Текст книги "Мадам"

Автор книги: Антоний Либера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Эти картины представляли пары in coitu под разными углами зрения и в разных позициях. Чаще всего кудлатый, похожий на сатира мужчина проникал в тело женщины в позиции лежа или стоя на коленях; она же, подняв ноги и согнув их, или прижимала его, держа за ляжки, под которыми вспучивались мощные яйца, или откидывалась назад, прогибаясь и выпячивая растекающиеся груди. В других вариантах это сплетение и соитие изображалось одновременно в различных перспективах, включая совершенно нереальные. Пикассо объект изображения – actus copulationis – как бы препарировал, расчленяя на составляющие части или даже на первоэлементы, а потом объединял их в абстрактном синтезе. – Вот как выглядят, – насмехались, казалось, эстампы, – земные утехи человека (в различных «проекциях», видах, «разрезах» и деталях); вот как обстоит дело для явления в целом.

В этом зале скопилось больше всего народа – не протолкнешься.

Чтобы перейти от одной картины к другой, приходилось протискиваться. Я не мог решить, что интереснее, смотреть на картины или наблюдать за зрителями. Мысли обгоняли одна другую. Я был словно наэлектризован.

Что это такое? Что значит весь этот ажиотаж? – теснились в голове вопросы. – Что именно так привлекает сюда этих людей? Почему они так всматриваются в эти образы? Так жадно и самозабвенно? Почему здесь явно ощущается атмосфера двусмысленности? Ведь то, что показывает Пикассо, всего лишь Природа – элементарная природа, известная им по урокам анатомии или по моргам. Откуда же эта экзальтация? Откуда краска на лицах и нервность во взглядах? Почему они спокойны, когда смотрят на произведения искусства, изображающие человека в иных проявлениях все той же природы, таких, как материнство, красота, страдание, даже смерть?

Ну, разумеется! Может быть, надо иначе поставить вопрос? Может, следует задать его не зрителям, а тем, кто пишет картины, – к портретистам Природы? Почему они, рисуя все подряд, избегают этой темы? Почему не показывают зачатие и роды? – Я не мог отыскать в памяти ни одного примера классической картины, на которой были бы изображены эти два акта. – Почему на них наложено табу? Ведь они так человечны. Почему же об этом не говорят? Не показывают? Или уж если показывают, то называют порнографией? «Porne» – по-гречески значит «занимающаяся проституцией», следовательно, половой акт – это проституция?

Мысли разбегались. Я не мог ничего понять и терялся в догадках. Даже в самом себе не мог разобраться. О чем я, собственно, спрашиваю? Почему у меня путаница в голове? Почему нервничаю – я, сторонник взвешенного, разумного подхода.

Но вот я наконец понял причины своего беспокойства. Они были в той или иной степени связаны с Мадам. Во-первых, выставка вместо того, чтобы стать трамплином для более близкого знакомства с Мадам (если оно вообще возможно), неожиданно превратилась в каверзную помеху. Ведь я даже не знал, что ей сказать. – «Вам понравилось? Что вы об этом думаете? Как вы оцениваете аутентичность искусства подобного рода?» – Как-то глупо. Неуклюже. Она может подумать, что я насмехаюсь. Вообще ничего не говорить? Просто обойти молчанием главную причину, из-за которой мы и пришли на эту выставку? Делать вид, что ничего интересного мы не увидели, говорить на другую тему? Тоже плохо. Неуместно.

Но не это осложнение, пусть даже такое коварное, стало причиной моего беспокойства. В конце концов, возможность встретить Мадам становилась все более проблематичной. Источник яда, который отравлял мне кровь, находился в другом пласте, более глубоком. В осознании под впечатлением творчества Пикассо того позора, каким был мир моих чувств, моих желаний и фантазий, и в последствиях разрушения привычных иллюзий.

Я считал, что у меня трезвый, даже, как мне казалось, слишком рациональный ум, а состояние перевозбуждения относил к страсти души. Рассматривал его как своеобразный, индивидуальный феномен. И, как таковому, – верил, пытаясь найти для него выражение в речи, в словах. И тут вдруг Пикассо, этот Дионис-язычник с издевательским, циничным хохотом, вылил мне на голову ведро холодной воды.

«Так ты говоришь, jeune homme, что влюбился… что любишь пани учительницу… и мечтаешь о какой-то виктории. Позволь спросить, в чем она будет состоять, эта твоя победа? В том, что она взглянет на тебя? Что скажет тебе что-то приятное? Что отнесется к тебе с симпатией и вы будете вести изящные dialogues… тьфу!.. conversations? Это, мой прекраснодушный мечтатель, всего лишь сладкий обман, каким завлекает тебя Природа. На самом деле речь идет о том, чтобы ты совокупился с ней и оплодотворил ее своим семенем. И выглядеть это будет так, как я показываю. Смотри, вот предел твоих мечтаний, вот их истинная подоплека, в какие бы одежды они ни рядились. И помни, мой маленький, что это еще только картинки – искусство, творчество, ирония. В жизни этот акт выглядит намного… грубее и менее цивилизованно. Дикое, агрессивное, безумное занятие. Низменное, бредовое».

Я смотрел, потеряв дар речи, на бесстыдные тела, сплетающиеся в половом акте, и мысленно задавал себе вопрос, который раньше скрывал от самого себя: хочу ли я этого с ней. В утопическом, понятное дело, проекте развития событий, предполагающем ее инициативу, волю и смелость.

Но магнитная стрелка компаса моего «я» – того, что я принимал за самого себя и отождествлял с собой, – вела себя очень странно. Она, правда, не указывала однозначно на «нет» (голубой цвет, «север»), но и не на «да» (красный цвет, «юг»). Она бешено вращалась, как в переменном магнитном поле, или застывала на месте – посередине, на нулевой точке, как на полюсе.

«Почему… – из последних сил прижал я к стене собственное „я“, – почему ты не отвечаешь? Почему не останавливаешься на „да“?»

«Потому что это ничего не изменит, – ответил мне голос, который, хотя и звучал во мне, но отзывался отчужденно и холодно. – Лишь разрушит, то есть убьет иллюзию. Но не освободит от нее».

«Не освободит?»

«Нет. От сладких грез нельзя освободиться».

Я закрыл глаза и опустил голову, а потом пошел дальше, по направлению к следующему залу. Однако проход, ведущий в этот зал, перегораживали никелированные стойки, соединенные плюшевым стилизованным шнуром, образуя дугу, похожую на кокетливую улыбку. И действительно, внутри этого зала, оберегаемого плюшевой улыбкой, не было скучно – темно или безлюдно. Он купался в ярком свете, принимал haute société и звенел от хора голосов.

На поставленных в ряд столах, накрытых почти до пола белой скатертью, стояли батареи рюмок, плакированные ведерки с шампанским и хрустальные вазы с солеными сухариками, крекерами и маслинами, нанизанными на зубочистки. В центре, на круглом plateau из золотистого дерева, лежало ожерелье из сыров.

Гости, держа в руках рюмки и покуривая, разбились на небольшие группы и оживленно беседовали. Время от времени они лениво подходили к столам, чтобы налить себе шампанского и закусить маслинкой, или похрупать крекером, или съесть и то и другое и приправить это дело сыром, после чего возвращались на место для дальнейшего светского общения. Если в вестибюле перед открытием выставки польский язык, хотя и не часто, но все же пробивался сквозь хор иностранной речи, здесь он совсем умолк, гостеприимно уступив место преимущественно французскому.

Сделав вид, что изучаю каталог, я присматривался к собравшимся гостям.

Сребровласая Марианна!.. Зеленоокая!.. Директор!.. Профессор Левиту! (которого я знал по фотографиям)… И, наконец, – она! Так и есть! Собственной персоной. Мадам.

В черном, облегающем свитере, на котором серебрилась цепочка с крупной жемчужиной, в брюках того же цвета, отутюженных в стрелку, и в изящных туфлях на модном высоком каблуке, она стояла, слегка откинув голову и положив левую руку на небольшую сумочку, повешенную через плечо (совершенно другую, а не ту, которую я видел в ее кабинете), а в правой держа бокал с пенящимся шампанским. Ее собеседниками была почтенная пожилая пара: он в галстуке-бабочке (как пан Константы), высокий, с проседью; она в платье из креп-жоржета и в шляпке. Как вскоре выяснилось, это был посол со своей супругой.

Я просто остолбенел от неожиданности. Прежде всего потому, что вообще ее увидел и мои расчеты, в конце концов, подтвердились. Немалую роль сыграли также ее внешность и великосветский шарм в манерах и самой позе. Сколько раз я наблюдал, как люди, в общем-то смелые, уверенные в себе и общительные, терялись в непривычном, светском окружении, когда требовалось соответствующее воспитание, хорошие манеры и шарм! Как они тогда вдруг сникали, становились беспомощными, забывали слова и – выглядели ужасно. С ней же все было по-другому. В этом эксклюзивном milieu, полном esprit и brillant, она не только ничего не утратила, но приобрела. Она, облаченная в облегающую черную ткань, на которой поблескивала жемчужина, говорила о чем-то с красноречием, достойным, наверное, Симоны де Бовуар, слегка выставив вперед левую ногу и согнув ее в колене и крепко опершись на правую, линию которой подчеркивал высокий каблук, – была ослепительна!

Но этот апофеоз дорого мне обошелся. Ведь он окончательно лишал меня и так уже гаснущей надежды на установление с ней более близких отношений (о том, чтобы уйти вместе с выставки, не стоило даже вспоминать), к тому же нанес мне болезненный удар, высмеявший мои представления о ее положении в обществе. Думать, что она будет здесь таким же гостем, как и я, обычным, безвестным, одним из общей массы пришедших на выставку зрителей и просто зевак, и рассчитывать, что, в конце концов, попадется в сплетенную мной паутину, – было действительно наивно и достойно сожаления.

Но и это еще не все. Ее живой образ, как она его преподносила, в эффектных черных тонах и в царственной, гордой позе, будто бросал некий двусмысленный и провокационный вызов образам Пикассо – наготе и физиологии. Между тем, что мы видели на листах бумаги, и тем, что представало взгляду в ярко освещенном зале, происходил странный спор, сложный для интерпретации. Искусство – оставаясь иллюзией – переходило на сторону «правды жизни». Жизнь, в лице Мадам, – оставаясь реальностью – переходила на сторону «иллюзии».

Пикассо раздевал, разоблачал, демонстрировал биологию и провозглашал:

«Ессе Homo».

«Mais non! – отвечал живой человеческий образ, одетый в черное и на высоких каблуках. – C'est moi qui suis L'Homme [167]167
  Ничего подобного!..Это я – Человек (фр.).


[Закрыть]!» И, выбрав меня из толпы как основного свидетеля, начинал следствие:

«Что ты предпочитаешь, юноша? – обращался он ко мне с немым вопросом. – Наготу, бесстыдство, зверство? Le corps sauvage et nu? [168]168
  Тело дикое и голое? (фр.)


[Закрыть]Или одежду? Тело одетое, как, voilà, мое, так же красиво? Ну, конечно! Сам видишь! Ибо что такое голый человек? Нечто, утратившее человеческое достоинство, во всяком случае менеезначимое, чем человек одетый. Голый в разговоре с одетым… прав быть не может, как бы он ни был красив и привлекателен! Этот шутник, Пикассо, утверждает, что Настоящий – это Голый или что Нагота – это Правда… Ладно. Пусть он так думает, если хочет. Но только что это за правда, которой все стыдятся? Одно приходит на ум – позор, и ничего больше. Благодарю покорно. Предпочитаю другую правду. Одетую, а не голую. Настоящий человек – это человек одетый, подобно тому как человек прямоходящий или наделенный даром речи. И чем лучше он одет, тем более очеловечен. Божественен! Ну, а теперь выбирай! Предпочитаешь меня такой, какой видишь, элегантно одетой, со светскими манерами, гордым взглядом и, особенно, изысканной речью? Или обнаженной до пят, лежащей, раскинувшись в непристойной позе, и, вместо того чтобы пленять словами, воющей, как животное в течке? Хочешь вознестисьсо мной? Пойти в Альпы? Подняться на Монблан – вершину человеческую? Или сверзитьсяв Марианскую впадину? На первобытный уровень, во мрак и дикость? В доисторический бульон простейших организмов?»

На этих волнующих, но очень болезненных вопросах монолог ее образа, адресованный мне, внезапно оборвался. Мой внутренний диктофон перестал его записывать, что произошло в результате изменения расстановки фигур.

К позициям трех фигур, которые я держал под наблюдением, приблизился директор Service Culturel, держа в руках откупоренную, искрящуюся бутылку шампанского (с белой салфеткой, повязанной вокруг горлышка, как шарфик), и, подлив всем пенящегося напитка, вероятно, пригласил их куда-то пойти с ним, – потому что вскоре так они и сделали.

«Они знакомы друг с другом», – подумал я и потерял их из вида.

Пожилого господина в галстуке-бабочке и даму в шляпке я увидел еще раз часом позже, когда они, покинув «Захенту», в одиночестве пересекали соседний сквер, чтобы сесть в лимузин – черный «Ситроен DS 21», у которого с правой стороны капота был установлен небольшой флажок – красно-бело-голубой.

Выставка вызвала в Варшаве небывалый резонанс, и надолго. Газеты и журналы, радио и телевидение – все заполнили репортажи, дискуссии, статьи и пересуды на тему графики Пикассо, выставленной в «Захенте». Преобладал энтузиазм и восхищение. Большинство рассыпалось в комплиментах, изумлялось, причмокивало от восторга. «Неистовая жизненная сила», «великое торжество жизни», «экстатический оптимизм, рожденный Природой» – кричали заголовки рецензий или их отдельных подразделов.

Одновременно газеты в информационных сообщениях рассказывали о диких, поистине дантовских сценах, которые разыгрывались во дворе галереи перед открытием. «Подобного наплыва публики не помнят даже старейшие работники „Захенты“. Такого еще не было! – расписывали газеты (особенно утренние). – Утроенный караул вахтеров не справляется с идущей на приступ толпой любителей Пикассо».

Но раздавались и другие голоса. Критические, неприязненные и даже осуждающие. «Эротический психоз», «омерзительная мания на почве половых органов», «жалкий эксгибиционизм художника, впавшего в старческий маразм» – с разных позиций обрушивались на Пикассо суровые критики. И издевались над публикой и… даже над организациями системы образования:

«На что прельстилась эта толпа? Что ее так привлекает? – разражался уничижительной тирадой один из блюстителей морали. – Живопись? Искусство? Красота? Не надо голову морочить! – Ответ в социально-возрастной структуре посетителей этой выставки. По большей части – это школьники и солдаты в увольнительной! Затем – студенческая братия и, наконец, – городской плебс, который, как известно из анкет, по музеям не ходок, – большинство (как свидетельствуют те же анкеты) оказалось на выставке, о, ужас, первый раз в жизни!

Спрашивается, с каких это пор и наша молодежь, и армия, и серый обыватель вдруг воспылали такой любовью к авангардному искусству?

Я вам отвечу: с тех самых пор, когда его основной темой оказались сцены и сюжеты из… „Идеального брака“ [169]169
  Книга голландского сексолога и гинеколога T. X. ван де Велде. (Примеч. пер.)


[Закрыть], а средства изображения стали использоваться таким образом, чтобы показать этот процесс со всех сторон: сверху, снизу, в профиль и даже en face и на переднем плане.

Кому это на руку? Кто втайне способствует этому?

Увы, стыдно сказать, – организации и коллективы, призванные хранить высокие традиции польской науки и просвещения, во главе с Комиссией народного образования. Год за годом они беспомощно разводили руками, не в состоянии решить злободневный вопрос подготовки молодежи к сексуальной жизни, а теперь с благодарностью и облегчением аплодируют выставке».

Это критическое выступление и подобные ему натолкнули меня на мысль организовать небольшую интрижку. Сначала я думал, что сам с ней справлюсь, а потом решил, что для меня будет лучше воспользоваться чьей-нибудь помощью. Для этой роли я выбрал своего одноклассника, который неплохо знал французский и, кроме того, обладал незаурядными актерскими способностями (в свое время принимал участие в работе школьного театра; в том памятном спектакле играл Мефистофеля).

Я показал ему несколько самых колоритных газетных статей и комментариев, касающихся выставки Пикассо в «Захенте», и стал его уговаривать, чтобы на следующем уроке французского во время собеседования он выступил на эту тему и самым серьезным образом обратился к Мадам с просьбой похлопотать о коллективном посещении выставки.

– Почему бы тебе самому не поговорить с Мадам? – нерешительно спросил Мефисто.

– Ты ведь знаешь, как она ко мне относится… – пожал я плечами. – Не любит меня. Терпеть не может! Во всем подозревает подвох. Что бы я ни сказал, что бы ни сделал, она все воспринимает как насмешку. У меня этот номер не пройдет.

– Считаешь, у меняпройдет? – продолжал он сомневаться.

– Буду тебя страховать, – убеждал я его. – Подскажу, если что.

В конце концов он дал себя уговорить. Мы составили план, то есть сценарий будущего урока с различными вариантами диалога. В назначенный день, на французском, мы сели за одну парту.

– Depuis plus d'une semaine [170]170
  Уже больше недели… (фр.)


[Закрыть], – смело начал Мефисто, когда она дала ему слово, – Варшава живет Пикассо. Выставка его графики привлекает тысячи людей. О ней говорят по радио, пишут в газетах. Это такой événement, который необходимо увидеть. К сожалению, достать билет почти невозможно. «Захента» в осаде. Очередь выстраивается с раннего утра. Практически для таких, как мы, учащихся, которые днем заняты на уроках, вход на выставку закрыт. Предоставленные самим себе, вынужденные действовать поодиночке, мы потеряли всякую надежду. Поэтому предлагаем по примеру других школ организовать экскурсию и коллективно, всем классом посетить выставку. Возможности для этого самые благоприятные, ведь по распоряжению Министерства просвещения школам в данном случае отдается предпочтение.

На лице Мадам появилась легкая улыбка.

– Je ne suis pas au courant [171]171
  Я ничего об этом не слышала… (фр.)


[Закрыть], – заметила она, прервав его.

– La presse en a parlé [172]172
  Об этом сообщалось в прессе… (фр.)


[Закрыть], – шепотом подсказал я, указывая пальцем на фразу в «списке диалогов», с которой он должен продолжать сцену.

– La presse en a parle, – без запинки повторил он и продолжал, следуя указаниям моего пальца. – Кроме того, посещение выставки под руководством Мадам для нас дополнительный стимул. Ведь вы, разумеется, знаете творчество Пикассо и могли бы нам что-то commenter… expliquer… [173]173
  Объяснить… прокомментировать… (фр.)


[Закрыть]

– Moi? – она снова перебила его на полуслове. – Почему ты решил, что я знаю творчество Пикассо?

– Потому что это часть французской культуры, – понес отсебятину Мефисто.

– Ну и что? – пожала она плечами.

Я поспешил ему на помощь.

– Vous êtes pour nous non seulement… [174]174
  Пани для нас не только… (фр.)


[Закрыть]– начал я ему диктовать шепотом.

– Vous êtes pour nous non seulement… – громко повторил Мефисто.

– la lectrice de français… [175]175
  Преподавательница французского… (фр.)


[Закрыть]

– … la lectrice de français…

– mais aussi not re maîtresse… [176]176
  Но таюке наша наставница (второе значение «любовница»)… (фр.)


[Закрыть]

– …mais aussi not re maîtresse…

– de culture et de vie [177]177
  В области культуры и в жизни… (фр.)


[Закрыть].

– … de culture et de vie.

Она удостоила его коротким смехом.

– J'ai grand plaisir à l'entendre [178]178
  Мне очень приятно это слышать (фр.).


[Закрыть], – сыграла она (очень убедительно) маленький эпизод с придворными реверансами в стиле рококо, – хотя я была бы просто счастлива, если бы это звучало не так смешно.

– Что же в этом смешного? – очень удивился Мефисто.

– Passons [179]179
  Неважно (фр.).


[Закрыть], – покачала она головой.

– Так как же с выставкой… – я опять принялся подсказывать.

– Так как же с выставкой? Мы можем рассчитывать, что пойдем туда с вами? – исправно повторил Мефисто.

– Allez-y dimanche [180]180
  Сходите в воскресенье (фр.).


[Закрыть], – резко бросила она.

– В воскресенье? – опешил Мефисто.

– Вам удалось попасть туда в воскресенье? – подсказал я ему недоверчивые интонации.

– Вам удалось попасть туда в воскресенье? – громко повторил Мефисто.

– Çа n'a pas d'importance [181]181
  Не имеет значения (фр.).


[Закрыть].

– А когда вы туда ходили? – снова прошептал я сквозь зубы.

– Когда вы там были? – вежливо спросил Мефисто.

– Je n'y suis pas allée [182]182
  Я вообще там не была (фр.).


[Закрыть]? – ответила она спокойно.

– Pas aléee? – теперь уже растерялся я.

– Pas allée? – послушно повторил он.

– Non. Pas encore [183]183
  Нет. Еще нет (фр.).


[Закрыть], – добавила она и сменила тему разговора.

РУКА ИППОЛИТА

То, что она откажет нам в нашей просьбе, даже всерьез рассматривать ее не будет, было очевидно и не вызывало у меня никаких сомнений. Но что она станет отрицать факты – свое посещение на глазах у свидетелей выставки в «Захенте» – этого, по крайней мере в такой форме, я не ожидал. Теперь, когда это случилось и я после минутного размышления пришел к выводу, что, в сущности, она выбрала наиболее эффективную защиту (разве был другой, более простой способ избежать вопросов на неудобную тему?), я почувствовал некоторое удовлетворение от ее лжи. С какой бы целью она ни лгала, это давало мне преимущество и, кроме того, стимулировало игру воображения:

Обманывает, говорит неправду, – будто боится разоблачения. Отрицает неопровержимый факт, что была на выставке, словно речь идет вовсе не о выставке, а о тайной сходке и под прикрытием этого безобидного мероприятия происходит нечто совершенно другое – не осмотр произведений искусства, а что-то постыдное, тайное – страсть? свидание с любовником? (Совершенно как у Пруста!) Да в любом случае, разве разглядывать эти картины, пусть открыто, на глазах у всех, не значит предаваться в чем-то позорному… интимному… подозрительному занятию? Разве, разглядывая эти сценки, допуская их внутрь себя, она не предавала Одежды, а значит, и меня, которого – Одеждами соблазняла? Ведь часто только взглядом совершается предательство.

Эта мысленная игра в Марселя и Альбертину или в Сванна и Одетту – в кого-то, охваченного ревнивой страстью и желанием узнать правду о коварной любовнице, – возбуждала и затягивала, как водоворот. Постепенно, незаметно она обретала самодостаточность, утрачивала признаки фантастичности, перетекала в реальность. Я заметил, что всерьез уже не отношусь к запланированной игре на нейтральном поле, она мне даже не очень нужна. Более того: я бы предпочел, чтобы она вообще не состоялась! Зато теперь меня все больше увлекала охотничья страсть, жажда преследования и выслеживания, наблюдения из укрытия. Это превратилось в потребность, подобно влечению к наркотику, который только раз попробовал.

Поэтому я с нетерпением, в каком-то мрачном, нездоровом возбуждении ждал приезда Comedie Française и их гастрольных выступлений на сцене Польского театра.

Спектакли должны были состояться в субботу и воскресенье. Я решил, понятное дело, обязательно присутствовать на премьере и, возможно, еще раз пойти на спектакль на следующий день, если бы Мадам не появилась в первый вечер.

При наличии пропуска у меня не было никаких трудностей с билетом. Лишь с выбором места появились проблемы. Принятие решения в данном вопросе напоминало шахматный этюд по выбору наилучшей позиции для короля при атаке в эндшпиле. Методом исключения следовало найти в зрительном зале оптимальное для моих целей место, куда бы «противник» ни поставил… посадил свою фигуру. Логически рассуждая, это должно быть такое место, откуда без особых усилий и не привлекая внимания я мог бы наблюдать не только сцену, но и большую часть зрительного зала. Этому условию в данном помещении отвечали две крайние ложи на первом узком балконе, огибающем зрительный зал большой латинской «U». Они открывали перспективу не только на партер и другие ложи, но и на часть второго, низко подвешенного и отвесного балкона. Однако такая диспозиция обладала существенным недостатком. За пределами видимости оставались места для почетных гостей, для haute société. Основываясь на наблюдениях, сделанных в «Захенте», нельзя исключать, что Мадам будет именно там, с такой возможностью следовало всерьез считаться. А такая расстановка меня уже не устраивала и путала все планы. Я хотел только наблюдать, сам оставаясь незамеченным. Поэтому, взвесив все за и против, я выбрал второй балкон, середину первого ряда. Отсюда я, правда, терял из виду центральную ложу и несколько ближайших к ней мест, а также задние ряды партера, но большинство других мест, где вероятнее всего могла оказаться Мадам, были передо мной, как на тарелочке.

Однако когда в тот вечер, вооружившись биноклем, я пришел в театр, как и на вернисаж, с большим запасом времени, то сразу на мой балкон не поднялся. Остановившись в вестибюле, я встал за какую-то афишу, чтобы опять, как в «Захенте», взять на мушку входную дверь.

На этот раз судьба мне улыбнулась, хотя заставила долго ждать. Она пришла в последнюю минуту, уже со вторым звонком. Однако в ее поведении не было никакой спешки в отличие от других зрителей, явившихся в то же время. Те врывались вовнутрь, как буря, с растрепанными волосами и мчались вслепую к гардеробу, на бегу снимая плащи; она же – в изящной шубке, с цветным платком на шее и в сапожках до колен на высоком каблуке – вошла спокойно, достойно и даже величественно, а билет достала из сумочки (той самой, какая была у нее на вернисаже в «Захенте») не раньше чем на входе в фойе, где стояли билетерши. Складывалось впечатление, что она абсолютно уверена – спектакль без нее не начнется.

Я на безопасном расстоянии следовал за ней. Она отдала шубку гардеробщику, проверила в зеркальце макияж и поправила волосы, после чего купила программку и прошла в партер. Сердце у меня забилось сильнее. «Порядок, – подумал я, – главное, чтобы не в задние ряды», – и, прежде чем снять плащ, выглянул – через другой вход – в зрительный зал и осмотрел партер. Она проходила на свое место в пятом ряду мимо зрителей, которые уже заняли свои кресла. А я помчался на балкон (там был еще один гардероб).

С моего места наверху я видел все как на ладони. Стоило лишь слегка изменить направление взгляда, чтобы от занавеса (сцены) перенести его на нее. Она сидела в середине ряда, внимательно просматривая программку. Справа от нее места занимали две пожилые пани, беседовавшие между собой, а слева место пустовало.

На меня тут же, как всегда, обрушилась целая лавина вопросов и предположений. Кто будет сидеть рядом с ней? Кто-нибудь случайный, незнакомый? Или наоборот – знакомый, который составит ей компанию и будет сопровождать? Если второе, то кто именно? Кто тот, с кем она заранее условилась и с кем должна была вместе прийти? Его вообще не будет на спектакле или он еще придет, хотя бы ко второму действию? Ее безмятежное спокойствие, казалось бы, доказывало, что она никого не ждет. А это означало, что она будет действительно одна, – как одна и появилась в театре.

Одна! Без свиты! И, в придачу, рядом с ней свободное место! Можно ли мечтать о лучшей диспозиции? Разве не из таких предпосылок, не из такого imaginaire рождался план ее покорения на «нейтральной почве»? Да, конечно! Ну и что? Перед лицом реальности я чувствовал себя будто парализованным. Не способным ни на активные действия, ни даже на фантазию. И старался подальше отодвинуть от себя мысль о том, как бы все выглядело, если бы на свободном месте рядом с ней случайно оказался я. Особенно если бы, ничего не подозревая, занял это место еще до ее прихода…

Причиной этой растерянности стал страх, что она отвергнет меня, враждебно встретит мое появление и ясно даст понять, насколько я ее мучаю, раздражаю и мешаю ей жить. И это ощущение было настолько сильным, что я предпочел бы отказаться от выгодной комбинации взамен гарантий, ограждающих от полного поражения, только бы не рисковать всем в иллюзорной надежде одержать победу.

Я достал из футляра бинокль в черепаховой оправе и, наведя резкость на Мадам, повел окулярами по длинным рядам партера в поисках знакомых лиц. Здесь собралось много известных актеров (в частности, Просперо и прекрасная Хелена де Вит), кинорежиссеров (среди них режиссер «Пепла») и несколько писателей старшего поколения. В крайней правой ложе (как раз той, в которую я сначала хотел купить билет, рассчитывая устроить там наблюдательный пункт) в центре сидел Ежик. Слегка наклонившись, опираясь локтями о край ложи, он предавался тому же занятию, что и я, – наблюдал за зрителями. Я проследил направление его взгляда, и в поле моего зрения вновь оказалась Мадам. Она продолжала изучать программку. Я вернулся к Ежику. Он застыл в той же позе – с черным театральным биноклем у глаз. И не прекратил этого занятия, даже когда раздался последний звонок и свет в зрительном зале начал медленно гаснуть.

Я один раз уже видел «Федру» – на польском языке в телевизионной постановке года три назад. Спектакль, хотя в нем участвовали ведущие актеры, мне не очень понравился. И от самой пьесы у меня остался неприятный осадок разочарования. Я выключил телевизор с ощущением, что Расин обманул мои надежды. – И это chef d'oeuvre французской драматургии? – Я пожал плечами. – Второй, «континентальный» Шекспир? (как утверждал со всей ответственностью ведущий в своем вступительном слове, постоянно ссылаясь на мнение Стендаля). Я удивлялся. Возмущался. Для меня это было мертвым. Безжизненным. Риторичным. Меня мало трогали напыщенные страсти, терзающие героев. Они казались настолько утрированными, что даже надуманными. Трагедия за живое не брала. Я никому не сочувствовал.

На этот раз спектакль меня просто ошеломил с первых же минут. Прежде всего сам текст звучал иначе. Несравненно чище, чем по-польски, не архаично, ясно и, главное, – красиво по мелодичности и ритму. Классический александрийский стих, чуждый польской прозе, отстукивал ритм, как колеса поезда: та-та-та – та-та-та или в ускоренном темпе: та-та – та-та, завораживая зрителей. При этом жесткая форма не привносила искусственности в звучащие со сцены реплики. Их экспрессия и последовательность, несмотря на заданную условность, гармонировали с природой языка трагедии и, более того, являлись его идеальным выражением. Ни тени пафоса, высокопарности, оперного стиля – все очень реалистично, достоверно в своей выразительности и при этом – хрустально, безупречно прозрачно.

Не менее существенное значение имел подбор актеров – не столько с точки зрения их игры (сдержанной, тонкой, виртуозной в обращении с языком пьесы), сколько по их «фактуре» – внешности и красоте. Это были действительно красивые люди, с благородной внешностью, высокого роста, выразительные – воистину будто созданные по образу и подобию богов. Особенно четверо актеров, играющих главные роли: Ипполита и Федры, Арикии и Тесея. В них чувствовалось нечто, обычно именуемое породой. Рослые, с высоко посаженной головой и гармоничными чертами лица, они двигались с подчеркнутым достоинством и в то же время легко и грациозно, исполненные силы, приправленной очарованием. Представляли собой идеальные типы героев. Суровый Гордый Юноша. Зрелая Царственная Дама. Прелестная Юная Красавица. Мужчина в расцвете сил – Царь. Все они вызывали восхищение и удивление, любовь в сочетании со смутной печалью и определенным сожалением. Что они явились к нам из другого мира и поэтому недосягаемы. Что мы их не знаем и не узнаем, а если узнаем – познакомимся в частном порядке за стенами театра, – то, вероятно, они уже не будут такими, как на сцене.