Текст книги "Гайдар"

Автор книги: Борис Камов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Сделалось тоскливо. Взгрустнулось по тем далеким временам, когда все было ясно: если бой – сел на коня и в атаку. Или рванул с пояса и запустил гранату. Или дал на полную ленту очередь из пулемета. И никаких сложностей: по эту сторону окопа свои. По ту – враги. Чем меньше врагов, тем лучше своим. Кончил бой – вари кашу.

А тут иной раз если еще и не чистая контра, то все равно сукин сын: людям от него беда и хозяйству убыток. А шарахнешь фельетон – рикошетом в тебя ж.

И мало ему филатовской истории, за которую тянут в суд, он уже влезает в новую. А чем все может кончиться, если даже суд его оправдает, знал хорошо.

Одно время он часто бывал в пермской совпартшколе, сидел на репетициях «живой газеты» и даже писал для нее, пока знакомый паренек не принес ему несколько альбомов совпартшкольцев:

– Прочитайте, – попросил паренек, – и скажите, то это или не то, что было в ваше дореволюционное время…

Прочитал:

Ты любила до пяти,

Я же до пятнадцати.

Ты любила целоваться

Раз по девятнадцати…

Увидел: то. И, с улыбкой поведав в фельетоне «Альбомные стихи» о «днях… золотой молодости, безвозвратно исчезнувших в глубине умчавшихся времен», когда он даже пострадал от своей неспособности к альбомной поэзии, писал:

«Милые товарищи совпартшкольцы и комсомольцы! Я бывал у вас на вечерах, которые так непохожи на прежние чинные ученические вечеринки.

Я бывал на ваших собраниях, когда четкими, горячими словами вы искренне говорили о необходимости строить новый быт… Почему же такая разница и такое несоответствие между красивыми фразами о перестройке быта и затхлыми, затасканными строчками специфически «альбомных стихов», переходящих без изменения из поколения в поколение?»

Это был дружеский вопрос и дружеское предупреждение. Но когда вечером зашел в совпартшколу, на него набросились с упреками. Один преподаватель назвал его человеком, «подделывающимся под коммунистов», а другой поинтересовался, сколько ему заплатили за фельетон.

В редакции возмутились, однако новый редактор, Михаил Иванов, отказался выступить от имени газеты. Тогда протест в «Звезде» появился за несколькими подписями.

«…Считая такую выходку со стороны работников совпартшколы безобразной, мы, сотрудники «Звезды», товарищи Гайдара, заявляем свой протест и требуем, чтобы товарищи Тотмаков и Михальчук извинились перед ним…»

«Очень сожалеем, – ответили совпартшкольцы, – что газетные работники поторопились потребовать от нас извинения, так как, в сущности говоря, нам не в чем извиняться перед Гайдаром».

Это походило на новое оскорбление – он попал в больницу.

…И теперь, когда, с одной стороны, его вызывали на 13– е число в суд, а с другой – предупреждали: «осторожней и без лишних фраз» в новом фельетоне, даже растерялся.

Конечно, ничем, кроме нервотрепки, суд, по всей видимости, ему не угрожал, но это значило, что каждый фельетон теперь будет распахивать перед ним двери больницы.

«Нет… – подумал он, – писать об этом факте не буду. Пусть разделываются по профсоюзной линии как хотят, а что мне жизнь, в конце концов, надоела, что ли?…»

Но стоило так подумать – представил толпы злорадных, насмешливых, хохочущих, торжествующих, хихикающих, ухмыляющихся лиц, которые лавиной, не торопясь, движутся на него, ион также медленно пятится от них.

Вспомнил: трус, он умирает тысячу раз. Трус, он действует в моменты опасности глупо даже в смысле спасения собственной шкуры.

И решил: «Эх, мама, пропадай моя телега… Был… рисковым человеком, таким, видимо, и помирать придется.

Взял и написал».

По ночам после этого снилась всякая чертовщина: темница, плач, «скрежет зубовный и бряцание цепей».

Раля, просыпаясь, спрашивала:

«А ты чего не спишь спокойно?»

«Какой может быть спокойный сон, когда мне в глаза всякая чертовщина лезет».

«А ты, – успокаивала она, – спи, если у тебя спокойная совесть».

Удивился: причем тут совесть, ежели у него «факт в блокноте. И каждый раз – как только факт, так никаких душевных терзаний. Р-раз фельетон – и кончено».

13 ноября, как и значилось в повестке, состоялся суд. Филатов привел одиннадцать свидетелей, которые дружно показали, что «потерпевший» не курит (в первой части «киноэскиза» говорилось: «достает портсигар, закуривает»), не прикасается к спиртному (в третьей части «киноэскиза» Филатов «хватал» стакан) и к тому же прекрасный семьянин (о чем, кстати, говорилось во второй части), по каковому поводу «потерпевший» настаивал, что фельетон является «сплошной клеветой и выдумкой».

И дальше, уже теоретизируя, Филатов предлагал искать темы фельетонов в архивных делах, «не затрагивая злободневных тем», ибо «это может уронить авторитет некоторых ответственных работников», имея в виду прежде всего «незапятнанность» своего собственного авторитета.

Однако, не очень полагаясь на одиннадцать хорошо отрепетированных свидетелей и заранее составленную речь, Филатов, как стало позже известно, запросил на служебном бланке копию его истории болезни. Это, конечно, было бы очень эффектно: «Фельетон, написанный журналистом, страдающим и так далее… Обвинение настаивает на экспертизе с целью установления…»

Но запрос Филатову ничего не дал.

Общественным защитником от газеты выступал заместитель редактора Александр Дмитриевич Павлов, человек интеллигентный, внимательный и мягкий, которого в «Звезде» любили и который немало доброго сделал для него.

«Цель фельетона, – ответил Павлов, – отнюдь не рыться в архивах, а вскрывать имеющиеся… язвы, бичевать виновных, привлекать внимание к недостаткам нашей работы и тем помогать их устранению.

Личность Филатова, – продолжал Павлов, – отнюдь неинтересна для газеты, и не его как человека хотела бичевать «Звезда» в фельетоне». Автор ставил перед собой задачу максимально выразительно указать на недопустимость совмещения работы в органах юстиции с увеселением публики в частном ресторане, в котором еще сохраняются старые нравы.

Он тоже выступил и говорил в том смысле, что ронять авторитет ответственных товарищей, разумеется, нехорошо, но если некоторые товарищи сами его роняют, да еще на виду у всего города, чего же они обижаются, если об этом говорят вслух?

И суд объявил приговор: «Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики.

…Суд нашел:…в означенном фельетоне автор его Голиков освещает два момента: 1-й – факт совместительства нарследователем Филатовым учрежденческой должности следователя с игрой в ресторане «Восторг», а во второй части этого же фельетона касается Филатова как личности, называя его «судейской душой», «Филаша, выпьем» и «дурак».

…Фельетон «Шумит ночной Марсель» в первой его части дает правильное освещение фактам… и читателям этот факт дан для оценки с точки зрения общественности и, по мнению суда, верен, в отношении нанесенного оскорбления следователю Филатову ни на чем не основан.

Таким образом, суд… приговорил:

Гр– на Голикова Аркадия Петровича по ст. 173 УК подвергнуть лишению свободы сроком на одну неделю… заменив лишение свободы общественным порицанием на общем собрании сотрудников редакции «Звезды»… Меру пресечения Голикову избрать подписку о невыезде. Приговор окончательный, порядок и срок обжалования объявлены…»

Приговор прозвучал оплеухой. Ссылка на то, что «порядок и срок обжалования объявлены», звучала в этом случае издевательски. Смешно было апеллировать в Верховный суд или даже областной, прося о помиловании, если тебя приговорили всего-навсего if «общественному порицанию на общем собрании сотрудников…».

Обыватели дожили до своего праздника. Головотяпы, бездельники, воры, строители разваливающихся от ветра домов, ретивые администраторы и растратчики могли перевести дух и выпить под звуки бравурной музыки в прославленном теперь «Восторге» за судью Лифанова.

Если и раньше чуть не каждый день в редакции раздавался крик «обиженных» газетой, нетрудно было представить, что начнется теперь.

Несколько дней не выходил из дому…

Лишь через неделю, после ожесточенных дебатов в редакции, «Звезда» поместила сдержанную заметку «Дело тов. Гайдара», в которой, в частности, говорилось:

« Обвинение в клевете признано необоснованным, мало того, следователь Филатов привлекается сейчас к дисциплинарной ответственности за недопустимое совместительство. Клеветы в фельетоне суд не нашел, но подверглась суду еще самая форма фельетона…»

Заметка прозвучала негромко. Усилия товарищей оставались тщетными: редактор Михаил Иванов не имел ни малейшего желания взять его под защиту.

Тогда друзья организовали диспут о фельетоне, на который пригласили и судью Лифанова. Они хотели объяснить задачи, возможности и художественные средства жанра, высветив тем самым нелепость приговора.

Судья Лифанов пришел на диспут, но редактор Иванов неожиданно повернул разговор совсем в другую сторону: «Наши фельетонисты, – заявил Иванов, имея в виду его и другого сотрудника «Звезды», Михаила Черныша, – деклассированные элементы, они совершенно неспособны отразить настроения рабочих и правильно подойти к теме».

Присутствующие онемели. Многие знали: всего лишь полтора года назад он был уволен из армии по должности командира полка. Отец его был полковым комиссаром, а мать, секретарь уездкома партии, посланная Центральным комитетом на борьбу с басмачами, сгорела от туберкулеза. Что касается Черныша, то член партии Черныш еще недавно был мотовилихинским рабочим.

…После суда и диспута, когда он все же собрался с силами («Нужно было жить и исполнять свои обязанности»), Иванов забраковал подряд несколько фельетонов. До этого за год с лишним ему возвратили на доработку всего два или три. А теперь редактор начисто забраковал целых пять.

И когда на утренней «летучке» кто-то сказал, что пора снять запрет с фельетонов Гайдара, поскольку они не хуже, а иные лучше тех, что уже напечатаны, Иванов вспылил:

– Это не ваше дело. Когда мне нужно будет узнать ваше мнение, я вас спрошу… – И, помолчав, добавил: – Фельетоны я считаю очень слабыми, и я надеюсь, что, поголодав недельку, Гайдар принужден будет написать хороший фельетон…

Иванов выживал его из редакции. (В короткий срок редактор сумел разогнать почти весь коллектив, который складывался годами, коллектив, который создал газету.)

И он при первой же возможности из Перми уехал.

Он жил в Свердловске, работал в областной газете «Уральский рабочий», где сразу напечатал, без единой поправки, все пять отвергнутых Ивановым «слабых» фельетонов и много других, когда «Правда» поместила статью Е. Двинского (Дмитрия Ершова) «Преступление» Гайдара».

«Гайдар, популярнейший в округе фельетонист пермской «Звезды», присужден к семи дням лишения свободы, замененным общественным порицанием…

Для газетного работника общественное порицание не легче семидневного заключения в исправдоме. Но, к счастью осужденного, общественного порицания не получилось. Наоборот, общественное мнение восстало против приговора суда. Общественное мнение оказалось на стороне Гайдара. Рабочие ряда крупнейших заводов, рабселькоровское окружное совещание, областная газета «Уральский рабочий» высказались в защиту Гайдара…

Почему же произошло такое резкое расхождение между судом и общественным мнением?… Может быть, Гайдар возвел клевету и выдумку на пожаловавшегося суду следователя… Филатова, главного героя фельетона?…

Нет. Суд… признал, что «фельетон дал правильное освещение фактов»… И суд… все же признает «форму самого фельетона оскорбительной» и выносит автору общественное порицание…

Выходит, что фельетонную форму произведений надо изгнать из газет. Но под силу ли это сделать нарсуду 2-го участка города Перми?…

Может быть, нарсуд изменит меру пресечения? Может быть, вообще в согласии с общественным мнением суд найдет возможным пересмотреть свое, несомненно, ошибочное решение?…»

Обиженный следователь Филатов мог теперь с утра до ночи музицировать в кабаке «Восторг»: с государственной службы его уволили.

Судью Лифанова тоже.

И все же бой свой в Перми он проиграл: Иванов нанес удар «с тыла».

РАССКАЗЫ «СТАРОГО КРАСНОАРМЕЙЦА»

В Свердловске было хорошо. Большой, больше Перми, город. Новые люди. В «Уральский рабочий» сразу взяли на ставку. Можно было спокойно и вдумчиво работать: гонорар шел отдельно.

Он уверенно и крепко писал. Все, что писал, печатали. На газетных страницах у него было свое постоянное место: подвал на первой, реже на третьей полосе.

В «Уральском рабочем» с броской рекламой было опубликовано продолжение «Лбовщины» – повесть «Лесные братья» («Давыдовщина»).

Одним словом, здесь ему создали условия. Он оттаял немного душой, но… затосковал без друзей и вскоре перебрался в Москву.

Ради с ним не было. Она уехала к родителям в Архангельск. Оттуда в декабре двадцать шестого пришла телеграмма, что родился сын, «решила назвать татарским именем Темир». Счастлив был очень, а имя не понравилось. С ближайшего телеграфа отправил восторженный ответ слов на сто пятьдесят, а в конце – что не хочет «Темир», хочет «Тимур – Гайдар».

Он еще помнил свое путешествие по Востоку. Кроме того, в сочетании «Тимур – Гайдар» была приятная его уху звонкость.

…В Москве первое время мыкался где придется: немного жил у Талки, немного – у родных одной пермской знакомой, пока не снял себе комнату в пригороде, в Кунцеве.

В Москве жил и Шурка Плеско, который снова работал заместителем редактора, только теперь уже в газете «Красный воин» Московского военного округа. У Плесок появилась квартира. Галя с девочками наконец-то смогла уехать из Перми.

Шурка пригласил его к себе в газету. Там уже работал выпускающим Степа Милиции, вытребованный из Перми: Шурка не любил работать без друзей.

«Красный воин» выходил каждый день на четырех полосах. Возможность иметь еще одного сотрудника, да еще с таким военным и журналистским опытом, как у него, всех устраивала, и он поступил на гонорар. Он пришел в «Красный воин» в то самое время, когда вновь' обострилась международная обстановка и вновь замаячил призрак возможной и близкой войны.

В конце мая 1927 года английская полиция совершила налет на советское торгпредство в Лондоне, произведя погром и обыск. Представителям печати было заявлено: полиция искала документ особой государственной важности, который, однако, не был найден. А через несколько дней Чемберлен заявил о разрыве торговых и дипломатических отношений с Россией, что не помешало Англии, равно как Германии, Италии и Голландии, продолжать у нас закупки хлеба и жмыха.

«Разрыв Англией дипломатических отношений с СССР, – заявил наркомвоенмор и предреввоенсовета республики Ворошилов, – означает приближение к войне. Но Англия еще не сорганизовала таких сил, которые она могла бы сегодня двинуть против нас. Однако война с империалистическими странами неизбежна, и мы должны быть к ней готовы».

Англия действительно еще не имела таких сил, которые она могла бросить против нас. Но действия Великобритании развязали руки мировой белогвардейщине.

«7 июня утром в Варшаве четырьмя выстрелами из револьвера» был убит «полномочный представитель Советского Союза в Польше тов. Войков. Убийца – русский эмигрант, белогвардеец-монархист. Убийство произошло на вокзале, где тов. Войков встречал проезжавшего из Англии в Москву тов. Розенгольца», бывшего полномочного представителя нашей страны в Лондоне.

На другой день после гибели Войкова в Ленинграде, в помещении Коммунистического клуба, неизвестными были брошены две бомбы. Взрывом ранило тринадцать человек. Одновременно были совершены налеты на советское посольство в Пекине и началась осада консульства в Шанхае.

В стране начался сбор средств на строительство эскадрильи «Наш ответ Чемберлену». Каждый нес что мог. Крестьянин Дворянченко из села Чесноково пожертвовал на строительство самолета свою лошадь. На снимке в газете лицо у Дворянченко было грустное. Отдавать лошадь, конечно же, было жалко, но крестьянин понимал: сегодня пожалеешь лошадь, а завтра пропадешь вместе с ней, поскольку мир капитализма вооружался.

Германская фирма «Юнкере» сообщала о разработке конструкции «воздушного гиганта»: 12.человек экипаж, 100 пассажиров, 2 столовые на 36 мест каждая. Кухня. Ванны. Уборные. Общий полетный вес – 50 тонн, однако все понимали, речь идет о громадном бомбовозе.

Англия демонстрировала свой новейший танк: легкий, скоростной, маневренный, снабженный пушкой и малоформатной радиостанцией.

А наши танки, скопированные с английских времен мировой, были тяжелыми и неуклюжими. Нарком Ворошилов с трибуны XV съезда сказал, что у нас есть и танки собственной конструкции, но производство их весьма ограниченно. Даже автомашин в 1927 году было выпущено всего 500 штук. Только лишь планировалось строительство автозавода на 10 тысяч машин в год. А капиталистический мир уже имел 25 миллионов автомобилей.

Нашей армии не хватало и более простых средств вооружения. В «Красном воине» под рубрикой «Знающему бойцу танк не страшен» писалось: «Специальное противотанковое ружье, возможно, не все красноармейцы видели и знают его, но это не обязательно, оно устроено так же, как винтовка, только больше калибром. Мы думаем, что, если нам придется иметь с ним дело на войне, стрелять из него мы сумеем…»

Случись завтра война, твердо рассчитывать можно было только на винтовку Мосина, пулемет «максим», пушки, танки образца начала века и стойкость красноармейца. Но красноармейца тоже надо было сперва воспитать и вырастить. По иронии судьбы в 27-м были призваны служить его сверстники – четвертого года рождения, – которые еще ничего не понимали в военном деле.

Часовой, например, спрашивал:

«– Товарищ командир, вы не пойдете отсюда никуда?

– А что?

– Постойте за меня, я схожу позавтракаю».

С наступлением тепла бойцы многих подразделений после ужина без всяких увольнительных уходили в соседние деревни на гулянку. А на стрельбах был случай, когда три нечищенные, приведенные в негодность винтовки разорвало…

И вот нужно было объяснить новобранцам, что такое приказ и почему он беспрекословен. Что такое винтовка и почему за ней нужен уход. Что такое смелость и кто может быть героем.

Он выступал в газете под рубрикой «Житье-бытье» как старый красноармеец (один очерк у него так и назывался «Рассказ старого красноармейца»).

…Возможно, потому, что на войну он попал мальчишкой, у него было особое, благоговейное отношение к оружию и лошадям. Он мог недоесть, недоспать, но не было случая, чтобы не напоил вовремя коня, не почистил карабин, не протер лишний раз маузер, не смазал салом шашку. В бою с ним бывало всякое, но ни разу не отказало оружие, не подводил конь. Не потому ли остался жив?…

Зато знал десятки случаев, когда люди погибали или чуть не погибали из-за того, что не берегли наган, швыряли как угодно винтовку, небрежно обращались с гранатой.

Громадный детина Сашка Комаров (это было в 361-м полку, на Кавказе) имел обыкновение лупить прикладом по чем попало: забивал в стенку гвозди, бил по обуху застрявшего в чурбане топора, колол орехи. И когда однажды в разведке наткнулся на белых и дернул затвор, все патроны из «магазинки» вылетели на землю…

Там же, на Кавказ посланный на практику из школы «Выстрел», он «бесился и до хрипоты в горле доказывал, что снимать штыки с винтовок безумие. Ибо винтовка – машина выверенная, точная, ибо при снятом штыке перепутываются все расчеты отклонения пули при деривации».

А в довершение узнал, что недавно приданная его батальону «проклятая махновская рота уже почти не имеет винтовок» – красноармейцы спилили напильником все стволы, чтобы получился «карабин».

Он приказал всех построить «и начал речь с нескольких крепких, едких фраз. Говорил… долго, убеждал, доказывал всю нелепость уродования винтовок…». Под конец ему показалось, что речь имеет успех, но тут кто-то буркнул: «Что нам, впервой, что ли, как же так не попадает… Тут самое важное нацелиться».

Тогда он взял обрез, приладил его накрепко к пулеметному станку Виккерса, навел обрез «на большой расшибленный сук стоявшего в пятидесяти шагах дерева» и предложил бывшим махновцам убедиться, что самодельный карабин «направлен точка в точку в сук». Все по очереди убедились – он стал под этот сук и велел в него выстрелить.

Никто не соглашался. Тогда он приказал и нетерпеливо махнул рукой. Грянул выстрел – все окуталось дымом. От волнения и сам еще не понимал, попали в него или нет: бывает, что вначале не чувствуешь… А потом подчеркнуто спокойно направился к бойцам: «Ну что?»

Кто– то смущенно ответил: «Крыть нечем».

Истории с «карабинами» был посвящен его первый в «Красном воине» рассказ «Обрез». Он не хотел показаться редакции и читателям нескромным. И потому себя в рассказе превратил в простого очевидца, сделав героем бывшего своего помощника Трача, с которым служил на Тамбовщине…

И все– таки совсем уж дарить этот случай Трачу было обидно. И подписал «Обрез» так, как уже давно не подписывал ни одной своей строки: «Арк. Голиков», в надежде: вдруг кто из его бойцов прочтет и вспомнит, что было немного иначе.

Случайная работа в «Красном воине», прежде всего необходимая для заработка, неожиданно перевернула все его существование. Прошлое, о котором он старался по возможности не думать (воспоминания причиняли боль), вдруг приблизилось и все целиком понадобилось снова. О н опять почувствовал себя командиром, которому предстояло подготовить к недалекому бою только что присланных необстрелянных бойцов. И он объяснял своим читателям то, о чем не писал ни один устав.

Пехотинец, говорил он, «должен заботиться о своих ногах, как шофер о машине и больше еще даже: машина испортится, починить можно… а ноги заменить нельзя… а иной растютюй… завернет портянки комом, сапоги толком от песка не вытряхнет, в соседнем ручье ног не вымоет, а потом, как пройдет с десяток верст, так и запоет – устал…».

День ото дня беседы с читателями становились все обстоятельней. Он поведал, например, четыре случая с Левкой Демченко, бойцом редкой отваги и еще более редкой находчивости, у которого, однако, в башке было много дури. «Другого бы на его месте давно орденом наградили, а Левку нет. Да и невозможно наградить, потому что все поступки его были какие-то шальные – вроде как для озорства».

Рассказал, как озорство другого красноармейца, Якова Берсенева, который, отправясь с секретным пакетом, вернулся, чтобы привести двух схваченных по дороге пленных, обернулось катастрофой: всю четвертую роту по ошибке расстреляла своя же артиллерия.

Вспомнил невероятную историю с ним самим, когда его послали с пакетом в Горлевку. И только он успел выполнить приказ, наперерез выскочил командир первого батальона:

«Стой… – приказал комбат, – лети на Моховой холм, передай командиру батареи: пусть откроет ураганный огонь по Горлевке…»

«Товарищ командир… Да в Горлевке сводный отряд… Я только оттуда».

Но комбат махнул как сумасшедший рукой, чтобы не рассуждал… и рванулся через канаву.

После мучительной внутренней борьбы о н все же передал распоряжение. Оказалось, что сводный Григорьевский отряд, которому он отвозил пакет, изменил. Счастье, что батарея вовремя открыла огонь.

Лучшими рассказами тех дней стали «Бомба» и «Сережка Чубатов». В них он вложил свои раздумья о том, что в первую очередь обеспечивает победу на войне.

«Конечно, – говорил в рассказе «Бомба» Сережка Чумаков, – от оружия никто его качеств не отнимает, но все-таки всякое оружие есть мертвая вещь. Само оно действия не имеет, и вся главная сила в человеке заключается, как человек себя поставит и насколько он владеть собой может. А иному дурню дай хоть танк, он и танк бросит по трусости, и машину погубит, и сам ни за что пропадет, хотя мог бы еще отбиться чем попало».

Сам Сережка однажды, контуженный, с расщепленной винтовкой, «отбился» бомбой, у которой «вовсе капсуля не было», и он «ее заместо кирпича в руке держал. Этакой бомбой кошку с одного раза не убьешь, а не то что враз троих человек». А Сережка этих троих еще в плен привел.

Но вся философия войны, как о н ее понимал, была заключена в рассказе «Сережка Чубатов».

«– Помирать никому не охота, – сказал Чубатов. – Об этом еще в древности философы открытие сделали. Да и так, сам по себе, на опыте знаю. Но, конечно, тоже – смерть смерти рознь бывает. Ежели, например, подойдешь ты ко мне и скажешь: «Дай я тебя прикладом по голове дерну», – то, ясное дело, не согласишься, и даже очень…

Другое дело, когда война… Я, может быть, в гражданскую от одного вида белого офицера в ярость приходил, думаю, что и он тоже… Вот почему на фронте, хотя и не считал я себя окончательным храбрецом, – не скрою, и от пули гнулся, и от снаряда иногда дрожь брала, – а все-таки подавлял я в себе все инстинкты и шел сознательно: когда приказывали вперед – то вперед, когда назад – то назад. А заметьте еще одну вещь: трус чаще гибнет, чем рисковый человек. Трус, он действует в момент опасности глупо, даже в смысле спасения собственной своей шкуры…»

Много думал в ту пору о будущей войне, предупреждая, что «вообще война будет отчаянная… К войне этой нужно готовиться всеми силами», и не только «красноармейцам, а всему населению».

«Будут ли у нас теперь в войну партизаны, – писал он в «Двух письмах», – я не могу еще точно ответить. Но думаю, что таких партизан, как прежде, не будет, а если в тылу у противника и будут действовать наши части, то уже строго организованные, дисциплинированные и под руководством армии, а не так, сами по себе, без всякого плана, как часто бывало раньше…»

Его убеждение, что современная война будет иной, нежели прежде, основывалось на многом. Правда, иные лихие рубаки, не замечая перемен в военном деле, продолжали утверждать: «Наша конница достигла высокой боеспособности и устоит, хотя бы против нее были самые твердолобые или даже совсем безлобые», забывая, что в виде «твердолобых» перед конницей могут появиться, допустим, танки…

Зато в других выступлениях сквозила мысль о том, что будущая война – война техники и стремительных согласованных действий всех родов войск.

В статье «К маневрам», написанной начальником штаба РККА Тухачевским (специально для «Красного воина»), говорилось:

«…Боевой устав артиллерии дает артдивизиону с момента получения приказа и до [момента] открытия огня всего 30 минут времени…

Быстрота действий, решительность, самодеятельность всех начальников являются основным залогом успеха боя. Быстрота действий должна быть доведена до крайнего предела…

Необходимо, – заканчивал Тухачевский, – организовать привлечение рабочих и крестьян к маневрам. Эти посещения принесут немалую пользу делу военизации страны…»

После выступления Тухачевского «дело военизации страны» становится главной темой его выступлений в «Красном воине».

Статья «К маневрам» была написана 7 сентября, а уже 9-го он публикует рассказ «Отпускники» – о том, что уволенные из Красной Армии бойцы должны обучать односельчан военному делу.

«Если военизировать каждый хутор, – замечал он, – каждое село, чтобы по всему Союзу, повсюду, как бы маленькие крепости были разбросаны со своим гарнизоном из населения, трудно тогда с нами справиться будет, и не посмеют сунуться к нам белые полки со всей своей техникой».

При этом все чаще заботила мысль о том, какую роль в будущей войне может сыграть молодежь, в особенности дети. Думал об этом, читая о создании «Польской военной лиги», куда сразу же записалось 400 тысяч, преимущественно молодые парни. Они обучались летному делу возле самых наших границ. Думал об этом, узнав, что «в Японии недавно состоялись маневры учащихся старших классов средних учебных заведений. На маневрах учащиеся, уже прошедшие курс военного обучения, были противопоставлены регулярным частям армии. Маневры продолжались два дня. По отзывам командования, школьники вполне справились с задачами, поставленными на маневрах…»

Подготовка нашей молодежи оказалась много слабей. «Военная игра комсомола» Москвы, проведенная 6 и 7 августа, в которой приняло участие полторы тысячи человек, выявила, по словам зампредреввоенсовета Республики С. С. Каменева, что «привычка к походу была слабой. Многие участники похода натерли себе ноги… Я считаю, – сказал в заключение С. С. Каменев, – что подобного рода военные игры надо обязательно в дальнейшем проводить».

Но комсомольцы – это завтрашние призывники. А дети – мальчишки того возраста, когда он сам рвался и даже убегал на фронт, – какова будет их роль в будущей войне?

Он колеблется. Он не знает.

Он хочет верить, что наша армия при всех трудностях сможет в случае войны обойтись своими силами, не призывая на передовую ни стариков, ни женщин, ни детей.

В рассказе «Проводы» пионер Васька спрашивает:

«А со скольких лет в эту военную школу принимают? А меня туда примут?… Ну, вот заладил, маленький да маленький! Маленькому еще лучше, вон большие парни к Сычихе в сад за яблоками полезли, а сторож их враз заметил да по шеям наклал, а нам никогда даже, потому что мы незаметно в щель лазаем…»

«А ты, Васька, не горячись, – отвечает старший брат, – бегай себе в школу, учись, играй, авось и без тебя как-нибудь обойдемся. Твое время еще не пришло, а когда придет, то кто его знает, может, тогда и вообще-то воевать не с кем будет».

Очень хотел, чтоб было «не с кем», но от его желания мало что зависело, а перед глазами стояли события гражданской, когда такие вот Васьки (Жигана из «РВС», между прочим, тоже звали Васькой) порой спасали положение.

И на другой же день печатает рассказ «Ударник» – про то, как шел бой, сбился боек у нашего пулемета, послали за новым бойком «двадцатилетнего паренька Микошина», а доставил боек? чуть не потонув при этом в реке, маленький Ванька. «А Микошин раненый лежит», – объяснил Ванька.

И после немалых колебаний он приходит к выводу, что еще неизвестно, как в случае войны все может получиться. И ребята потому должны все уметь.

В рассказе «Два письма» комсомолец Сережка делает доклад «про газ». Слушать пришло полдеревни, «потому что дело новое, каждому хочется знать, как этого газа избежать, если возможно. На другой день ребята ходили в лес, к ключам, Бирюковские пещеры осматривать якобы для убежищ… Вообще, ребята неспокойны, достали в складчину винтовку, изучают…»

Конечно, дети остаются детьми. И не всегда разумными. И все же это не значит, что детям нельзя доверять. «Марье Беспаловой Мишка в печку патрон либо еще что бросил, так все горшки полопались, но за это хулиганство его из ихнего военного кружка выгнали в шею».

А вообще, говорилось в том же рассказе, «хорошо, что ребята делают у вас доклады про газ и про прочее. Этими докладами тысячи людей научатся, как себя сохранить, а врагу вред принести».