Текст книги "Гайдар"

Автор книги: Борис Камов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Вместо гимнастерки, которую Дора зашивала и утюжила весь вечер, перед тем как ему получать в Кремле орден, появился элегантный серый костюм, накрахмаленные рубашки, легкие туфли. Не мог дождаться тепла, чтобы выйти нарядным на улицу, – так в детстве должен был всем показать новую игрушку.

Дора терпеливо сносила его мальчишеские проделки. Молча оплачивала счета за телеграммы в 300 слов (однажды за месяц это составило 500 рублей), а в гонорарные дни – кучи расписок, которые он давал официантам и шоферам такси, если не было денег (платить по распискам полагалось, естественно, больше).

А когда приходили его друзья, Дора была приветлива и гостеприимна. И спешила накрывать на стол.

Командир отдельного полка

Большие замыслы рождаются редко. До глубокой осени тридцать девятого не мог ничего придумать. И в начале октября уехал в Старую Рузу.

«Дора, – писал оттуда 2 октября, – только что приехал… День сегодня солнечный, тишина здесь как на кладбище, – во всем доме отдыха вместе со мной всего трое… работающих. С непривычки даже страшно. Постараюсь всей головой уйти в работу…

Работа передо мной очень большая…»

Через неделю: «…Несколько дней я прожил в большой тревоге. Никак не мог подойти к работе. Брало отчаяние, хотелось бросить и вернуться в Москву – а зачем, не знаю. И только сейчас в голове прояснилось – работа показалась и важною и интересною.

Трудно предсказать – но, вероятно, и на этот раз с работою я справлюсь хорошо. Материально много она мне не даст. Но я об этом сейчас не хочу даже думать. Бог с ней, с материей, – было бы на душе спокойно. Я вернусь с чистой совестью, что сделал все, что мог…»

Только много позже обрисовался масштаб того, что начал в, Старой Рузе.

…Прошло ровно пятнадцать лет после увольнения из армии, а он по-прежнему чувствовал себя военным человеком. Следил за всем, что имело отношение к армии и к возможной войне.

«Рувим! – писал год назад из Одессы. – На земле война. Огонь слепит глаза, дым лезет в горло, и хладный червь точит на людей зубы…»

Пока что «хладный червь» точил зубы в стороне, однако не очень далекой.

Прочитав рецензию на книгу Николая Шпанова «Первый удар», отметил в дневнике: газета «…хвалит Н. Шпанова за повесть о будущей войне. Но статья дивизионного комиссара что-то подозрительна, ибо цитаты он приводит очень неудачные».

Неудачной была и вся книга, в основе которой лежала ошибочная концепция, что в случае затеянной Гитлером войны первый же удар нашей авиации по фашистской Германии мог бы мгновенно изменить соотношение сил в нашу пользу (а Халхин-Гол показал: все не так просто!).

Он следил за военной литературой, внимательно изучив книгу генерала Аллео «Воздушная мощь и сухопутные вооруженные силы», опубликованную Воениздатом в 1936 году. В ней крупнейший французский военный теоретик (в преддверии близкого столкновения Франции с Германией) последовательно разбирал главнейшие военные доктрины.

Касаясь модной теории, что «будущая война неизбежно найдет свое решение в воздухе», генерал Аллео отвечал, «…что это невозможно, если государство, подвергшееся агрессии, не пренебрежет самыми элементарными мерами предосторожности, которые сейчас напрашиваются более, чем когда-либо прежде, если народы хотят жить».

Суждения французского генерала заслуживали внимания еще и потому, что Аллео имел в виду возможного противника не только Франции, но и Советского Союза – поскольку именно фашистская Германия в первую очередь проповедовала «короткость» своих будущих войн.

Заключенный в августе тридцать девятого договор о ненападении он считал простой, возможно, недолгой отсрочкой. Внимательнее, чем когда бы то ни было, перечитывал, подчеркивая красным карандашом свой том Клаузевица. Изучал «Историю древних германцев», пытаясь уяснить для себя истоки прусского, почти «биологического» военного духа.

И опять от исторических и теоретических трудов обращался к «практическим пособиям». Одним из них служила книга майора французского генштаба Армана Мермэ «для военных переводчиков», работающих на разведку. Здесь содержалось много ценных мыслей и практических советов применительно к разведывательной службе, действующей против германской армии.

Видел: война неизбежна. Думал о своем месте, когда все начнется, заново переживая подробности былой своей биографии, особенно если что-то напоминало о ней.

Не так уж давно – пятнадцать лет назад – он по-мальчишески дерзко мечтал стать прославленным полководцем. Чаще других из персонажей далекой истории перед глазами вставал один «крепко любимый человек – это тот самый, о котором писал Стендаль…».

Но теперь о полководческой своей судьбе ему думать уже не приходилось. Ему оставили один только полк – полк его читателей. Возможно, самый большой из всех, которые когда-либо существовали, но и самый необученный. И хотя никаких мандатов и предписаний ему при этом не вручалось, он принял его со всей ответственностью.

Не для красивого же словца сказал он на Первом совещании по детской литературе в 1936 году: «Пусть потом когда-нибудь люди подумают, что вот жили такие люди, которые из хитрости назывались детскими писателями. На самом деле они готовили краснозвездную крепкую гвардию…»

…Давно следил за тем, что писалось о военной подготовке детей. Ему всерьез была интересна история возникновения бойскаутизма, движения, созданного умом и волей Роберта Бадена Пауэлля, британского генерала-разведчика, печально прославленного в колониальных войнах.

Подобно тому как скаутизм воскрешал некоторые «из рыцарских правил старого времени», в Японии ту же роль играл Бусидо – кодекс древних самураев, который входил в практику воспитания японских детей.

«Пионер» поместил фотографию: японские мальчишки в военной форме, с короткими карабинами, в походной колонне под командой унтер-офицера.

В газетах мелькали снимки: другие мальчишки, только уже в немецкой форме, разбирают винтовку, стреляют из пулемета, ходят на лыжах, кидают гранаты, носятся на мотоциклах, лезут по трубам на второй этаж.

Он думал, что в будущей войне, которая скоро начнется, нашим детям все же не придется воевать.

Для этого есть взрослые. Есть армия. Но ребята, он Точно знал, не захотят сидеть без дела. И дело это им нужно дать.

Мысль о книге, которая должна была научить такому «делу», и не давала ему покоя в Доме творчества писателей в Старой Рузе.

«Если бы ты знала, сколько мук доставляет мне моя работа! – жаловался в те дни жене. – Ты бы много поняла, почему я подчас бываю дик и неуравновешен.

И все– таки я свою работу как ни кляну, а люблю и не променяю ни на какую другую на свете».

Какие бывают игры!

В новой рукописи появлялся мальчишка – Дункан. Вообще-то звали его Володя, Вовка. Но в повести все будут звать его по фамилии – Дункан (как в других книгах у него были Чубук и Жиган, Бумбараш и Фигурен).

В повести появлялись также две сестры – Оля и Женя. Их знакомые Василий и Варя. Для чего могли понадобиться Варя и Василий, точно еще не знал. Но почему-то казалось, что особое место в книге займет символика. Пометил:

«…и опять появляется красная звездочка».

Ему пришлось немало погулять по лесу, чтобы сделать следующую запись: «Теперь картина ясней. Ольга Ведет Василия. – Устраивается вечеринка. – Василий Приезжает вместе с Варей (или Варя приходит тоже). На вечеринке он получает повестку…»

После этого «Бабка прощается с сыном», то есть Василием. «Вечером возникает.

Тут же сделал другие наброски:

«Коля Колокольчиков: «Давайте в нее (то есть Женю) юанем камнем» .

«Дункан: «Я, Дункан, у телефона… Режь провода», – это когда Женя начнет трезвонить.

«Человек должен быть честен» (это скажет Дункан).

«Ночь… Женя лезет… на чердак – зажигает свечу и вызывает Дункана… Трубку берет дядя. Она хочет повидать… отца… Следовательно, Женя ждет отца. И в тот День, когда Ольга в Москве, приходит телеграмма: стучится почтальон. Никого _нет. Расписывается в получении телеграммы сосед и опускает телеграмму в форточку… Женя перед этим ожидает телеграмму…»

Тогда же придумалась сцена между Женей и отцом, которая стала для него самой любимой в повести:

«Деталь… Женская.

«У тебя уж билет есть?»

«Отец», едва улыбнувшись: «Есть».

– В мягком?

– В мягком…

– Эх, я бы с тобой тоже поехала» .

А полковника Александрова, отца Жени, ждал бронепоезд…

С высоты уже сделанной работы основное в этих набросках уже было. И теперь, конечно, не составило б ни малейшего труда найти всему место, но там, в Рузе, все эти детали, подробности, загадочные символы никак не сплавлялись воедино, не отливались в сюжет.

«Работа застопорилась, вернее чувствую, что мотор работает вхолостую».

Чтоб отвлечься, читает: «12 «октября 1939 г.». Солнце. Читал вчера Куприна: «Штабс-капитан Рыбников». Вещь сырая».

«14. Отправил Доре письмо. Тревожные сны по схеме № 3. Интересно: в путешествии Яна Стрейса он часто упоминает о том, что его «объял страх», а между тем поведение его показывает как бы обратное. «…Меня объял превеликий страх, схватив дубину, я начал колотить разбойников».

Позднее заметил: все время думает о природе и сущности мужества. «Страх» Яна Стрейса – не что иное, как храбрость, ведь «трус, он действует в момент опасности глупо, даже в смысле спасения собственной своей шкуры».

То, что ему хотелось написать теперь, тоже было о мужестве, но другом: когда человеку, еще не взрослому, нужно отстоять свои убеждения перед взрослым.

Итак, «работа застопорилась».

«Где ошибка? – спрашивает сам себя. – Вероятно, Василий и Варвара не нужны. А нужны Ольга и дядя».

Ольга и дядя – это конфликт, столкновение характеров, и потому «Нужно – резко все заново», Однако предостерегает себя: «держать темп». Не уходить в побочное. Не терять из виду главное.

«Кто такая Ольга? Ольга, грубо говоря, хорошая советская девушка… которой надо выходить замуж».

В чем разойдутся они с дядей, пока не решил. Зато четко обозначился конфликт Дункана с дядей.

«Дядя»: «Мне кажется, что ты дружишь с хулиганами».

«Дункан»: «Нет, не то. Я – испытываю свой характер».

«Спор, в течение которого дядя преображается».

«Конечно, – продолжает он размышлять, – надо сначала дать характеры… «Стоишь?» – «Стою».

Это уже относилось к Дункану, к одному драматическому эпизоду, которым он очень дорожил.

…Интересно, как мысль его работала «волнами». Сначала просто думал, что символика сведется к таинственному появлению звездочек на тех домах, куда будут приходить повестки… Женя (командирская дочь!), прикрепив к своей кофте звездочку, увидит заботливое отношение к себе совершенно незнакомых мальчишек.

Но потом он находит, что романтическое в повести может быть гораздо шире. Стоило об этом подумать, как воображение заработало «на романтику». Прежде он, бывало, за целый день придумает две-три строки, обведет их рамками, наставит уйму точек. Теперь же едва успевал записывать.

О дяде: Дункан-старший будет играть в самодеятельности. Репетируя роль старика, дяде придется гримироваться. «Зритель увидит, что это тот же человек, тогда, когда старик выкатит на мотоцикле».

В голову пришло удачное название – «Дункан и его команда».

Записал.

«Возвращение Жени – звезда над домиком».

«Ночные тени… Рассвет… Выстрел… Старуха ахнула… Рассказ старухи… Старуха идет на дачу к Дункану… Старуха принимает дядю «в гриме, с наганом» за разбойника».

Еще недавно по поводу начатой книги были только общие мысли, штрихи, наброски, реплики. Мысли вроде неглупые. Штрихи, наброски неожиданные, но все это в голове было как-то «свалено» в одну большую кучу. Однако стоило добавить совсем немного из того «яшика», где запрятано именуемое «романтикой», – и псе вдруг ожило, словно опрысканное живой сказочной водой.

«Значит, поправка начинается с того момента… когда Женя на столе на даче «Дунканов» находит кучку красных звездочек и прикалывает одну из них к своей груди.

Дальше утро – Женя видит записку «Девочка, когда будешь уходить, захлопни крепче дверь…». Она проходит в соседнюю комнату… под газетой большой старинный револьвер… Она берет его… целится в настольное зеркало… Спускает курок – довольна, спускает опять – грохот – выстрел – в страхе бежит она прочь».

После этого шел перечень почти двух десятков эпизодов. Были среди них драматические: Ольга «убеждена, что Дункан – это хулиган. И Жене строго-настрого запрещает с ним видеться. Но у Жени чужая тайна, и сказать правду о Дункане она не может».

Были и смешные: «Между прочим, будет место, когда Женя хитро приколет звездочку Ольге, когда та пойдет на вокзал, и там с ней приключатся два забавных случая».

* * *

«Как я живу? – писал домой. – Я встаю, с полчаса до завтрака гуляю по лесу. Лес желтый, но и зелени еще много. После завтрака сразу же сажусь за работу, за час до обеда кончаю, немного погуляю, сыграю партию в бильярд. После обеда очень тихо, и я с наслаждением читаю. Вечером, после ужина, я опять работаю, но уже немного. Вчера пошел в лес, зажег костер, сидел и грел руки…»

* * *

Он писал о Дункане, которого выдумал, и команде Дункана, какой на свете еще пе существовало. Правда, ему случалось собирать ребят, давать им важные поручения, но постоянной команды не знал ни одной. Зато надеялся: когда ребята книгу его прочтут – соберут гакие же. Или даже лучше. Но сначала пусть хотя бы

Кадр уникальной кинопленки, которая идет на экране 38 секунд (пленка сохранилась у дочери Гайдара – Евгении Аркадьевны Гайдар.)

С женой Дорой Матвеевной под Москвой, в Клину, где дописывалась повесть «Тимур и его команда». Лето 1940 года.

Рабочий стол.

Дневник от 1 декабря 1940 года.

Кадр из фильма «Тимур и его команда».

После читательской конференции по книге «Тимур и его команда» в одной из детских библиотек Москвы. Май 1941 года.

В Болшеве под Москвой вместе с режиссером Львом Владимировичем Кулешовым Гайдар завершал работу над сценарием фильма «Комендант снежной крепости». Май 1941 года.

А 24 июня 1941 года, на третий день войны, в том же Болшеве и снова с Кулешовым Гайдар работал над новым оборонным сценарием – «Клятва Тимура». Сценарий был завершен в рекордный срок – к 6 июля.

Последний штатский снимок, сделанный фотокорреспондентом Сергеем Васиным в редакции «Комсомольской правды». 19 июля 1941 года.

На Курском вокзале, за несколько минут до отхода поезда, Гайдар зашел в моментальную фотографию… 20 июля 1941 года.

Очерки, которые Гайдар присылал в «Пионерку» и «Комсомольскую правду», – это была лишь малая часть увиденного и узнанного на войне…

«А писатель-то в нашем деле, оказывается, грамотный…» (Из отзыва о Гайдаре солдата-разведчика.)

Новомир (Норик) Гарцуненко– бывший Тимур Центральной команды Киева. 1946 год. (Публикуется впервые.)

В 1941 году о киевской тимуровской команде много писали. На снимке: обращение Гайдара, написанное по просьбе Норика Гарцуненко, «Листки из дневника» самого Норика, статья о женщинах-патриотках, которые открыли пошивочную мастерскую при тимуровском штабе в Киеве.

Последний приезд в Москву. Август 1941 года.

Село Леплява. Вид из камышей со стороны старого партизанского лагеря.

Этой дорогой вечером 25 октября 1941 года Гайдар и еще четверо партизан шли из Прохоровского леса.

Отсюда, с насыпи, Гайдар вдруг увидел: засада! Здесь погиб, чтоб спасти…

Когда в Лепляву в 1943 году пришла Советская Армия, на том месте, где был похоронен Гайдар, виднелся чуть приметный холмик…

В 1947 году прах Гайдара был перевезен на другой берег Днепра и похоронен в городском парке, в центре Канева.

Памятник на могиле А. П. Гайдара в городском парке Канева.

Такие же. А для этого дела и поступки Дункана и его товарищей должны увлекать.

Еще совсем недавно ребята играли в разбойников. Если это были хорошие ребята, они играли в добрых разбойников. За два десятилетия после революции ребячий мир переменился. Мальчишки (да и девчонки) стали играть в челюскинцев, папанинцев, в Чапаева и Анку-пулеметчицу. Парнишка в фильме «На границе» (интересно, видел «На границе» Валерий Павлович?) говорил: «Я буду как Чкалов».

Но, к сожалению, убеждался он, многие до сих пор «думают, что кругом разбойники». За «разбойника» поначалу примут Дункана, «за разбойников» скорее всего примут ребят, которые станут играть «в Дункана». (Обо всем этом, может быть, с горьковатым юмором, но придется сказать в повести.)

А пока что он придумывает Дункановой команде песню:

Мы не шайка, мы не банда!

А без шума, не под гром,

Мы, веселая команда,

Людям делаем добро!..

Дункан и его товарищи станут тайно опекать семьи красноармейцев, будут воевать с квакинцами и придут на помощь к тем, кто будет в их помощи нуждаться. Но ребята из команды будут и ссориться, делать глупости. В их поступках будет «низкое» и «высокое».

Отчетливее всего это проступит в характере Дункана.

Женя, запуская игрушечного парашютиста, нечаянно посадит его на какой-то провод. И начнет провод трясти. Мальчишки из команды, не зная, как отогнать ее от штаба, не придумают ничего умнее, как запустить в нее ком земли. В то же мгновение от удара подоспевшего Дункана на землю опрокинется Гейка. Произойдет ссора:

«А вы что – трусы?… Пятеро па одну девчонку?» (это Дункан).

«Я, кто меня тронет, тому спуску не дам, – грозит Гейка. – У меня отец командир копной разведки. Вот кто!..»

«А у меня отца нету. Вот что – (передразнивает Дункан). – И за его спину я не прячусь… Меня хоть привяжите к дереву – а другого слова от меня не услышите».

«Гейка презрительно: «Ой, и долго бы ты устоял под деревом?»

«Долго. Сколько скажу сам».

«А сколько ты скажешь – три минуты?»

«Говори ты… – «обращается к Гейке Дункан» – не ошибешься».

Гейка зло и вызывающе: «На два часа скажешь?»

Дункан: «Четыре».

«Гейка, быстро и злорадно ловя на слове: «Стой!»

Дункан, спокойно протягивая руки: «Давай!»

Один из мальчишек сомневается: «Четыре много. Два ладно».

Но спор заходит слишком далеко. «Дункан становится около ствола толстого дерева: «Ну, завязывай».

Ребята уходят, однако оборот, который принял спор, их все же пугает.

«Ты, брат, – «говорит, оборачиваясь, Коля Колокольчиков», – не того. Это ты ведь сам. Мы тут будем… около».

«Уходите, – отвечает Дункан. – Я больше не разговариваю».

«Идут ребята, прошли кусты. Молча и вопросительно смотрят на Гейку. Гейка угрюмо:

«Черт с ним. Пусть стоит. Через час мы его развяжем».

«Стоит Дункан у дерева. Прислушался. Старые круглые часы над башенкой. Хрип цепей. Стоит Дункан у дерева… лицо его спокойно. Он даже слегка улыбается. А глаза его глядят прямо, честно и открыто».

А ребят задержали. Они помогали разгружать грузовик. За это их должны были подвезти, а машина сломалась.

«Выпрямился Дункан и смотрит. Никого нет. Удивление на лице Дункана…»  Увидела привязанного Дункана чужая бабка, закричала: «Караул!» Примчалась на крик Женя. «Узнал ее, обрадовался Дункан и говорит: «Девочка, подойди, развяжи мне руки».

Стоит, опустив букет, охваченная страхом Женя.

– Подойди скорей. Что же ты стоишь?

– * Да, но я боюсь.

– Подойди, тебе говорят, и развяжи быстро, или я напишу, какой ты трус, твоему папе.

– Ты?… Папе?… Куда?…

– …Да, в Ленинград, твоему папе.

– Ты, в Ленинград? Но кто ты?

– Ты меня знаешь – я Дункан».

Конечно, его могли обвинить, что он проповедует «нездоровую рахметовщину», а «команда» его – «обыкновенные разбойники». Но это не имело значения. Для него было важно, что в действительно жестоком эпизоде ссоры проявлялся характер Дункана. Такому командиру можно верить. «Я не боюсь, – говорил Дункан Гейке, – ни тебя, ни себя».

Ум и воля Дункана объяснили стойкость и убежденность мальчишеского командира в спорах с дядей, неплохим, однако недалеким человеком.

«Где ты пропадаешь ночами? – спрашивал дядя. – Кто вчера вылез от тебя через окошко? Почему, когда я вернулся, на углу сада, на черемухе, горел зеленый фонарь?»

«Это… это значит, все спокойно. И все могут спать».

«…Так… Однако я фонарь снял, потушил – и все равно все спали спокойно».

«Нет, не все. Я не спал. Дядя! Мы никому плохого не делаем. Я вам не говорил, мы играем. Ну, что вам, обидно или завидно?»

«Это не игра! Играют днем. Возьмут футбольный мяч или идут в лес. Прыгают, скачут… (Смотрит.) Почему у тебя синяк возле глаза?»

Мальчик, запнувшись:

– Мы… мы вынуждены были отколотить несколько мальчишек. Ну, а они, конечно, не стояли сложа руки. И вот получилось…»

«Мы! Да кто это мы? Покажи мне их, сделай милость. – Иронически кричит: – Эй, «мы», где вы? Покажитесь, откликайтесь!»

Вдруг лицо его настораживается. Он слушает… на стене звякнул колокольчик…

«Это они?»

Повесть «Дункан и его команда» становилась вещью для него очень личной. Это был его ответ уже покойному сэру Бадену Пауэллю, японскому микадо и германскому фюреру, которые, эксплуатируя влечение к романтике, лишали детей детства, растя маленьких солдат. Это был также его ответ «знатокам» детей и детской литературы.

Он был военным человеком, солдатская судьба которого не сложилась, но он мог бескомпромиссно анализировать то, что ему было известно. И говорил в своих детских книгах о том, что его по-взрослому тревожило.

Еще в набросках у него было:

«Что – война?»

«Нет… Война далеко».

Но по мере того, как писал, война приближалась. Новую повесть начинал с того, что Женя и Оля едут на дачу. У газетных киосков – очереди. Шелест страниц и одно только слово: «Тревожно»…

Но его тревога была глубже той, о которой пока сообщали газеты. И он прямо говорил в повести о том, что не давало ему покоя.

«Дядя Дункан – не профессиональный актер. Он инженер и актер-любитель… Роль ему не удается», – писал в черновике.

«Кого вы играете?» – спрашивает дядю Ольга.

«Я играю старого инвалида-партизана, который уже немного не в себе. Он живет близ границы «И сердце его сжимается при мысли». И он боится, что враги перехитрят и «нападут» проберутся оттуда, откуда их не ждут смелые, но молодые красноармейцы… Знаете… тревожно… Тревожно… Он стар, но он много видел. Они же молодые… Смеются. После караула в волейбол играют… Девчонки там у них разные…

Поет:

За тучами опять померкнула луна.

Я третью ночь не сплю в ночном дозоре.

Ползут в тиши враги,

Не спи, моя страна.

Я стар… Я слаб…

О горе мне… О горе…

Меняя голос и подражая хору:

– Старик, спокойно… Спокойно…

«Что значит спокойно?» – взволнованно спрашивает Ольга.

– …А это значит, спи спокойно, старый дурак. Бог весть, что тебе втемяшилось в голову. А все бойцы и командиры давно уже на своем месте…

Но тема тревоги, вроде бы приглушенная хором, в конце повести возникает снова – в другой арии того же старика, исполняемой дядей:

Я третью ночь не сплю.

Мне слышится все то же

Движенье тайное в угрюмой тишине.

Винтовка руку жжет.

Тревога сердце гложет,

Как двадцать лет назад

Ночами… на войне…

«Дела с кино»

Когда уже стало очевидно, что книга получается, опять начались «дела с кино». Ему предложили, не дописывая повести, сделать из «Дункана» кинокартину. А книгу выпустить потом.

Резоны были такие: сценарий, как только он будет готов, запустят сразу в производство, потому что ставить нечего. Фильм в короткое время увидят несколько миллионов. Тем более такая тема, дорог каждый день. И потом сценарий обещал заметно больше «злата и серебра», обстоятельство немаловажное.

О н согласился.

И довольно скоро пожалел.

После того как подал заявку, долго не приходило никакого ответа. Работа над повестью прервалась. А над сценарием не начиналась. «Очень жаль, – писал он домой, – что я ничего не знаю о своих делах в кино – это несколько сбивает мои планы».

Но вскоре в Комитет по кинематографии пригласили его и режиссера Александра Разумного, который вызвался ставить этот фильм, и сказали: «Заявка одобрена. Кинокартина должна получиться довольно интересной. В воспитательном отношении весьма полезной. Только вот… неудачное… название. То есть в принципе хорошо: «… и его команда». В этом что-то есть. Но Дункан… Хороший советский мальчик. Пионер. Придумал такую полезную игру и вдруг – «Дункан». Мы посоветовались тут с товарищами – имя вам нужно поменять».

Он готовился к трудному разговору, готовился к тому, что придется защищать игру Дункана, чуть озорное понятие ребячья «команда» вместо привычного «класс» и «отряд». Наконец, если придется, собирался отстаивать право ребят на собственную тайну, которая, естественно, долго не может оставаться тайной. И подбирал, придумывал свои ответы и доводы.

Но когда все свелось к одному – единственному пожеланию дать Дункану другое имя, – растерялся. Невозможно было в огромном кабинете с плюшевыми шторами, залитым глазурью бюстом и большими портретами, в кабинете, предназначенном для решений проблем развития всего киноискусства, объяснять, что имя героя – это лицо, интонация, походка и что со всем этим сживаешься, как с собственным именем и лицом.

Ждал, что заступится Разумный, но Разумный неожиданно сказал: «Не то…»

«А разве лучше будет, – взволнованно спросил он, – Вовик – или Петя – и его команда?»

Ему ответили, чтобы он не волновался. В сущности, его просят о столь малом…

Из кабинета вышел опечаленным. Ему трудно было судить. Возможно, «Дункан и его команда» название в самом деле не лучшее, но он с ним сжился.

Менять требовалось быстро. А он ничего не мог придумать, пока однажды на улице его не осенило. Он ворвался в квартиру к Разумному и крикнул с порога:

«Есть название… «Тимур»… «Тимур и его команда».

Долго не мог привыкнуть, что теперь у него два Тимура. Один тот, что подрос и часто прибегал к нему, а как-то приехал даже на такси, за что он его отругал, хотя бранил нечасто. Они любили остаться вдвоем и поговорить. Или где-нибудь на просторе попеть настоящие, солдатские песни. Очень хотел, чтобы Тимур вырос настоящим человеком.

А второй Тимур – Гараев – был им придуман. И на Тимура Гайдара мало похож. У Гараева не было отца. Осталась в другом городе мать. А сам Тимка, немного в общем-то одинокий, жил с дядей, который его плохо понимал.

В марте уехал в Цхалтубо. Вскоре к нему приехал Разумный – можно было приступать к режиссерскому сценарию.

2 апреля. «…Вечером вчера отработали кадры – «Поимка шайки Квакина».

3 апреля. «…Вчера вечером много работал. Поставили на место главную сцену – «Выходной день в роще».

1 апреля. «Вчера вечером закончили основную разработку режиссерского сценария. Таким образом, вещь сделана».

Вернулся в Москву. На студии сценарий его размножили и разослали по всяким педагогическим учреждениям. Он любил учительское «племя», однако отзывы писали люди, для которых «педагогическая практика» давно свелась к бумаге и «теории». В отзывах на сценарий замелькало: «Такие ребята, как Тимур, не бывают…», «ничем не обоснованный вымысел автора», «писатель уводит внимание ребят в сторону от учебного процесса…»

Тогда ему и Разумному предложили заручиться «поддержкой общественности» и провести публичное обсуждение сценария в детской аудитории.

Он сам и в Доме кино, и в Союзе писателей не раз участвовал в обсуждении рукописей, но впервые киносценарий детского фильма для решения его судьбы выносился на обсуждение в детскую аудиторию.

Сам по себе разговор с детьми его нисколько не пугал. Наоборот. Он верил в ребят: в их ум и ко всему хорошему чуткое сердце. Ион был бы совершенно спокоен, если бы разговор шел о повести: не побоялся же он оставить в Ростове для обсуждения во всех детских библиотеках черновую тогда еще рукопись «Военной тайны». Но разговор теперь должен был пойти о сценарии, то есть жанре в литературном отношении более скучном.

Хватит ли у ребят терпения дочитать? И потом, взрослому можно объяснить: сценарий – это 60 страниц. И многое, только помеченное в тексте, режиссер позднее развернет в кадре, а детям такие пояснения неинтересны.

После долгих консультаций, где провести, остановились на Дворце пионеров в переулке Стопани. Несколько специально отпечатанных экземпляров кинопьесы лежало в библиотеке дворца. Каждый перед обсуждением мог прийти и прочесть.

Народу в зале набилось тьма. Возле сцены, за маленьким столиком, пристроились две стенографистки: материалы обсуждения сценария детьми должны были потом обсуждаться взрослыми тетями и дядями.

После вступительного слова руководительницы литературного кружка, которая, между прочим, отметила, что только в нашей стране известные писатели-орденоносцы, а также известные кинорежиссеры приходят к своим читателям и зрителям посоветоваться и даже попросить помощи, поднялся один мальчик.

Преодолевая робость, однако все же достаточно громко, мальчик сказал, что сценарий прочел. Ему очень понравилось, потому что Квакин «лучше всех».

В зале стало очень тихо. И тут поднялся второй мальчик. Он тоже сказал, что «Квакин лучше всех». А третий прямо заявил:

«Мне про Мишку Квакина было потому интереснее читать, что таких, как Мишка, я часто встречал. Один летом на даче даже отнял у меня удочку. А таких, как Тимур, ни разу».

Стенографистки по очереди выводили иероглифы в своих согнутых пополам тетрадях. По залу прошел легкий шелест, будто со всех сторон зашуршали газетами. У Разумного сделалось растерянное лицо. Он же весь напрягся, словно перед прыжком.

Шелест перешел в шум, какой бывает в классе, когда посреди урока вдруг уходит учитель. Ребята спорили между собой. Кричали что-то недавним «ораторам». И судя по всему, никто не собирался выступать.

И тут он заметил во втором или третьем ряду маленькую девочку, которая тянула руку. Девочку знаками пригласили на сцену. И когда зал с трудом утихомирился, девочка сказала:

– Есть такие ребята, как Тимур… Один живет даже в нашем дворе. Только его зовут не Тимур. Его зовут Сашка. Ему, наверно, уже четырнадцать лет. Он каждый день помогает одной больной старушке из третьего подъезда, совсем ему чужой. То комнату ей уберет, то в магазин сходит…

Он захлопал. Это получилось даже неприлично. Но он хлопал не тому, что девочка заступилась за «Тимура». Он хлопал от радости: что вот он Тимура взял и придумал. А придуманные им Тимуры, оказывается, давно живут в чьих-то дворах.

Обсуждение во дворце было первым. За ним последовали другие. При этом «педагогическая общественность» дружно настаивала, что это невозможно: Тимур Гараев, на которого должны равняться наши дети, ходит с какими– то синяками под глазом, дает своим друзьям затрещины, а друзья в ответ устраивают ему средневековые пытки с привязыванием у дерева.

Михаил Квакин затрещину дать может. Это понятно. Квакин, как следует из произведения, – неисправимый хулиган. По нему давно милиция плачет. А Тимур, судя по всему, из хорошей семьи. Дядя у него инженер, поет в самодеятельности… Только что это за старик, роль которого играет дядя, и что могут подумать наши дети, услышав странные песни этого старика?…