Текст книги "Мадам"

Автор книги: Антоний Либера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ

Беспощадный, даже жестокий способ, которым я воспользовался, чтобы развязаться с неудачным театральным предприятием, принес мне определенное облегчение и желанный катарсис, однако не смог меня полностью излечить. В душе юноши, собственно подростка, каким я тогда был, что-то навсегда оборвалось и отмерло. Душой завладело сомнение, может ли со мной вообще произойти нечто неординарное, равное по масштабу событиям тех давних, непостижимых времен, о чем с таким же упоением будут когда-нибудь рассказывать взрослые.

За сомнениями последовали равнодушие и опустошенность. Не то чтобы я внезапно потерял всякий интерес к жизни или погрузился в состояние тупой заторможенности – я все еще увлекался театром, ходил на концерты, поглощал книги, – однако в школе просто выключался; делал только то, что от меня требовалось, и не более того, никаких кружков или студий, никакой инициативы, ничего, что выходило бы за круг обычных школьных обязанностей.

Уроки. Возвращение домой. Одиночество. Молчание. Сон.

Такая позиция или душевное состояние позволили мне, как ни парадоксально, лучше узнать окружающую меня действительность. Ведь когда я с головой уходил в работу – сначала как пианист в джаз-квартете, а потом как режиссер и актер в театральной студии, – я совершенно не замечал, что вокруг меня происходило. Мысленно я был где-то далеко. На репетиции, на концерте, на сцене. Но с тех пор как я освободился от такого рода забот, все мое внимание сосредоточилось на проблемах, которыми изо дня в день жил маленький школьный мирок, точнее, школьная молодежь.

Что же это были за проблемы? Как правило, они касались той сферы, которая для нас была строго заказана. Курение, выпивка, прогулы, подделка отметок, усовершенствование методики подсказок, списывания или изготовления шпаргалок. Проворачивались делишки и посерьезнее: мы пробирались на киносеансы для взрослых, устраивали вечеринки на дому, а потом рассказывали по секрету друг другу о своих сексуальных подвигах (чаще всего сильно преувеличенных или вообще придуманных), что почти всегда сопровождалось пошлыми шуточками.

Весь этот набор забав сопровождал необычайно богатый фольклор, в основном языковой, складывавшийся из странных словечек, сокращений и кличек, а также из десятков анекдотов об учениках, учителях и разных случаях из школьной жизни. Анекдоты и жаргонные словечки повторялись по многу раз, но не надоедали, превращаясь в своеобразную игру для посвященных, и продолжали смешить до упаду.

Самой популярной оставалась история о разлитом ликере следующего содержания:

В один прекрасный день Бысь, известный дебошир и драчун, принес в школу две бутылки этого сладкого напитка, чтобы после уроков распить в компании своих корешей. Бутылки он спрятал в портфель и, войдя в класс, собирался сразу же поставить их в свой шкафчик, который закрывался на задвижку. Но, к великому сожалению, он не успел этого сделать, так как ударился портфелем о парту и разбил обе бутылки. Поняв, что случилось, он за минуту до прихода учителя бросился с портфелем в сортир, а за ним последовали два его ближайших кореша, которые не захотели бросить товарища в беде. Когда эта троица открыла портфель, их глазам предстало зрелище, поистине апокалиптическое: почти до половины портфель был залит густой желтой жидкостью, а тетради и учебники, а также остальные школьные принадлежности погрузились в эту купель по пояс, если не по шейку. Началась драматическая спасательная операция. Бысь осторожно, двумя пальцами, доставал из желтой пучины очередную жертву наводнения, поднимал ее повыше и движением головы давал знак товарищам, чтобы они подставляли рот под стекающую струйку яичного нектара или ловили ртом его методично падающие тяжелые капли. Когда наконец все до последней капли они выжали и высосали из школьных принадлежностей и достали стекла от разбитых бутылок, началась поминальная тризна. Портфель с остатками ликера (что составляло не менее трех четвертей литра) – как переходящая чаша или кавалерийский сапог, наполненный шампанским, – пошел по кругу, и собутыльники или, лучше сказать, сопортфельники передавали его друг другу, пока не осушили до дна.

Результаты этой героической акции, продиктованной отчаянием, не заставили себя долго ждать. Учитывая время (между восемью и девятью утра) и тот факт, что друзья не закусывали, принятая ими доза оказалась просто убийственной. Первым пал жертвой «послеоперационных» осложнений худой, как щепка, Казя, самый маленький. Его начало тошнить уже на втором уроке. Бледный, как труп, с вытаращенными от страха глазами, он внезапно выбежал из класса, зажимая ладонью рот, и долго не возвращался. Встревоженный учитель послал, наконец, кого-то из учеников выяснить, в чем дело. Гонец скоро вернулся и принес трагическую весть, что Казя в полубессознательном состоянии лежит рядом с унитазом и блюет… желчью; у него, наверное, воспаление аппендикса или даже заворот кишок. Послали за врачом, но врач еще в школу не пришел, и несчастного Казю отправили домой.

Тем временем на четвертом уроке болезнь подкралась ко второму из спасателей, строптивому Зеньке, парню отчаянному и нахальному, от которого учителям частенько доставалось. Однако на этот раз, как бы вопреки своему обыкновению (наверное, по причине слабости), он вел себя очень культурно. Поднял руку и вежливо объяснил, что плохо себя чувствует, в связи с чем должен немедленно отправиться в туалет. Учительница биологии, женщина суровая и ядовитая, за что прозвали ее Осой или Змеей, уже, разумеется, знала о происшествии с Казей и решила, что Зенек над ней просто издевается, а потому в туалет его не отпустила. Мало того, как бы в отместку за попытку обмануть ее, она вызвала его к доске. Зенька какое-то время героически боролся со своим организмом, но тот, в конце концов, его одолел, и он как стоял, так и пустил на пол страшную струю, забрызгав темно-синий костюм учительницы. Класс разразился хохотом, Змея, однако, сохранила хладнокровие и со свойственной для нее, как для естествоиспытателя, методичностью обтерла костюм платочком и проверила его на запах.

– Ага, так вот какой желчью рвало Фанфару! – Такая фамилия была у Кази. – Теперь все ясно! В этом классе с утра употребляют алкоголь. Ну-ну, даром вам это не пройдет! А теперь: бегом за тряпкой и все мне здесь вымыть!

До конца дня героически продержался только Бысь. Однако его героизм был сильно преувеличен. Он заметно осоловел, бродил по коридорам бледный, как привидение, и получил пять двоек по всем предметам из-за того, что у него не оказалось ни тетрадей, ни учебников, а объяснить их отсутствие он никак не мог.

В другой забавной истории, которую часто вспоминали как образец благородства, повествовалось о том, как Фонфель, детина с последней парты, отличавшийся на удивление зычным голосом и здоровенным прибором (что служило поводом для бесконечных шуток и смелых гипотез), спас однажды курильщиков, собравшихся в сортире, от неминуемого разоблачения, хотя сам и не курил.

Курение среди учащихся было, разумеется, категорически запрещено и сурово каралось. Курильщиков ждала нелегкая жизнь. В поисках сигарет у них выворачивали карманы, проверяли на запах табака их дыхание, обнюхивали одежду и искали следы никотина на пальцах. Несчастные вынуждены были прибегать к различным, иногда очень сложным приемам, чтобы скрыть свой порок. Жить им приходилось в вечном страхе и постоянном напряжении. Они из принципа курили на каждой перемене, но только на большой им удавалось предаваться этому занятию в сравнительно спокойной обстановке и не без приятности, потому что в это время учителя были заняты вторым завтраком и не проверяли туалеты. Но время от времени и на большой перемене случались облавы. Бдительность курильщиков тогда притуплялась, и их ловили тепленькими прямо на месте преступления. А это влекло за собой самые ужасные последствия: конфискацию сигарет и тройку по поведению, после которой оставался только шаг до исключения из школы.

Учителя выходили на охоту за курильщиками поодиночке или группами. Несравненно более опасными были охотники-одиночки. Шел такой по коридору и, будто он ни сном ни духом, делал вид, что занят своими мыслями или дружеской беседой с одним из своих подопечных, но, поравнявшись с туалетом, он внезапно открывал двери и, ворвавшись вовнутрь, отлавливал нарушителей одного за другим, как зайцев. И не было от него спасения. Если только, пожалуй, в кабинку не спрятаться.

И вот в тот памятный день курильщиков подстерегала именно такая опасность. Кто же был тот одинокий охотник, который их выследил? Кто появился в сортире, как статуя легендарного Командора? Тот, кого никто не ждал. Тщедушная, невзрачная учительница рисования, сгорающая от стыда, что ей пришлось оказаться в столь неприличной ситуации. Наверняка она предприняла эту проверку не по собственной инициативе, а выполняя чье-то распоряжение.

В сортире поднимались клубы дыма, как в котельной, и шла оживленная дискуссия, как лучше затягиваться: через нос или традиционно – ртом. И тут кто-то, стоявший ближе к дверям, подал сигнал тревоги: «Атас! Облава! Тикаем кто куда!» Курильщики бросились к кабинкам, чтобы побросать в унитазы недокуренные сигареты, но они, как назло, были заняты, и от улик избавиться не удалось. Кто-то в отчаянии попытался открыть окно, но было уже слишком поздно.

И вот тогда Фонфель (а ведь он не курил) поспешил на выручку в лихой, «гусарской» манере. Разобравшись, кто входит в туалет, он мгновенно извлек свой чудовищный орган и твердым шагом опытного эксгибициониста двинулся навстречу вражьей силе, делая вид, что направляется к писсуару. Из-за клубов дыма послышался короткий испуганный вопль, а вслед ему раздался глубокий, раскатистый бас Фонфеля: «Ох, прошу прощения, пани учительница, но вы ошиблись, здесь, извините, мужской туалет».

Враг отступил, растеряв свои трофеи, и мы с облегчением вздохнули, после чего долго с благодарностью жали Фонфелю руку и хлопали его по могучей спине.

«Кропилом ей наподдал!» – так вкратце комментировали эту историю.

И еще одна история, о которой стоит упомянуть. Бессмертная первая фраза из сочинения Рожека Гольтца о тяжелой доле крепостного крестьянства на основе новеллы «Антек» Болеслава Пруса.

Рожек Гольтц (официально его звали Роджер) был весьма необычным юношей. Скрытный и независимый, он сам выбирал, что ему делать, ни с кем не шел на сближение, а свои мысли выражал очень странным образом. Его считали философом, потому что он задавал учителям оригинальные и далеко не глупые вопросы, которые часто загоняли их в глухой тупик. Он отличался крайним рационализмом: во всем хотел доискаться до первопричины и определить ее конечные последствия, доходя нередко в своих рассуждениях до полного абсурда. За свое умничанье, нередко смахивающее на насмешку, он давно бы получил по ушам, если бы не его способности к точным наукам. Он прекрасно разбирался в физике и химии, а математику знал на уровне университетского курса. И вообще знания его выходили далеко за рамки школьной программы. Он прочел массу научно-популярных книг по естествознанию, истории и медицине.

Но у него, обладающего таким изощренным и развитым интеллектом, была своя ахиллесова пята. Польский язык и литература были для него просто бедствием. Содержание книг, которые входили в программу домашнего чтения, у него в голове никак не укладывалось, пересказать прочитанное он был не в состоянии, а сочинения превращались для него в настоящую пытку. Обычно на переменах он списывал эти сочинения у товарищей, чтобы потом отдать им долг контрольными по математике. Когда же он сам брался за перо, то его сочинения заполняли целые толпы лингвистических и стилистических уродцев, и, что самое смешное, содержание его творений не имело ничего общего с заданной темой.

Преподаватель литературы понимал, что, так или иначе, он вынужден будет аттестовать его (учитывая способности Рожека к точным наукам), поэтому он только качал с состраданием головой, огорченно вздыхал, повторяя «родной язык у тебя не самая сильная сторона», и ставил ему тройку с минусом.

В тот день, когда было задано сочинение на тему о тяжелой крестьянской доле, Рожек – впервые в жизни – сам напросился прочесть свою работу.

Учитель не верил собственным глазам.

– Что? Рожек сам вызывается прочесть свое сочинение? Ну, пожалуйста, пожалуйста! Мы можем только приветствовать такую инициативу!

И вот Рожек встал и начал читать. Прозвучала первая фраза: «Антек после целого дня изнурительного труда выглядел как мужские гениталии после употребления».

Парни захохотали, девушки захихикали, после чего воцарилась полная напряжения тишина, и весь класс в ожидании повернулся в сторону учителя. Тот, однако, сидел спокойно, будто ничего не произошло, и поглаживал свою маленькую козлиную бородку.

– Читай дальше, – невозмутимо сказал он.

В остальном в сочинении Рожека не было ничего особенного. Можно лишь отметить необоснованные претензии на оригинальность стиля.

– Почему ты вызвался отвечать? – спросил учитель, когда Рожек закончил чтение своего сочинения.

– Потому что я хотел бы получить больше чем три с минусом, – без запинки ответил Рожек.

– А какие у тебя основания считать, что ты достоин лучшей оценки?

– Живой язык, которым написано сочинение, в незнании которого вы, пан учитель, меня постоянно упрекаете, и прежде всего то, что я следовал вашим наставлениям, ведь вы столько раз повторяли: «Слова должны удивлять, тогда и стиль будет оригинальным».

По лицу учителя было заметно, какая борьба происходит в его душе. С одной стороны, ему, очевидно, хотелось махнуть на Рожека рукой, определив его в графу совершенно безнадежных случаев, а с другой – он отдавал себе отчет, что такого ляпсуса в первой фразе он просто не может оставить без внимания.

– Хорошо, – сказал он после минутного молчания, – я поставлю тебе более высокую отметку, но ты должен объяснить, как же выглядел Антек после целого дня изнурительного, по твоему выражению, труда.

– Как это – как? – удивился Рожек. – Именно так, как я написал.

– Вот и будь любезен описать это. Антек выглядел как?..

– Ну… – Рожек начал запинаться, – как гениталии… мужские…

– Постой, это еще не все, – язвительно заметил полонист.

– Как мужские гениталии… после употребления… – еще тише пробормотал Рожек.

– Вот именно! – учитель безжалостно размазывал Рожека по стене. – Но что это значит? Как выглядит? Опиши, пожалуйста.

Наступило долгое молчание, напряжение в классе дошло до предела. Мы, затаив дыхание, ждали: решится ли Рожек и дальше шаг за шагом ступать на эту зыбкую почву, что поневоле заставит его отмочить какое-нибудь свинство; и, кроме того, нас интересовало: не выдаст ли, также поневоле, свои знания о предмете смелого сравнения учитель в пылу травли Рожека.

– У меня не получается, – выговорил наконец Рожек.

– Вот именно! – торжествовал учитель. – Если не умеешь, то не пиши. А двойку я тебе не ставлю только потому, что ты сам вызвался отвечать.

Все вздохнули с облегчением и одновременно испытали разочарование, не потому, конечно, что Рожек не получил двойку, а потому, что кончились публичные дебаты на такую увлекательную тему.

Вот такие были дела. Такой вкус и запах был у школьного хлеба насущного.

MADAME LA DIRECTRICE

В этом довольно постном меню почетное место занимал образ директрисы, точнее, целый мир чувств, переживаний, домыслов и сплетен, для которых она была неисчерпаемым источником.

Директрисой она стала довольно поздно – когда мы заканчивали уже девятый класс – и преподавала французский язык. Ей было тридцать с небольшим, но она оставалась ослепительной красавицей и резко выделялась из общей массы учителей – серых, апатичных и заурядных. Она элегантно одевалась, носила (что сразу бросалось в глаза) вещи исключительно западного производства, у нее были ухоженные руки и длинные пальцы, унизанные дорогими, со вкусом подобранными кольцами. От нее исходил волнующий запах хороших французских духов, лицо покрывал тщательно продуманный макияж, а голову венчала корона атласных каштановых волос, коротко остриженных и уложенных в аккуратную прическу над длинной, стройной шеей. Держалась она просто, манеры ее были безупречны, но при этом от нее веяло каким-то леденящим холодком.

Красивая и холодная, величественная и недоступная, гордая и безжалостная – настоящая Снежная Королева.

Появление директрисы сразу вызвало в школе брожение, причем разнородного характера. Прежде всего само ее обхождение и внешность делали свое дело. Пожилые, уже давно поседевшие педагоги посматривали на нее с недоверием и даже немного побаивались. Молодые обычно ей завидовали – ее красоте, ее нарядам, ее должности – или же пытались приударить за ней. Кроме того, одновременно с ее назначением быстро распространился слух, что директриса в недалеком будущем собирается радикально реформировать школу по образцу появившихся тогда экспериментальных учебных заведений, где преподавание велось на иностранном языке – в данном случае речь шла, разумеется, о французском. Судя по всему, ее инициатива в этом направлении встретила понимание, так что коренная реорганизация могла произойти уже с началом нового учебного года.

Такая перспектива, объективно говоря просто идеальная в смысле повышения уровня образования, посеяла настоящий ужас. Ведь для большинства учителей она означала неизбежное увольнение с работы в той школе, которой они отдали столько лет своей жизни: в экспериментальной школе с преподаванием на иностранном языке все предметы, кроме польского и истории, должны были вестись на двух языках сразу, поэтому почти все учителя обязаны были не только свободно владеть иностранным языком, но и уметь преподавать на нем свой предмет. Для учительской молодежи вести уроки сразу на двух языках тоже казалось невообразимой мукой; всех бросало в дрожь от такой перспективы, и она представлялась сушим наказанием Божьим.

Другого рода брожением, вызванным появлением Madame la Directrice (таким благородным прозвищем ее окрестили в школе), была смутная тревога, которую ее притягательный образ посеял в сердцах учеников. По первой реакции, отчасти на ее внешность, Мадам обласкали всеобщей стихийной симпатией, граничащей с обожанием. Ее превозносили почти как существо не от мира сего – как богиню, каким-то чудом спустившуюся с Олимпа на землю. Скоро, однако, все поняли, насколько она высокомерна и холодна, как больно умеет уязвить своими великосветскими манерами, и тогда волна энтузиазма несколько спала. Но все-таки чувство разочарования не переросло во враждебность или жажду мести, а в нечто совершенно иное – в классическую садомазохистскую страсть, которая подпитывалась, с одной стороны, унижением и болью, а с другой – подлостью и насилием.

Иначе говоря, прекрасную пани директрису не перестали любить, только любовь к ней приобрела специфическую форму. То есть, с одной стороны, на нее исступленно молились, прощая ее жестокость и забывая унижения, а с другой, на этот раз вслух – по углам, в сторонке, в сортире – страшно издевались над ней, безжалостно втаптывая в грязь сплетен и пошлых фантазий. Этими актами оскорбления и низвержения святыни заглушалась острая боль безответного чувства, но одновременно еще болезненнее становилось унижение, и приходилось употреблять недопустимые по своему бесстыдству слова, что после возвращения во внутренний алтарь и коленопреклоненной молитвы на свято чтимый образ оборачивалось очередной порцией боли и самобичевания.

Однако такая беда – эти дикие страсти и гнетущая атмосфера – не сразу стала нашим несчастным уделом. В начале своего правления Мадам Директриса не вела уроки французского в нашем классе, и все, о чем здесь идет речь, доходило до нас через вторые руки – в форме слухов и легенд о том, что происходило где-то в стороне от нас. Меня же это вообще почти не касалось – я тогда был слишком занят литературными делами. Волнующая всех тема стала для меня ближе, только когда я перестал заниматься общественной работой.

О чем же в это время болтала вся школа?

Наибольший интерес вызывала ее личная жизнь. С этой точки зрения Мадам представляла собой исключительно удобный объект для сплетен, домыслов и пересудов, ведь она была незамужней женщиной.

Как, кем и когда это было установлено, никто не мог бы сказать, тем не менее этот факт не вызывал сомнения. Действительно, она не носила обручального кольца, ее никогда не видели с мужчиной, который мог бы быть ее мужем, и – как гласила молва – она ни разу даже не упомянула о своей семье, что также служило уликой, так как любой преподаватель в тех или иных обстоятельствах обязательно о чем-то таком хотя бы обмолвился. Кроме того, однажды случайно проговорился Солитер. Расхваливая достоинства своего непосредственного начальства, вознося до небес ее энергию и организаторские способности, он имел неосторожность сказать следующую фразу: «Необходимо также принять во внимание тот факт, что она свободна от семейных обязанностей, которые лежат на всех нас, и это позволяет ей целиком посвятить себя работе в школе».

Исходная точка была определена, и началась разборка бесконечных комбинаций, возможных, по нашему мнению, при ее статусе незамужней женщины.

Незамужняя… Так что, старая дева или разведенка? (То, что она может быть вдовой, вообще не рассматривалось.) Если она разведенка, то кто был ее мужем и почему они развелись? И кто кого бросил? Он ее или она его? Если она его, то что могло стать причиной? Несходство характеров, различия в темпераментах? Муж был слишком страстным или, наоборот, холодным? А может быть, причиной стал кто-то третий? Она нашла себе кого-нибудь на стороне? При каких обстоятельствах? И так далее и далее, все мыслимые варианты.

Но можно было выбрать другой набор комбинаций: не разведенка, а старая дева, что возбуждало еще сильнее!

Старая дева… Тридцатилетняя! Даже тридцатилетняя с хвостиком! Она что же, еще девушка? Как-то не верилось. Тогда с кем, когда и где? В университетской аудитории? На практике? В студенческом общежитии? Не похоже на то. Тогда, может быть, в гостиничном люксе, в шикарных апартаментах, на роскошном ложе? И как обстоят дела сейчас? Сколько у нее свиданий в неделю? Где они встречаются и как это происходит? Она, конечно, состоит в связи, занимается, так сказать, свободной «собачьей» любовью, но сколько у нее партнеров? Один? Два? Много? Может быть, она привыкла их менять, как перчатки? И как же она не боится забеременеть, чем нас постоянно пугали? Она как-то предохраняется? Но как? Господи Боже, как?

Другой проблемой, которая вызвала всеобщий интерес и оживленную дискуссию, была ее предполагаемая партийная принадлежность. Правда, как и при расследовании ее семейного положения, опять ни у кого не было неопровержимых доказательств, однако в данном случае сомневаться не приходилось. Стало общим правилом, почти без исключений, что директор школы должен состоять в рядах партии.

И снова перед нами вырастала пирамида вопросов. Почему она вступила в партию? По убеждению или для карьеры? Если для карьеры, то чего она добивается? Должности? Денег? Или каких-то привилегий? Например, возможности выезда за границу, на Запад, конечно, во Францию, в Париж, где можно пополнить ее элегантный гардероб?

Отсюда еще один блок дискутируемых тем. Нет ли у нее на совести какой-нибудь подлости или гнусности? (Господствовало мнение, что принадлежность к партии не может без этого обойтись.) Может быть, она донесла на кого-нибудь, настучала? Предала? Бросила в беде «проштрафившегося» товарища?

Ну и последний, отнюдь не пустой, хотя на первый взгляд и невинный вопрос: как она вела себя и, главное, что говорила на партийных собраниях? И – это особенно важно – как в ее прекрасных устах звучало слово «товарищ»? «Послушайте, товарищи», «имеет слово товарищ Солитер», «товарищ Евнух, огласите повестку дня, товарищ», «товарищ Змея, приготовьте, пожалуйста, кофе». Нет, такое даже представить себе невозможно! А ведь такие фразы – такие или похожие – действительно звучали на партийных собраниях.

Но все наши рассуждения, вопросы и предположения в этот период еще оставались лишь игрой ума; носили теоретический, так сказать, характер. Ситуация изменилась, когда знаменитая Мадам явилась в наш класс и стала вести уроки французского языка.

Это произошло – совершенно неожиданно – в начале учебного года, когда мы перешли в последний, выпускной класс. Прежняя преподавательница французского, почтенная, пожилая пани М., внезапно ушла на пенсию, и уже второго сентября Мадам Директриса без каких-либо предварительных объяснений энергичным шагом вошла в наш класс, величественно встала за кафедру и объявила, что вплоть до выпускных экзаменов она будет вести у нас французский язык.

Это прозвучало как гром с ясного неба. Мы были готовы ко всему, только не к этому. Когда она направлялась к дверям нашего класса и когда часовые, как всегда выставленные у дверей, чтобы следить за передвижениями неприятельских сил и вовремя предупредить нас о грозящей опасности, сообщили нам радостную на этот раз новость, что к нам идет ОНА, мы могли лишь предположить, что она собирается нас осчастливить коротким будничным визитом, какие она практиковала в тех или иных обстоятельствах. А то, что она будет у нас преподавать, что с этого момента у нас появится возможность пообщаться с ней, хотя бы на уроках, – лицезреть ее во всей божественной красе, вдыхать запах ее духов, говорить с ней, терпеть ее издевательства – и это три раза в неделю, нет, такое счастье даже в самых смелых мечтах никто не мог себе представить.

И вот, началось, почти с первого урока.

Все, о чем до нас доходили только слухи, превратилось в конкретную, ощутимую реальность. Выдвижение гипотез во всех возможных интимных подробностях о ее образе жизни как женщины незамужней, что имело для нас скорее академическое значение, теперь превратилось в жгучую, жизненно важную проблему. Как и вопрос о ее партийной принадлежности. Как такая неземная красота, с таким голосом, с такими манерами, с руками, как из алебастра, и с ногами, как у Венеры Милосской, может состоять в… рабочей партии? В партии рабочих и крестьян, в партии пролетариата? Ведь все знали, как выглядели эти пролетарии! Знали по соцреалистическим скульптурам вокруг Дворца культуры и высотного здания на Маршалковской, по малой галерее портретов на банкнотах того времени, где были представлены архетипы основных представителей народа (шахтер, рабочий, рыбак и трактористка в платочке), и, наконец, по сотням пропагандистских плакатов. Уродливые титаны с угрюмыми, грубыми лицами, сжимающие в огромных лапах серпы, молоты или лопаты и упершиеся в землю своими толстыми короткими ногами в разбитых жутких сапогах.

И с ними, со всеми – она? Стройная, хрупкая, благоухающая, в шелковой кофточке из Парижа? Человека аж в дрожь бросало только при мысли, что с ней могло произойти в такой компании.

Слишком хорошо было известно, кто такие эти мраморные герои или, точнее, кем они становятся, когда из оливковых рощ попадают в реальность. Это известно было по городским улицам, по трамваям, закусочным и стройплощадкам. Здесь они выглядели иначе – и намного страшнее. Тощие или разжиревшие, с маленькими поросячьими глазками, немытые, вонючие, в обвислых телогрейках и в шапках-ушанках. Вульгарные, агрессивные, вечные зачинщики драк и скандалов.

Как ей жилось среди них? Что заставило ее стать одной из них, превратившись в их «товарища»? Неужели она не испытывала страха? Неужели ей не приходило в голову, что однажды они могут взбунтоваться и потребуют, чтобы она им отдалась, захотят… ее тела? Страшные это были мысли, такие страшные, что спать не давали.

Мы наконец на собственной шкуре испытали, какой может быть ее легендарная гордыня. В действительности боль, которую она причиняла, была намного мучительнее, чем об этом рассказывалось, хотя слухи о ее жестокости и даже издевательствах над людьми абсолютно не подтвердились. Дело было не в этом, а в крайнем равнодушии, в том, что она как бы навсегда отбросила от себя любые человеческие слабости и не реагировала на любые внешние раздражители. Ничто не могло задеть ее за живое – ни плохое, ни хорошее. Не было такого случая, чтобы она повысила на кого-нибудь голос или еще как-то выдала свои эмоции. Она не комментировала плохие ответы и, тем более, не высмеивала их, а деловито исправляла и молча ставила двойку. То же самое повторялось и с поощрением. Никто не услышал от нее ни слова одобрения. Если заданный текст ученик даже на память выучил или если он как по нотам мог пересказать его своими словами, если мог без запинки, в резвом темпе назвать самые трудные неправильные глаголы во всех возможных формах, – то и тогда единственное, на что он мог рассчитывать, было деловое «bien», венчающее ответ, и молча вписанная в дневник положительная отметка. И больше ничего. Она, можно сказать, являла своим поведением идеал справедливости, одинаково равнодушно относясь и к способным, и к бездарным, и к прилежным, и к ленивым, и к дисциплинированным, и к строптивым. И это было самым ужасным.

Просто поговорить с ней тоже не было никакой возможности, хотя урок словесности, пусть и французской, предоставлял, казалось бы, такой шанс. Урок всегда начинался с так называемой свободной беседы. Мадам предлагала какую-нибудь тему, раскрывала ее в нескольких фразах (по-французски, разумеется), а потом задавала нам простые вопросы, благодаря чему и должна была завязаться свободная беседа. Вот тогда и наступал благоприятный момент, чтобы попытаться вызвать ее на разговор. Мы чаше всего применяли следующий прием: кто-нибудь начинал рассказывать необыкновенно интересную историю, но уже на второй фразе запинался, так как ему не хватало слов, и с отчаяния резко переходил на польский. «Parle français [17]17
  Говори по-французски! (фр.)


[Закрыть]!» – сразу останавливала его Мадам. «Это слишком сложно, разрешите мне закончить по-польски», – еще отчаяннее боролся неисправимый мечтатель, но все было напрасно. «Mais non! – решительно отвергала его мольбу Мадам. – Si tu veux nous raconter quelque chose d'intéressant, tu dois le faire en français» [18]18
  Ну, нет!.. Если хочешь рассказать нам что-то интересное, ты должен сделать это по-французски (фр.).


[Закрыть]. И опозорившийся смельчак, как проколотый шарик, плюхался на скамью.

Но и по-французски наши маневры успеха не имели. Один из воздыхателей однажды подготовил целую речь, чтобы в удобный момент опутать ее сетью вопросов и выпытать что-нибудь личное. Но все напрасно. Она сразу заметила, что он говорит слишком уж гладко, и стала останавливать на каждой фразе, поправляя грамматические неточности, когда же он счастливо избежал все опасности и наконец задал ей первый из заготовленных вопросов, где и как она провела отпуск, то услышал в ответ, что ей очень жаль, mais elle n'a pas eu de vacances cette année [19]19
  Но в этом году у нее отпуска не было (фр.).


[Закрыть], и это лишило его возможности дальнейшего маневра.