к выводу: грубейшая ошибка Тоемского РИКа – в некоторых деревнях имелась «избыточная рабочая сила», которую бросили на речонку Тойму, где работы всего на 15–20 дней. Когда ж всерьез понадобилась рабочая сила для Пинеги, «то принялись за всех остальных», то есть за тех, кто охотно пошел бы поработать по соседству на Тойму и справился бы со сплавом за пятнадцать суток, чтобы вернуться к посеву.

А в результате в Тойме хлеб и лес, «вместо того чтобы шагать рядом, озлобленно посмотрели друг на друга». Недоразумение? Случайная ошибка? Он изучает дальше и видит: райисполком ничего толком не сделал «для действительной, а не формальной организации бедноты». Тем более что в этих местах издавна сложились «предпосылки для коллективизации». Люди тут никогда не работали в одиночку. Если человек уходил на сплав, его участок обрабатывал сосед. На следующий год менялись, то есть народ сам издавна нашел разумную форму кооперации, где не сталкивались ни хлеб, ни лес, где существовало товарищество и взаимопомощь. Местному руководству следовало только присмотреться, прислушаться и воспользоваться мудростью и опытом народа.

Проблемы коллективизации занимали его всерьез. Глубокой осенью двадцать девятого посетил недавно возникшую коммуну «Новый путь», посвятив ей очерк, который занял 7 ноября большую половину праздничной газетной полосы.

Живя в коммуне, посмотрел все: как работают, сколько инвентаря, что едят, как решают свои вопросы.

Ели по трудным тем годам хорошо: каждый день щи с мясом (в обед и на ужин). Кроме того, каши, треска, чай, сахар, хлеб (по килограмму на едока). Стоимость же всего питания – шестьдесят копеек на человека. Столько же стоил самый посредственный обед в столовой. «Выгоды общего стола, – замечал, – несомненны».

Пятьдесят шесть членов коммуны сняли урожай, который был на восемь процентов больше, нежели у единоличников-соседей. В только что отстроенном доме на семьдесят человек давалась одна комната на двоих, но после сбора урожая в коммуну пришло еще без малого сто человек. Дом стал тесен: «Кто знал, кто думал, что два семейства, объединившиеся в коммуну, разрастутся так скоро».

Сразу понадобилось «строить другой – на сто-двести человек». И одновременно скотный двор «до американскому типу», то есть с кормушками и вагонетками.

Тем временем на общем собрании определилось направление коммуны – животноводство. Единогласно вынесли решение: беременные женщины за счет коммуны получают отпуск (вещь в ту пору почти неслыханная). Это, впрочем, не мешало женщинам заявить коллективную претензию – им не выдали обещанные к празднику сарафаны.

Может быть, иные стороны коммуны были наивны, как наивна была сама форма коммуны вместо артели, но для людей, которые долгие годы не видели ничего, кроме нужды, приход в хорошо налаженный коллектив, во главе которого стоял хозяйственный и вполне надежный человек Яков Шунин, был выходом, а по мере роста достатка труд и быт могли уже складываться по-иному…

«Я пишу главным образом для юношества»

Одновременно заканчивал книгу, начатую в Москве. Книга была мучительной: мало верил в себя.

«Дни поражений и побед» приоткрыли дорогу в литературу – и принесли много разочарований. Мечтал: будут зачитываться. А критики писали: «Ценный бытовой материал гибнет благодаря неумению». Он видел за страницами повести больше, чем сумел рассказать.

Неудачу свою переживал втайне. Попав в «Красный воин», старательно обходил все, о чем писал прежде. Хорошо чувствовал газетный объем. Легко вписывался в отведенный «строкаж», пока не заметил: всегда столь послушный материал перестал вдруг ему повиноваться. Что ни рассказ, то «продолжение следует». В трех номерах шло «Бандитское гнездо», в четырех – «Левка Демченко».

Воспоминания о войне, эпизоды солдатской жизни, которые он вроде бы даже и гнал от себя, оказывается, жили, зрели в нем и рвались нарушу. И однажды изумился простоте самому себе заданного вопроса: а почему бы не рассказать о том, что случилось с ним, Гайдаром, на войне, с самого начала, но уже цю-иному?

Новая книга, размышлял он, тоже будет автобиографической. Но сюжет острее. Неожиданностей и внезапных поворотов больше.

Взять, допустим, тот же маленький плоский маузер. Он достал его, когда уже началась революция. А можно бы написать – прислал с мировой отец, когда еще ни у кого из мальчишек оружия не было.

Его отец благополучно провоевал и мировую и гражданскую, а в книге отец погибнет.

Когда бывший приятель Федька попытался в реальном училище отобрать у него маузер, на помощь без всяких просьб пришли ребята из «параллельного» класса. А в книге можно сделать так: время сволочное, реакция торжествует. Сергей Горинов… или (чтоб их уже не путали), скажем, Борис Гориков, либо должен сдать маузер, подарок отца, предав его память, либо… либо бежать из дома. Борис бежит. И в награду за верность маузер спасает его в поединке с другим подростком, который тоже бежит из дому, но к белым.

Одним словом, все события будут так или иначе связаны с револьвером. Ион назовет книжку, как у Маяковского в «Левом марше», – «Товарищ маузер». Или просто «Маузер». И тогда ни один мальчишка, увидев слово «маузер» на обложке, не пройдет мимо.

План книги ясен. Уверен, что напишет за три-четыре месяца. И в июне двадцать восьмого заключает договор: что он, Гайдар-Голиков, «…предоставляет Госиздату исключительное право на издание и переиздание своего труда… размером 10 печатных листов».

Он в самом деле написал очень быстро – первую главу. Она вылилась сразу. А дальше все пошло куда медленней – в нем пробудился страх новой неудачи.

Пока обдумывал, писал, было интересно самому. Когда переписывал и как-то сами добавлялись и уточнялись подробности – тоже. Десятки раз обдуманное намертво ложилось в памяти. Привыкал, и уже казалось: «А кому это нужно?»

И когда ему случайно предложили сделать приключенческую повесть («Вы не могли бы что-нибудь из жизни беспризорных?») – тоже на десять листов и тоже в короткий срок, – он с облегчением и радостью, уговаривая себя, что соглашается только для «быстрых денег», чтобы кончить «Маузер», «Маузер» отложил, далеко не уверенный, что когда-нибудь вернется…

* * *

«Не вернулся к «Взрыву», «Синим звездам», «Глине», к повести про Бумбараша. Мог не вернуться и к «Маузеру». Что тогда б с ним было?…

* * *

Повесть «На графских развалинах» писал без терзаний и мук. А мысли все те же, что и в рассказах «старого красноармейца», – что такое мужество и как мужество воспитывать?

Двое мальчишек, Валька и Яшка, состязаются в том, кто сорвет голой рукой крапиву, «не сморгнув даже». Причем рвут «с целью»:

«Я страсть, – говорит Яшка, – как героев люблю! Вон безрукий Панфил-буденновец орден имеет. Как станет про прошлое рассказывать – аж дух захватывает».

А Валька интересуется: «А как, Яшка, героем сделаться?»

Яшка ответить, конечно, не мог, отвечал он всей книгой, где подвиг совершал беспризорник Дергач. «Все мальчишки, – с завистью говорил Дергачу Яшка, – будут табунами за тобой теперь ходить, потому что ты герой!..»

Сдав рукопись «Графских развалин», сразу продвинулся и в работе над «Маузером». Когда приехал в Архангельск, оставалась последняя, самая трудная часть – «Фронт».

В нее хотел вместить весь солдатский свой опыт – то, научиться чему можно только на собственных ошибках.

Вот Борис встречает Юрия Ваальда, тоже в ученической форме, тоже голодного и невыспавшегося. Вместе ловят гуся. Вместе съедают его полусырым, зажарив на костре. Борис думает о приятеле: «Хороший парень». А Ваальд – враг.

Вот Борис идет с Чубуком в разведку. Чубук кричпт: «Бросай вниз бомбу!» Борис хочет бросить, а Чубук перехватывает руку: «Дура! Кольцо снял, а предохранитель оставил…»

Вот Чубук с Борисом, отвезя на пасеку раненых, остановились в шалаше в лесу.

«Теперь караулить друг друга надо… – говорит Чубук. – Я уже давно возле тебя сижу. Теперь прилягу маленько, а ты посторожи… Да смотри не засни тоже». А Борис отправляется купаться. «Никого нет кругом… – думает он. – Не успеет Чубук на другой бок перевернуться, как я уже и готов».

Но, во– первых, до речки много дальше, чем поначалу кажется Борису. Во-вторых, в тихой этой заводи, у ручья, Борис с ужасом обнаруживает тело зарубленного саблями Цыганенка (а ведь Цыганенка только вчера оставили подлечиться у верного человека – пасечника). В-третьих, не успевает Борис в испуге выскочить на берег – его тут же забирают мужики. «Голый человек, – предупреждал Чубук, – это не солдат. Голого всякий и с палкой забрать может».

И дальше он показывал: одна катастрофа на войне влечет другую. И даже очень большое мужество иногда мало что может поправить.

Попав к белым, Борис после первого приступа страха придумывает правдоподобный рассказ: он беженец… Но в сумке у Горикова находят документы Юрия Ваальда – и Борис вынужден играть Ваальда.

Белые принимают Бориса за своего. Теперь нужно дождаться удобного случая и бежать, но приводят Чубука, взятого в шалаше, когда Чубук спал. Борис изобретает дерзкий план: передать Чубуку вечером маузер – но Чубука на глазах Бориса расстреливают днем.

В родном отряде Борису все прощают: «С кем беды не бывает», а за ценные сведения о белых даже благодарят – но Чубук умер, думая, что мальчишка его предал. И Борис никогда не сможет Чубуку ничего объяснить. И мука эта на всю жизнь.

…Срок договора давно истек. Повесть была близка к завершению, а конца у нее все не было. Чем кончить – не знал. К тому же отвлекала газетная работа. И научился тогда сочинять и запоминать все, до запятой, на ходу – под ритм своих шагов или под перестук колес поезда. А в первом же доме, куда попадал и где был стол, садился и записывал. Он теперь никогда не расставался с тетрадкой. И даже если шел с кем по городу, не стеснялся остановиться, сесть на ступеньку чужого крыльца и записать. Или выправить за час перед тем написанное, потому что думал о повести все время, за любым делом.

Возвратись из одной командировки, перепугался насмерть.

Комната, где они с Лилей жили, обставлена была небогато: трюмо, письменный стол из ящиков, покрытых широкой доской, цветной гофрированной бумаги занавески. Стол его, разумеется, всегда был завален, а он не позволял к нему прикасаться.

Но, готовясь к приезду «хозяина», Тимуркина няня, молоденькая Надя, прибрала и на столе, но, поскольку и книги и папки были в ровных красивых стопках, ничего Наде не сказал: она ведь старалась.

И только вечером, сев поработать, увидел, что кипа тетрадей с начатой повестью и большие исписанные листы – вся рукопись «Маузера» – исчезли.

…До сих пор не мог себе простить, что не сберег полевой сумки с военными дневниками. Сумка всегда была при нем, а после боя в тайге с Соловьевым пропала. Или отстегнулась. Или сорвало пулей.

Но то ведь в тайге. А тут почти готовая рукопись пропала со стола. Вор, тот скорее унес бы почтя целые сапоги.

– Надя, – спросил он, – ты сегодня прибиралась?

– Прибиралась.

– Прибралась ты хорошо…

– Да, я думаю, неплохо – стены, окна, дверь обтерла, потолок обпахала_

– Стены-то стенами, а со стола все куда снесла?

– Какая посуда была, я все перемыла, да обратно в стол и поставила.

– А бумаги и тетрадки с моего стола ты что, тоже перемыла?

– Ой, Аркадий Петрович, голубчик, разве то были тебе годные?…

– Еще как годные, – зло ответил он.

– Но ведь ты уже не школьник – на что тебе тетради?

– А ты их брала?

– Прости, – упавшим голосом ответила она, – брала…

– И что же ты с ними сделала?

– Сунула в печку…

– И исписанную бумагу?!

– И бумагу…

– И все в печку?!!

– В печку… Да чего ты как побелел.– удивилась Надя. – Печка-то была холодная. Я подумала: жечь не буду – и переложила на всякий случай в корзину. Да ты не волнуйся – не больно-то они и помяты.

Сел, попросил Надю принести ему воды. Выпил целую кружку.

Бумаги действительно отыскались в бельевой корзине..B редакции знали, что пишет повесть. В "Литературном Севере» напечатали отрывок. Читал несколько глав на собрания Ассоциации пролетарских писателей, куда его приняли, но читал неровно, сомневаясь в каждом слове. И, получив с машинки всю рукопись, засомневался даже в названии. Повесть была о большем, нежели об истории с маузером.