Текст книги "Гайдар"

Автор книги: Борис Камов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

После каждой встречи с «проницательными читателями» из сценария что-то приходилось убирать. Это ему советовал редактор. Об этом просил режиссер.

Однажды не выдержал:

«Зачем вам сценаристы?! Зачем вам писатели, если у вас есть «обсуждатели»?! Они, как я вижу, лучше меня все понимают. Наверное, лучше меня и умеют, – пусть они вам вместо меня и пишут!..» – и хлопнул дверью.

За ним побежали. Перед ним извинились. И ту сцену – «Пожалуйста, кто же спорит?» – ему оставили. Но к сценарию у него теперь было такое же отношение, как в свое время к первому изданию «РВС», когда чужие руки вписали в его текст всякую отсебятину.

Но отказаться теперь от сценария, как отказался от «РВС», не мог. «Тимур» слишком много значил. И не только для него. И он нашел выход: пусть журнал «Пионер» публикует литературный сценарий. Пусть Разумный начинает съемки, но до того, как выйдет фильм, он допишет и опубликует повесть. Это будет первое и одновременное исправленное издание, то есть с прежним названием и теми «ненужными» подробностями, без которых эту вещь уже не мыслил.

14 июня «1940 г.». «Было немало. Сижу в Клину… Сегодня начал «Дункан», повесть…»

Однако слегка поостыв, размыслил: как бы ни был после всех сокращений испорчен сценарий, в главном фильм не должен разниться от книги, чтобы ребята не терялись в догадках, почему в кинокартине – Тимур, а в повести – Дункан. Почему на экране Женю от кулаков разъяренной команды спасает Тимур, а в повести на помощь привязанному к дереву Дункану придет Женя.

Ведь он пишет не просто повесть. И на экраны выйдет не просто фильм. Это программа, что делать детям, когда начнется война. Это приказ, который войдет в силу по боевой тревоге. А приказ не должен противоречить сам себе.

29 июля. «Пишу «Тимур и его команда», работа идет неровно, рывками… Разумный снимает картину на Волге».

27 августа. «Сегодня закончил повесть о Тимуре – больше половины работы сделал в Москве за последние две недели».

Писал без особой радости, почти на голой технике. Вдохновение предполагает легкость, взлет, внутреннюю свободу, а он не мог в сюжете повести ни на шаг отступить от испорченного сценария, но виноват был сам: нужно было сперва дописать книгу.

Повесть отнес в Детиздат и «Пионерскую правду», 27 августа она была завершена, а 5 сентября «Пионерская правда» начала ее печатать.

И если в «Пионере» литературный сценарий «Тимура» прошел в основном спокойно, то появление повести в газете неожиданно стало сенсацией.

Началось с того, что ребята со станции Косино, которые начали читать «Тимура» в «Пионерской правде», не захотели ждать «целых два дня» следующего «куска» и приехали в Москву, в Детиздат. Такого еще не бывало. Его поздравляли.

«Комсомолка» 10 сентября поместила статью М. Васильева «Правда о наших детях». Васильев писал, что публикация повести в «Пионерской правде» еще не закончилась, а во многих дворах уже возникли свои команды». Гайдар, отмечал автор статьи, «открывает ребятам глаза на самих себя».

И вдруг 2 октября очередной отрывок в «Пионерке» не появился. Кто-то где-то заметил, что повесть вредная, пропагандирует какие-то подозрительные команды, когда существует пионерская организация.

Печатание в газете, уже начатые Центральным радио передачи, отдельное издание «Тимура», а заодно и еще не отснятый фильм – все повисало в воздухе.

Он жил за городом – его вызвали в редакцию. После недавнего успеха он сиротливо сидел в коридоре, выслушивая бесполезные сочувствия и терпя любопытные взгляды.

К счастью, редактор «Пионерки» Андреев, взяв рукопись «Тимура», пошел прямо к Емельяну Ярославскому, который при всей своей занятости на другой же день прочитал повесть, не обнаружил в ней ничего вредного.

Наоборот, похвалил – и печатание возобновилось.

А рецензии шли своим чередом.

«Команды Тимура», может быть, в действительности и не было, – читал он в статье «Воспитание романтикой», – но она могла быть. Гайдар увидел ее в настроении наших ребят… И эту подслушанную им романтическую форму детской инициативы он, в свою очередь, подсказал детям».

«Новая повесть Гайдара, – говорилось в другой статье, – еще не напечатана отдельной книгой, а уже во всех дворах носятся ребята с «тимуровскими» красными звездами на груди».

Тем временем был закончен фильм. Разумный прислал телеграмму:

«Картина принята дирекцией хорошо «секретарем ЦК ВЛКСМ» Михайловым прекрасно поздравляю успехом».

Он не разделил этих восторгов: «Смотрел «Тимура», – применение на практике т. н. «советов профессора Кронфельда», – пометил в дневнике.

Ничего, кроме горечи, применение «советов» у него не вызвало. А над фильмом продолжал думать.

«Ошибка «Тимура», – записал он. – Ольга сразу берет неправильный тон. Пленники очень плохо выходят при освобождении. Но это мелочи».

Что же не мелочи?

«Засорен диалог. Надо впредь работать лучше. Перестроить всю манеру (актерскую) разговора. Надо проще».

Это он делал рабочие выводы для себя.

Из всех исполнителей ему больше всего понравилась Катя Деревщикова: Женя получилась у нее такой, какой он Женю себе и представлял.

«Картина, – отмечал, – прошла с успехом, но много в ней недостатков».

В канун сорок первого «Комсомолка» провела анкету среди своих читателей «о лучших произведениях года». Были названы три вещи: «Тихий Дон», «Маяковский начинается» Н. Асеева, а из книг для юношества – «Тимур».

ИСПЫТАНИЕ СЛАВОЙ

Понимал: война неизбежна. Немцы продвинулись вплотную к нашей границе. «Война гремит по земле, – заносил в дневник. – Нет больше Норвегии, Голландии, Дании, Люксембурга, Бельгии. Германцы наступают на Париж. Италия на днях вступила в войну».

А к нему пришла известность. Он с удивлением вдруг обнаружил, что стал нужен всем на свете. Ленинградская «Смена» просила «принять участие в обсуждении материалов «Новое в школе», помещенных в нашей газете…».

Московская фабрика «Диафильм» предлагала ему сделать монтажные листы к лентам «РВС» и «Чук и Гек».

ЦК комсомола Белоруссии оповещал об условиях республиканского конкурса «на создание лучшей детской песни и пьесы», предлагая удлинить срок, если ему это будет нужно.

Курьер из Союза писателей приносил папку и письмо: «Уважаемый тов. Гайдар. Пишу Вам по поручению тов. Фадеева, который просит Вас взять на отзыв две небольшие рукописи…»

Одесская киностудия приносила свои извинения: ему ошибочно была послана телеграмма с напоминанием о сроке сдачи сценария «Зимняя сказка». «Спокойно продолжайте работать…» – умоляла студия.

Разом вспомнили о нем все журналы.

«Дорогой Аркадий Петрович! Давно, давно Вы ничего не давали в «Затейник». А между тем сей журнал относится к Вам с большой душевной теплотой и рад был бы дать возможность своим читателям прочесть Ваш новый рассказ…» Письмо заканчивалось обещанием: «Гонорар будет оплачен немедленно и шедро».

Запись в дневнике. Декабрь 1940 года.

«Мурзилка» жаловалась: «Читатели нашего журнала часто напоминают нам и спрашивают, почему мы перестали печатать рассказы Гайдара в «Мурзилке». Но мы в этом, ей-богу, не виноваты…»

Артистка Ленгосэстрады Диевская, готовя н чтению с эстрады «Чука и Гека», задумала сделать по рассказу сценарий и просила разрешения на экранизацию.

Дважды перечитал глубоко тронувшее его письмо режиссера В. Легошина. «Из всех картин, – писал Легошин, – которые делаются сейчас у нас на студии, по-настоящему значительными и интересными я считаю только «Свердлов» и «Тимур и его команда»…

Глубокая идея и огромное воспитательное значение этой лучшей Вашей повести будут вполне оценены лишь через некоторое время. Это мина замедленного действия на фронте идей, решающих судьбу нашего молодого поколения…»

Видимо, все это называлось славой, хотя он всю жизнь представлял ее себе иной. Он мечтал о славе, только что начиная писать, но прошло семь лет, пока выпустил «Школу». И еще семь, пока вышла «Голубая чашка». Потом еще через три с половиной – «Барабанщик» и за ним «Чук и Гек». А наибольший успех выпал «Тимуру» – вещи, в художественном отношении куда более слабой (а ведь и «Тимура» думал написать не хуже «Школы» и «Барабанщика»).

Как бы там ни было, он имел полное право чуть-чуть погреться в лучах редкой гостьи – славы. Имел и мог бы…

Однако повесть в «Пионерке» начали печатать 5 сентября 1940 года, а 8 сентября он уже сообщал домой из Старой Рузы:

«…Третий день сижу и работаю. Не написал еще пока ни одной связной строчки, но исчертил и разрисовал уже почти всю Женькину тетрадь. На этот раз я работаю несколько иначе, чем всегда. Я сижу, обдумываю заранее сюжет, положения, события. Все еще пока туманно, но за этим туманом уже слышны и звон, и крик, и неясная музыка».

«…Сегодня 13-е, уже ночь. Только что кончил работать…

Работаю я много. Сегодня и вчера работа идет с колоссальным трудом, чего-то не выходит. Но это бывает, и я духом не падаю.

Погода стоит хорошая. Ходил недавно в Рузу, починил сапог…»

О н работал над «Комендантом снежной крепости». Пока был дописан и опубликован «Тимур», произошло немало событий. И самым важным из них явились события на Карельском перешейке. День, когда заключили мир, особо отметил в дневнике: «С Финляндией… война окончена». Через два дня: «Наших в боях погибло 50 000. Ранено 150 000. Финнов – всего около 300 000».

О н видел причины столь ощутимых наших потерь в том самом «шапкозакидательстве», которое было присуще писателям типа Н. Шпанова. И не только им, потому что на перешейке мы столкнулись с обученной, стойкой армией, приспособленной к войне в любых условиях и оснащенной всем, что производил капиталистический мир.

И киносценарий «Комендант снежной крепости» начинался сценой: в штабе артиллерийской части раздается телефонный звонок. Капитан Максимов берет трубку. «– Итак, вы опять отступили? Печально… Товарищ командир дивизии, вы генерал, я же только капитан. Но я осмелюсь напомнить, что неоднократно предупреждал: дисциплина в ваших войсках хромает на обе ноги… Ваши подразделения лезут по сугробам без лыж… кроме того, вы штурмуете крепость без плана, без подготовки, кулаками, штыками и саблями, и, конечно, противник бьет вас самой новейшей техникой. Генерал, я высоко ценю ваше личное мужество и вашу храбрость, но одного этого в современной войне для победы – увы! – никак недостаточно… Прошу извинить за прямоту…»

Лишь в следующем эпизоде становилось понятно: капитан Максимов разговаривал со своим сыном, командиром мальчишеской «дивизии».

7 ноября ему принесли телеграмму: «Поздравляю праздником уверен новый сценарий будет так же прекрасен как «Тимур»…» Писал Разумный, который должен был ставить и «Коменданта снежной крепости».

К началу декабря киноповесть в целом была завершена. О н спешил передать в новом сценарии опыт короткой карельской кампании, который стоил, однако же, многого. Ребятам, полагал о н, надо быть готовыми к любым неожиданностям, которые может принести война.

8 «Коменданте» снова действовали Тимур и его команда. За год Тимур вырос. Ему исполнилось четырнадцать. Как все мальчишки, он не пропускал ни одного выпуска кинохроники. И снова начал игру – только в снежную крепость. Поставил крепость в чужом дворе. Возник конфликт. Родились две армии. Мальчишки, чей двор, хотели крепость захватить и разрушить. А Тимур с товарищами ее защищали.

И все же сооружение не простояло бы и дня, если бы Тимур не ввел в своей армии военную дисциплину.

«– С сегодняшнего числа часовые у крепости будут сменяться через час, днем и ночью.

– Но… если которых дома не пустят?

– Мы подберем таких, которых всегда пустят».

Стоять на посту ночью и днем значило выполнять приказ. Стоять на часах, не боясь ни мороза, ни ветра, ни тьмы, значило закаляться и телом и духом.

24 декабря. «Все дни много работал – вчера начерно окончил второй вариант. Крепе и Разумный живут в гостинице…»

25 декабря. «Несколько тревожат меня настроения А «лександра» Е «фимовича» и Крепса. (Разговор о картине и оловянных солдатиках.) А. Е, отрицает, но у меня смутное подозрение, что в новом сценарии он и я видим не совсем одно и то же…

20 января. «Все переворачивается куда-то к черту. А. Е. ставить мой сценарий не хочет. По-видимому, ему мешают. Мне звонок от Храпченко о «Государственном заказе». «Комендант» пошел в Комитет. С чем же вернется он оттуда? С удовольствием уехал бы. Надо хоть на короткое время голове отдохнуть, потому что опять близка работа – какая, еще не решил».

Разбор «Коменданта» в Комитете но делам кинематографии все время откладывался. Он ни за что больше не принимался, чтобы потом не отвлекаться.

«Комендант» вернулся из Комитета почти без всяких замечаний, но кончилась зима. И если павильонные съемки можно было начинать летом, то «батальные сцены» у снежной крепости, бой капитана Максимова могли быть отсняты, когда выпадет новый снег.

Зато ставить фильм теперь должен был Лев Владимирович Кулешов, крупнейший наш режиссер, судьба которого сложилась блистательно и грустно.

Кулешов вырастил Эйзенштейна и Пудовкина, создал знаменитую творческую «группу Кулешова», которая писала: «Кинематографии у нас не было – теперь она есть. Становление кинематографии пошло от Кулешова… Мы делаем картины – Кулешов сделал кинематографию».

Творчество Кулешова было экспериментально. Как Станиславский потратил не один год, чтобы уяснить, что лежит в основе актерской игры, так и Кулешов «много лет бился над вопросом, что является главным и присущим только кинематографу», пока не пришел к открытию «эффекта Кулешова», то есть киномонтажу.

То, что еще экспериментально (порой удачно, порой нет) Лев Владимирович делал в своих лентах, тут же подхватывали ученики. И трудно сказать: не будь монтажного «эффекта Кулешова», был бы «Броненосец «Потемкин» Эйзенштейна со знаменитой детской коляской на еще более знаменитой одесский лестнице…

Кулешов посвятил себя прежде всего исследованию технических возможностей кино и средств его выразительности – критики обвинили Кулешова в формализме.

Льву Владимировичу было особенно трудно, пока не поставил фильм «Сибиряки».

И в этой работе Кулешов экспериментировал. В фильме снимались дети, но писаных ролей для них не было. Им ставилась сценическая задача. А текст они придумывали свой. В кино это делалось впервые.

Когда фильм вышел, «Правда» отметила: «Здесь проявили большое мастерство постановщик фильма – один из старейших кинорежиссеров Л. Кулешов и оператор М. Кириллов».

После «Сибиряков» Кулешова числили по ведомству детских фильмов. Так Лев Владимирович стал режиссером «Коменданта».

Срок ему с Кулешовым установили самый жесткий. Работать договорились в Болшеве. Рано утром Кулешов заехал за ним на своей «эмке». Рядом со Львом Владимировичем сидела его жена, известная киноактриса Александра Сергеевна Хохлова, исполнительница всех главных Женских ролей в кулешовских фильмах.

Лев Владимирович объяснил: «Мы всегда с женой работаем вместе. И если вы, Аркадий ^Петрович, не возражаете, то будем работать вместе и теперь». Он не возражал, но был насторожен. На студии его предупредили, что «Кулешов – «зазнавшийся барин» (потом узнал: чушь сказали и о нем Кулешову: кто-то «шутил»).

К его радости, Кулешовы оказались милыми, деликатными и очень веселыми людьми. А главное – сразу двинулась работа. То, что считал важным он, признавал важным и Кулешов. То, что нравилось ему, нравилось в сценарии и Кулешовым.

После нескольких часов работы, когда голова была уже не так свежа, отправлялись гулять. Рассказывали. Он – о литературе и, естественно, о себе. Они – о кино. И тоже немножко о себе. Однажды переоделись. Кулешов в его шинели и кубанке сделался похож на казачьего атамана. Он же в шляпе, шарфе, шитом на заказ пальто выглядел весьма импозантно, напоминая европейского дипломата.

Встречаясь с мальчишками, демонстрировал им самый любимый их номер: мальчишки стреляли в него из жестяного нагана. Онс трудом делал как бы последний шаг-другой и падал. Иногда прямо в грязь.

А Москва торопила, напоминала, спрашивала, успеют ли в срок. Отвечали расплывчато. Когда же все закончили на две недели раньше, припомнили «шуточку» и отправились на почту. Там дали две телеграммы:

«Москва Лихов переулок Союздетфильм… Ничего не выходит зпт скучно тчк Кулешов».

«Москва… не могу работать зазнавшимся барином Гайдар».

А через день приехали и положили на стол сценарий.

И вот сообщение по радио:

«…Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось…»

«ЧЕСТЬ СТАРОГО И СЕДОГО КОМАНДИРА»

Знал еще в двадцать седьмом: война будет, и «будет отчаянная». Писал в двадцать девятом: «Тот год и день, когда напряженную тишину тысячеверстной западной границы разорвут первые залпы вражеских батарей… этот год, и день, и час не отмечен еще черной каемкой ни в одном из календарей земного шара. Но год этот будет, день возникнет и час придет…»

31 декабря сорокового «Правда» провела анкету «Наши планы на 1941 год». Народный артист Хмелев рассказывал о предстоящей постановке «Чайки» в Театре имени Ермоловой. Академик Тарле написал: «Я буду занят окончанием второго тома «Крымской войны». Скульптор Меркулов сообщил, что продолжит работу над стометровой статуей Ленина для Дворца Советов…

Спросили и его. Он ответил заметкой «Тимур готовится к войне»:

«Только что (в первом варианте) я закончил сценарий фильма «Комендант снежной крепости». Тимур во время войны настоящей готовится сам и готовит своих товарищей к войне будущей. Этой работы на весну мне хватит. Над чем работать дальше – подскажет сама жизнь».

Кончилась весна – и жизнь подсказала…

В полдень 23 июня раздался звонок со студии, что есть указание «создать условия» ему и Кулешову и немедленно отправить в Болшево.

– Зачем?!

– Делать вторую серию «Тимура и его команды» с учетом нынешних обстоятельств. Сценарий должен быть готов через пятнадцать дней.

– А как же «Комендант»?

– Пока подождет.

Утром 24– го на той же «эмке» снова втроем ехали в Болшево. Шел еще только третий день войны, а в Доме творчества, всегда переполненном, было пусто.

Вскоре начались тревоги. Трудно было разобрать, настоящие или учебные. В подвале кинотеатра оборудовали бомбоубежище. Как только завывали сирены, няньки соседнего детского сада вели строем в убежище малышей. Примерно каждая пятая пара несла с собой эмалированный ночной горшочек. Эту деталь потом вставил и в сценарий «Клятва Тимура».

…Не случись так внезапно давно ожидаемая война, о я бы все равно этот сценарий написал.

После выхода «Тимура» – фильма и книги – возникли тысячи команд. Но когда мальчишки хотели быть Тимурами, а девочки мечтали походить на Женю, когда взрослые с изумлением наблюдали, сколько полезного делают их дети, он думал о том, что движение тимуровцев – это хорошо. Через месяц-два команд возникнуть может еще больше, но все новое и увлекательное со временем становится привычным и даже скучным. Так может случиться и с игрой в Тимура, поэтому ребята должны понять: игра, которую он предложил, – не только игра, но и дело, которое не должно зависеть от настроения или от того, что кому-то просто надоело,…

Это была та мысль, которая легла в основу сценария.

Он писал в своей комнате до полудня. Затем обедали. Гуляли. Лев Владимирович брал у него утренние страницы и сразу делал по ним режиссерский план. Во время прогулок говорили все больше о сводках и о войне. Кулешов считал: «Это на три-четыре месяца». Он качал головой: «На несколько лет».

Сценарий «Клятва Тимура» был закончен в первую же декаду июля. Тут же утвержден, но возникло непредвиденное: ребята, которые снимались в «Тимуре», а теперь нужны были для «Клятвы», эвакуировались. Чтоб их вернуть, требовалось специальное разрешение. О н написал письмо военному коменданту города генерал-майору Ревякину:

«Уважаемый товарищ Ревякин!

Я – писатель – автор книг «Школа», «Военная тайна», «Тимур и его команда» и ряда других.

По повести и кинофильму «Тимур и его команда» возникло большое пионерское движение помощи семьям ушедших на фронт бойцов Красной Армии.

Десятки тысяч детей уже принимали в этом благородном деле самое горячее участие.

Сейчас мною закончен, и фабрика «Союздетфилъм» приступает к съемке второго оборонного фильма «Клятва Тимура». Это о том, что должны делать и чем могут помочь взрослым дети во время нынешней Отечественной войны.

Для этого нам необходимы четверо московских ребят, игравших в первой картине главные роли…

Они эвакуированы сейчас в Уфу. Прошу Вашего разрешения на их возвращение в Москву, так как без них эта оборонная кинокартина снята быть не может.

С товарищеским приветом:

Арк. Гайдар.

14 июля 1941 г.»

Но вернуть ребят не удалось. Будь то взрослые – другое дело. А насчет детей приказ был неумолим: вывезти всех из Москвы.

Постановка «Клятвы Тимура» – это было единственное, что еще удерживало его в Москве. Предоставив дальнейшие хлопоты Кулешову^[15], занялся неотложным и давно намеченным, о чем сказал словами полковника Александрова в конце киноповести:

«Когда ты услышишь эти мои слова, я буду уже на фронте. Дочурка, начался бой, равного которому еще на земле никогда не было… А может быть, больше никогда и не будет…

Женя! Я смотрю тебе сейчас в глаза прямо, прямо… Я клянусь тебе своей честью старого и седого командира, что еще тогда, когда ты была совсем крошкой, этого врага мы уже знали, к смертному бою с ним готовились. Победить его обещались. И теперь свое слово мы выполним…»

Часть третья. «…И СВЯЗЬ СО МНОЮ БУДЕТ ПРЕРВАНА»

Помирать никому не охота… Об этом еще в древности философы открытие сделали. Да и так, сам по себе на опыте знаю…

Другое дело, когда война. Там с этим считаться не приходится…

Аркадий Гайдар

 КАТАСТРОФА

После боя

Все так же стоя в полный рост на вершине приземистого холма, Гайдар выпустил в серые спины убегающих последнюю, на весь остаток ленты, очередь. С сожалением опустил пулемет. Спрыгнул в окоп и осипшим от крика голосом сказал своему «второму номеру»:

«Теперь, Миша, беги… Я за тобой…» И они побежали: вниз с холма, меж иссеченных пулями и осколками деревьев, через весь брошенный уже лагерь к переправе – толстой, перекинутой через болото сосне, пень от которой служил Гайдару креслом.

К переправе с Мишей Тонковидом пришли последними. У сосны, явно нервничая, их ждали командир отряда Горелов и еще трое партизан. Аркадий Петрович тяжело дышал. Возбуждение боя проходило. Перебираясь по стволу через трясину, Гайдар дважды оступился, но всякий раз нога упиралась в ветку или сук, и он лишь обрызгал сапоги.

Километра через полтора сделали привал. Кто закуривал, кто перематывал набухшие, грязные портянки, кто выжимал мокрую шинель. Изредка доносились автоматные очереди: немцы прочесывали лес, но здесь, на опушке, где собралось пятнадцать-двадцать человек, эти очереди никого уже не тревожили.

Аркадий Петрович поудобней устроился на чуть скошенном пеньке, передвинул на колени тяжелую противогазную сумку, с которой никогда не расставался, а ложась спать, клал под голову или возле, хотя, кроме рукописей и кое-какой дребедени, то есть вещей, на войне почти бесполезных, в ней ничего не было; переложил из брюк в карман шинели трофейный «вальтер», найденный в кобуре убитого им оберста – коменданта Переяслава. Слегка откинулся (спина ощутила крепкий, широкий ствол) и «распустил», расслабил, сколько мог, мышцы. Он бы многое сейчас дал за возможность вздремнуть, но спать было негде. Осень в этом году наступила рано. Нынешний октябрь на Украине вышел не теплее декабря. Хорошо, Горелов догадался выдать зимние вещи.

К тому же пора было трогаться: искать ночлег, еду, узнавать, что происходит в окрестностях, и думать о том, как жить после нынешней катастрофы.

В бою отряд потерял немногих (немцы оставили куда больше), но рассыпался. Здесь, на опушке, с Гореловым сидели все больше окруженцы: лейтенант Абрамов со своими понтонерами, лейтенант Вася Скрыпник, тоже понтонер, Миша Тонковид – «лейтенант в кожаной куртке», Никитченко из Сквирского райкома, Александров из НКВД.

Но и те, что собрались теперь на опушке (Горелов бодрился: «Ничего… остальные скоро подойдут…»), имели один автомат с неполным диском, несколько винтовок, пять-шесть гранат, небольшой запас патронов, в карманах – пистолеты. (Скрыпник, тот не расставался с обшарпанным своим наганом.) И больше ничего.

И все– таки самым тревожным было не отсутствие оружия и провианта (оружия кругом полно, а иные тайники с продовольствием знает один только Горелов), а то, что некуда теперь было деться. Но об этом пока думать не хотелось. Больше всего за нынешний день у Гайдара устала голова.

Аркадий Петрович поправил на коленях сумку и задумался о доме. Он позволял себе это очень редко. Мысли о доме расслабляли, но они же и успокаивали. Так, во время сильной качки на корабле нужно видеть перед собой неподвижный предмет, чтоб не потерять равновесие и устоять на ногах.

Последний раз Гайдар был дома два месяца назад. Точнее: месяц и двадцать два дня, потому что уехал 30 августа. Но эта поездка в Москву с передовой – для отчета! – была теперь далека, словно детство…

«На тот случай, если бы я был убит»

О том, что едет на фронт, решил сразу, как только услышал воскресное сообщение. Уезжая в Болшево с Кулешовым, оставил заявление Фадееву. 2 июля послал из Дома творчества Фадееву телеграмму: «Закончив оборонный сценарий вернусь Москву шестого не забудьте о моем письме оставленном секретариате. Гайдар». А возвратись, начал хлопоты.

Он ходил из одного кабинета в другой, пока его, рядового, подлежащего призыву по состоянию здоровья в последнюю очередь, не переосвидетельствовали, пока медики не позволили ехать на фронт хотя бы журналистом.

«Комсомолка» согласилась послать его своим корреспондентом. Генеральный штаб выдал пропуск. В редакции отпечатали удостоверение: «Дано писателю тов. Гайдару… в том, что он командируется в действующую Красную Армию…»

В тот же день, 19 июля, «Пионерская правда» начала печатать «Клятву Тимура». Он очень ждал этот номер. А когда прочел, усмехнулся: полковник Александров в «звуковом письме» Жене говорил: «Когда ты услышишь эти мои слова, я буду уже на фронте…»

Выходило все как по писаному.

В магазине на Арбате купил рюкзак с карманами, полевую сумку, бинокль, фляжку. Привел в порядок дела и бумаги.

На книжке «Мои товарищи» написал: «Милая Дора, что бы люди ни говорили, они всегда говорят одно и то же. Они говорят о своем горе и «своих» радостях И я с тобой говорил всегда о том же. Твой Гайдар».

На отдельном листке по пунктам перечислил всякие распоряжения:

«1) Документы военные старые разделить на две части – запечатать в разные пакеты.

2) В случае необходимости обратиться: в Клину к Якушеву. В Москве – сначала посоветоваться с Андреевым («Пионерская правда»)…

3) В случае если обо мне ничего долго нет-, справиться у Владимирова… или в «Комсомолке» у Буркова.

4) В случае еще какого-либо случая действовать не унывая по своему усмотрению.

Будь жива, здорова! Пиши, не забывай. Твой Гайдар». Написал еще одно письмо. Начиналось оно так: «В партбюро. Дорогие товарищи – на тот случай, если бы я был убит, обращаюсь с просьбой…» ^[16]

Доре не читал, но объяснил: письмо про нее, если будет трудно – чтоб не постеснялась, отнесла. Конверт заклеил. На конверте: «В партбюро Союза советских писателей – от Арк. Гайдара».

Женьке на том же Арбате купил книгу сказок и вклеил страничку со стихами:

Едет папа на войну

За Советскую страну…

. . . . .

Женя книжку прочитает

И о папе помечтает.

Он в далекой стороне

Бьет фашистов на войне!

Все. Теперь можно было ехать…

Дора с Женей хотели идти провожать – не позволил. В переулке, у самого парадного, непонятно как проведав, стояла толпа знакомых дворовых мальчишек и девчонок, с которыми играл, ходил фотографироваться, которых водил в кафе кормить пирожными. Ребята вышли тоже провожать.

С Дорой и Женей простился у парадного. Пожал руки ребятам и, не оглядываясь, пошел чуть вниз, мимо дома, где жил Валерий Павлович Чкалов, на улицу Чкалова – и повернул направо, к Курскому вокзалу.

С Тимуром простился незадолго перед тем: Тимур эвакуировался в Чистополь.

Возвращение в юность

Когда проснулся утрам, поезд шел уже украинскими степями. Белые хаты. Желтеющая рожь. Золотистые подсолнухи, синее неба – от всего веяло покоем, но покои был обманчив. Он знал по минувшей ночи, когда эшелон простоял несколько часов в тупике, пережидая воздушный налет на Москву.

Знал и по девятнадцатому году, когда ехал той же дорогой, а их курсантский эшелон чуть не пустили под откос. И сейчас еще в колесной перестуке можно было уловить ритм курсантской песни: «Прощайте… матери… отцы… прощайте… жены… дети… Мы победим… народ… за нас… Да здравствуют…»

И вот он снова был в Киеве. А Киев снова был фронтовым городом.

Поселили его в фешенебельном «Континентале», а он тут же отправился на передовую и помнил испуг на лицах мальчиков-лейтенантов, недавних его читателей, которые упрашивали его не лезть туда, где, по их мнению, было всего опаснее.

«Есть, есть!» – отвечал он, шутливо беря под козырек подаренной ему каски. И в самом деле не лез – до следующего раза.

Он снова попал в окопы, снова был на передовой. И снова это случилось под Киевом.

Признайся он в том лейтенантам, его бы сочли за сентиментального, стареющего чудака, но он чувствовал себя здесь необыкновенно молодым. И верил: куда бы ни сунулся, что бы ни делал – с ним ничего не случится. Это было чисто детское ощущение: ведь только дети верят в свое бессмертие.

Он хотел сразу все увидеть, во все вникнуть: времени на долгосрочные курсы повышения былой квалификации не было. Ведь он только «из хитрости» назвался журналистом, как «из хитрости» стал детским писателем. На самом деле он всю жизнь был солдатом. И сюда приехал прежде всего воевать.

Он смотрел, как глубоко выкопаны и насколько обжиты окопы, прикидывал, далек ли передний край противника, проверял, выдерживают ли его нервы удары снарядов и кошачий вой мин.

К удивлению, выдерживали. Он много раз проверял это в батальоне Прудникова – того самого, который еще 22 июня, у Буга, отбросил на своем участке немцев – с их танками и мотоциклами – за линию границы, двое суток не давая гитлеровцам продвинуться ни на метр, пока не приказали отойти.

Прибыв в батальон старшего лейтенанта Прудникова, он сразу насел на комбата со своими вопросами. Прудников отвечал, правда, вид карандаша и бумаги комбата чуть сковывал: перед каждым ответом Прудников делал маленькую паузу.

Во время интервью вошел командир взвода разведки Бобошко и доложил: «Взвод к выполнению задания готов…»