Текст книги "Мадам"

Автор книги: Антоний Либера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Франко вел войну, но ходом боевых действий не очень интересовался. Когда ему доложили, что все уже кончено, он даже не поднял головы от бумаг, разложенных на письменном столе. Зато сразу же приступил к жестокой расправе над республиканцами. Тогда погибло около двухсот тысяч человек, а в тюрьмах оказалось в два раза больше.

Сталин вздохнул с облегчением.

Макс не подавал тогда о себе вестей, потому что вынужден был скрываться. Как доброволец из Польши, но не от Польской Коммунистической партии, он сразу показался «красным» чрезвычайно подозрительным. Его посчитали шпионом – фашистским агентом – и вынесли ему смертный приговор. Он скрывался вместе с одним французом, которого преследовали по той же причине. В отличие от Макса, тот был «политиком» – деятелем, организатором, идейным борцом. Он поехал в Испанию, чтобы включиться в борьбу за «светлое будущее человечества». Но очень скоро ею затянуло в водоворот партийных козней и интриг, и он, удерживаясь на этой зыбкой почве, успел продвинуться довольно далеко. Наконец решили, что он «знает слишком много», поэтому его необходимо убрать. Он только чудом избежал смерти. Именно Макс, впрочем случайно, спас ему жизнь. С этого момента они держались вместе. Подружились. От него Макс и узнал всю правду о советской «помощи» и вообще об этой войне. И благодаря ему бежал из Испании. Буквально в последнюю минуту. Перед самым падением Мадрида.

Я хорошо помню тот день, когда неожиданно почти после года полного молчания от него пришло известие – телеграмма, присланная из Франции: он жив и здоров, но в Польшу не вернется; а она должна собрать все необходимое и немедленно выезжать – вместе с ребенком, разумеется.

Пан Константы опять замолчал. Он шел, слегка наклонившись, глядя перед собой на мокрый тротуар.

– Почему он не хотел возвращаться? – тихо, вполголоса спросил я.

– Потому что был убежден, – услышал я в ответ, – что Польша в любой момент может подвергнуться нападению. И сразу с двух сторон. С запада и с востока.

– Когда точно пришла от него телеграмма?

– В апреле тридцать девятого года.

– И он тогда уже предвидел будущие события?

– В день падения Мадрида немцы разорвали договор, заключенный с Польшей в тридцать четвертом году, а всего лишь через неделю вторглись в Чехию и в Литву. Примерно в это же время советский министр иностранных дел на официальной встрече с послом Франции категорически заявил, что СССР не видит для себя иного выхода, как… четвертый раздел Польши. Об этом все знали, пресса тоже не молчала. Но все же, – пан Константы остановился и взглянул в мою сторону, – интуиция у него была.

Мы остановились под фонарем в круге тусклого света у края широко разлившейся лужи.

– Ну и как, она к нему поехала? – после долгой минуты молчания решился я задать вопрос, с силой сжимая пальцы в карманах куртки.

– Да, – ответил пан Константы, – почти на следующий день после получения телеграммы. Я хорошо помню: Главный вокзал, вечер, спальный вагон. Я видел ее тогда в открытом окне вагона в последний раз в жизни.

Он смотрел на лужу, на поверхности которой зыбились неясные тени наших силуэтов. Наконец он сдвинулся с места и пошел вперед, осторожно обходя воду.

Мы опять продолжали наш путь в молчании.

Мысли меня одолевали. О чем его спрашивать? О чем говорить? Я решил запастись терпением. В конце концов, он сам заговорил:

– Ей тогда оставалось жить чуть меньше тринадцати лет.

Я быстро подсчитал: пятьдесят второй год.

– Что же случилось? – спросил я.

– Автокатастрофа. Только… – он не закончил.

– Только что? – подхватил я.

– Только неясно, что было причиной аварии…

– Простите, – перебил я его, – где мы сейчас находимся? Во Франции или уже в Польше?

– Во Франции, мой дорогой, во Франции.

– Они после войны так и не вернулись?

– Нет, – ограничился он коротким ответом.

– Как случилась эта авария? Как она погибла?

– За рулем. Она сама вела машину и потеряла управление.

– Что же в этом неясного или странного?

– Основной вопрос: почему? На прямой, пустой дороге?

– Она ехала одна или… с кем-нибудь еще?

– Одна. Но Макс осматривал место происшествия.

– И что же он там увидел?

– Что машина не тормозила. Съехала на обочину и полетела вниз.

– Какой же вывод?

– Не действовали тормоза и система управления.

– Ну, хорошо, что же из этого следует?

– Что машину повредили намеренно.

– Зачем? Точнее, кто это мог сделать?

– В том-то и вопрос. Во всяком случае, он считал… он был твердо уверен… что она попала в ловушку. Приготовленную для него. Его хотели убить.

– И кто за этим стоял?

Пан Константы остановился и достал из кармана серебряный портсигар и коробку спичек. Потом аккуратно вытянул из-под резинки портсигара сигарету «Жевонт» и так же неспешно и бережно раскурил ее.

– Все, о чем я рассказываю, я узнал от Макса, – он с наслаждением выпустил струйку дыма. – И, откровенно говоря, не знаю… не знаю, что об этом думать.

– Почему?

– Послушай, – он быстрым движением сунул обратно в карман портсигар и спички и резко двинулся вперед, – тот француз, который помог ему бежать из Испании, позднее, во время оккупации, участвовал в движении Сопротивления. Их дороги снова пересеклись, и он привлек Макса к сотрудничеству. И все опять завертелось сначала. Всплыли старые дела, вернулся прежний мучительный кошмар провокаций и убийств. Под предлогом наказания изменников народа и коллаборационистов сводили старые счеты и мстили за полузабытые обиды. Круг сужался. Один за другим гибли люди из сотни француза, друга Макса, в том числе и ветераны гражданской войны в Испании. Наконец и его самого убили. Макс понял, что ему грозит смертельная опасность – следующая очередь его. И они бежали. Втроем. Немедленно. В горы. Куда-то под Межеве.

Ты читал «Победу» Конрада? Да, я тебя уже спрашивал об этом! Прочитай, обязательно прочитай! Все произошло опять как в том романе. Воплощенное зло этого мира, с отвращением отвергнутого, стучится в двери убежища, насильно заставляя принять вызов на поединок. Некий мистер Джонс, Рикардо, отвратительный Педро-громила: троица, рожденная темной звездой и посланная Шомбергом. Из зависти. Из подлости. Воплощенное зло.

Так, по крайней мере, представил мне ситуацию Макс.

Они прожили спокойно несколько лет, но где-то в пятьдесят втором году он снова почувствовал близкое дыхание погони. Однажды вблизи своего дома он заметил человека, с которым уже встречался в Испании. Темный, двуличный тип, от которого, как предупреждал Макса еще его французский друг, следовало держаться подальше. Максу тогда показалось, что тот специально выслеживал его, чтобы узнать адрес. Потом появились другие. Так, во всяком случае, считал Макс, а у меня нет других свидетельств. Однако есть основания думать, что у него тогда уже не все было в порядке с головой.

Он был уверен, что за ним следят и готовятся нанести удар. Все, что происходило вокруг, вызывало у него подозрения. Он никому не доверял, всюду ему мерещилась измена. Хотя, с другой стороны, некоторые объективные основания для этого были: тогда во Франции НКВД вело себя с поразительной наглостью. Людей похищали прямо на улице. Днем, у всех на глазах. Даже в центре Парижа. Некоторые случаи получили широкую огласку.

И, наконец, случилось то, чего он ждал и боялся. Эта автокатастрофа. Он воспринял ее как покушение. Подтверждение подозрений, что его держат на мушке. Не знаю, к какому выводу пришло следствие. Макс утверждал, что он сам изучил все обстоятельства аварии и следствие велось самым тщательным образом. Впрочем, как бы то ни было, но нервы после этой истории у него уже никуда не годились. Он превратился в совершенно другого человека. Мнительного. Раздражительного. Издерганного постоянными укорами совести. Маниакально осторожного и в то же время – безрассудного. Таким я его увидел, когда вскоре после смерти Сталина он вернулся с ней в Польшу.

– С ней? – не выдержал я.

– С дочкой, конечно… не с покойницей же! – с некоторым раздражением пояснил пан Константы. – С той пани, которая теперь преподает тебе французский.

– Да, конечно! Разумеется! – я постарался сделать вид, что у меня просто реакция запоздала.

– Ты понимаешь? – он снова остановился, на этот раз у начала лестницы, ведущей в подземный переход под железнодорожными путями. – Понимаешь, что он сделал? Там он чувствовал себя в опасности и приехал сюда,чтобы здесьнайти убежище! В то время! Понимаешь? Ведь он знал, что здесь происходит! У него не могло быть никаких иллюзий!

Пан Константы жадно затянулся, потом бросил окурок под ноги, затоптал его и начал спускаться, осторожно переступая по скользким ступеням.

– Это свидетельствует о его психическом состоянии, – продолжал он немного спокойнее, – как результате «поединка с миром». Человек в здравом рассудке так не поступает.

Мы шли по темному туннелю среди испарений мочи и гнили. С невысокого потолка обильно капала вода.

– Да, это была болезнь, – вновь услышал я голос своего проводника, – разновидность нервного расстройства, в основе которого лежит неодолимая жажда опасности и страха, с ней связанного. Люди, страдающие этим заболеванием, в сущности, стремятся постоянно испытывать страх. Это действует подобно наркотику. Когда ничего угрожающего не происходит, они намеренно создают ситуацию, чтобы их иллюзорный мир нашел подтверждение в реальности.

У него всегда была склонность испытывать судьбу. Теперь, после всего, что он пережил, наступила деградация. Редкая отвага, ответственность за других людей, осторожность и дисциплина выродились в крайнюю безрассудность. В стремление к смерти.

Хотя время, когда он вернулся, было не таким кошмарным, как прошлые годы, но и теперь требовалось не так уж много, чтобы получить по голове. Ну, а он, едва вернувшись, вместо того, чтобы тихо затаиться где-нибудь в уголке, стал повсюду носиться со своей историей. Его, конечно, скоро забрали. И не в обычную ГБ, а в Военную разведку. В самый мрачный круг ада.

Он уже оттуда не вышел. Они сказали, что у него случился сердечный приступ. Я даже склонен верить этому, потому что они выдали тело. Однако в тех обстоятельствах подобный инфаркт нельзя расценивать иначе… как самое обыкновенное убийство. Произошло наконец то, чего он так опасался и к чему так обреченно стремился.

Раздался грохот проходящего над нами поезда, и пан Константы умолк. Мы ускорили шаг и, поднявшись по лестнице, вышли из туннеля с другой стороны железнодорожных путей.

– Ну, а что с ней случилось? – переведя дыхание, спросил я уже наверху.

– С кем? – рассеянно переспросил он.

У меня уже вертелась на языке фраза: «С дочкой, конечно… не с покойницей же!» (которая постоянно эхом звучала в ушах), но я вовремя сдержался, лишь ограничившись щепоткой раздражения:

– Как это – с кем? – буркнул я. – С той, кого он назвал Победой.

– А-а-а, с La Belle Victoire! Это тоже печальная история.

«Наконец-то мы у цели!» – подумал я и до боли сжал кулаки.

– Он, как только приехал и посвятил меня в свои дела, сразу обратился ко мне с просьбой и неоднократно повторял ее, даже требовал от меня обещания, что я не оставлю ее одну, если с ним что-нибудь случится, и буду ее опекать. Я, разумеется, обещал сделать все возможное, чтобы ей помочь, однако заметил, что общаться с ней дело непростое. Она вела себя замкнуто, необщительно, даже враждебно к окружающим. Ничего удивительного: ведь для нее эта страна, особенно в тот период, казалась дикой пустыней. Хуже! Исправительной колонией. Вокруг нищета и террор, а дома – одиночество. Ни общества, ни друзей. Единственный круг общения – горстка отцовских знакомых. Как правило, пожилых, странноватых, искалеченных войной, разочарованных и запуганных. Впрочем, попытайся сам представить себе ситуацию, в которой она оказалась. Ведь она тогда была того же возраста, что и ты теперь. Вот ты получил аттестат зрелости – и фьють! – тебя вдруг везут… ну, я не знаю… скажем, во Львов, который когда-то считался польским городом и где твой отец до войны занимался в университете математикой. Как бы ты себя почувствовал? А для нее, я уверен, перемена оказалась еще более ошеломляющей. Из рая – прямо в ад. Только представь себе: Альпы, lycee, французская элегантность, а потом вдруг развалины домов, нищета и разруха, политическое безумие и вместо «Chanel № 5» серое хозяйственное мыло. Страшно, наверное!

Она была похожа на вольную птицу, запертую в клетке. Из дома не выходила. Впала в депрессию. Макса это сильно беспокоило.

«Зачем ты взял ее с собой? – упрекал я его. – То, что ты сам решился на такой шаг, в конце концов, твое дело. Но зачем же ее впутывать? Прости, но это выходит за рамки здравого смысла».

«Ты, как мне кажется, ничего не понимаешь, – отвечал он. – Я долженбыл забрать ее оттуда. Только рады неея приехал сюда. – И сразу понижал голос: – Там ей грозила опасность.Уничтожая мою семью, они мстили мне. Меня они бы убили последним».

После таких слов у меня руки опускались.

Ситуация несколько прояснилась, когда его арестовали и я, выполняя данное ему обещание, попытался как-то помочь ей.

Сначала я думал, что из этого вообще ничего не выйдет. Она держалась настолько независимо и отчужденно, что я чувствовал себя непрошеным гостем и настырным наглецом, а не чутким опекуном, предлагающим помощь и поддержку. Но вскоре я понял, почему она так себя ведет. Я ей не нравился не сам по себе, не как определенная личность, а как человек, каким-то образом связанный с Максом. Она испытывала откровенную неприязнь к отцу, даже враждебность. Не знаю, всегда она так относилась к нему или только после смерти матери, но в тот период все, что напоминало ей отца, она воспринимала крайне негативно.

Происходящее напоминало сюжет из античной трагедии. Благие намерения отца, оскорбившие его собственную дочь. Враждебность оскорбленной дочери к попавшему в беду отцу. Драма и катастрофа человека, который за смелый поступок расплачивается страшной ценой – потерей жены, безумием, враждой дочери и смертью в полном одиночестве в тюремных застенках.

Моя роль тоже была в чем-то трагична. Чтобы сдержать данное ему слово, то есть, чтобы помочь его дочери, мне в определенном смысле пришлось пойти против него. Только так я мог приручить ее, склонить на свою сторону и уговорить делать то, что пойдет ей же на пользу.

Разобравшись, насколько близка она была с матерью, насколько крепкие узы их связывали, я всячески старался убедить ее, что… тоже… в основном… дружил с Кларой, а не с Максимилианом. Рассказал ей о занятиях в Институте французской культуры, ну, и о том периоде, когда Макс уехал на войну в Испанию…

Она меня не помнила. Ничего удивительного, ей тогда было три-четыре года.

Но прежде всего я давал ей ясно и недвусмысленно понять, что, хотя я и дружил с Максом, многие из его намерений и поступков казались мне сомнительными. К примеру, идея устроить роды на Монблане, испанская авантюра, а теперь вот – возвращение в Польшу. Однако, с другой стороны, если бы не его любовь к Альпам, она бы не появилась на свет там —во Франции, на Западе, что еще могло сыграть решающую роль. Ведь «сильнее невзгод, сильнее воспитания», как говорится в том стихотворении, «та минута рождения»: где,в каком месте на Земле «встречает новорожденного луч света». То же и с его поездкой в Испанию. Если бы не этот странный, непонятный импульс, если бы не его решение «выйти на бой с мировым злом», она, опять же, не оказалась бы в той части Европы и не владела бы двумя языками, возможно, вообще уже не жила бы, погибнув здесь, на территории Польши, в период оккупации. То есть нет худа без добра. Может быть, и эта ситуация однажды обернется ей на пользу. Она должна помнить, какое у нее второе имя! Но если судьбе будет угодно еще раз осчастливить ее, то не обижаться на судьбу нужно, а помогать, дать ей шанс.

Наконец, путем долгих убеждений, мне удалось уговорить ее продолжать учебу. Разумеется, на факультете романской филологии. Это могло стать определенной целью в ее жизни и позволяло войти в круг людей, с которыми ее что-то связывало – знание языка, истории и культуры Франции; более того, по сравнению с ними она обладала несомненными преимуществами, поэтому легко могла занять лидирующие позиции. Ты даже представить себе не можешь, какое это тогда имело значение – своими глазами повидать Париж, вообще побывать на Западе и, особенно, родиться там и говорить на иностранном языке без акцента.

Итак, она начала учебу на факультете романской филологии Варшавского университета. Проблем с учебой у нее, разумеется, не было. Наоборот – отличные оценки, награды за курсовые работы. Я об этом очень хорошо знаю, потому что с ней вместе учился Ежик… на том же курсе, в той же группе.

Когда человек добивался столь значительных результатов, то мог надеяться, даже в тот период, получить кое-какие привилегии, включая возможность съездить на Запад. Особенно после Октября. И действительно, где-то в пятьдесят седьмом году, когда самые разныелюди получали заграничные паспорта и «в частном порядке» посещали родственников за рубежом, выступали на концертах или участвовали в научных конференциях, ей и еще кому-то предложили стипендию ЮНЕСКО – прослушать какой-то лингвистический курс в Париже, в Сорбонне. Вот тогда-то и началось.

Она не получила разрешения на выезд за рубеж. Ей не дали заграничного паспорта. Несмотря на то, что она была лучшей на факультете, а с политической точки зрения занимала совершенно нейтральную позицию. И несмотря на поддержку факультета и ректората. Узнав о ее проблемах, я решил вмешаться, хотя она и не просила меня об этом. Я встретился с одним знакомым, у которого были связи в ГБ, и попросил его выяснить, в чем причина отказа. Он вернулся оттуда озабоченный. Нет, ничего нельзя сделать. Объяснений они не дают. Но дело явно с душком и связано, вероятнее всего, с обстоятельствами смерти ее отца в тюрьме. И с причинами его ареста. И с тем, что выяснилось в ходе следствия. Если бы его, как многих других, реабилитировали, тогда можно было бы на что-то надеяться. Но его не реабилитировали. Впрочем, никто даже не выступил с такой инициативой.

«Как можно добиваться реабилитации, если он не был осужден?! Даже суда не было!»

Мой связной только развел руками:

«Увы, ничем не могу помочь. Я слишком мелкая рыбешка».

Тем временем я заметил, что она после этой истории вновь впала в апатию. Хотя она не знала того, о чем рассказал мне мой знакомый, при взгляде на нее складывалось впечатление, что перед вами человек, глубоко убежденный в неизбежности приговора судьбы. Она в ловушке. В западне. Возвращение сюда – это проклятие, преследующий ее злой рок! Ей никуда отсюда не вырваться! И суждено навек здесь оставаться!

Я помнил об обещании, которое дал Максу, и старался ей помочь и что-то предпринять для ее же пользы. Однако как разобраться, что ей пойдет на пользу? То, чего хотел для нее Макс? Или то, чего она сама хотела? Макс привез ее сюда из Франции, потому что боялся за ее жизнь. Попробуй разберись теперь, прав он был или решился на такой шаг в минуту безумия. По моему мнению, он совершил большую ошибку, которая для нее обернулась несчастьем. – Каких же мне аргументов придерживаться и чью сторону принять?

Я так ей сказал:

«Мне удалось получить информацию, что тебя не выпустили из-за истории с отцом. Они несут ответственность за то, что с ним случилось, и отлично это понимают. Его смерть свидетельствует против них, и они хотели бы утаить обстоятельства, с нею связанные. Поэтому я считаю, что их следовало бы поприжать. Лучшая оборона – это нападение. Необходимо действовать! Немедленно подавай заявление с требованием реабилитации и даже иск на возмещение морального и материального ущерба. Если ты так хочешь обрести свободу, то должна за нее бороться. Я буду тебе помогать, использую все свои связи и возможности, но решающий шаг должна сделать ты… Кроме того, я считаю, что он это заслужил. Что бы ты о нем ни думала, как бы ты его ни осуждала. Он был прекрасным человеком. Сегодня таких уже нет».

Она не хотела даже слушать. У нее все здесь вызывало отвращение. Она никому не верила и считала, что любой контакт со здешней реальностью, особенно с властью, может ей только повредить. Поэтому выбрала иную стратегию. Стратегию сфинкса. Внешней формы. И даже ночью не снимая этой маски, в одиночестве, тайно, без свидетелей, она строила свои планы.

В этом был весь Макс! По своему характеру она его точная копия…

Пан Константы остановился и расправил плечи. На другой стороне улицы стоял дом, в котором я жил.

– Ну, вот мы и на месте, – сказал он уже другим тоном. – И, как видишь, хотя и холодно, прогулялись мы неплохо.

Я лихорадочно искал какую-нибудь зацепку, как выступ, за который мог бы ухватиться, чтобы подтянуться повыше. Оказаться у самой вершины и не вступить на нее – вот позор, вот непростительная слабость. К сожалению, все заранее заготовленные варианты теперь, как и всегда, ни на что не годились. Мне опять пришлось отдаться стихии импровизации.

– Конечно, – поддакнул я ему. – Великолепная прогулка. Может, еще кружок? Здесь, сразу за углом, симпатичная улочка.

– Пожалуй, хватит, – сказал он. – Не забывай, мне еще возвращаться.

– Да, конечно, – понурил я голову. Но тут же воспрянул духом и молодецким, не терпящим возражений тоном объявил свою волю: – Теперь я вас буду провожать! Хотя бы до подземного перехода. – И, чтобы окончательно лишить его возможности начать спор, я решительно двинулся вперед, обратившись одновременно к нему со следующим вопросом: – С того времени прошло без малого десять лет. Ну и как, она добилась своего?

– Если бы добилась, – ответил он, поспешив вслед за мной, – ее бы здесь не было. А она, как сам знаешь, осталась. Значит, не добилась.

– У нее ничего не получилось или она просто сдалась?

– Люди с таким именем никогда не сдаются, – заметил он то ли с иронией, то ли с оттенком грусти.

– Что же она делала, чтобы достичь своей цели?

– Я так скажу: она использовала малейший шанс. Сначала пыталась воспользоваться поддержкой своего научного руководителя… как же ее?

– Сурова?

– Да-да, пани Суровой! Потом, когда вариант с Суровой успеха не принес, стала действовать через Центр французской культуры, где начала работать, как бы повторив карьеру своей матери. А теперь… я даже не знаю. Могу только предполагать. Я с ней уже не поддерживаю отношения.

– Почему? Что случилось?

– Уязвленное самолюбие.

– Чье? Ваше или ее?

– Разумеется, ее. Надеюсь, меня ты не подозреваешь в том, что я мог на нее обидеться.

– Так что же произошло?

– Она обратилась ко мне с просьбой, первой и единственной, и, как назло, я не смог ей ничем помочь.

– Что это была за просьба?

– Ах, да не стоит об этом говорить…

– Но все-таки… любопытно ведь.

– Чтобы Ежик, когда приедет во Францию, встретился там с одним человеком и, объяснив ему ситуацию, попросил его от ее имени оформить с ней брак. Сначала он должен был прислать Виктории так называемое заявление о намерениях, затем, если последует отказ, приехать в Варшаву, а если и это не возымеет действия, оформить с ней брак per procura.

– Это была любовь или… фиктивный брак?

– Конечно, фиктивный брак! Как же иначе!

– Почему же не выполнили ее просьбу?

– Потому что Ежик решительно отказался взять на себя подобную миссию.

Сердце забилось сильнее. Однако голосу я постарался придать легкомысленно равнодушный тон.

– Почему? – спросил я, даже слегка усмехнувшись.

– Точно я не знаю, – подчеркнуто серьезно ответил он. – Он мне ничего не говорил. Могу только предполагать… Он был к ней неравнодушен.

«Понятно теперь!» – подумал я, вспомнив нервный смех Ежика, когда он услышал фамилию Мадам.

– Тем более, – бросил я реплику, как ловкий адвокат. – Почему он не захотел ей помочь, если она была ему столь близка?

– Подумай, что ты говоришь! – возмутился пан Константы.

– А что в этом особенного? – пожал я плечами. – Всего лишь формальность…

– Эх, ты еще слишком молод, чтобы разбираться в таких делах, – он снисходительно похлопал меня по плечу и опять остановился.

«Это конец», – подумал я. И не ошибся.

– Все, иди домой, а то мы до бесконечности будем провожать друг друга. И еще раз: запомни – никому ни слова. Будешь болтать – навредишь всем: и себе, и мне, и ей.

– Не беспокойтесь, пан Константы, – я снял перчатку, заметив, что он снимает свою, чтобы пожать мне руку. – Если позволите, еще только одна деталь…

Когда я у вас упомянул, что она директор нашего лицея и собирается его радикально реформировать, пан Ежик… да и вы, пан Константы… не скрывали своего удивления, а пан Ежик сказал: «Она все же сделала это…», будто ожидал от нее чего-то подобного. Что, собственно, он имел в виду?

– Как – что? До сих пор не понимаешь? Даже теперь, когда я тебе все растолковал?

– Откровенно говоря, не совсем… – ответил я ritardando.

Пан Константы медленно покачал головой с легким состраданием.

– Кто в этой стране может стать директором лицея? – назидательным тоном спросил он. – Какое безусловное требование предъявляется кандидату?

– Но ведь бывают исключения.

– Ты что, шутишь или так, погулять вышел?

– Однако доказательств у вас нет.

– Цель не оправдывает средства, – он протянул мне руку. Я тоже протянул. – Будь здоров! Желаю удачи!

Я почувствовал пожатие руки – сухой, холодной, жесткой.

– Благодарю вас за все, пан Константы, – сказал я торжественно. – Особенно за оказанное мне доверие.

– За доверие не благодарят, – он не отпускал мою руку. – Доверие оправдывают.

Он разжал наконец ладонь и надел перчатку.

Мы разошлись в разные стороны.

Несколько мгновений я слышал отдаляющиеся шаги. Потом наступила тишина.

Кровь стучала в висках, голова кружилась. Я закрыл глаза.

На темном фоне сразу отпечатался образ пустого стула. Будто старый осветитель на Конкурсе любительских театров направил на это место слабый луч прожектора.