355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Антоний Либера » Мадам » Текст книги (страница 9)
Мадам
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 17:37

Текст книги "Мадам"


Автор книги: Антоний Либера



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– К чему эта ирония? – отбил я ее удар. – Les roses en ont… les roses… quand elles sont mûres et belles… [76]76
  Это бывает… у роз… особенно распустившихся и прекрасных… (фр.).


[Закрыть]

– Ah, tu veux dire «épines»! [77]77
  А, речь идет о терниях! (фр.).


[Закрыть]
– в уголках губ затаилась насмешка.

– Да, да! Именно так! – примирительно сказал я. – Мне хотелось перевести слово «колючки» или «шипы», но я чувствовал, что это не то.

– Что скажешь ты, Агнешка? – Мадам опять обратилась к бледной Вонсике.

– Oh, je ne sais pas encore [78]78
  Ох, я еще не знаю (фр.).


[Закрыть]
, – холодно отозвалась первая ученица, не обращая на меня ни малейшего внимания, – сначала я должна проверить по словарю.

– Се n'est pas nécessaire [79]79
  В этом нет необходимости (фр.).


[Закрыть]
, – напомнил я ей о собственном существовании, – это каждый ребенок знает. А впрочем, – вдохновение меня не оставляло, – пусть подтвердит пани учительница. Уж кому-кому, а пани учительнице ты, надеюсь, доверяешь…

«Ну, что ты на это скажешь?» – я мысленно потирал руки, глядя прямо в черные глаза Мадам. Уж теперь-то пани не выкрутится.

Однако ей это удалось – хотя и не самым удачным образом.

– D'accord, – сказала она мне, придав голосу интонации условного наклонения, – ты, скажем так, прав. «Aspera» значит «тернии», а не «стремление». Но какое это имеет значение для данного сочинения?

– Oh, tout a fait essentielle! [80]80
  О, просто решающее! (фр.).


[Закрыть]
– возмутился я. – Если «aspera» означает «тернии», то имеются в виду препятствия, тяжкий труд, неудачи. А разве о чем-нибудь таком говорится в этом сочинении? – драматическим тоном вопрошал я, стараясь не называть имени невзрачной первой ученицы. – Ничего! Ни единого слова! Наоборот! Приведенные примеры – это какая-то цепь сплошных успехов и побед.

Боковым зрением я заметил, что Рожек Гольтц, спрятав руки под парту, беззвучно мне аплодирует. Не поворачиваясь в его сторону, я незаметно кивнул, дав ему понять, что заметил и оценил его участие, и – будто под действием допинга – продолжат:

– Quand j'ai entendu cette phrase dans le litre [81]81
  Когда после заголовка я услышал этот эпиграф… (фр.)


[Закрыть]
, to надеялся услышать хотя бы упоминание о процессе Коперника, на котором был вынесен приговор его системе; я надеялся услышать о какой-нибудь авиакатастрофе или хотя бы об Икаре, этом символе опасности, которая поджидает человека, покоряющего небо. Но о чем я говорю! Если она не знает, что значит «aspera», то что она может знать об Икаре!

Да, получилось резковато. Меня слишком занесло в обличительном угаре. Но результат оказался неплох. Разъяренная Агнешка Вонсик, почти посинев от злости, воскликнула писклявым голоском:

– Представь себе, я знаю, кто такой Икар! И получше, чем ты! На конкурсе по мифологии я получила первую премию.

Изобразив на лице возмущение, я с шутовской настойчивостью воззвал к Мадам:

– Mais elle parle polonais! C'est inadmissible! [82]82
  Но она говорит по-польски! Это не по правилам! (фр.)


[Закрыть]

Это было уже слишком. Агнешка разрыдалась, а Мадам резко обратилась ко мне:

– C'est moi qui déside de ce qui estadmissible ou non! [83]83
  Мне решать, что по правилам, а что нет! (фр.)


[Закрыть]
Так что, будь любезен, не поучай меня.

– У меня и в мыслях этого не было, – попытался я отступить, поняв, что перегнул палку. Но слишком поздно.

– Assez! – оборвала она меня. – Я устала от твоего умничанья! И мне очень любопытно, что ты сам написал, коли такой умный. Давай наконец выясним, что кроется за столь бурным красноречием. Надеюсь, не какая-нибудь глупость.

«Merde! – мысленно выругался я с разгона по-французски. – Ну, что, доигрался? Как сам теперь будешь выкручиваться?»

Я взглянул на настенные часы. До звонка оставалось не больше десяти минут. Ничего, где наша не пропадала! За это время, если читать медленно, я доберусь лишь до четвертой-пятой страницы, где пока нет никакой отсебятины.

– Как скажете, пани учительница, – вежливо сказал я и начал читать.

– Le litre! – сразу прервала она меня. – Какое заглавие «произведения»? Каждый ребенок знает, – она с насмешкой вернула мне мои слова, – что начинать следует с заглавия.

Я попал в дурацкое положение. У сочинения не было названия. Я даже не подумал об этом, а теперь в ошибке нельзя было признаться. Обстоятельства не позволяли долго раздумывать. Вновь обратившись к тексту, я сделал вид, что читаю заглавие:

– «L'astrologie: magie ou science?» [84]84
  «Астрология: магия или наука?» (фр.)


[Закрыть]
– И тут меня будто подтолкнуло. В уверенности, что я не успею прочитать сочинение до конца, да что там! даже до половины или того меньше, я после короткой паузы добавил интригующий подзаголовок: – «Le mystère du 27 janvier» [85]85
  «Тайна 27 января» (фр.).


[Закрыть]
.

После чего поднял глаза на Мадам. Ее лицо оставалось невозмутимым.

– Lis, vas-y, on t'écoute [86]86
  Читай, пожалуйста, мы слушаем (фр.).


[Закрыть]
, – она села боком за стол и оперлась головой на руку.

Я начал еще раз. Читал я громко и с выражением, следя за тем, чтобы произношение было правильным, и выдерживая нейтральный тон ученого трактата. Глаз от текста, чтобы мимолетным взглядом обежать аудиторию и проверить реакцию слушателей, я не поднимал. Держался серьезно и скромно; весь сосредоточился на чтении текста. Единственно, что нарушало цельность образа, это взгляды украдкой на часы, но проверка времени происходила незаметно для аудитории. Тетрадь я держал в руках, и циферблат часов находился почти перед самыми глазами.

Когда я добрался до первых цитат из «Фауста», до конца урока оставалось более пяти минут. Плохо дело. Слишком много времени. Я сделал короткую паузу, после чего, начиная со слов «Что касается меня, то я долгое время…», замедлил темп чтения.

После фразы «Я родился в сентябре, точнее, десятого числа, а значит, под знаком Девы», Мадам не выдержала и с досадой поторопила меня:

– Ne pourrais-tu pas faire un peu plus vite?! [87]87
  Ты не мог бы немного быстрее?! (фр.)


[Закрыть]

Да уж, таких роскошных подарков я не ожидал в самых смелых мечтах, когда раздумывал, как бы заставить ее произнести нечто такое, что прозвучало бы двусмысленно. Теперь, когда эти слова были сказаны, меня как громом поразило.

– Plus vite? – тихо переспросил я, будто в растерянности, чтобы еще раз услышать ее слова.

– Oui, plus vite, bien plus vite! – настойчиво повторила. – Если не хочешь, чтобы я уснула через минуту.

«А если я скажу, что хочу?» – провоцировала меня мелькнувшая в голове мысль. Но я отбросил ее и сделал более серьезный ход.

– Bon, j'essaierai [88]88
  Хорошо, я постараюсь (фр.).


[Закрыть]
, – вежливо сказал я и добавил для пикантности: – Хотя это рискованно…

– Ох, да перестань ты наконец дурака валять и, будь любезен, читай дальше, – она побарабанила пальцами о край стола и встала.

До конца урока оставалось две, может, три минуты. Выполняя пожелание Мадам, я стал читать быстрее. Таким образом я покончил с очередными шестью абзацами. Спасительный звонок прозвучал на фразе: «Начать нужно с мифа о Водолее и Деве».

Я поднял глаза от тетради и опустил руки, всем своим видом выразив беспомощность: «Ничего не поделаешь! Силы всевышние! Я хотел как лучше!»

– Combien il у en a encore? [89]89
  Сколько там у тебя еще? (фр.)


[Закрыть]
– спросила Мадам, как бы давая понять, что звонок не имеет к ней никакого отношения и если она того пожелает, то займет всю перемену.

Я сделал вид, что пересчитываю оставшиеся страницы.

– Ох, немало, немало… – констатировал я, изображая растерянность. – Даже всей перемены не хватило бы, чтобы я кончил.

И тогда опять произошло нечто неожиданное. Мадам подошла ко мне, повернула лежащую на парте тетрадь в свою сторону и начала молча перелистывать страницу за страницей до самого конца сочинения. На последней странице, где выделялись строфы из монолога Маргариты и финальная фраза («И я мечтаю о той виктории, которую я одержу с Водолеем»), она задержалась подольше.

– Bon, – отозвалась она наконец, – on verra се que tu as écrit [90]90
  Посмотрим, что ты сочинил (фр.)


[Закрыть]
, – и, забрав тетрадь, вышла из класса.

ЧТО ТОГДА… ЧТО ТОГДА, МОЙ МАЛЬЧИК?

Я испытывал полное изнеможение. Внутренний разлад и потрясение. Как после очень важного, трудного и изнурительного экзамена. Столько всего произошло! Странный инцидент с Рожеком. Конфликт с Агнешкой Вонсик. Но, прежде всего, поединок с Мадам и его кульминационный момент, когда она заставила меня читать сочинение, а потом забрала тетрадь. Беспрецедентный случай! Она никогда не брала тетради для обычной проверки, а что уж тут говорить о специальной, подчеркнуто выборочной ревизии. Наверняка ее что-то задело и насторожило, хотя я и не мог бы сказать, когда это произошло. Услышав загадочный подзаголовок с датой своего рождения, она и глазом не моргнула. Потом откровенно скучала, по крайней мере делала вид, что скучает. А когда она уже стояла рядом со мной и перелистывала тетрадь, ее лицо не выражало ничего, кроме насмешливого удивления, что я ухитрился столько написать. Единственно, может быть, тот момент, когда она задержалась взглядом на последней странице – там, где был спрятан ключ: ее имя как слово, вплетенное в последнюю фразу, – но даже и тогда это был всего лишь взгляд, а не осязаемая реакция.

Вернувшись домой, я заперся в своей комнате и лег на кровать, пытаясь заснуть. Однако мне этого не удалось. В голове все еще царил сумбур. Я не мог заставить себя не думать о недавних событиях и неустанно повторял в памяти отдельные эпизоды.

Например, момент, когда Мадам бросилась к Рожеку после его горестного замечания, что в Польше лучшими оказываются «иностранцы» или те, «кто уезжает отсюда». Чем дольше я прокручивал в памяти этот эпизод (будто кадр за кадром просматривая и возвращая назад кинопленку), тем сильнее становилось впечатление, что, когда прозвучали эти слова, гневное лицо Мадам на долю секунды исказилось в какой-то гримасе или передернулось. Что-то вырвало из ее рук руль управления нервами и мышцами. Странно. Непонятно. Чем ее так задела фраза Рожека? И почему именно эта? Почему она не осадила его намного раньше?

Или когда она пожелала, чтобы я читал быстрее… Нет, я не о том привкусе двусмысленности, какой при желании можно было вообразить в просьбе: «ne pourrais-tu pas faire plus vite?» – и в дальнейшем обмене фразами, – я думал совсем о другом. Она тогда поторопила меня действительно потому, что ее скука одолела от моего умышленно заторможенного чтения, или, может быть, потому, что ей стало любопытно, что дальше будет, какой смысл в том подзаголовке, который я объявил с самого начала? На дату собственного рождения любой обратил бы внимание. Тем более в таком контексте! «Тайна», «загадка», «странные, таинственные совпадения». Трудно поверить, что это ее совсем не волнует. Или, быть может, она всегда в состоянии скрыть свое любопытство и сохранить каменную невозмутимость? Что же, в ее случае такое возможно. Да, она торопила меня, а потом забрала тетрадь, так как что-то ее насторожило и она просто захотела узнать, что за этим кроется.

И тут мне пришла мысль, что она, наверное, уже прочитала или как раз в эту минуту читает. Я вскочил, бросился к портфелю, который, придя из школы, бросил где-то в коридоре, и достал из него копию своего сочинения – этот чистовик на страницах из пачки формата А4. Я вернулся в комнату и, устроившись в кровати полусидя, начал медленно и внимательно читать текст – как бы глазами Мадам.

В какой момент она поняла мою тонкую игру? Когда догадалась, что я замышляю и зачем? Что она могла об этом подумать? Поверила в ту чушь, которую я нагородил? В то, по крайней мере, что существуют такие легенды и мифы и подобные им истолкования? Или полностью осознала, что это всего лишь мои бредни? Если она сразу разобралась, какую игру я затеял, и разгадала мои намерения и цели, то какие чувства она могла испытывать? Злость? Веселое недоумение? Иронию? А может быть, сочувствие? И даже нечто похожее на волнение? Ведь речь шла всего лишь об упражнении в стилистике, а здесь такая история!

«Зачем он так старался? Боже, какой романтик! Ведь писал он это не ради хорошей отметки, не из пижонства, в конце концов; руку не тянул, отвечать не напрашивался, я его случайно вызвала. Да, видно, он меня действительно обожает…»

Но она могла и иначе подумать.

«Ну и скользкий же тип! Скользкий и странный! Умничает, разглагольствует, на все у него есть ответ, к тому же позволяет себе двусмысленные намеки! Главное, откуда он это знает? Откуда раздобыл эти данные? Вынюхивал, выслеживал? Выкрал где-нибудь, выспросил кого-нибудь? Как он на такое осмелился? Еще и похваляется! Наглец! Бесстыжий сопляк!»

У меня складывалось впечатление, что второй вариант окажется, к сожалению, более близким к истине.

Ну и пусть, так или иначе, но это должно как-то кончиться… Я отложил рукопись и закрыл глаза. Конечно, но как? Она отдаст мне тетрадь, не говоря ни слова и не сделав ни одного замечания, притворившись, что вообще не читала или что ее это мало интересует? Да, она взяла тетрадь, потому что я ее спровоцировал и вообще разозлил, но потом все прошло и забылось, столько дел в голове! Забери ее, пожалуйста, тут и говорить не о чем, никаких проблем.

Но мне представлялся и другой сценарий, намного более печальный.

Вот она входит в класс. Демонстративно кладет мою тетрадь на край стола, давая понять, что в подходящий момент мое сочинение станет объектом показательного разбирательства, после чего начинает урок. Устный опрос. Упражнения. Меня она словно не замечает. Наконец, за четверть часа до звонка, она приступает к карательной акции. Обращается к corpus delicti: открывает тетрадь и – читает. Вслух, громко, вырванные из контекста наиболее смешные фразы. И издевается, и насмехается, и куражится над моим текстом. Чтобы раз и навсегда отбить у меня охоту затевать с ней интриги и заигрывать.

«Вот истинное лицо нашего мыслителя! – гремит из-за стола. – Философа! Поэта! И Бог знает кого еще! – темнота и суеверия. Вот что ему близко и чему он в глубине души поклоняется. Что с того, что он наловчился болтать, он только тогда болтает как заведенный, когда плетет такой вздор. Давно уже я не слышала подобного бреда. Многоопытная женственность! Вечно девственная мужественность! Девушка – это юноша! Мужчина – женщина! Какую еще мудрость изрекут нам уста достопочтенного гуру? Какие истины он нам откроет, в какие тайны посвятит? Наверное, скажет, что он и сам-то не юноша, а легкомысленная девица…»

Ну, возможно, она не зашла бы так далеко, но даже более мягкий вариант ее реплики переполнял меня страхом настолько, что кровь в жилах стыла. Чтобы как можно скорее избавиться от этой кошмарной картины, я предался мечтам.

Почему так плохо должно все кончиться, почему так жестоко она должна со мной поступить? В чем дело, в конце концов? Ну, расшутился я не в меру. Но ведь затейливо! Причем тактично и не без изящества. Нет ни малейшей причины, чтобы она почувствовала себя оскорбленной или скомпрометированной. Наоборот, это должно ей польстить и как педагогу, и как женщине. Так стараться из-за нее! Так писать! Почему же ей не повести себя совершенно иначе? Таким, к примеру, образом:

Она входит, начинает урок, тетрадь мне не отдает, вообще не возвращается к теме сочинений, только в конце занятий, выходя, скажем, из класса, на секунду останавливается рядом со мной (будто вспомнив что-то) и говорит: «Ah, oui, t'on cahier! Viens le chercher dans mon bureau. Après les cours, á deux heures» [91]91
  Ах, действительно, твоя тетрадь! Зайди ко мне в кабинет и забери ее. После Уроков, часа в два (фр.).


[Закрыть]
.

А когда я вхожу в кабинет, она берет со стола тетрадь, но вместо того, чтобы отдать мне ее с деловитым «voila» и закрыть вопрос, опять открывает ее и, листая страницы, обращается ко мне со следующими словами:

«Так ты говоришь, что звездами… предсказан тебе Водолей, – на ее губах и в глазах играет лукавая улыбка, – что ты мечтаешь о виктории, которую одержишь с Водолеем… Уже встретил кого-нибудь под этим прекрасным знаком? Кроме, разумеется, Моцарта, Шуберта и Мендельсона».

Как следовало бы отвечать на такой вопрос?

«Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь? Сначала любопытство разжег, а теперь молчишь, как сфинкс. Итак, знаешь какого-нибудь Водолея?»

«Если я не ошибаюсь, Рожек Гольтц – Водолей». Неплохо. Что бы это мне дало? Она могла бы так повернуть разговор:

«Ну и как? Он действительно тот, о ком тоскует твоя душа? Ты обрел в нем свой идеал, свою вторую половину? – ее голос звучал бы с притворным сочувствием. – То, что ты стараешься ему понравиться, я успела заметить. Но он-то заметил это, он не безразличен?»

Можно так попробовать:

«Думаю, не безразличен. Сам видел, как он под партой мне аплодировал, когда я критиковал сочинение Агнешки…»

Тогда она должна бы меня прервать:

«Нет, ты меня не понял, я имела в виду нечто другое. Ты уверен, что тот, о ком тоскует твоя душа, пойдет тебе навстречу? Что он ответит на твое чувство? Или хотя бы оценит его? А что, если все пойдет иначе? Если окажется, что он совсем не Шуберт, который напишет музыку для твоей девичьей песни? Что тогда… что тогда, мой мальчик?»

Задав последний вопрос, она должна бы посмотреть мне в глаза. И тогда последовал бы следующий ответ:

«Мне, понятное дело, было бы больно и печально. Однако, с другой стороны, это стало бы для меня благодеянием. Ведь счастье не в том, чтобы быть любимым, – здесь можно ловко подыграть себе цитатой из новеллы Манна, – это дает удовлетворение, смешанное с брезгливым чувством, разве что суетным душам. Быть счастливым – значит любить, ловить мимолетные, быть может, обманчивые мгновения близости к предмету своей любви…» [92]92
  Манн Томас.Смерть в Венеции и другие новеллы. Токио Крегер. СПб., 1997. С. 67–68 (пер. Н. Ман).


[Закрыть]

Да… Такой обмен фразами в тиши кабинета стал бы для меня прекрасным подарком, осуществлением, хотя бы на узком плацдарме, ожиданий и надежд, связанных с сочинением.

Не стоит и говорить, что даже бледная тень подобной ситуации не проступила в темной пещере школьной реальности. Но и другие проанализированные мною прогнозы не подтвердились. Ситуация разрешилась бесцветно, неинтересно, убого, но в то же время совершенно неожиданно. Можно даже сказать, что она вообще никак не завершилась или осталась в прошлом, не получив продолжения – как брошенная партия.

Мадам не только не вернулась к моему сочинению (не оценила его, не уделила ему ни слова), но – будто это самое обычное дело – вообще не отдаламне тетрадь. Да, вот так, не отдала! И без всяких объяснений. Будто так и надо, будто ничего не случилось.

Почему я с этим смирился? Почему не попытался получить хоть какие-то объяснения? Почему не напомнил ей о необходимости вернуть мне мою, что ни говори, собственность?

Когда в начале следующего урока она не отдала мне тетрадь, мне показалось это довольно странным, но, по правде говоря, я предпочитал не будить спящего тигра. Поэтому я применил тактику провоцирующей пассивности: когда она что-нибудь диктовала или велела записывать, я неподвижно сидел и настойчиво смотрел на нее, приготовившись нанести удар резкой репликой: «Mais je n'ai pas de cahier, vous ne me l'avez pas rendu» [93]93
  Но у меня нет тетради, пани мне ее не отдала (фр.).


[Закрыть]
. В конце концов у меня сложилось впечатление, что она просто избегает моего взгляда и старается не замечать моего демонстративного поведения. Во всяком случае, она так ничего и не сказала. Никак не отреагировала. А потом, на следующих уроках… Но не будем забегать вперед! Ведь прежде чем наступило их время, произошла моя встреча с паном Ежиком Монтенем на квартире его отца, что решающим образом изменило мою точку зрения.

Глава третья
ЧТО ТАКОЕ ФИЛОЛОГИЯ?

Белую фарфоровую кнопку довоенного звонка в декоративном обрамлении справа от двери я нажал ровно в пять ноль-ноль. Открыл мне пан Константы. На нем, как обычно, был твидовый пиджак с замшевыми заплатками на локтях, бледно-голубая рубашка, украшенная под воротничком небольшим, изящным галстуком-бабочкой в рубиновый горошек; темно-зеленые брюки из добротного толстого вельвета, подпоясанные кожаным ремешком с хромированной пряжкой; а на ногах – отполированные до глянцевого блеска и аккуратно зашнурованные коричневые полуботинки «гольфы». В левой петлице твидового пиджака красовался пурпурный бутон розочки Почетного легиона.

– Швейцарская пунктуальность, – с одобрением заметил он, взглянув на часы (золотой Лонжин).

– Чрезмерное усердие в этом деле не всегда, кажется, свидетельствует о хорошем вкусе, – самокритично ответил я и с меланхолической тоской вспомнил о недоброй памяти «Рухле». – Я слышал, хорошим тоном считается опоздать на несколько минут.

– Зависит от того, к кому ты идешь и зачем, – объяснил пан Константы. – Если на обычную товарищескую вечеринку или на светский раут, то действительно можно прийти с небольшим опозданием. А если к кому-нибудь, у кого уже успел побывать раньше, с рабочим визитом, то такой пунктуальности совершенно не следует стыдиться, напротив, она свидетельствует о твоей воспитанности.

С правой стороны, из комнаты не спеша вышел худой мужчина с гладко выбритым хмурым лицом. Волосы у него были тщательно зачесаны, виднелся пробор. Вокруг шеи, под воротничком рубашки, был изящно повязан шелковый бордовый платок.

– А вот и эксперт, – полушутливо отреагировал на его появление пан Константы. – Пан доктор. Или Ежик. Познакомьтесь, господа.

Ежик подошел ко мне и, пристально глядя в глаза, крепко пожал руку.

– Привет, – звонким голосом сказал он, заметно грассируя.

– Очень приятно. Добрый вечер, – ответил я рукопожатием. У него была тонкая кисть с длинными, цепкими пальцами.

«Так вот как он выглядит», – я искал у него черты сходства с паном Константы и не мог найти. Рафинированный панич? Избалованный денди? Пресытившийся истерик? Каким он был десять лет назад, когда учился с Мадам?

– Сюда, может быть, – распорядился пан Константы, повернув направо, откуда только что вышел Ежик.

Высокие окна, выходящие в этой комнате во двор, были уже закрыты шторами. Внутри царил полумрак, слегка подсвеченный желтоватым слабым светом от двух бра, подвешенных на стене над двумя креслами, между которыми стоял столик на низких изогнутых ножках.

– Садись, – пан Константы чуть заметным кивком головы указал мне на правое кресло, после чего сам расположился в левом, в то время как Ежик, не говоря ни слова, отправился на кухню. – Как родители? В порядке? – он закинул ногу на ногу, открыв носки темного маренго, плотно облегающие икры.

– Спасибо, все хорошо, – сказал я, вежливо кивнув, и слегка улыбнулся, показав этим, что я понял его учтивый вопрос, как, в частности, обещание не забывать мою просьбу о конфиденциальности.

– Ежик уже обо всем знает, – заметил пан Константы, – но не беспокойся, я ему никаких наставлений не давал, оставаясь совершенно беспристрастным и лояльным посредником. Я просто объяснил ему, что ты заканчиваешь школу и хочешь с ним посоветоваться.

– Благодарю вас за ваше участие, – я снова кивнул головой. – А вы напомнили ему, может, по случаю, что я охотно послушал бы какую-нибудь историю из прошлого, связанную с периодом его учебы в университете?

– Нет, об этом я с ним не говорил.

«Плохо», – я сжал зубы и сказал с легким сожалением:

– Г-м-м… жаль. Это важно для меня. – И рассчитывая, что, пока Ежик вернется из кухни, успею еще что-нибудь придумать, я начал примерно следующим образом развивать интересующую меня тему: – Вы меня знаете не один год и, надеюсь, понимаете, какое значение имеют для меня традиции; как важно для меня осмысление в качестве исходной точки того, что было раньше. Впрочем, именно вы, пан Константы, несете за это в некотором роде ответственность… – Я придал лицу выражение упрямства. – Кто, как не пан, пробудил во мне склонность… держать равнение на прошлое?

– Равнение на прошлое?

– Как бы это назвать иначе?.. – я смотрел на высокий потолок в поисках вдохновения. – Речь идет о необходимости всегда, когда ты что-то предпринимаешь, оглядываться на прошлое. Для того чтобы понять, кто ты и как выглядишь на его фоне. Где, в каком месте и в какое время выходить на сцену. Взлет тебя ждет или, наоборот, падение; «золотой век» или «сумерки богов»; «возрождение» или «упадок». Вспомните, пожалуйста, наши горные восхождения, когда пан рассказывал мне, как это раньше происходило и во что превратился современный туризм. Это был серьезный урок. Благодаря ему я понял, что живу в убогом времени, в загнивающем мире, и это избавило меня от иллюзий, но и от разочарований. Однако для всего существует свой масштаб. По сравнению с предвоенной эпохой, со временем перед катаклизмом Второй мировой войны мы, особенно в нашей стране, живем в период упадка, регресса и вырождения, мы оказались на самом дне. Однако и дно не бывает плоским и ровным, а бугристым и изрезанным. Там и горы, и ущелья, коралловые рифы и черные «марианские впадины». Разве нет никакой разницы между сегодняшним днем и сталинской ночью? Нашей «малой стабилизацией» и «великими чистками» и преступлениями? И вот я обрел надежду, что, быть может, впервые у меня появился шанс подняться над прошлым, превзойти его. Пан Ежик, насколько я понимаю, начал учебу в университете в сущем аду: был пятьдесят третий год. Закат «культа личности». Террор, драконовское право, доносы, неусыпная слежка. И, немаловажная деталь, шантаж на бытовом уровне. Я слышал десятки историй, как людей ломали, копаясь в их личной жизни. Однако сегодня этого нет. Именно поэтому я хотел бы услышать какие-нибудь воспоминания, истории… и чем мрачнее, чем страшнее они будут, тем более для меня ценно. Потому что, как это ни парадоксально, подобные истории воодушевили бы меня: позволили поверить, что мне представился шанс стартовать с лучшей позиции, что «сегодня» возьмет наконец верх над «вчера». Такого рода ощущение нельзя переоценить!

– То, что ты говоришь, очень забавно… – сказал пан Константы после короткой паузы. – Однако я не вполне понимаю, что ты хотел бы услышать. Какие истории, какие воспоминания ты имеешь в виду?

«Боже, что за каторга! – мысленно застонал я. – Я неясно выражаюсь, что ли?»

– Ну, понимаете, пан… – бормотал я. – Такие, разные, об учебе… об однокашниках и однокашницах… об общих проблемах, о студенческой жизни…

– Ах, это! – он закинул голову, издав короткий смешок. – Конечно, порасспроси его, наверняка что-нибудь расскажет. Хотя сомневаюсь, что это будет то, чего ты ждешь. То время, насколько мне известно, он вспоминает добрым словом. Несмотря на нелегкие условия, ему везло. Он порхал, пользовался успехом, все у него получалось. Трудности, неудачи пришли позднее. Это теперь он разочарован и постоянно жалуется на жизнь. А тогда… нет, нет. Но если тебе интересно, ты спрашивай, не стесняйся.

У меня уже вертелось на языке: «А не могли бы вы за меня…» – когда в дверях появился Ежик с подносом в руках. На подносе стоял фарфоровый чайник, две чашки и серебряная салатница, запирающаяся на ключик. И я вынужден был прикусить язык, успев пробормотать:

– А вы не могли бы как-нибудь… – но остановился на полуслове, так как пан Константы уже, кажется, не слушал: он легко поднялся с кресла, вытер край столика и, достав из шкафа белую льняную скатерть, покрыл ею столешницу из красного дерева, сверкающего полировкой.

– Voilà! – он стряхнул какую-то невидимую пылинку со скатерти и отступил на шаг, уступив место сыну, который, оперев поднос на край стола, начал расставлять на белоснежной поверхности чайные приборы. Оказалось, что, кроме чайника, чашек и сахарницы, он принес еще два изящных майсенских блюдца – в одном были орешки, а в другом французские бисквиты, – а также небольшой кувшинчик (той же марки) с молоком. Пан Константы взял у Ежика освободившийся поднос и сунул себе под мышку.

– Итак, я оставляю вас наедине, – сказал он, направляясь к дверям. – Желаю приятной и полезной беседы, – и удалился, сделав жест императора, благословляющего собравшихся.

Ежик молча налил чай в чашки и пододвинул мне сахарницу.

– Спасибо, я предпочитаю без сахара, – отозвался я почему-то шепотом.

– Я вижу, горькое любишь, – он повернул к себе гравированную бонбоньерку и взял ложечку, погрузившуюся в сыпучие сахарные пески. – Когда-то и я любил. – Он высыпал в свою чашку две ложки сахара и начал помешивать чай, угрюмо всматриваясь в его янтарные переливы.

Я сидел неподвижно, глаз от него не отрывая. Оригинал. Странный человек. Я совершенно не чувствовал его. Он что, играл передо мной, притворялся? Или просто был таким? Мрачным, погруженным в себя, с отсутствующим взглядом? Я не знал, что делать. Пойти напролом? Пожертвовать чем-то в обмен на ускорение игры и более выгодную позицию? Или не спешить с инициативой? Предоставить ему право первого хода? Подпустить его поближе, пусть он первый заговорит, пусть откроется?

Я выбрал оборону.

– Так ты говорришь, что хотел бы, – он отпил глоток чая, – изучать рроманистику. – Ежик взглянул в мою сторону. – На нашем пррославленном факультете, – его слова истекали ядовитой иронией, а лицо исказилось фиглярской гримасой отвращения.

– Я обдумываю такую возможность, – ответил я осторожно.

– А можно спрросить, для чего? – спросил он с той же гримасой.

Трудно найти более простой вопрос. Однако я не сумел дать на него быстрый ответ.

– Ну… как бы сказать… – я пытался собраться с мыслями.

– Лучше прросто и корротко.

– Люблю французский язык, – пожал я плечами. – Более или менее знаю его. Может, это вас удивит, но на школьном уровне мои знания расцениваются довольно высоко…

– Не понимаю, – устало прервал он меня. – Рречь для меня идет не о том, почему ты хочешь поступать на этот факультет, а для чего, для какой цели.

– Что значит «для какой цели»?

– Чем ты хочешь заниматься в этой жизни? Какие у тебя планы на жизнь?

Он снова загнал меня в угол. («Алехин уже четвертым ходом поставил Капабланку в тупик», – вспомнился комментарий к одной из партий матча, в котором гениальный Хосе потерял звание чемпиона мира.) «Послушай, парень! – мысленно взмолился я. – Имей хоть каплю жалости! Я пришел к тебе не для того, чтобы ты меня допрашивал, а чтобы послушать, что ты мне расскажешь об этой женщине!»

– Я не в состоянии ответить на поставленный таким образом вопрос, – отозвался я после короткой паузы. – Могу только рассказать, что меня интересует и что я хотел бы поглубже изучить.

– Ну и? – он согласился на компромисс, но со страдальческими интонациями.

– Если рассматривать проблему в целом, то меня интересует современная французская культура. Литература, театр, а также философия. Особенно интеллектуальное течение, которому дал начало экзистенциализм Сартра. Ну, вы понимаете. «Les temps modernes», кафе «Aux Deux Magots» на Сен-Жермен-де-Пре. – Я как попало сваливал в одну кучу газетные заголовки, имена и названия – L'imaginaire, Le mur, Le chemins de la liberté [94]94
  Воображаемое, Стена, Дороги свободы (фр.).


[Закрыть]
, Камю: Le myth de Sisyphe, L'homme révolté, La chute [95]95
  Миф о Сизифе, Бунтующий человек, Падение (фр.).


[Закрыть]
, театр абсурда, Жене, а в кино: la nouvelle vague [96]96
  Новая волна (фр.).


[Закрыть]
. – Короче говоря, весь этот мир идей и художественных откровений, сегодня уже овеянный легендой и детально описанный мадам де Бовуар в ее автобиографическом цикле. И если уж я назвал фамилию этой писательницы… Я мог бы заняться, к примеру, ее работой «Le deuxième sexe» [97]97
  Второй пол (фр.).


[Закрыть]
, по непонятным причинам до сих пор не переведенной на польский язык, и написать исследование об этом манифесте освобожденной женщины. Насколько мне известно, у нас еще никто всерьез не занимался этой темой. Я, может быть, смог бы это сделать в рамках курсовой или семинарской работы, в лучшем случае, дипломного проекта!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю