Текст книги "Мадам"

Автор книги: Антоний Либера

– Посмотри, – кивнул он мне головой, – это они, тогда, в Альпах. – Я подошел и посмотрел. – Пятого октября, что следует из подписи. Тридцать два года тому назад, – добавил он тихо и замолчал.

На маленькой старой фотографии с узкой каемкой запечатлены были на фоне гор худощавый мужчина и черноволосая женщина. На нем был комбинезон и щегольской берет, а на ней – толстый свитер и темные очки, поднятые на лоб. Мужчина, полузакрыв глаза, смотрел куда-то в горы, а она смотрела на него с легкой улыбкой. Если бы кто-нибудь без предварительных объяснений показал мне этот снимок, отпечатанный на современной фотобумаге и без надписанной даты, я наверняка решил бы, что это фотография Мадам. Те же ясные глаза, тот же рисунок рта и линия носа. Отличались они только в одном: если лицо Мадам было строго и резко очерчено (что придавало ей сходство с диковинной птицей), то черты ее матери отличались мягкостью и нежностью, а взгляд светился лаской. Возможно, это объяснялось тем, что она ждала ребенка. Нет, дело не только в этом. Значит, холодную бесчувственность и суровость Мадам унаследовала от отца?

– Так вы говорите, – отозвался я наконец, ухватившись за конец веревки, предусмотрительно оставленной на предыдущем траверсе, – у нее был сильный характер…

– О, да, – закивал он головой. – Несмотря на кажущуюся природную хрупкость, она была сильной и смелой женщиной. К превратностям судьбы относилась спокойно и разумно, даже, я сказал бы, с юмором. Умела пошутить даже тогда, когда было совсем не до смеха. Ты, наверное, знаешь, как женщины боятся родов… как они нервничают, когда ждут ребенка…

– Да, я кое-что слышал об этом, – пробормотал я неуверенно.

– Теперь представь себе, как на них может подействовать резкая перемена обстановки, климата, условий жизни, оторванность от дома, неуверенность в завтрашнем дне.

– Да уж, могу себе представить, – подпустил я взволнованности в голосе, скользя между тем взглядом по полкам.

– А она не изменилась. Оставалась такой же: спокойной, умиротворенной; к самой себе и к той ситуации, в которой она оказалась, относилась с юмором и самоиронией. Я знаю об этом не только от него, – пан Константы кивнул на снимок, после чего отложил альбом и с маленькой полки под лампой взял потрепанную книжку, обернутую бумагой. – Это тоже ее характеризует, – он бережно открыл книгу на титульном листе, на котором видны были напечатанные готическим шрифтом слова и выцветшее, написанное карандашом посвящение, а рядом, на фронтисписе, хорошо сохранившаяся фотография фасада дома с ведущими к нему невысокими ступенями. – Jugendleben und Wanderbilder [106]106
  Годы юности и описание путешествия… (нем.)


[Закрыть], – прочел он, продемонстрировав отличное произношение, название книги, а затем, ведя пальцем по строке, выходные данные внизу страницы. – Danziger Verlagsgesellschaft, Danzig, 1922. Гданьское издание воспоминаний Иоанны Шопенгауэр, – пояснил он и взглянул на меня. – Тебе что-нибудь известно об авторе этих воспоминаний?

– Только что она была матерью знаменитого философа… – смутившись, ответил я.

– И этого достаточно. А как думаешь, почему ее воспоминания опубликовали именно в Гданьске?

Я пожал плечами:

– Не знаю… Понятия не имею.

– Потому что она там родилась, – укоризненно сказал он, будто незнание этого факта было чем-то позорным. – Вот здесь, как раз в этом доме, – он указал на фронтиспис, – на «южной» стороне улицы Святого Духа. Впрочем, ее знаменитый сын, философ, тоже здесь родился. Тебе об этом не рассказывали на уроках философии, или как это теперь называется?

– Пропедевтика… – начал я, но он не дал мне закончить.

– Вот именно! Пропедевтика! – с усмешкой повторил он длинное, нескладное слово. – Пропедевтика марксизма!

Я хотел поправить его (предмет назывался «пропедевтика философии»), но вовремя остановился. Ведь, в сущности, он был прав. А пан Константы продолжал с издевательской снисходительностью:

– Да, нельзя требовать, чтобы на уроках введения в… ленинизм и марксизм изучали биографию Артура Шопенгауэра, тем более рассказывали, где он родился и где появилась на свет его достопочтенная маман: а произошло это, как назло, в городе Пястов [107]107
  Пясты – первая династия польских королей. (Примеч. пер.)


[Закрыть], Гданьске! Насколько, к примеру, важнее и почетнее, что в неком Поронине гостил Вождь Революции! Но хватит об этом! Я отвлекся от темы…

Это редкое издание, которое сейчас перед тобой, по какому-то странному стечению обстоятельств оказалось во Франции. И они, – он снова кивком головы указал на старый альбом, отложенный минуту назад на полку секретера, – нашли его у букиниста, когда были в Париже. А потом, уже с Альп, прислали мне в подарок, то есть она прислала, с этим посвящением, прочти… – и он протянул мне книжку.

Я взял ее у него и жадно впился глазами в выцветшие карандашные строчки. Ровные ряды фраз с мелкими, четкими буквами складывались в послание следующего содержания:

Смотри главу тридцать девятую.

Мои странствия по сравнению с ее невзгодами – детские забавы.

Нет причин для опасений, он не станет угрюмым философом и, кем бы он ни был, мизантропом не будет.

Denn

Wie du anfingst, wirst du bleiben,

So viel auch wirket die Not Und die Zucht, das meiste namlich Vermag die Geburt,

Und der Lichtstrahl, der Dem Neugebornen begegnet.

Константы от К.

1 января 35-го года.

Я поднял взгляд от книги.

– Ты, наверное, не все понял… – загадочно улыбнулся пан Константы.

– Конечно, ведь я же не знаю немецкого, – ответил я ему подкупающей улыбкой.

– Ну, этот отрывок стихотворения не самый важный! – Он сделал шаг в мою сторону и, водя пальцем, строчку за строчкой перевел текст на польский:

 
Ведь каким ты родишься,
таким уж и останешься;
сильнее невзгод,
сильнее воспитания
та минута рождения,
когда луч света
встречает новорожденного.
 

Это из «Рейна» Гельдерлина. Одно из самых известных стихотворений этого поэта. Ты знаешь, где истоки Рейна?.. – вопрос прозвучал риторически.

Анализируя самые разнообразные варианты этого визита, я и предположить не мог экзамена по географии.

– Где-то в Альпах, – попытался я отвертеться. – Где-то в… на Альпах в Splügen, – пришел мне на помощь Мицкевич с названием своего известного стихотворения.

– Близко, но неточно, – строго оценил мой ответ пан Константы и привел точные данные. – В предгорьях Сен-Готарда и Адулы, – после чего, подняв голову и чуть прикрыв глаза, начал декламировать по памяти прекрасные, плавно льющиеся немецкие строфы, подчеркивая ритм стихотворения (передаю в переводе):

 
Теперь же из сердца гор,
из глубин, сокрытых
под серебряными вершинами и радостными травами,
где стоят испуганно леса,
а над ними скалы,
возносясь главами, день за днем
угрюмо смотрят вниз,
как раз оттуда,
из бездны ледяной, послышался
мне тихий голосок младенца,
что о милосердии молил…
 
 
То голос был наиблагороднейшей из рек,
Рейна – рожденного свободным…
 

В те годы это было мое любимое стихотворение, – отметил он и продолжал: – Я знал его наизусть от буквы до буквы. И она знала его от меня. Поэтому и цитировала, как бы давая мне знать, что мудрость стиха проникла ей в сердце и поддерживает в трудную минуту. Но, скажу я тебе, не это здесь главное. Важна шутка вот в этой фразе, – он показал пальцем на строчку со словами «Нет причин для опасений». – Но, чтобы ее понять, необходимо знать… главу тридцать девятую.

Neununddreißigster Kapitel [108]108
  Напечатано готическим шрифтом. (Примеч. пер.)


[Закрыть]начиналась на двести тридцать четвертой странице и была одной из последних.

Открыв эту страницу, я начал постепенно строчку за строчкой переводить текст. Некоторые фразы и слова были подчеркнуты, а поля пестрели крестиками, галочками и восклицательными знаками.

– Она разбиралась в готическом шрифте, – с уважением отметил я, чтобы в то же время напомнить, что сам ничего не понимаю.

– Невелика наука, – небрежно бросил он. – Что же касается ее, – он снова указал на альбом, – она знала несколько языков. Бегло говорила по-итальянски и неплохо по-английски.

– Да-да… – придав голосу смиренную интонацию, пробормотал я и покивал головой, давая понять, что жду дальнейших комментариев.

И он наконец приступил к ним.

– Иоанна Шопенгауэр описывает здесь путешествие, которое она совершила, будучи беременной (как раз сыном Артуром, будущим философом), из Лондона в Гданьск в декабре 1787 года от Рождества Христова.

Ее муж хотел сначала, чтобы она рожала в Англии, так как это давало ребенку право на британское гражданство (исключительно полезное в смысле карьеры крупного коммерсанта, каким он желал видеть своего сына), однако со временем он одумался и решил вернуться с женой в родной город.

Они ехали через Дувр, Кале и Лилль до Антверпена, а затем через Вестфалию до Берлина и дальше. Сегодня такое расстояние можно преодолеть за полтора суток (я уж не говорю об авиаперелетах), а тогда подобное путешествие продолжалось не менее четырех недель и сопряжено было с бесконечными хлопотами, неудобствами и даже опасностями.

В Дувре, к примеру, их посадили на корабль только глубокой ночью, около трех часов, когда переменился ветер. Не успев как следует проснуться, они приехали в порт, и муж Иоанны не разрешил ей подниматься на борт судна обычным тогда способом: по шаткому трапу без поручней. Он потребовал, чтобы ее подняли в кресле, как особо пенный груз, но сначала для проверки канатов на прочность опробовали эту операцию на нем. Матросы согласились, только когда им посулили щедрое вознаграждение, и беременная женщина вслед за своим заботливым мужем под ледяными ударами порывистого ветра вознеслась в кромешной тьме на высоту третьего этажа.

Едва они отошли от берега, как началась страшная буря. Судно бросало из стороны в сторону, а волны перекатывались через борт. Они добрались до Кале через четыре часа изнурительного плавания, измученные морской болезнью и пронизывающим холодом.

Другого рода приключение ждало их в Антверпене, известном, в частности, своими горячими серными источниками. Иоанна по-детски восхищалась этим чудом природы, но когда она набирала в стакан воды из кипящего озерка, то ошпарила себе руку и потеряла дорогое колечко.

Однако самое тяжелое испытание их поджидало, когда они проезжали Вестфалию. Ухабистые дороги взывали о милосердии к Небу: коляску трясло и раскачивало, а колеса вязли в грязи. В придорожных гостиницах хозяйничали мыши и крысы, а на кухне, единственном месте, где можно было обогреться, поднимались клубы дыма, потому что топили по-черному, без дымоходов. Человек задыхался там через несколько минут. Дым не мешал только угрюмым местным крестьянам, которые к тому же ухитрялись курить там свои трубки.

Ко всему прочему, уже за Оснабрюком поздним вечером, под проливным дождем сломалась у коляски ось, и они остановились в открытом поле. Позвали подмогу: полдюжины парней с ближайшего хутора, чтобы они помогли перетащить коляску, и местного верзилу, славящегося своей силой, чтобы он на руках донес измученную Иоанну до гостиницы или какого-нибудь дома. Верзила действительно отличался огромной силой: как перышко, он поднял беременную женщину, но, вот беда, страдал астмой и вынужден был останавливаться каждую минуту, чтобы отдышаться, и тогда, понятное дело, опускал несчастную на землю, куда попало (к тому же было темно).

Кроме того, будто прежних неприятностей им было мало, Бог именно в тот день призвал пред лик свой единственного кузнеца, жившего поблизости, и для починки коляски пришлось посылать за другим, в дальнюю деревню. Он явился только на следующий день, сковал сломанную ось и потребовал непомерной платы. Муж Иоанны решительно отверг его домогательства, тот, однако, не уступал, и разразился страшный скандал. В конце концов, решено было передать дело в суд, который как раз в это время собирался в одной из ближайших деревень.

Но судья не вынес однозначного приговора, который мог бы удовлетворить хотя бы одну из сторон. Он пришел к выводу, что починка оси работа… творческая и ее нельзя оценить без предварительной консультации хотя бы с тремя другими кузнецами. Поэтому или стороны будут дожидаться профессионального вердикта (на что потребуется несколько дней), или востребованная сумма останется в суде, который соответствующим образом распорядится ею после экспертной оценки.

Смирившийся должник выбрал, разумеется, второй вариант (простившись в душе со всей суммой залога), в то время как гордый кузнец остался недоволен: то ли он не верил суду, что когда-нибудь получит хотя бы часть надлежащей ему суммы, то ли его просто злило, что он вынужден будет ждать получения денег за честно выполненную работу. Поэтому он решил сам добиваться справедливости, для чего сломать то, что сам же починил. С огромным трудом его смогли удержать, когда он, выкрикивая страшные проклятия, направился с топором в руках к коляске. Вскоре стало ясно, что кузнеца и удерживать не стоило, потому что ось сама развалилась через пару часов езды, что обрекло несчастных путешественников на очередные неприятности, хлопоты и расходы.

– Теперь тебе все понятно? – закончил пан Константы, высоко подняв брови.

– Похоже, результатом всех этих злоключений стало… рождение… философа?

– Точнее, какогофилософа. Какого вообще человека. На эту тему ничего не можешь сказать?

– Его мировоззрение было крайне пессимистичным, – выдал я формулировку, достойную Агнешки Вонсик.

– Вот именно! К тому же он был очень неприятным типом. Анахоретом, чудаком и неврастеником. Человеконенавистником и отъявленным трусом.

– Но как прекрасно он писал! – тут я проявил упрямство, чтобы подсказать ему, что я понял шутку и готов продолжать игру. – А как он был талантлив! Почему бы не в этом усматривать последствия невзгод, перенесенных им в эмбриональном состоянии, еще до рождения? На месте этой пани, – я опять открыл книжку на титульной странице и положил ладонь на выцветшие строки посвящения, – мне пришла бы на ум другая шутка. После фразы «Мои странствия по сравнению с ее невзгодами – детские забавы» я бы написал с грустью и печалью: «Увы, он не будет гением».

– Ты недоволен своей преподавательницей? – спросил он со странной улыбкой. – Она очень умна.

«Тревога, впереди мины! – загорелась у меня в мозгу красная лампочка. – Нужно отходить, и немедленно!»

– Конечно, – деловито согласился я, будто ученику ставил оценку. – Но она далеко не гений. – И резко изменил направление разговора: – Но если уж о ней зашла речь: пан Ежик назвал ее, как мне помнится, «La Belle… Victoire», не так ли?

– Ты не ослышался, – ответил пан Константы, продолжая улыбаться.

– Так откуда такое прозвище?

– Ты не понимаешь, что значит «belle»? – с иронией спросил он. – Мне почему-то не верится, что ты не знаешь этого слова, ведь ты ее ученик.

– Пан Константы, вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю, – я тоже улыбнулся. – Меня интересует только имя, а не прекрасноепрозвище.

– Не могу понять, о чем ты? Имя как имя, что тебе показалось в нем странного? – он явно смеялся надо мной, припрятав что-то за пазухой.

– Нет, ничего, – я закрыл «Воспоминания» Иоанны Шопенгауэр и положил книгу на полку, рядом с альбомом. – Только я впервые слышу, – в этот момент я старался не смотреть в глаза собеседнику, – чтобы ее так называли.

– Да, это ее второе имя. Разве оно хуже первого? Если бы ты знал, почему ей дали второе имя, ты бы наверняка согласился, что оно намного важнее первого, – он взял гданьскую книжку и поставил ее на полку.

– «По какой причине» ей дали это имя или «в честь кого»?

– «По причине» и «по случаю».

– Так как же это случилось и когда? – как бы в шутку спросил я. – Меня любопытство заело. В тридцать пятом году?

– Кто тебе сказал, что в этом году?

– Она тогда родилась.

– Это не значит, что ее сразу же крестили.

– А когда это произошло?

– Только двумя годами позже, осенью тридцать седьмого.

– Почему так поздно?

– Ха, непростой вопрос, – он снова лукаво улыбнулся.

– Вы разожгли во мне любопытство.

– Они хотели крестить ее в Польше. Поэтому медлили с этим до возвращения домой. А позже я, честно говоря, даже не знаю, чего они дожидались.

– Так что же случилось осенью тридцать седьмого года, когда они, наконец, решились на этот шаг?

– Кое-что случилось!.. – Он помрачнел и замолчал на несколько долгих мгновений. – Он принял решение, – продолжал он вполголоса, – которое связано было с риском для жизни. Поэтому хотел уладить все семейные дела.

– Опять какое-нибудь восхождение?… Гиндукуш? Гималаи?

– Нет, нет, – возразил он с печалью в голосе. – Хуже, намного хуже.

– Хуже? – не выдержал я. – Так расскажите, пожалуйста, пан Константы!

– Я как раз думал, стоит ли тебе об этом рассказывать, – он блуждал взглядом где-то в пространстве. – Что-то я чересчур разболтался, – он неодобрительно покачал головой. – Эти дела не для тебя.

Я был потрясен и сбит с толку. После таких рассказов, после таких откровений вдруг ни с того ни с сего столь разительная перемена! Я лихорадочно искал способ изменить ситуацию в свою пользу, отлично понимая, что если этого не сделаю, то, возможно, навсегда упущу шанс узнать правду. Необходимо заставить его рассказать то, что и так вертелось у него на языке, иначе все мои труды пойдут прахом.

Я на мгновение закрыл глаза и сыграл va banque.

– Это не fair, – сказал я. – Вы сами, пан Константы, начинаете, а потом обрываете на полуслове… Чем я заслужил, чтобы ко мне относились как к ребенку?

– Ты прав. – (Я вздохнул с облегчением.) – Так действительно нельзя. – Пальцами правой руки он сжал лоб, потом провел ими по выбритым щекам и, передернувшись от внутреннего напряжения, решился: – Хорошо, я расскажу тебе. Только ты должен обещать, что ни с кем, ни при каких обстоятельствах! не будешь об этом говорить. Обещаешь?

– Разумеется.

– Помни, ты дал мне слово! – он поднял руку с вытянутым вверх пальцем. – Той осенью неожиданно для всех он принял решение поехать в Испанию, где уже полтора года шла гражданская война. Поэтому ребенку дали второе имя, Виктория.

После таинственного пролога, который предшествовал его ответу, я ожидал чего-то совсем необычного, однако и то, что я услышал, оказалось сюрпризом.

– Насколько я понимаю, не в туристическую поездку…

– Правильно понимаешь, – подтвердил он с легкой иронией.

– Он был коммунистом?

– Ты когда-нибудь видел коммунистов, которые крестили своих детей?

– Ну, собственно…

– Собственно, собственно! – в шутку передразнил он меня. – Я так и знал, что ты начнешь меня расспрашивать, поэтому и прекратил этот разговор. Ведь это целая история, в детали которой я предпочел бы не вдаваться. Но слово не воробей. – (Я вновь вздохнул с облегчением.) – Отступать поздно, – он опять блуждал взглядом в пространстве, собираясь с мыслями.

– Извините, прежде чем вы продолжите… – я стремился понадежнее закрепиться на отвоеванном плацдарме, – позвольте мне снять это, – я расстегнул несколько пуговиц на куртке.

– Снять… снять… – рассеянно повторил он.

– Мне что-то жарко.

Он, однако, не отвечал, его, очевидно, что-то мучило. По направлению его взгляда на решетке стоял телефон с подложенным под него войлоком.

– Знаешь что? – очнулся он наконец от задумчивости.

– Да-а-а? – отозвался я вполголоса, повысив степень боевой готовности.

– Ты не будешь возражать, если мы прогуляемся? Я сегодня еще не выходил из дома. Охотно подышал бы свежим воздухом.

«Что он, черт побери, замышляет! – меня охватила тревога. – Нужно быть поосторожнее, а то он улизнет от меня!»

– На улице холодно и неуютно, – попытался я блокировать его намерения. – Типично октябрьская погода. Мерзость, да и только.

– Тебе все равно домой возвращаться. Может, лучше в компании?

– Конечно, – охотно согласился я. – Я только сомневаюсь, что такая мерзкая погода будет способствовать беседе. Боюсь, что нет…

– Во всяком случае, не помешает. А стены… сам знаешь…

– Что – стены? Не понимаю.

– И стены имеют уши! – с подчеркнутой многозначительностью произнес он, давая понять, что говорит очевидные вещи, и направился в прихожую.

Я, нервничая все сильнее, поспешил за ним.

– Погаси свет у меня в комнате, – попросил он, надевая плащ.

Я послушно вернулся в его кабинет и нажал выключатель на деревянной подставке лампы. Глаз успел удержать картинку первой страницы бумаги, заправленной в валик машинки. Вверху, в левом углу были напечатаны имя, фамилия и адрес пана Константы, немного ниже, справа, стояла надпись «Министр Внутренних дел», а еще ниже, посредине строки, виднелись заглавные буквы: «ИСКОВОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ».

– Вот твои перчатки! – донесся до меня из прихожей голос пана Константы.

– Где же они были? – отозвался я, покидая кабинет.

– На вешалке, за моим беретом, – он уже успел одеться и ждал меня.

– Ну что, идем?

– Идем.

Дверь закрылась, щелкнул замок.