Текст книги "Мадам"
Автор книги: Антоний Либера
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Домой я возвращался как на крыльях. Что ни говори, а в течение неполных пятнадцати минут на меня обрушилась лавина впечатлений, каждого из которых хватило бы по крайней мере на пару дней. Я лично познакомился с самим ЕС!.. Подыгрывал ему, будто был его партнером по сцене!.. Заморочил ему голову, как фокусник!.. А главное, мне удалось попасть на конкурс, да еще в такой эффектной манере! Меня переполняли радость и предчувствие, что теперь пробил наконец мой час. После такого необыкновенного начала, после такого радикального поворота в судьбе не могло произойти ничего иного, как дальнейший подъем на вершину славы.
Я немедленно встретился с товарищами по театральной студии и, не стесняясь вдохновляющих слов и одобрительных выражений, рассказал им, что произошло и какое это для нас имеет значение.
– У меня предчувствие, что мы выиграем этот конкурс. – Этой полной страсти фразой закончил я свою речь, призванную воодушевить их перед битвой. – Только представьте себе физиономию Солитера, когда он об этом узнает. Вы будете купаться в лучах славы!
Я их впервые, кажется, полностью убедил. Так как наш спектакль был заявлен «в последнюю минуту», нам пришлось выступать в самом конце конкурса. И пока до нас дошла очередь, мы могли познакомиться со всеми конкурсантами. Однако мне такая ситуация не очень нравилась. Если выступления других студий оказались бы удачными и, особенно, очень удачными, это могло бы породить в нас сомнения и подрезать нам крылья; если же они оказались бы слабыми и, особенно, вообще безнадежными, то это снизило бы ценность и подпортило вкус заслуженной нами победы. Так размышлял я, подобно стратегу, руководящему разыгравшимся сражением.
Наконец пробил наш час.
В театр, в котором проходил конкурс, мы заявились перед самым выходом на сцену. Как раз начался антракт, и в коридоре мы сразу же наткнулись на ЕС, взятого в кольцо с обожанием взирающих на него юных поклонников, – наверное, тоже участников конкурса. ЕС будто только и ждал нашего прихода, а точнее говоря, – моего. Он поднял руки в приветственном жесте и произнес фразу, которую, вероятнее всего, приготовил заранее:
– А вот и Ариэль! Как чувствуешь себя, мой дух?
Каким сюрпризом готовишься сегодня нас сразить?
Я почувствовал, как меня окатило жаркой волной, а сердце начало биться в бешеном темпе. Для меня было совершенно очевидно, что от того, что и – главное – как я отвечу, зависело очень многое. Пренебрегая страшной опасностью, которой грозили мне публичные излияния перед незнакомой аудиторией, я выпалил без заминки, лишь стараясь попасть в нужный ритм:
– Достаточно того, мой повелитель, если скажу,
Что пред тобой на сцене сейчас
Представлен будет целый мир! —
И чтобы избежать дальнейших осложнений, красноречивым жестом показал на часы и энергично двинулся в сторону гардероба, увлекая за собой радостно возбужденных и гордых за меня партнеров по труппе. В последний момент, перед тем как двери за нами закрылись, я успел услышать исполненный ангельских интонаций голос ЕС, продолжавшего очаровывать стайку своих обожателей:
– Я всегда с ним так разговариваю…
Наше выступление, как я и предполагал, прошло успешно. О том, чтобы кто-нибудь сбился или хотя бы запнулся, не стоит и говорить. В порыве вдохновения мы играючи перебрасывались репликами и чеканили фразы монологов. Перед глазами зрителей одна за другой развертывались величественные сцены из шедевров мировой драматургии, каждую из которых венчал какой-нибудь монолог, призванный исполнять роль античного хора. Но степень выразительности нашего выступления определялась совсем не техникой – не владением текстом или непринужденностью игры. Она основывалась на том, что все сцены дышали правдой – правдой наших чувств и наших настроений, – когда мы произносили все эти тексты, мы говорили как бы о самих себе. Как тогда толпа учащихся после фестиваля хоров подхватила «no more», так теперь и мы – вобрав в себя слова классиков – исполняли собственную песню.
Это была песнь гнева и бунта, горечи и печали. Не такая должна быть юность, не такая школа и реальность! Прометеем, прикованным к скале, был обожаемый нами молодой учитель, которого выгнали с работы за слишком демократичные методы воспитания. Нетерпимый, догматичный Креонт олицетворял ограниченного Солитера. Все туповатые персонажи Шекспира изображали Евнуха или похожих на него типов. «Мизантропа» я приберег для себя и играл роль Альцеста. С особым удовольствием я декламировал его заключительный монолог:
Но с еще большим сердечным трепетом я произносил монолог Хамма из «Конца игры», может быть, потому, что я завершал спектакль. Я делал несколько шагов по направлению к просцениуму и – пронзая взглядом зрительный зал, а главное, сидящее за длинным столом жюри с ЕС в центре как председателем, – начинал со стоическим спокойствием:
– Теперь мой ход. Продолжаем.
После этих слов окидывал зал долгим взглядом и продолжал:
И вдруг, испепелив собравшихся взглядом, обрушивался на них с бешеной страстью:
А потом, бросив в зал эти слова, я как бы впадал в угрюмую апатию и тихо произносил в пространство две последние фразы:
В самом начале конец, и все равно продолжаешь.
Я медленно опускал голову, и тогда следовал blackout [15]15
Затемнение (англ.).
[Закрыть], во время которого мы поспешно покидали сцену.
Буря аплодисментов, разразившаяся в этот момент, не оставляла сомнений в результатах конкурса. И действительно, добрая весть не заставила себя долго ждать. О нашей победе – пока, правда, неофициально – мы узнали уже через час, когда в холле рядом с гардеробом встретили членов жюри, расходящихся после совещания.
Новость сообщил нам конечно же ЕС – и в манере, которую легко можно было предвидеть:
– Браво, мой дух! Ты выступил великолепно.
И первую награду достойно заслужил.
– Не могу поверить, – ответил я с притворной скромностью, прерывая, наконец, шекспировские излияния. – Слишком хорошо, чтобы было правдой…
– Скоро сам убедишься, – сказал он, тоже переходя на прозу. – Просперо никогда не лжет. Но пошутить умеет, – и он весело и лукаво подмигнул мне.
Всем по очереди он протянул руку, торжественно повторяя при каждом рукопожатии: «Поздравляю».
Я был счастлив. Впервые исполнилось то, о чем я столько думал и мечтал. Реальность, в которой я пребывал, да что там! которую сам сотворил, была воистину в масштабах некоторых легенд и мифов. Я чувствовал себя героем, входящим в историю. Однако недолго мне довелось тешиться этим чувством.
Через несколько дней, когда известие о нашей победе было официально передано школьным властям, на субботней утренней линейке, на которой подводились итоги прошедшей недели, на кафедру немедленно взгромоздился Солитер и разразился приблизительно следующей речью:
– Мне приятно поставить в известность всех вас и педагогический совет, что организованный нами театральный коллектив завоевал первое место на ежегодном Конкурсе любительских и школьных театров, чему мы очень рады и с чем поздравляем учащихся нашей школы, одержавших столь великолепную победу.
– Вот видите, пан завуч, – на весь зал отозвался наш Гемон. – А вы хотели запретить наш спектакль!
– Ошибаешься, – спокойно и с улыбкой ответил Солитер, – я запретил нечто совершенно иное, что не принесло бы вам никакой победы. К счастью, ваш руководитель, – он взглядом отыскал меня в зале и указал на меня рукой, – оказался разумным юношей, прислушался к моим советам и изменил то, что было необходимо.
– Неправда! – такой лжи не выдержал я в свою очередь. – Мы играли все точно так, как было написано в сценарии.
– Ис-прав-ленном! – с лукавым выражением погрозил мне пальцем Солитер, нейтрализуя таким образом скандальную, что там ни говори, для него ситуацию, ведь я публично обвинил его во лжи. – И хватит этих споров по пустякам, – закончил он великодушно.
Выступление Солитера возымело действие. Больше верили, конечно, нам, а не ему, но зерно сомнения было посеяно. Несмотря ни на что, многие считали невозможным подозревать завуча в таком очевидном двуличии. И к нам стали приставать с вопросами, заданными в шутливой манере, что меня еще больше раздражало, вроде: «Так была цензура или нет?»
Это выводило меня из себя, и я ходил мрачный и злой и дожидался только дня торжественного вручения наград. «Известное дело, – горестно размышлял я, – на школу нечего рассчитывать. На ней уже давно пора крест поставить. Меня признают и по-настоящему оценят в другом месте». Насколько обоснованными были мои ожидания, я смог проверить уже через несколько дней.
Торжество по случаю вручения наград, сопровождающееся показом коротких фрагментов из отмеченных жюри спектаклей, было назначено на воскресенье на пять часов дня. Церемония должна была проходить не в том театре, где проводился конкурс, а уже в городском Доме культуры, который представлял собой скорее центр общественного пользования, чем храм искусств. Там разместились различные конторы, технические мастерские, кафе довольно низкого пошиба и большой конференц-зал, где чаще всего проходили собрания всевозможных «активов», а в выходные дни устраивались довольно унылые развлекательные мероприятия для живущих поблизости пенсионеров или шумные дискотеки для старшей молодежи, которые, как правило, заканчивались пьянкой и скандалами. То есть это было не слишком привлекательное место, а учитывая мои амбиции и надежды, – просто позорное, оскорбляющее мою артистическую натуру. Но, видно, выбора не было – пытался я как-то себя уговорить – в театрах в это время если и не идут спектакли, то там готовятся к вечерним представлениям, и ничего удивительного, что столь радостная для меня церемония состоится не в священном храме Мельпомены, но, в конце концов, – успокаивал я сам себя, – не это самое главное, поэтому не стоит и нервничать.
Однако когда мы в назначенный день явились на место, скрытое беспокойство переросло в настоящую тревогу. Потому что реальность, в которой мы оказались, была похожа на реальность кошмарного сна.
Пресловутый конференц-зал разукрасили как для карнавала. На эстраде лихорадочно метались музыканты из популярного среди молодежи биг-бит-ансамбля «Кошачьих погонял»: в битлсовских туфлях на высоких каблуках, в узких джинсах в обтяжку и в коротеньких пиджачках, из-под которых вылезало ужасное жабо; они подключали кабели электрогитар, устанавливали переделанные из радиоприемников усилители и поминутно хриплыми голосами пробовали микрофоны на «раз-два-три, раз-два-три», что время от времени заканчивалось противным визгом и вибрированием стекол в окнах.
А в зрительном зале собрался самый странный, какой только можно себе представить, винегрет общества. Первые ряды занимали пенсионеры из польского Дома спокойной старости. В средних рядах и на боковых скамьях сидели участники конкурса и многочисленные члены их семейств, а также делегации от школ, вероятно группы поддержки, так сказать, клакеры своих отличившихся товарищей. В конце же зала теснилась так называемая «чернь», то есть переростки из ремесленных школ, солдаты в увольнительных и своры неуправляемых подростков, всегда готовых отпустить какую-нибудь похабную шутку или устроить скандал.
Совершенно ясно было, что все это значит. Нашу церемонию втиснули в расписание мероприятий Дома культуры. Хотя для дирекции она, возможно, оказалась как бы даром свыше. Ведь, с одной стороны, пенсионеры о такой программе могли только мечтать, а с другой – она являла собой просто идеальную форму культурной барщины, которую – согласно приказу Министерства просвещения – должна была отработать «чернь» в обмен на танцы до упаду.
Я в отчаянии осматривался в поисках ЕС и других членов жюри, надеясь, что их присутствие если и не повысит уровень мероприятия, то хотя бы придаст ему какое-то подобие серьезности. Напрасно. Просперо снял свой волшебный плащ и исчез бесследно.
Зато скоро я заметил другого артиста, пижона, известного в основном не по театральным постановкам или фильмам, а по самым омерзительным развлекательным программам вроде «Угадайки» или «Полдника у микрофона». Этот мужчина, одетый в черный костюм, лаковые туфли и немнущуюся рубашку с претенциозным галстуком-бабочкой, нервно крутился вблизи эстрады, о чем-то разговаривал с организаторами и делал какие-то записи. Не приходилось сомневаться, что именно он будет вести всю программу.
Ну, вот и началось. Напомаженный паяц, пританцовывая, выскочил на сцену, схватил микрофон и начал свой шутовской конферанс. Он острил, заигрывал с публикой и захлебывался в комплиментах в ее адрес. Это отдавало отвратительной, самой низкопробной халтурой, но аудитория веселилась и кричала «браво».
Процедура вручения наград происходила по следующей схеме: конферансье вызывал на сцену любительскую труппу (он начал с лауреатов, занявших низшие места), представлял – справляясь по бумажке – отдельных актеров, принимавших участие в спектакле, после чего – изображая модуляции голосом наподобие американских шоуменов – объявлял результат, то есть за что и какую награду получил коллектив. В этот момент ударник «Кошачьих погонял» исполнял бешеный туш на барабанах и тарелках, конферансье вручал одному из представителей студии диплом и немедленно отходил в сторону, оставляя лауреатов одних на сцене, чтобы они могли продемонстрировать свое искусство каким-нибудь броским номером. Когда наконец и эта часть ритуала подходила к концу, наступала очередь – так хорошо мне знакомой – музыкальной паузы, которую овациями приветствовали задние, в основном ряды зрительного зала, или какой-нибудь композиции в стиле биг-бит в исполнении «Кошачьих погонял».
Это было кошмарное зрелище. Самые глупые школьные празднества и самые позорные моменты Фестиваля хоров не шли ни в какое сравнение с тем, что разыгрывалось перед нашими глазами. Гротеск, пародия, абсурд… – нет, ни одно из этих слов не передает полностью всего идиотизма этого трагифарса. У меня стекал по спине холодный пот от стыда и сознания позора.
«Куда я попал? Что я здесь делаю? Зачем мне все это?» – мысленно негодовал я, погружаясь в отчаяние.
Тем временем неумолимо приближалась наша очередь. Я не знал, что делать. Не выходить на сцену? Отказаться от премии? Уйти, не сыграв сцену из спектакля? На такую демонстрацию я не решался. В конце концов ход событий определила импровизация.
Когда наступил этот ужасный момент и конферансье, взлетев на самый высший диапазон своих голосовых возможностей, вызвал нас на сцену, один из моих партнеров (а точнее, Прометей) шепнул мне, поднимаясь со своего места:
– Делай, что хочешь, но на нас не рассчитывай. Мы здесь выступать не будем.
– Я все беру на себя, – процедил я сквозь зубы, как капитан корабля, идущего на дно. – После вручения диплома можете уйти со сцены.
Мы, как приговоренные к смерти, встали под свет прожекторов, конферансье, посматривая в бумажку, нес какой-то бред о «высоких художественных достоинствах» нашего спектакля, а я, всматриваясь в глубину зрительного зала, туда, где сгрудилась «чернь», думал, иронизируя над самим собой:
«С притворной покорностью они ждут, когда закончится эта чушь, чтобы броситься, наконец, в водоворот бешеного танца. Точно так же и мы дожидались финала Фестиваля хоров. Правда на их стороне, а я здесь несчастный выродок и жалкий фраер. Как только я сойду со сцены и приличная публика покинет зал, они унесут стулья, чтобы освободить место, и под властные ритмы „Кошачьих погонял“, бесстыдно вихляясь, начнут неистово отплясывать. И это будет их триумф, их no more…»
Эти мысли действовали на меня удручающе, но одновременно бросали мне неожиданный вызов.
Нет, я не доставлю им такого удовольствия! Я не позволю, чтобы они веселились за мой счет, во всяком случае, меня они должны будут исключить из списка того, что так искренне презирают! Пусть потешаются как хотят, пусть издеваются – и правильно делают – над Конкурсом любительских театров, но надо мной – не получится!
Я вдруг понял, что именно они являются главным арбитром. С блеском выступить перед такими же, как я сам, завоевать сердца пенсионеров из первых рядов, да что там! даже очаровать самого ЕС – нет, это еще небольшое достижение. Ведь все они, так или иначе, играли в одну и ту же игру. Зато покорить «чернь», которая к тому же ждет не дождется, чтобы через минуту предаться кабацкой вакханалии, – вот это был бы успех, да еще какой!
– А теперь перед уважаемой публикой, – заорал конферансье, – лауреаты первой премии! Обладатели «Золотой маски» этого года! Браво! – и он убежал за кулисы.
– Браво, финиш! – эхом отозвался насмешливый рев с задних рядов.
Мягким, но повелительным движением головы я дал знак своим артистам покинуть сцену. Затем сделал несколько шагов вперед и, прикрыв глаза от слепящего света прожекторов типичным театральным жестом, с некоторым нетерпением распорядился:
– Свет, пожалуйста.
Старый осветитель, с которым я познакомился еще в театре во время конкурса и который и здесь ставил свет, сразу же понял, что от него требуется. Он медленно погасил все прожектора, оставив только один, сфокусированный непосредственно на моем лице.
И тогда самым будничным тоном, на который был только способен, точно так, как если бы произносил собственные слова, а не стихотворный монолог, я начал свой показательный номер:
Я произносил этот текст холодным, бесстрастным тоном, создающим впечатление, что я чуть ли не с пеленок освободился от любых иллюзий относительно природы этого мира и жизни, и единственное ощущение, которое я могу испытывать, лишь презрение и отвращение. В такого рода декламации слышалась одновременно некая высокомерная наглость. Можно было подумать, что я вообще не стихи читал, а самым бестактным образом издевался над сидящей передо мной аудиторией. При описании одного из очередных периодов в жизни человеческой я находил взглядом разные по возрасту группы зрителей и им адресовал саркастический портретик, начертанный шекспировским Жаком. Но сквозь это проступало кое-что еще, некий подтекст: Вы именно такие. Каждый из вас, без исключений. Со мной же все иначе: меня это не касается. Хотя и мне сколько-то там лет, хотя и я достиг какого-то возраста, но я не исполняю ни одной из тех ролей, которые здесь описаны. Быть может, я младенец, пускающий слюни у материнской груди? Согласен, среди нас нет таких младенцев. Однако я и не ученик, лениво, как улитка, ползущий в школу. Лучшим доказательством этого является хотя бы то, что я здесь стою перед вами и делаю то, что делаю. Я еще и не любовник, как печь пламенеющий страстью, и не задиристый солдат, готовый броситься в драку или разразиться проклятиями. Я конечно же и не разжиревший судья, ищущий во всем свою выгоду, и тем более не старик или впавший в детство идиот.
Кто же я, в таком случае? И почему не вмещаюсь в рамки ни одного образа?
Потому что нет меня здесь, я только зеркало, в котором отражается мир. Я лишь око мира, ирония и артистизм, искусство, что превосходит все границы бытия.
Тишина, которая царила, когда я произносил последние строки монолога, была почти абсолютной. Никакого покашливания, шороха и шелеста, не говоря уже о демонстративных выкриках. «Ну, кажется, получилось, – вздохнул я с облегчением. – Что бы они там себе ни думали, но сидели тихо. Пробрало их слово Шекспира. Я победил».
Аплодисменты, которыми приветствовали мое выступление, может быть, и не были овацией (что ни говори, а в нем чувствовалось нечто обидное для аудитории), но искренними и почтительными. Я вежливо поклонился и уже собирался сойти со сцены, когда на нее опять вернулся конферансье, который схватил меня за правую руку (как это делают судьи на ринге перед объявлением результата боксерского поединка), не позволив мне уйти, и крикнул уже поднимавшимся с мест зрителям:
– Минуточку, уважаемая публика, минуточку! Это еще не конец! Еще один замечательный сюрпризец!
«Что опять придумал этот клоун? – испугался я. – Чего он еще от меня хочет?»
– Сейчас наш замечательный «шекспирист», – на полных парах продолжал распорядитель, – получит особый индивидуальный приз! А учредил его, уважаемая публика, не кто иной, как сам председатель жюри, наш любимый, несравненный Просперо!
Сердце забилось сильнее, и даже на душе потеплело. Ну и ну, личная награда от ЕС, даже в такой убогой обстановке, это не шутка!
– Уважаемая публика! – рот у распорядителя не закрывался. – Такое не часто увидишь! Это событие наверняка войдет в историю театра. Учрежденной наградой стали… – он опустил руку в правый карман пиджака, – стали, прошу внимания… – он сделал драматичную паузу, после чего, подняв одновременно обе руки, одну вместе с моей, а другую с вынутым из кармана предметом, взвыл от ликования: – НАРУЧНЫЕ ЧАСЫ «РУХЛЯ»!
Я почувствовал, что ноги у меня подкашиваются, однако конферансье крепко держал меня за кисть высоко поднятой правой рукой и не давал сползти на пол.
– Браво, Рух-х-х-ля! – раздались хриплые, насмешливые выкрики с последних рядов, с напором подчеркивающие протяжное «х», что усиливало нелепость ситуации.
Чтобы понять, почему я воспринял преподнесенный мне приз как оскорбление, необходимо кое-что знать о часах «Рухля».
Часы «Рухля» производства Восточной Германии, которую у нас презрительно называли гэдээровкой, были в этот период самой дешевой и – как ни странно – самой распространенной маркой часов в Польше. Разумеется, ничего особо предосудительного в самом этом факте не было. К сожалению, подозрительно низкая цена сопровождалась невероятно низким качеством. «Рухли» приходили в негодность уже через несколько недель и – что самое смешное – вообще никогда не показывали точное время. Их несчастные обладатели ежедневно вынуждены были переставлять их на несколько минут вперед или назад, а чтобы установить точное время, производить сложные расчеты. Но дурная слава «Рухлей» проистекала не только из-за их отвратительного качества. Низкопробной продукции тогда было более чем достаточно, но не о всякой ходило столько анекдотов. «Рухли» были обязаны своему исключительному положению различным – навязчивым и скучным – рекламным кампаниям. О «Рухлях» вещали радио и телевидение, о них напоминали развлекательные программы, не забывали о них и на спортивных соревнованиях. В качестве награды или памятного подарка именно «Рухли» чаще всего вручались победителям различных конкурсов и лотерей, устраиваемых для плебса. По улицам города кружил автомобиль с громкоговорителями на крыше, из них раздавался визгливый голос, который следующим образом уговаривал принять участие в одном из самых популярных в этот период массовых мероприятий для плебса:
«Угадайка», «Угадайка» интересная игра,
В «Угадайку» ты сыграй,
Часы «Рухля» получай!
Толпа реагировала на назойливые попытки всучить ей завалящий товар сочинением неуклюжих анекдотов или насмешливых, но нескладных стихотворных сентенций, вроде:
От часов под маркой «Рухли»
У нас уши поприпухли.
Ко всему прочему возникла еще проблема самого названия часов, точнее, его написания. Когда его читали по-польски без соблюдения правил немецкого произношения, то оно отдавало некоторой двусмысленностью, служившей неисчерпаемым источником для шуток и острот, и это дополняло картину.
Короче говоря, публичное награждение меня этим пресловутым чудом гэдээровской техники (nota bene, часы были даже не в коробочке, а в целлофановом мешочке, закрытом обычной медной скрепкой) нанесло мне неслыханное оскорбление.
Вконец опозоренный, я поскорее засунул проклятые часы в карман, сошел со сцены и бросился к дверям, чтобы как можно быстрее скрыться с глаз развеселившейся «черни». Однако в дверях меня остановил какой-то тип с изрытым оспой лицом, отвел в сторону и, подсунув какую-то бумажку, сказал:
– Необходимо расписаться в получении.
Когда же я, быстро расписавшись, вновь обратился в бегство, он успел с раздражением крикнуть:
– Эй, минуточку! Возьми гарантию!
Я возвращался домой, испытывая состояние крайнего унижения, вновь и вновь переживая последние минуты кошмарного ритуала.
Итак, когда, казалось, все трудности остались позади, когда – каким-то невероятным чудом – мне удалось, без ущерба для себя, выпутаться из сложнейшей ситуации, последовал, уже как бы после гонга, страшный удар, который бросил меня на пол ринга. Это ассоциировалось у меня с трагическими сценами из различных спектаклей и кинофильмов, в которых уже, казалось бы, избежавший все опасности герой гибнет в последний момент, сраженный случайной или предательской, выпущенной из-за угла пулей.
Я раздумывал также и над поведением ЕС. Какие цели он преследовал? Позволив мне на мгновение подняться до себя к сияющим вершинам, он что, хотел коварно столкнуть меня в пропасть обыденности, чтобы у меня голова от успеха не закружилась? Или это была месть за минутное преимущество, которого я добился над ним, ошеломив внезапной импровизацией? А его лукавое подмигивание, когда я в последний раз видел его в фойе театра, не означало ли оно предзнаменование этой мести? Я терялся в догадках.
В конце концов я пришел к выводу, что его мотивы были намного проще. Наверное, я ЕС действительно понравился, и он хотел меня как-то поощрить, полагая, что памятный подарок в виде часов станет забавным намеком на мое опоздание с подачей заявки на конкурс и напомнит мне об этом обстоятельстве. А так как он был патологически скуп (о чем тоже ходили легенды), то выбрал наименее болезненное для себя решение, купив мне самые дешевые часы. Ему, наверное, и в голову не приходило, каким страшным ударом это для меня обернется.
Во всяком случае, я, чтобы от всего этого отгородиться и отчиститься, должен был придумать какой-нибудь выход из сложившейся ситуации. Совершенно ясно, что на этот раз ни о каком компромиссе не могло быть и речи. Подарить кому-нибудь часы, отдать нищим, вообще оставить на улице случайным прохожим – нет, ни одно из таких решений меня не удовлетворяло. Часы необходимо было уничтожить, вернуть их в небытие.
Я тщательно выбрал место экзекуции: центр площади Парижской Коммуны (до войны площадь Вильсона), на которую выходили три улицы, названные в честь трех национальных поэтических гениев: Мицкевича, Словацкого и Красиньского, – именно тех, чьи тексты отсутствовали в моем сценарии, в чем не замедлил упрекнуть меня завуч. Им приносил я теперь в жертву эту жалкую западную (хотя бы в географическом смысле) безделушку, которую получил в награду за предательский космополитизм.
Я достал часы из целлофанового мешочка, расправил светло-коричневые ремешки и – циферблатом вверх – положил «Рухли» на трамвайный рельс. Часы громко тикали, показывая ровно девять.
Отступив на несколько шагов, я сел на ближайшую лавочку. Минуты через две подъехал одиннадцатый номер, направляющийся к центру. Раздался короткий треск, на который, как эхо, отозвались колеса следующих вагонов. Я встал и пошел обратно на место казни. На блестящем рельсе лежал сплющенный металлический кружок, инкрустированный, как мозаика, осколками стекла и прихваченный с двух сторон странно отвердевшими пластмассовыми полосками. Я поднял эту мертвую, будто мумифицированную форму и с любопытством стал ее рассматривать. Весь механизм спрессовался в однородную массу. Ни следа стрелок или головки завода, ни одной цифры. Только где-то сверху страшно деформированная, с трудом поддающаяся дешифровке, но все же различимая даже в свете фонаря блестела серебряными буковками неистребимая надпись «Рухля».
Я с состраданием покачал головой, после чего неспешным шагом двинулся к улице Мицкевича и там останки часов, завернутые в саван гарантийного талона и уложенные обратно в целлофановый гроб, бросил в колодец водосточной канавы.
