Текст книги "Мадам"

Автор книги: Антоний Либера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Глава шестая
УРОК ТРУДА

Судьба улыбнулась мне только в понедельник, хотя ни одно небесное созвездие этого не предвещало. Наоборот, продолжалась черная полоса: день начался неудачно. (Возможно, на дне чаши еще оставалась капля яда, которую мне предстояло выпить, чтобы умилостивить судьбу.)

Едва я переступил порог школы, как до меня донесли громкие отголоски моей стычки со Змеей. Они сулили мне самое худшее. Информация об инциденте сводилась к одному: преподавательница биологии после моего самовольного, демонстративного ухода из класса пришла в форменное бешенство («она просто взбесилась», как коротко определили ситуацию мои товарищи), рвала и метала, грозилась, что меня-в-этой-школе-больше-не-будет и, в любом случае, аттестата в-этом-году-я-не-получу. На педагогическом совете она ребром поставит вопрос о моей выходке! – Она действительно наделала шума, потому что прибежал наш классный руководитель – историк, которого звали Кадлубеком [212]212
  Винсент Кадлубек (1150–1223) – хронист; второй после Галла Анонима польский историк. Кадлубек – колода, полено. (Примеч. пер.)


[Закрыть](не столько за некоторое отношение к известному летописцу, сколько за внешний вид: он был маленький и коренастый), – и приказал немедленно меня отыскать, когда же меня не нашли, начал расследование с целью установить ход событий Некоторые считали, что он старался меня выгородить, пытался найти хоть что-нибудь, что могло бы объяснить мой поступок или, по крайней мере, смягчить грозящее мне наказание. Все знали, что он недолюбливает Змею и не раз с ней ссорился, а ко мне относится довольно хорошо, во всяком случае, высоко оценивает мои знания. Однако другие утверждали, что он только вид делает, а так ему абсолютно все равно, он просто не хочет подливать масла в огонь.

Как бы там ни было, но не подлежало сомнению, что над моей головой сгущаются грозовые тучи и вот-вот грянет гром. Класс уважал меня как молодца и ухаря, которому не повезло и он попался и теперь ждет, как осужденный на казнь, исполнения приговора. Ко мне относились с сочувствием и состраданием, выражали солидарность. Угощали самодельной жевательной резинкой и особенно сигаретами.

– Не мучайся, закуривай, – утешал меня Прометей. – Не бойся, ничего они тебе не сделают! А если даже, что с того? Ну, перезимуешь. Ничего страшного! Целый год спокойной жизни.

Несмотря на сенсационный характер всей этой истории и зловещие прогнозы, гром почему-то не спешил грянуть. Меня никуда не вызывали, не отсылали домой за родителями, и никто меня официально ни о чем не уведомлял. Обычные, сонные уроки тянулись по расписанию, которое в конце этого дня предусматривало урок труда.

Этот предмет – если ограничиться общими выражениями – восторга у меня не вызывал. Мне не нравились слесарные и другие технические работы, да и особыми способностями в этом деле я не отличался; на уроках труда я смертельно скучал, а «поделки», которые выходили из моих рук, представляли жалкое зрелище. Кроме того, я терпеть не мог так называемую «мастерскую», где проходили занятия. Она находилась в подвале, рядом со школьной котельной, там было душно и темно, пахло машинным маслом и клеем. Оказавшись в этом подземелье, я впадал в депрессию, а ядовитые испарения и страшный шум вызывали резкую и длительную головную боль. К счастью, учитель, который вел здесь занятия, прозванный Рабочим и пользовавшийся нашей симпатией, чрезмерных амбиций по поводу своего предмета не питал (как, скажем, Змея или Евнух) и терпимо относился к ученикам, равнодушным к ремесленным занятиям или просто бездарным, так называемым «косоруким», и требовал лишь присутствовать на его уроке.

На этот раз, как назло, – из-за того задания, которое ему поручили, – все происходило несколько иначе. На него возложили задачу подготовить «стодневку» – традиционный вечер за сто дней до выпускных экзаменов, срок которого приближался, – а это требовало изготовления определенного оборудования для физкультурного зала, где будет проходить эта самая «стодневка», – в частности, декораций для запланированного представления. Он, понятное дело, стремился показать себя с лучшей стороны, поэтому закрутил гайки, усилил дисциплину и заставил нас работать.

Мне выпало пилить сучья для декоративного костра. У меня ничего не получалось, и Рабочий поминутно подходил ко мне и ругался.

– Как же так, парень! – недовольно крутил он головой. – Даже пилить не умеешь! На что ты годишься! Вот увидишь, ни одна бабенка с тобой знаться не захочет! – Он брал у меня пилу, ставил ее на сук под нужным углом и несколькими ловкими, размеренными движениями легко его перепиливал. – Смотри, – говорил он мне, – и учись! Вот так… так это делается! Плавно и легонько. Никакой силы не требуется, пила сама все сделает.

Я брал у него инструмент и пытался повторить то, что он мне показал. Увы, уже после второго-третьего движения полотно пилы застревало или выскакивало из пропила, грозя нанести травму. В результате ее зубья прошлись мне по руке, которой я держал ветку, точнее, по нижней фаланге указательного пальца.

Рана была глубокой. Началось обильное кровотечение.

– Поранился! – крикнул Мефисто, учуяв в этом несчастном случае возможность сбежать с урока.

– Я как чувствовал, что этим кончится, – мрачно заметил Рабочий и скомандовал: – Берите его и ведите в медпункт! Пусть спиртом зальют или йодом и сделают укол от столбняка! Ну, вперед! Чего ждете!

Кроме Мефисто, вторым заботливым санитаром оказался Прометей. Он, как ошпаренный, отскочил от работающего токарного станка и, будто резвый олень, бросился мне помогать. Они схватили меня под руки и с серьезными лицами, свидетельствующими об ответственности и заботе, вывели из мастерской, как товарища по оружию, раненного на поле битвы.

– Руку вверх! Вверх! – крикнул нам вдогонку Рабочий. – Держите ему руку вверх! А то весь кровью изойдет, и лучше не говорить, что будет…

Медпункт, как обычно, когда необходима помощь, был закрыт. Мы сели на скамейку и стали ждать, как в приемной, но через минуту Прометей не выдержал и побежал в учительскую брать «языка». Вернулся с известием, что врач и медсестра отправились еще до полудня на закупку медикаментов и До сих пор не возвращались. Но пани секретарша (женщина старой формации в роговых очках), передавая эту информацию, кривила губы и сверкала глазами, что означало ее отношение к этому объяснению. – Так ее уверяли те, кто сейчас отсутствует, но она им не верит. Как можно верить в подобные сказочки, когда невооруженным глазом видно, что врач и медсестра давно неравнодушны друг к другу. Что касается ее, секретарши, она ничего против не имеет, только нужно, чтобы «такие вещи» делались не за счет здоровья школьной молодежи. К сожалению, такие теперь времена, не говоря уже о порядках, какие установились в школе с тех пор… – она не закончила, опять состроив красноречивую гримасу – на этот раз по адресу кабинета Мадам.

Доклад Прометея пронзил меня, как копьем. Я знал, что Мадам не пользуется симпатией среди работающих в школе, однако мне и в голову не приходило, что ее окружает враждебность. Если секретарша, ее подчиненная и довольно низкого ранга, не стесняясь, позволяет себе замечания подобного рода, обращаясь к кому, к ученику! – это означает нечто большее, чем просто пренебрежение. Это означает, что она провоцирует бунт, намеренно ведет подрывную работу. А если так обстоят дела, то, следовательно, Мадам угрожает серьезная опасность. Если же ей угрожает опасность, то возникшие обстоятельства (моя раненая рука) могут стать гвоздями для гроба. Кто-нибудь из врагов, к примеру Солитер, подаст в комиссию по образованию так называемую «служебную записку», проще говоря – донос, что в школе царит хаос и сложилась опасная ситуация («серьезно раненный ученик дожидался помощи у врачебного кабинета, но напрасно, так как дисциплина в школе не соблюдается, а врач пренебрегает своими обязанностями»), а там, в комиссии и выше, только того и ждут! Соответствующая инстанция отлично знает политическую подоплеку назначения Мадам и наверняка получила распоряжение в зародыше погубить «эксперимент», пока он не принес каких-то результатов. Проблема лишь в том, чтобы получить надежное алиби и возможность оправдаться перед французской стороной. «Мы проявили гибкость, согласились на все ваши требования, что же делать, если ваш кандидат, возможно безупречный с вашей точки зрения, недостаточно квалифицирован, чтобы руководить учебным заведением. Доверенная ему школа развалена! Согласиться на такие эксперименты мы, поймите нас правильно, решительно не можем». То есть, как только поступит «служебная записка», составленная Солитером, это явится сигналом к решающему сражению. В школу будет направлена инспекция с чрезвычайными полномочиями, и любые недостатки, и особенно отклонения от заведенного порядка, которые действительно имели место, отнесут за счет Мадам. И она немедленно будет уволена.

Насколько этот мрачный сценарий, который возник у меня в голове, стал результатом потери крови и ослабления умственных способностей и насколько он соответствовал действительности, трудно определить; в любом случае он, как шпорами, принудил меня к активным действиям.

Сделав вид, что теряю силы и вот-вот упаду в обморок, я обратился к Мефисто умирающим голосом (будто раненый Гамлет перед смертью к Горацио):

– Отправляйся к Мадам… Пусть знает… пусть знает, что здесь происходит… Это пахнет прокуратурой… Посмотрим, что она сделает…

На этот раз мне не пришлось его особо убеждать. Что бы он там себе ни думал, но сорвался с места, как стрела.

Ожидая развязки, я думал с горькой усмешкой, как судьба посмеялась надо мной, сделан пародию из моего замысла подвергнуть Мадам «испытанию сердца огнем».

«Ты замышлял злодейский заговор против директора.

– шептал, казалось, голос в слегка затуманенном сознании,

– хотел мысленно убить его или, хотя бы, серьезно ранить, чтобы проверить ее чувства к нему… Чего же ты так трусливо пытался решить эту проблему? Такими окольными путями? Не лучше ли непосредственно проверить ее чувства к тебе? Сердце – сосуд емкий, там всем место найдется. Разве мадемуазель Шанмеле, у которой было столько любовников, не любила Расина? Какое значение имеют ее чувства к директору? Главное – ее чувства к тебе. Для того и был устроен этот несчастный случай, чтобы ты мог проверить, какие чувства она к тебе питает…»

Здесь мне послышался знакомый стук каблуков.

«Нет, это лихорадка, – подумал я, чувствуя, что действительно теряю силы. – Из-за потери крови у меня слуховые галлюцинации».

Но это не было галлюцинацией. Вот Прометей, нянчившийся со мной, вскочил с места и склонился в смиренном поклоне; вот подсел ко мне взволнованный Мефисто; и вот я – сомневаться не приходилось – увидел перед собой Мадам.

На ней был костюм из светлого твида в клетку, белая шелковая блузка с серебряной брошкой под шеей и коричневые туфли на невысоком каблуке, но с длинными, тонкими носками и узким ремешком с пряжкой, изящно охватывающим стопу ниже лодыжки. Брови, веки и губы подчеркивал тонкий макияж, а голову венчала аккуратно уложенная прическа.

– Ну, что случилось? – начала она с долей иронии, стараясь скрыть за ней тревогу. – Тебе уже жизнь немила?

– Откровенно говоря, не очень, – тихо ответил я.

– Рано еще, – заметила она. – Вставай, чего ты ждешь?

– Медицинской помощи. Врача, – с вызовом ответил я, не понимая, что она собирается делать. – К сожалению, безрезультатно.

Мадам пропустила мои слова мимо ушей.

– Помогите ему встать, – велела она моим опекунам, – сам, видно, уже не сможет. И ко мне, в кабинет… – добавила и пошла впереди.

Мефисто и Прометей снова взялись за работу добрых самарян: один обхватил меня за талию и закинул мою здоровую руку себе на шею, а другой – крепко зажал раненую руку в кисти и высоко поднял ее. В такой конфигурации, достойной кисти Гроттгера, мы вступили в иной мир кабинета Мадам.

– Посадите его здесь, – сказала она, показав дорогу к дивану, после чего подошла к стулу, стоящему у стола, и сняла со спинки сумку, открытую, как и прошлый раз.

Мефисто и Прометей, исполнив ее приказание, стояли, как окаменев, и напряженно следили за каждым ее движением.

– Ну, а вы что? В театре? – она удержала руку, которой копалась в сумке, уже собираясь что-то достать. – На занятия! Обратно на урок! Ваша миссия окончена.

– Нам учитель труда велел, – Мефисто отчаянно пытался удержать позицию, – чтобы мы помогали.

– Спасибо, я сама справлюсь, – насмешливо ответила она и, только когда они вышли, продолжила искать что-то в сумке.

Наконец достала оттуда флакончик с квадратной наклейкой, на которой виднелась надпись «CHANEL № 5» (как вскоре выяснилось, это были не духи, а одеколон с пульверизатором), после чего, снова покопавшись в сумке, на этот раз двумя руками, извлекла из ее глубин большой комок ваты.

«Она в сумке вату носит», – сделал я наблюдение, как будто в этом было что-то достойное внимания, однако у меня уже не оставалось времени, чтобы развить свою мысль, так как она оказалась рядом со мной, точнее, напротив.

– Ну, показывай, что ты там намастерил, – шутливо сказала Мадам, – со своим несчастным пальчиком. Удастся его спасти или поможет только ампутация?

Не совсем уверенный, что происходящее со мной с момента появления в ее кабинете происходит в реальности или опять только снится, я вытянул перед собой раненую левую руку. Мадам энергично подхватила ее снизу (тоже левой рукой) у запястья, притянула к себе и внимательно осмотрела.

– Oh la la! Невесело, – отметила она с насмешливой озабоченностью. – Хорошо ты с ним разделался!

Я не узнавал ее. Это был другой человек. Не знаю… Амазонка?.. Геркулес в юбке?.. Энергичная санитарка с мужскими манерами?.. Я бы никогда не подумал, что в такой ситуации она будет так себя вести. Скорее предположил бы, что побледнеет, растеряется, впадет в панику; или еще сильнее занесется в гордыне и высокомерии и такое кровавое зрелище вызовет у нее раздражение и отвращение. Между тем моя раненая рука будто оживила ее. Как бы добавила новых сил или освободила скрытые и одновременно – смягчила, раскрепостила, «разморозила». Она вела себя решительно, уверенно, в своей манере, но «по-солдатски», и при этом свободно, как никогда, непосредственно… грубовато-весело!

– Сейчас убедимся, мужчина ты или нет, – она взяла флакончик. – Предупреждаю, будет больно! – И начала попеременно брызгать одеколоном и протирать ватой рану.

Действительно, было не очень приятно. Жгло немилосердно. Однако я сдержался, сидел спокойно и рукой не дергал. Зато с путаницей в голове не мог справиться.

Вот сейчас происходило нечто такое, чего я не мог представить в самых смелых мечтах. Я сидел наедине с ней в ее тихом кабинете, а она собственноручно обрабатывала мне рану, используя для этого французский одеколон «Шанель». Крепко держала меня за руку, говорила пугающе двусмысленные слова (хотя и ненамеренно) и в определенном смысле зависела от меня: в ее интересах было оказать мне помощь.

Для моего сознания, искаженного литературой и склонного к мифотворчеству, ситуация казалась почти извращением. Кровь, вата, ее рука, сжимающая мою руку, боль, которую она мне причиняла для моей же пользы, но без сочувствия, без нежности, наоборот, с каким-то даже удовольствием и странным любопытством – все это отдавало привкусом чего-то извращенно-порочного. Она выставляла меня на позор, насиловала и мучила, испытывала мое самообладание и, казалось, получала от этого какое-то удовлетворение, во всяком случае, похоже, это ее возбуждало.

«Вот как, не реагируешь! – я будто слышал ее взыгравшие мысли. – Не стонешь… даже не вздрогнешь… Прекрасно! Усилю пытку. Должна ведь я сломать твое сопротивление! Ты должен мне уступить и хотя бы застонать. Иначе не перестану. Со мной ты не справишься. У Виктории не выигрывают. Ну, крикни, наконец! Кричи, говорю! Я этого больше не вынесу!»

Я не закричал. Не вздрогнул. Только закрыл глаза, чтобы лучше чувствовать ее прикосновения и слышать свои мысли. А они поставляли мне самые разные слова, выражения и целые фразы, которые могли бы осуществить идею моей Большой Игры: с помощью речи переживать то, что происходит, как нечто совершенно иное; превращать магией слов – «воду» первой помощи в «вино» любовного экстаза; творить, называя по-своему; воплощать Словом.

Однако я ни в коей мере не хотел этого. Не видел в этом смысла; лишь пустое шутовство. Хотел чего-нибудь другого. Реальности, правды. Жаждал воплощения Слова или воплощенного Слова. Но и боялся этого.

– Что ты вдруг онемел? – внезапно произнесла она. – Всегда так красноречив!.. Только мне в обморок не падай! – продолжала она, слегка повысив голос. – Открой глаза! Посмотри на меня! Не заставляй меня саму…

– Вам нельзя так говорить, – сонным голосом ответил я, перефразируя памятные слова, которые Ашенбах адресовал мысленно Тадзио за его улыбку Нарцисса [213]213
  Манн Томас.Смерть в Венеции. (Примеч. пер.)


[Закрыть].

– Как говорить? – спросила она. – Мне нельзя? Почему? – И опять брызнула «Шанелью». – Разве я сказала что-то неуместное?

– Чтобы разговаривать со мной таким образом, – начал я с горечью в голосе, – вы должны меня… вы должны мне… вы должны иметь на это право, – проще свои мысли я не мог выразить.

– Право? О чем ты говоришь? Совершенно не понимаю. Когда говоришь по-французски, то яснее выражаешься.

– На другом языке легче. Ганс Касторп тоже, когда хотел…

– Кто такой? – нахмурила она брови.

«Не читала. Это ужасно!»

– Так, один. Un boche [214]214
  Один бош (фр.).


[Закрыть]. Вымышленный образ. В Альпах.

– Ah, «la Montagne magique»!.. Oui, oui… J'ai lu, j'ai lu… [215]215
  Ах, «Волшебная гора»!.. Да, да… Читала, читала… (фр.)


[Закрыть]

Я про себя вздохнул с облегчением.

– Ну и что он там хотел? – отозвалась она после минутного молчания.

– Сказать что-то важное. И именно для этого воспользовался иностранным языком.

– Ты хочешь говорить по-французски? Vas-y! Çа me ferait plaisir! [216]216
  Говори! Мне будет приятно! (фр.)


[Закрыть]

– Я в этом не уверен. Если только…

– Только что?

– Если пани понравилось мое сочинение о звездах. А propos, давно хотел вас спросить: что с моей тетрадью? Вы почему-то ее не вернули…

– А разве ее нужно возвращать? – улыбнулась она. – Я думала, что это поздравительное послание, подарок. А подарки не возвращают.

Меня как оглоушило. Но я превозмог слабость.

– Да, разумеется, – пробормотал я, – только при этом как-то реагируют. Что-то говорят… откликаются… благодарят.

– Разве ты не получил «пятерку»? – притворилась она обиженной. – Единственный во всей школе! Это не в счет? Этого мало?

– Конечно, мало, – с вызовом и претензией ответил я, будто обманутый любовник. – Слишком, слишком мало! Тот, кто мечтает и пишет, об оценке не думает!

– А о чем? – она сложила губки трубочкой и стала нежно дуть на пораненное место. – О чем мечтает тот, кто пишет? О признании? О славе?

– Это не главное. И не на том этапе, на котором я нахожусь.

– C'est-à-dire? [217]217
  Что это значит? (фр.).


[Закрыть]

– Образование. Первые шаги. Сейчас необходимо другое.

– Quoi, j'aimerais le savoir [218]218
  Что, хотела бы я знать (фр.).


[Закрыть].

– Помощь. Дружеская поддержка.

– Разве я не учу тебя? Не помогаю? – она приложила к ране большой кусок ваты и сильно прижала ее, чтобы остановить кровотечение.

– Не так, как этого хотел бы поклонник филологии и адепт de belles lettres [219]219
  Художественной литературы (фр).


[Закрыть]. А так, как, например, это делает наш физик с Рожеком Гольтцем.

– А как и что он с ним делает? – спросила она с шутливым ужасом.

– Как это – что! – огрызнулся я. – Занимается по программе второго курса университета. Квантовой механикой и теорией относительности. Остается с ним после уроков. Они встречаются дома. Вместе ездят на какие-то симпозиумы и физические олимпиады.

– К сожалению, олимпиады по романской филологии нет. Тут уж я ничего не могу поделать.

– Но есть литература, о которой можно беседовать. И которую можно читать. Как Франческа с Паоло, – добавил я, понизив голос.

– Как кто? – вскинула она голову.

– Так, двое. Un couple… [220]220
  Одна пара… (фр.)


[Закрыть]Много веков назад. В Италии.

– Не понимаю, о ком ты.

– О них упоминал Данте.

– Ah, «la Divina Comédie»… [221]221
  Ах, «Божественная комедия»… (фр.)


[Закрыть]Полностью не прочла. Знаю только «Ад» и «Чистилище». Твои, наверное, из «Рая».

– Нет, к сожалению. Во втором круге… de la Cite dolante [222]222
  Мест скорби (фр.).


[Закрыть].

– Вот что ты мне предлагаешь! – насмешливо улыбнулась она и достала из сумочки белый сложенный платок. – В аду оказаться?

– «L'enfer c'est les autres», on dit… [223]223
  «Ад – это другие», кажется… (фр.) (Sartre J. P.Huis-Clos. – Примеч. пер.)


[Закрыть]От этого нет спасения.

Мадам коротко рассмеялась.

– Вот видишь: сам все знаешь! – Она расправила платок, после чего опять сложила его в треугольник и аккуратно скатала, превратив в узкую полоску материи с остроугольными краями. – Чему же я могла бы тебя научить? Что могла бы с тобой… читать? – Она начала бинтовать мне руку.

– О, книг достаточно! – печально улыбнулся я. – Хотя бы «Ланселот»… [224]224
  «Ланселот», или «Рыцарь телем» – средневековый роман Кретьена де Труа.


[Закрыть]

– Ах, «Ланселот»!.. oui, oui… «или Рыцарь телеги»… Chretien de Troyes…

– Согласен, – сказал я, со страхом отметив, что впадаю в назидательный тон Ежика.

– Почему именно это?.. Средневековая легенда… Понимаешь, насколько это трудно?

– Понимаю. И именно поэтому…

– Рассчитываешь на мою помощь.

– Vois l'avez dit, madame [225]225
  Вы сказали, мадам (фр.).


[Закрыть].

– Ты меня слишком переоцениваешь, – она соединила концы платка и завязала их узлом. – Я преподаю только язык и остаюсь, как смешно выразился твой товарищ, seulement une lectrice de français [226]226
  Только учительница французского (фр.)


[Закрыть]. Впрочем, мне показалось, что ты ему подсказывал, – она пристально посмотрела мне в глаза.

– А вы наконец-то сходили на ту выставку Пикассо? – отпарировал я.

– «Наконец-то»? Почему «наконец-то»? Я была там с самого начала.

– А вы сказали…

– Что я сказала? – перебила она меня.

– «Je n'y suis pas allée».

– И это правда.

– Как же вас понимать?

– Я была на открытии, но картин не видела. А если не ошибаюсь, тебя интересовали именно картины.

– Меня?

– Твоего товарища, – сказала она, сделав вид, что ошиблась.

– Простите, пани, но я чего-то не понимаю.

– Слушаю, что тебя интересует? – на ее губах все еще блуждала насмешливая улыбка, лишь подчеркивающая ее обаяние.

– Как можно побывать на открытии и не взглянуть на картины?

– Что в этом странного? – пожала она плечами. – Это даже естественно. Поживешь, сам убедишься.

– Зачем тогда вообще ходить?

– Разные причины бывают.

Холодная дрожь пробежала по телу, и я уже готов был нанести удар: «Счастливый жребий Клеопатры?», но вовремя прикусил себе язык.

– Впрочем, я не люблю Пикассо, – добавила она после короткой паузы.

Стало полегче.

– Откровенно говоря, я тоже, – отозвался я в поисках согласия.

– Ну, видишь, как все складывается… – шутливо заметила она.

– А кого вы любите? – снова поддался я искушению рискованной игры. – Я, к примеру, Бернара Бюффе.

У нее даже веки не дрогнули.

– Особенно его мертвые, серо-стальные виды Парижа… – флегматично продолжал я. – Вы знакомы с его живописью?

– Разумеется, кто же с ней не знаком!

– И что же? – посмотрел я ей в глаза. – Вы разделяете мой вкус?

– Я бы не сказала, что это великое искусство, – покачала она головой. – Но определенное очарование в его картинах есть.

Мне хотелось продвинуться еще на шаг («А собор Сен-Жермен? Тоже только очарование?»), но я сдержался, увидев другой, лучший ход.

– Знаете, пани, кто мне еще особенно нравится?

– Из художников, я так понимаю?..

– Да, – улыбнулся я.

– Откуда же я могу знать? Скажи.

– Альберто Джакометти, – заявил я, прекратив улыбаться. – А о нем… что вы скажете?

– Интересный, – кивнула она головой. – Таинственный… Тонкий…

– Его творчество, насколько мне известно, пользуется невероятным успехом. О нем только и говорят.

– Je ne suis pas au courant [227]227
  Я ничего об этом не слышала (фр.).


[Закрыть], – развела она руками.

– Я читал об этом в газетах, – лгал я с каменным лицом. – Кроме того, слышал, как о нем говорят даже… в какой-то мелодраме.

– В мелодраме? – спросила она.

– Ну, того… как его там? – сыграл я забывчивость. – Так называемого l'enfant prodige du cinéma français… [228]228
  Чудесное дитя французского кино (фр.).


[Закрыть]– процитировал я подзаголовок интервью, опубликованного в «Arts».

– Лелюша?

– Voilà! – я опять взглянул ей в глаза.

Она слегка подняла голову и опустила веки, после чего хмыкнула и сказала с насмешливой улыбкой:

– Возможно… Но какой бред! – добавила она, покачав головой.

– Простите, но почему бред? – сделал я вид, что не понял.

– Усматривать в этом проявление моды.

– А вы видели этот фильм? – тут я сыграл удивление.

– Конечно, пришлось однажды, – ответила она равнодушно.

– Где? Когда? Каким чудом? Ведь у нас его еще не показывали!

– Не показывали. А я видела.

– Ну и что?! – Мне было действительно любопытно.

– О чем ты, собственно, спрашиваешь?

– Ну… об общем впечатлении.

– Ты ведь знаешь: мелодрама.

– Вы тоже придерживаетесь такой точки зрения?

– Точки зрения? На жанр?

– Об этом фильме говорят по-разному, – я, наконец, почувствовал себя свободно и смог изъясняться не без красноречия. – Некоторые считают, что фильм представляет собой полемику с философией отрицания. Своеобразным ответом на экзистенциализм, «все эти нигилизмы, комплексы, депрессии»…

Она звонко рассмеялась.

– Я вижу, вы с этим не согласны!.. – вопреки моей воле, в голосе звучала нотка надежды.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Вашу оценку… отношение.

Она пожала плечами:

– Глупенький фильм… Развлекательный… Невинный…

– Невинный? – не выдержал я.

– Я не вижу в нем ничего предосудительного… Цветные картинки. Дружеский флирт. Сказка.

На платке, обернутом вокруг моей левой ладони, я увидел пятнышко крови. Слегка поднял руку и вытянул перед собой в демонстративном жесте.

– Что же теперь делать? – спросил я с притворным беспокойством. – Такой красивый платочек.

– Можешь забрать его себе, – улыбнувшись, ответила она. – Пусть будет моим подарком за тетрадь.

– Это очень мило с вашей стороны, – я опустил раненую руку и, опять взглянув ей в глаза, добавил с нажимом: – Надеюсь, что это не платок от какого-нибудь Отелло.

– И не от Антония, – с лукавством в голосе ответила она, после чего встала, подошла к журнальному столику, на котором стоял телефон, и, подняв трубку, нажала красную кнопку, соединяющую ее с учительской.

Велела секретарше вызвать такси. Кто-нибудь должен дожидаться машину и подъехать на ней к школе. К главному входу. Быстро.

Я снова почувствовал тревогу и сердцебиение. Для кого она заказала такси? Для меня? Для себя? Для нас обоих? Хочет отвезти меня домой? Поехать в травмопункт?

Что бы она ни собиралась сделать, одно было ясно: мое время кончается. Маленький красный квадратик, так называемый «флажок» на циферблате моих часов, которые беззвучно тикали во время этой «кабинетной партии», встал почти вертикально и готов был упасть. Я лихорадочно раздумывал, как разыграть эндшпиль.

Все, что до этого момента произошло со мной – первая помощь, словесный поединок, разговор, который дал ответы на столько важных вопросов, – превосходило не только масштабы моих планов, но даже, что существеннее, масштабы моих фантазий и мечтаний. Как бледно выглядел хотя бы тот, ловкий, как мне казалось, диалог, который я придумал, лежа когда-то в кровати («Что тогда… что тогда, мой мальчик?»), по сравнению с тем, что сейчас прозвучал. А ведь тогда я считал возникший в моем воображении разговор настолько прекрасным и упоительным, что даже совершенно невозможным.

Однако несмотря на то, что мне удалось так высоко взлететь, я чувствовал неудовлетворенность. Ее новый образ, который открылся мне в необычной ситуации, спокойный и естественный, мужественный и в то же время нежный, полный пленительной силы и насмешливого очарования, возбуждал непреодолимое желание… но чего, собственно?.. Чего?!. В чем могла найти удовлетворение эта мучительная тоска? Во что она могла воплотиться?

Внезапно меня как озарило.

Сбить короля королем!.. Задеть ее!.. Обратиться к ней на «ты»… А потом перестать говорить, а потом… «уже не читать»… Вот форма воплощения или удовлетворения.

И я начал комбинацию.

– Вы ходили на «Федру»? – сделал я первый ход. – На гастролях Comédie Française? – и замер в ожидании.

– Конечно, ходила. – (Я опять с облегчением вздох пул про себя.) – Не побывать на таком спектакле!

– Вы какой смотрели? Первый или второй?

– Первый. Премьеру.

– Я, к сожалению, был на втором, – солгал я, чтобы не спугнуть ее.

– К сожалению?

– Что ни говорите, премьера есть премьера.

– Не думаю, что в данном случае это имело какое-то значение.

Тут я пошел королем вперед:

– Фантастика, не правда ли?

– Конечно, удачная постановка, – ответила она, опять начав копаться в сумочке.

– Какие типажи!.. Какой ритм речи! – я захлебывался от восторга. – Какие мимические сцены!.. Я спать потом не мог. Я и сегодня это помню.

– Ты слишком восприимчив к чарам искусства, – заметила она, не взглянув на меня. – Поспокойнее. Соблюдай дистанцию.

– Вы, конечно, правы, – сделал я вид, что уступаю ей. – Хотя, с другой стороны… вам известно нечто иное, что можно с этим сравнить?

– В каком смысле?

– По восторгу… Наслаждению… Любви.

Она подняла взгляд от сумки.

– Театр природы: жизнь, – она опустила в карман правую руку (будто что-то сжимая в кулаке) и села на стол, как Сребровласая Марианна.

– Согласен, – ответил я, чувствуя, что вдохновение меня не оставляет, – согласен, но при условии, что и этот театр будет иметь форму. А ее может ему дать только искусство… L'art. Во что бы превратился этот «театр жизни», если бы не маски и костюмы, прельстительные слова и песни, если бы не то очарование, за которым стоит артист?! В бесцветную массу или кич. Прозябание и скуку.

– Ты преувеличиваешь, явно преувеличиваешь, – она смотрела на меня сверху с дружелюбной снисходительностью.

– Преувеличиваю? Тогда подумайте, прошу вас, кем бы были все мы… да что мы!.. они,герои «Федры», и во что превратилась бы их трагедия, если отнять у них все, что они получили в наследство от своих создателей, артистов?… начиная от древнегреческих и кончая Расином. Без фундамента культуры, без табу и традиций, особенно без языка, без искусно составленной речи Ипполит был бы обычным самцом, в котором разыгралась похоть, а Федра… сукой в течке. А здесь у нас… Бог и сотворенный Адам в стиле Микеланджело или возвышенная аллегория человеческого разочарования, неосуществленности… И если уж об этом зашла речь, – опасаясь, что мне не хватит времени, я резко ускорил темп развития комбинации, – скажите, пожалуйста, какая из этих двух сцен произвела на вас большее впечатление? Признание Ипполита или признание Федры?

«Только скажи правду, прошу», – я опустил глаза, оживляя в памяти образ Мадам в театре, аплодировавшей после сцены, когда Федра сначала умоляла пасынка убить ее, а потом сама брала у него меч.

– Вторая, – услышал я. – А на тебя?

– Первая, – очнулся я от воспоминаний.

– Так я и думала.

– Почему?

– Потому что, как я вижу, ты сладенькое любишь… Вопреки тому, что декларируешь.

– А пани предпочитает горькое? – невольно смодулировал я памятную мне фразу Ежика.