Текст книги "Гайдар"

Автор книги: Борис Камов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

По возвращении нашел телеграмму Шмаргина: «Отряд двадцать пять человек… догнал банду Соловьева тридцать человек. С обеих сторон была открыта стрельба, после чего банда разбежалась в разных направлениях. В результате перестрелки убит один бандит… взята одна лошадь и одна винтовка. С нашей стороны потерь нет…»

Пока сидел в Ужуре, отмечая по карте, как и куда согласно донесениям движутся банды, а куда – наши отряды, все выглядело просто. Ион, бывало, честил про себя тех недотеп-командиров, которые, выследив, тут же упускали Другуля или того же Соловьева. И в большинстве неудач видел только недостаток расторопности.

Но вот он сам был достаточно расторопен. Никто не упрекнул бы его, что, преследуя Родионова, он что-либо упустил… кроме самого Родионова. И снова было стыдно.

Чуть погодя, остыв от неудачи, рассудил: здесь не Украина и даже не Тамбовщина. Тут необъятные просторы. Беспредельная тайга. Каждый бандит – следопыт и охотник. Конечно, в батальоне у него мало людей. Конечно, не было лыж, но прежде всего ни к черту не годилась разведка. Пытаясь поймать Родионова, был уверен: у Егора шестьдесят всадников, банда всерьез обобрала Ново-Покровское, и не мог понять: куда делся табун лошадей и увезенный хлеб, когда бандиты встали на лыжи?… Потом узнал: в налете участвовало двадцать всадников, забрали всего десять пудов муки и восемь лошадей – совершенные пустяки по сибирским условиям.

А он вызвал сперва отряд Иванова, затем выпросил шестнадцать штыков отряда Измайлова, держал в напряжении Шмаргина, не дав бросить все, что имел Шмаргин, на преследование Соловьева.

Как знать, не держи Шмаргин для него резерв, ушел ли бы Соловьев?…

НАЧАЛЬНИК БОЕРАЙОНА

Дней через десять из Ужура доставили пакет:

«Во исполнение приказа Командчонгуба… Ачинско-Минусинский район разбит 9/IV на следующие три боевых района: первый, граничащий к западу от реки Енисея, к северу от Томской железной дороги, к югу до речки Черный Июс и Чулым, второй – к западу от реки Енисей, к югу от реки Черный Июс и Чулым, до реки Большой Улень, южнее станции Сон – рудник Юлия до реке Сухая Тесь, и третий – к западу от реки Енисея… Начальником первого боевого района [назначается] комсводотряда шесть Кудрявцев, второго боерайона – комбат 6-го сводотряда Голиков и третьего боерайона – командир кавалерийского полка один… тов. Равдо…»

Участок, который ему отводили, мог вместить небольшую страну. В пределах своего боерайона о н имел право самостоятельно принимать решения, не выпрашивая в Ужуре каждый раз еще десять человек. Но вторая часть приказа повергла его в совершенное уныние: на весь боерайон, кроме имевшихся у него двадцати пяти бойцов, выделялось еще восемьдесят три штыка и тридцать две сабли, то есть сто пятнадцать человек, и два пулемета.

…И он отправился в инспекционную поездку по своему району, решив начать с курорта Шира.

Ехали, не считая охраны, втроем: командующий отрядами ЧОНа губернии Кокоулин, немолодой врач, который возвращался из Красноярска, ион. Врач по дороге рассказывал, что источники курорта Шира по своим целебным свойствам не уступают карлсбадским. А купание в самом озере столь же полезно, как и в море.

На курорте Шира, у лечебных павильонов, их ждали. И командир с франтоватыми усиками, по-цыгански свободно сидевший в седле, отсалютовал: «Отряд в количестве… Рапортует помкомотряда Никитин».

Хотя фамилия ничего ему не говорила, мог поручиться, что Никитина знает. И когда все направились к штабу, сказал Никитину:

– Я вас, по-моему, где-то видел… Вы не бывали в Арзамасе?

Никитин хитро улыбнулся:

– Бывал… Мы ехали на Восточный фронт и делали там остановку…

– Пашка, – изумился, – Цыганок?!

– А вы, – растерянно, – Аркадий?!

Забыв, кого сопровождают, кинулись друг другу на шею. Пришлось объяснять командующему: встречались мальчишками. Никитин уже служил в ту пору в кавалерийском отряде, хотел помочь поступить ему, а его не взяли по молодости. Командующий рассмеялся.

Они с Цыганкой, конечно, после Арзамаса подросли. Считали себя вполне взрослыми. Тем временем Пашке было девятнадцать, а ему – начальнику боевого района – восемнадцать^[5].

После обеда обсуждали: теперь, когда созданы бое-районы, есть ли смысл собрать все отряды в одном месте, перебрасывая их в нужном направлении?

Пашка сказал: «Как мне кажется, сливать отряды ни к чему. Пусть остаются где есть». Он поддержал: банды редко нападают на вооруженных. И предложил: не только оставить отряды там, где они стоят теперь, но и подразделить их еще на более мелкие, по семь-восемь человек, чтобы в селах и возле дорог, где чаще всего появляются банды, всюду имелись как бы заслоны. Это должно произвести особое впечатление на тех, кто попал к Соловьеву по ошибке или принуждению.

– У нас и так мало сил, – произнес командующий, – чтобы их еще больше дробить.

– Сил, конечно, мало, – согласился он. – И я бы не отказался, если бы мне подбросили еще хотя бы сто или двести человек.

– Хорошо. Действуйте, как находите нужным, – согласился командующий. – Получится – применим ваш опыт. Не выйдет – взыщем. А подкрепление вам, я думаю, удастся подкинуть.

И слово сдержал – прислал ему, как говорилось в приказе, «для усиления района Голикова» восемь человек. Видимо, больше командующий дать не мог.

СВОЯ РАЗВЕДКА

Пинкертоновщина

Создал свою разведку, о которой думал с тех пор, как его провел Родионов.

Разведсводка штаба, как правило, запаздывала на несколько часов. О действиях банд в окрестных селах чаще всего узнавал, когда банда уже совершила налет и крестьяне приходили просить, чтобы красноармейцы догнали Соловьева и отобрали награбленное имущество. Если же банда просто появлялась в селе или ее встречали где-либо на дороге, об этом не сообщали. Или сообщали очень редко, хотя такие сведения были важней всего.

Разумеется, каждый день выделялись разведгруппы, которые нередко добывали ценные сведения, но ему нужны были люди, способные проникнуть в расположение банд.

…Начал с того, что поменял армейское седло на мягкое хакасское, переоделся в крестьянское платье и отправился со своим знакомым, Федором Кочкиным, просто так по большой дороге.

Со всеми, кто попадал навстречу, здоровались и закуривали. У него с собою был полный кисет и номер «Красноярского рабочего». Он щедро делился табаком. С ним делились новостями: «Соседей моих сын у Ивана Николаевича служит, так он сказывал…» Или: «Еду за дровами вчера, а они навстречу: «Дядька, далеко в лес не ходи – заблудишься». И хохочут».

Когда возвращались с Кочкиным, кисеты были пусты, во рту горчило, а самодельный его блокнотик был весь исписан только ему понятным шифром. В арзамасском реальном вся школа играла в шифры. У него их было целых два: один простой, другой хитрый. Второй, хитрый, теперь пригодился.

Беседы на большой дороге давали немало, а тут еще о н договорился, чго отец Федора Кочкина – Иван Кочкин, который жил в дальнем селе, выдаст его за племянника из Ужура.

Село, в которое попал, было богатое. И он угодил прямо на помочи, когда мир помогал солдаткам, которые остались без мужей. Помогая «маломочным», мир демонстрировал свою послушность Советской власти, призывавшей: «Ни один осиротевший дом не должен остаться без внимания», одновременно страхуясь перед Соловьевым, Кулаковым, Другулем, поскольку немало «погибших» и «пропавших без вести» на самом деле служило в бандах.

…Он знал эти «бандитские гнезда» еще по Украине, когда, бывало, куда ни сунься, «либо костры горят, а над кострами котлы со всякой гусятиной-поросятиной, либо атаман какой заседает, либо просто висит на дубу человек, а что за человек, за что его порешили – за провинность какую-либо, просто ли для чужого устрашения, – это неизвестно». И даже на дальнем-раздальнем хуторе, если заходил в дом, – ставили тебе на стол кринку молока, отрезали шматок сала, не жалели ковригу хлеба, а укладывая спать, запирали двери на висячий замок – то ли ты в гостях, то ли в ловушке. И курсант Левка Демченко попал однажды в такую ловушку: заперли его в чулан. И стали уже звать какого-то не то Гаврилу, не то Данилу. Только Левка тогда не растерялся. Задвинул засов со своей стороны. Выставил винтовку в щель, благо винтовка при нем оказалась, и «начал спокойно садить выстрел за выстрелом», думая: «А наши-то стрельбу сейчас услышат – вмиг заинтересуются…»

«Помочи» проходили празднично. К нему скоро привыкли, и развязались языки. О чоновских отрядах здесь знали не меньше, нежели о Соловьеве. Когда ж один старик произнес: «А Голик-то, новый командир…», он даже вздрогнул, на мгновение представив, что с ним бы сделали, подметь кто: «А Голик-то, вот он, родненький, сидит с липовым своим дядькой и давится поднесенным пирогом с рыбой».

Конечно, это была непростительная пинкертоновщина, но для себя он объяснял ее так: для того чтобы посылать в бандитское гнездо других, он должен испытать, что же это такое, на себе.

Кузнецов

Одним из его постоянных разведчиков стал Василий Кузнецов, черный, широкоплечий мужик с широкими скулами и острым, хищным носом. Родом Василий был с Дону, как занесло его в Сибирь – мало кто знал. Биография у Василия была путаная, а сам он человек странный. Со скандалом, например, сдавал всякий раз налог, а по его заданию уходил на несколько суток в тайгу, чтобы выяснить, какими дорогами Соловьев ходит с Теплой речки. И выполнял все в точности.

Поначалу он Василию не вполне доверял, посылая для проверки других, пока не убедился: Кузнецов тайно за что-то ненавидит Соловьева, Соловьев же считает Василия своим. Повстречав Кузнецова однажды в лесу, атаман даже спросил:

«Чего сидишь в своей берлоге – давай к нам».

«Детишек много… – ответил Кузнецов. – Без них идти – заедят, что я с тобой. С ними идти, случись что – куда денешь?…»

На тот случай, если б Соловьев спросил о нем и о его отряде, каждый раз уславливались, что говорить. Все ж бандиты держали Васю в некоем, отдалении. Узнавал Кузнецов преимущественно о результатах вылазок и о том, куда свезено украденное (это бывал очередной временный склад). По прошествии некоторого срока он склад этот забирал.

Пашка Никитин объяснял: у Васи кругом друзья. Не так ловок Вася, как ловки друзья, а у них свои счеты с Соловьевым…

Аграфена

Несколько раз ему помогала Аграфена Кожуховская, у которой снимал в Форпосте комнату и столовался.

Сначала жил при штабе, и работать приходилось круглые сутки: есть ли дело, нет ли – все прут в штаб. И тогда он по совету Кузнецова снял квартиру в доме Аграфены. И очень удачно.

Было ей под сорок. Жила с мужем, которого о н видел мало. Сноровистая и веселая Аграфена делала все быстро. Принесут, бывало, ей полотна, ниток, пуговиц (из кузнецовских трофеев) шить рубашки бойцам. Она в несколько дней раскроит, сметает, раз-раз – готово цело. И рубашки лежат, словно у купца в лавке, целой стопкой.

С ним же Аграфена была то уважительна, то насмешлива – в зависимости от того, видела ли она в нем в ту минуту мальчишку или командира, но во всех случаях относилась к нему с такой смущавшей его предупредительностью и заботой, какой не знал, покинув дом. И он прятал свое смущение под грубоватой сердитостью.

Бывало, придет: «Обед готов?» – «У меня всегда готов, чтоб тебя, Аркаша, не задерживать». (Сам просил, чтобы по отчеству не звала: «Вы зовите меня без людей Аркаша».)

Садится. Если с ним гость, Аграфена приглашает гостя. Ставит тарелки, суп, котлеты прямо со сковородки. Он с гостем беседует и ест. Съедает котлету, вторую, третью, дойдет до пяти, сам удивится: «Что это я? Вроде и не хотел, а так сегодня разъелся…»

«Батюшка ты мой, – скажет она ему, – ты ведь как бычок мой Миша, целый день ходишь. Кушай еще. Мяса много».

После котлет попьет чаю с печеньем. (Печенье любил, и она ему нарочно пекла.) Если гость к тому времени уйдет – подремлет немного и опять отправляется.

– Да куда же ты? – кричит ему из кухни Аграфена. – Отдохни хоть часик.

– Некогда, – ответит, – давно что-то про Ваньку ничего не слышно.

Ванькой между собой звали Соловьева. Аграфена Соловьева знала: училась в одной школе. «Он, пока не стал бандитом, так-то ничего, хороший был парень, – говорила Аграфена. – Семья большая. Жили небогато. Избушка на одном боку. И чего в бандиты записался – до сих пор не пойму».

Женщина была она умнющая.

И он просил у нее иногда совета, поскольку Соловьев охотился за ним не меньше, чем он за Соловьевым. Только охота у них была разная.

Узнав, что ему только восемнадцать или по крайней мере что он очень молод, стал Соловьев прельщать его письмами. Народ ездил взад-назад. Какому-нибудь мужику по дороге в Форпост вручался конверт: «Брось подле многолавки…» А раз на конверте: «Передать Голикову. Срочно», то сразу и приносили.

– Опять какая-то собака письмо принесла, – удивлялся он.

В письме: «Аркадий Петрович! Приезжай погостить. Самогон, я знаю, ты не пьешь, так у меня «Смирновская» есть. С честью встречу – с честью провожу. А не сможешь приехать – так и быть, ящичек подброшу. Кто-нибудь передаст…»

Он самогонку в самом деле не пил, как не пил в ту пору ничего. «Спасибо, – отвечал, – Иван Николаевич. Я водку-то и свою не пью. А твою-то и вовсе пить не стану. Я лучше из Июса напьюсь».

И письмо бросали возле той же многолавки. А на письме – «Передать Соловьеву».

А сам, как получит записку, целый день ходит задумчивый. Всюду ему чудится Соловьев. Ни разу в лицо его не видел, а все Соловьев перед глазами. Терпеть его не мог, а увидеть, поймать Ваньку – другой мечты не было.

Не оставляло предчувствие – Соловьев рядом. Тревожное это ощущение будило его ночью. Он спешно одевался. Пристегивал маузер. Засовывал в карман несколько «лимонок», торопливо обходил посты, потом забирался на холм повыше, лежал и слушал: нет ли конского топота, не донесутся ли какие голоса. Однажды донеслись.

«Тревога!»

Тревога оказалось ложной. А уехал на сутки из Форпоста – на рассвете был заколот часовой.

Велел оцепить однажды лес, а сам, ожидая шифровку, задержался в штабе. Когда уже садился на коня, подали записку: «Карауль не карауль, а меня тебе все равно не укараулить…» Не выдержал, засмеялся. И вечером, придя домой, вспомнив, рассмеялся снова.

– Ты чего? – удивилась Аграфена.

– Это я про Ваньку… Ох умен, ох ловок. Интересно б на него посмотреть. Просто интересно.

– Да ничего в нем особенного нет, – сказала Аграфена. – Росту он, Аркаша, пониже твоего. Волосом потемней, а в плечах такой же… И потом давно я хотела тебя спросить: ну, поймал бы ты нашего-то Ивана. Чего бы ты стал с ним делать?

– Я сам много думал. И когда забывал ненадолго, какой за ним «хвост», была у меня мысль сначала крепко его связать, когда немного перебесится – посадить в поезд и отвезти в Москву.

Водил бы я его по театрам и музеям, в ресторан бы настоящий сводил. И вообще, показал бы ему человеческую жизнь. А потом привез бы обратно и предложил: «Давайте сделаем из него человека. А не захочет стать человеком, бейте его при мне. Да я и сам его первый прибью!» Вот, Аграфена, чего мне хотелось. Только поздно уже. Много дел он натворил.

– А ведь устал ты небось, Аркаша, от солдатской своей жизни? – спросила Аграфена. – Все война да война. Домой, наверное, хочется?

Подумал, что дома-то у него, собственно, и нет. Мама в одном месте, отец – в другом, Маруся – в третьем. И ответил уклончиво, что будь он приспособлен к невоенной жизни, то после Соловьева, может, остался бы в Сибири навсегда. Нравятся ему здесь и реки с тайменем и хариусом, и тайга, но особенно нравятся ему горы.

– Чего ж тебе ждать, пока приберут Соловьева, – засмеялась Аграфена, – иди к Соловьеву в друзья, живи с ним в горах.

– А что? – ответил в тон ей. – Выкопаю себе, как Соловьев, норку и буду, словно граф, жить-погуливать.

Дня через два попросил:

– Сходила бы ты, Аграфена, на Песчанку (то была изрытая ямами гора, откуда брали песок), вы с Соловьевым односельчане. Тебя никто не тронет.

Позвала Аграфена двух молодиц, переплыла с ними в лодке на другой берег Июса. А когда вернулась – на руке кузовок, ягод в нем почти нет, больше травы. Вошла к нему – отдала перевернутой ладонью честь:

– Так точно, Аркадий Петрович, в ямине спрятались. Вся Иванова конница под скалою стоит. Коней тридцать. Сами же сидят кашу варят. С ними ли Ванька – не приметила. Близко подходить побоялась.

Аграфена доложила весело. Для нее страхи остались позади. А ему было не до шуток. Где взять столько лодок? Да и заметят сразу. А заметят – постреляют в воде.

…Дал команду: «По коням!» И в объезд, чтоб пересечь Июс в неприметном месте, но не успели, сделав обход, ступить в воду – бандиты открыли из-за камня огонь. Били, правда, с дальнего расстояния – и он махнул рукой: плавком на другой берег.

На том берегу завязался бой. Из бойцов тяжело ранило Петухова. От брошенного, тоже раненого, бандита узнал: был у Песчанки и Соловьев.

…За ужином Аграфена вдруг устроила ему нахлобучку:

– Что это, Аркадий, твои ребята на тебя жалуются. Как бандитов увидишь, так все: «Вперед! Вперед! Объезжай, да не так». И сам все первый.

Смутился:

– Мне бы Соловьева живьем взять!

– А я как посмотрю, – покачала она головой, – мальчишка ты, Аркадий, мальчишка…

Настя – Маша

Первая серьезная победа над Соловьевым была связана с Машей. Настоящее имя ее было Настя Кукарцева, но об этом мало кто знал.

Впервые услышал о ней от Пашки Никитина, когда обсуждали планы создания своей разведки. Пашка познакомился с Настей раньше. Говорил о ней с восхищением, предсказывая, что это будет «исключительная разведчица».

Он восхищения этого побоялся. Подумал: «Пашка попросту влюблен» (так оно, кажется, и было). Однако Пашка настаивал, ион согласился посмотреть на хакасскую Мату Хари, которая даже не подозревала, какую ослепительную карьеру готовит ей Цыганок.

Он уже представлял, как задразнит Пашку, который, вместо того чтобы подобрать настоящих разведчиков, предложил знакомую девчонку, чтобы иметь возможность встречаться с нею «по служебной надобности». Смущало и то, что жила Настя на Теплой речке; бывая в Форпосте, останавливалась у Кузнецова, который ни разу о ней почему-то не говорил, но коль скоро Пашка настаивал, условились: Никитин покажет Настю издали, а о н уже решит, стоит с ней разговаривать или нет.

Какая– то девушка вывела из ворот коня, легко взлетела в седло и проехала мимо окон.

– Она! Вот это она!.. – закричал Пашка. И оба выбежали на улицу.

Издали увидел высокую, тонкую девушку (с длинными, до седла, косами, в расшитой безрукавке и широкой юбке), которая свободно сидела на великолепной серой лошади. За спиной девушки висела берданка. Они с Пашкой тут же вскочили на коней, обогнали Настю огородами и выехали навстречу.

Настя поразила его: лет шестнадцати, круглое (хакасский разрез глаз) лицо, которое нельзя назвать красивым, но лицо это дышало таким умом, в нем было столько спокойствия и презрительной гордости, что он понял Пашку: если ему и нужна была разведчица, то только такая.

Настя легким наклоном головы ответила на дружное «Здравствуйте!» и проехала мимо. «Графиня! Настоящая графиня, – зашептал Пашка. – Я ж тебе говорил».

Вечером через Анфису Фирсову, бойкую, веселую казачку, пригласил Настю встретиться у Анфисы. Был тут и Пашка – в чистой гимнастерке, надраенных сапогах, с расчесанным в десятый раз за нынешний вечер чубом.

При свете лампы и завешенных окнах Настя выглядела приветливей и мягче, но была чуть встревожена и держалась немного настороже. Попросил рассказать о себе.

– Я с Теплой речки. Отец записался в комячейку, – рассказывала она. – Ночью пришла банда Другуля. Человек шесть-семь. В погонах. Отца схватили и выволокли во двор. Я слышала, он просил: «Рубите сразу». Мать рвалась к нему. Двое, что остались в комнате, ее не пускали. Потом вернулись те, со двора (один сдернул салфетку и обтер саблю), и принялись за мать. Я слышала в соседней комнате ее стоны. Она по-нашему, по-хакасски, звала отца. Ее передразнивали и смеялись. Возле меня стоял один. Ему велели меня постеречь, чтоб потом увезти, а ему не терпелось посмотреть, что в соседней комнате. Он отошел – я выпрыгнула в окно.

Когда вернулась утром – мама тоже была мертвая. Говорила она по-русски хорошо, почти без акцента. Училась в русской школе. Сказал, зачем пригласил.

– Боюсь, – призналась она. Тихо-тихо.

– Но вы же охотница?

– На зверя-то не страшно… И потом Иван Николаевич мне тоже предлагал. У него несколько женщин – так вот или им помогать. Или… как просите вы. Я не согласилась. Тогда Иван Николаевич сказал, что берет меня под свою защиту. Что Другуль поступил с отцом неправильно.

– Но ведь сам он так же поступает?

– Не он – помощник, Косов.

– Откуда вы знаете?

– Люди говорят.

– Что еще люди говорят?

– От Соловьева ушли почти все из отряда Олиферова. Они благородные, а он бандит. Они за нового царя, а ему б только грабить.

– И что же – никого из отряда Олиферова не осталось?

– Почему? Осталось, только мало.

– То, что вы сейчас сказали, очень важно…

– Вот видите – сразу и помогла, – сказала Настя, поднялась и вышла.

Они с Пашкой подождали и вышли тоже. Ему понравились прямота и откровенность Насти: ведь про Соловьева и предложение Соловьева она могла не говорить.

Впрочем, раз она ответила отказом, это все уже не имело смысла.

А на другой день через ту же Анфису Настя передала, что согласна. Он с ней встретился. И они договорились: видятся только с наступлением темноты, в условленное место приходят с соблюдением всех предосторожностей, и будет лишь три человека, помимо него, с кем она может быть откровенна: Никитин, Анфиса и фельдшер Фокин, если не будет Анфисы. Кузнецову не говорить ничего, как и другим.

Она слушала, кивала и была в ту минуту своей детскостью и полной, безусловной доверчивостью похожа на его Марусю. Казалось, Настя устала быть все время такой, какой о н увидел ее в первый раз.

Для маскировки Насте нужно было дать новое имя. Предложил: «Маша». «Маша сказала. Маша передавала привет…» Если спросят: «Что за Маша?» – можно всегда ответить: «Жена». Маша, Маруся – одно имя.

И он поручил: найти проходы и тропы, которыми пользуется Соловьев, а в селах выяснить, какие настроения в банде. Есть сведения: некоторые бандиты из местных тоже недовольны Соловьевым и хотят от него уходить. Так ли это?

Маша (Настей он ее уже не звал) уехала. И в нем сразу поселилась тревога. Иногда представлял: это не Маша – его Маруся, тоже сибирячка, верхом, с изношенной отцовской берданкой бродит одна по тайге, рискуя в любую минуту наткнуться на бандитов, которые не знают, забыли, а то и не признают «охранной грамоты» Соловьева. Или приметили, что она идет по их следам.

В голову лезли всякие случаи. Вспомнил женщину, у которой убили трех братьев, а мать «изодрали» так, что она вскоре умерла. Женщину же забрали как добычу в банду. И была она там, пока обманом и смелостью не вырвалась и не наскочила на его отряд. От радости женщина смеялась и билась в истерике. Была счастлива и не поднимала глаз, хотя никто ее ни о чем не спрашивал и ничем не корил.

Когда приближался час возвращения Маши, ходил возле штаба, напевая одну и ту же привязавшуюся песню:

От твоей хаты до моей хаты

Горностая следы на снегу.

Обещала меня навестить вчера ты -

Я дождаться тебя не могу… -

пока не пробегала мимо Анфиса и не говорила быстрым шепотом: «Пришла, ждет, очень спешит».

Напряжение мгновенно спадало. Торопливо шел на условленное место, каждый раз новое, и видел – почти всегда в темноте: темноте леса или сарая, реже – при желтоватом свете керосиновой лампы – ее лицо с блестящими от радости, широко открытыми глазами.

В лесу, бывало, не сразу ее находил. Она тихо окликала его: «Аркадий!» И весело-весело, так же тихо смеялась, когда и после оклика отыскивал ее не сразу.

Если Маша не торопилась, сам никогда ее не торопил. Молча усаживался рядом, ждал, пока не начинала рассказывать. То, с чем она приезжала, ей всегда представлялось пустяком, но пустяком это не было ни разу. А как-то Маша приехала до срока, вызвала его ночью через фельдшера Фокина, чтобы сообщить: самый главный штаб Соловьева на Поднебесном Зубе (посмотрел по карте – высота почти 2000 метров над уровнем моря). И начертила на листке, в каком приблизительно месте.

Она уже не спрашивала: «Ну что: опять пустяк?» – понимала, с чем приехала: несколько неровных линий на шершавом клочке означали начало конца Соловьева. Но по Машиному лицу видел: это еще не все. И ждал.

И она призналась: ей кажется, ее начинают подозревать. Конечно, может, она ошибается. Она всегда боится. А теперь, когда узнала про штаб, то боится еще сильней. Но вот даже у себя в комнате, когда совсем одна, за ней как будто кто-то все время смотрит. Чтоб незаметно уйти из дома, вылезла в окно и пришла пешком.

Второе сообщение стоило первого, но не хотел расспросами пугать ее еще сильней.

– Я думаю, ты устала.

– Устала.

– Может, передохнешь?

– Нет, – ответила она. – Поймаешь Соловья – тогда и отдохну, поеду учиться в Красноярск, – засмеялась она и тут же смутилась: – Я ведь только в Ужуре и была.

Мог приказать – она осталась бы, но он не знал еще самого главного – что там наверху, на высоте двух километров? Есть ли там гарнизон? Или база эта, хоть и главная, пока что запасная?

Отпускать Машу был риск. Но и посылать нового человека был тоже риск: Соловьев не должен догадаться, что он знает о Зубе и проявляет интерес. И потом, если б Маша сейчас не вернулась, это могло бы Соловьева насторожить.

Он долго молчал, потому что думал, и взял с нее слово: она возвращается на Теплую речку последний раз. Замирает. И если представится возможность, узнает подробности о Поднебесном.

Она послушно согласилась, а ему сразу стало неспокойно, хотя Маша была еще здесь.

Полчаса, наверное, шли вместе по темному лесу. Чем-то одуряюще пахло. Ему пора было возвращаться (глупо и опасно идти с ней рядом – вдруг кто в этой тьме их приметит). Остановился и снова увидел пылающий блеск этих глаз.

– Может, все-таки не пойдешь?… Я могу послать Анфису. У нее там живет тетка.

(В самом деле мог – только Анфисе пришлось бы начинать все сначала.) Ответила:

– Не отговаривай, а то… соглашусь.

Спросил себя: «Будь передо мной сейчас Анфиса, уговаривал бы так?»

Маша протянула руку, маленькую, с твердой ладошкой. Осторожно пожал, чтоб не раздавить своей лапищей, и Маша, не оглядываясь, ушла. Долго смотрел ей вслед, хотя ничего уже не было видно и слышно.

Он ждал ее четыре дня, которые она у него просила, обещая: этих дней ей будет довольно и с ней за это время ничего не случится. Ждал спокойно, но то было странное спокойствие, которое наступает за минуту перед боем, когда время вдруг раздвигается и делается необыкновенно емким.

Он оставался спокойным даже на пятый – ведь он велел ей замереть. И значит, ей так нужно, чтоб не вызывать подозрения. А на седьмой ему доложили: возле Теплой речки найдено изуродованное тело девушки-хакаски.

«Когда нашли?!»

«Сегодня на рассвете…»

Через час ворвался Пашка: «Аркадий, это Маша».

Никитин со взводом случайно очутился возле Теплой речки и попал на сиротливые похороны, где люди не решались выйти из домов, опасаясь мести банды.

Он оседлал коня и понесся к Теплой. Никитин послал ему вдогонку для охраны несколько своих кавалеристов, поменяв им лошадей.

Невысокий холм с могилой у подножья двух тонких березок отыскал легко. И долго простоял, чуть облокотись на один из стволов. С горечью подумал: «Пока домчался, земля на могиле начала подсыхать».

И пока о н так стоял, красноармейцы держались поодаль, словно не хотели мешать.

От перебежчика позднее узнал: несмотря на «охранную грамоту», Машу в соловьевском отряде начали подозревать. Астанаев велел за ней следить, но это ничего же дало. Соловьев подсмеивался: «Главный шпион уже боится девчонок».

И Астанаев взялся доказать: переодел десятка полтора бандитов и отправил под видом красного отряда па Теплую речку. «Красноармейцы» стали в двух-трех домах, в том числе Машиной, па постой. Маша варила им картошку, жарила мясо, кипятила чай. Слушала разговоры о необходимости «поскорее ликвидировать Родионова и Соловьева» и… нарушила запрет: попросила «командира» передать Голикову, что не может прийти и еще что-то.

Допрашивал Машу Соловьев. Она ни в чем не призналась. Для начала Иван отрубал ей саблей пальцы. По одному.

ШТУРМ СОЛОВЬЕВСКОЙ ГОРЫ

При подготовке к штурму Поднебесного Зуба ему очень помог Александр Иванович Шарков, бывший унтер, который командовал у него одним из отрядов.

При подготовке штурма Шарков был все время при нем. Вместе опрашивали охотников, которые бывали на Зубе. Вместе изучали донесения разведки, посланной ровно за сутки до начала штурма. Шарков, в частности, настоял на том, чтобы оставить, хотя людей и так не хватало, резервную группу для переброски на самый тяжелый участок.

Наталья Аркадьевна Голикова (до замужества Салькова) – мать писателя. (Публикуется впервые.)

Петр Исидорович Голиков – отец.

Семья Голиковых: мать Наталья Аркадьевна, тетушка Дарья Алексеевна, Аркадий – ученик реального училища, сестры (слева направо): Катя, Оля и Наташа – Талка. 1914 год. (Отец в это время был уже на войне.)

Флигель на бывшей Новоплотинной улице в Арзамасе (ныне ул. Горького). Здесь прошло детство Аркадия Голикова, отсюда он ушел в Красную Армию.

Столовая– гостиная в том же доме. (Теперь во флигеле квартира-музей А. П. Гайдара.)

Аркадий Голиков – вторая половина 1917 или самое начало 1918 года. (Редкий снимок.)

Здание бывшего реального училища, где на одном из уроков Николай Николаевич Соколов, по прозвищу Галка, обратил внимание на литературные способности ученика Голикова.

Пруд в Арзамасе. Тут происходили «морские бои».

…За поясом маузер – тот самый, с которым связано столько событий в повести «Школа». Конец 1918 года. (Редкий снимок.)

Арзамас. Центр города со знаменитым собором в честь победы русских войск над французами в 1812 году. Справа от собора колокольня, не которую любил взбираться Аркадий. (Фото 1967 года.)

Командир роты, 1920 год. Кавказский фронт. (Снимок впервые опубликован самим Гайдаром в повести «Обыкновенная биография».)

Комиссар 58-го отдельного Нижегородского полка Сергей Васильевич Бычков (Лаут). Моршанск. 1921 год. (Публикуется впервые.)

Командир 58-го отдельного Нижегородского полка Аркадий Петрович Голиков. Моршанск, лето 1921 года.

Павел Михайлович Никитин («Пашка-Цыганок») – боевой товарищ А. П. Голикова. Ачинск. 1922 год. (Публикуется впервые.)

Божье озеро.

Сопки в районе Божьего озера. Здесь начальник второго боевого района Голиков гонялся за бандами атамана Соловьева.