355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Антоний Либера » Мадам » Текст книги (страница 5)
Мадам
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 17:37

Текст книги "Мадам"


Автор книги: Антоний Либера



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Таким образом, Мадам оказалась не столько величественной и деспотичной монархиней, жестокой и безжалостной к своим подданным, от унижения которых она испытывала гнусное наслаждение, сколько бесчувственным ангелом, таинственным сфинксом, застывшим в ином измерении, в иной пространственно-временной форме. Ее абсолютная закрытость, формализм поведения и ледяное спокойствие были настолько незыблемы, что она даже не замечала примитивных ухищрений ее отчаявшихся обожателей с первых парт, которые умышленно роняли на пол карандаши или учебники, чтобы, наклонившись за ними, заглянуть ей под юбку. Она не могла не понимать, зачем проделываются такие трюки, они были слишком откровенны, однако никак на них не реагировала. Точнее говоря, она и допустить не могла, что усилия ее воздыхателей будут хоть сколько-нибудь вознаграждены. Ее поза была столь идеальной, что если бы даже кто-нибудь весь урок с биноклем у глаз пролежал под самым столом, то и тогда бы ничего не увидел. Однажды, когда специально сброшенный с парты карандаш откатился слишком далеко, она немедленно подняла его, не прерывая темы урока, и, как будто ничего не случилось, положила в шкаф. На отчаянные жесты пострадавшего – мол, ему нечем писать – она не обратила ни малейшего внимания и продолжала урок.

Да ей и делать-то ничего не приходилось, чтобы окружающие испытывали из-за нее страдания. Этой цели служила та пропасть, которая нас разделяла. Пухлые девушки с едва обозначенными формами, с неопределившимися чертами лица, с бледной ноздреватой кожей и потными ладонями чувствовали себя рядом с ней маленькими гадкими утятами, насквозь протухшими и провонявшими. Даже первые красавицы шансов не имели. О парнях нечего и говорить. Прыщавые, со мхом первой поросли на щеках, с ломающимся голосом и с некоординированными движениями – они в ее присутствии испытывали муки стыда и адское унижение.

Она была благородной розой в пору наивысшего расцвета; легким прекрасным мотыльком, а мы – по собственным ощущениям – даже не зелеными бутонами, у которых, по крайней мере, есть шанс со временем сравняться по красоте со зрелыми роскошными цветами, а негодными сорняками, растущими у дороги, или, еще точнее, отвратительными личинками, застывшими в мерзких позах в коконах невинности.

Класс жил от французского до французского, будто в гипнозе. Ребята тосковали, ходили угрюмые и осоловелые, с нездоровым румянцем на лице или с кругами под глазами, что не оставляло сомнений, чем они занимаются. Девушки, как угорелые, метались из угла в угол, вели дневники, в которые скрупулезно записывали, во что на последнем уроке была одета Мадам, в какую юбку, платье или костюм, какой платочек повязала на шею, какой использовала макияж, свидетельствовала ли ее прическа, что она недавно побывала у парикмахера. По этим записям в дальнейшем составлялись каталоги и описи: у девушек, будто тайных агентов и, одновременно, архивистов Комитета безопасности, было почти полное представление о гардеробе Мадам и ее косметическом наборе. Они смогли докопаться до таких мельчайших деталей, как фирма туши для ресниц и номер губной помады, знали, что она носит недостижимо дефицитные по тем временам колготки, а не чулки на резинках и что один из ее бюстгальтеров – черный (однажды, когда она писала на доске и высоко подняла руку, на мгновение мелькнула черная бретелька).

Это страшное напряжение получало разрядку только в болтовне.

В бесконечных дискуссиях и на аналитических совещаниях рассматривались все новые идеи и гипотезы. Одна из них пользовалась особой популярностью. Ее суть заключалась в том, что Мадам… фригидна. Правда – как обычно в таких случаях – никто толком не знал, что означает данное понятие, но именно это делало его столь привлекательным.

По данному вопросу сложились три точки зрения.

В соответствии с первой – можно сказать, наиболее радикальной – утверждалось, что фригида – это женщина, почти полностью лишенная детородных органов; ее «мочеполовая система» ограничивается лишь мочеиспускательным каналом. Эту точку зрения отстаивала самая примитивная часть класса, так называемые «радикалы».

Вторая точка зрения была несравненно более умеренной, я бы сказал, гуманистичной, что давало выход надежде и фантазии. Ее приверженцы считали, что фригида – это просто чувственно и сексуально не разбуженная или заторможенная женщина. Однако это заболевание, при таком подходе, не рассматривалось как нечто неизлечимое, наоборот, оно легко поддавалось лечению. Но наиболее любопытным и, пожалуй, важнейшим элементом этой гипотезы, точнее, элементом, который в ней обязательно присутствовал, было твердое убеждение ее сторонников (прозванных за это «романтиками»), что в области теории устранения названного недостатка в сексуальном развитии именно они являются непревзойденными специалистами. Да что там в области теории! На практике тоже. Короче говоря, если бы Мадам обратилась к ним с этой проблемой, то они мигом бы все уладили, и ей только бы и оставалось, что наслаждаться всей полнотой жизни.

И, наконец, третья точка зрения, наиболее, пожалуй, своеобразная, которую отстаивали исключительно девушки. По их мнению, быть фригидной – значит любить только саму себя. Девушки считали Мадам настолько совершенной, что она просто не нуждалась в мужчинах. Мало того, она ими пренебрегала и брезговала. Зато обожала саму себя, а из этого следует, что и общаться физически тоже могла только сама с собой. В основном это общение в их понимании сводилось к неустанному уходу за собственным телом, что граничило с ласками, к многочасовым ваннам, наполненным душистой пеной, к умащиванию кожи кремами и ароматическими маслами, массажам живота и грудей, нанесению масок на лицо и, наконец, к расхаживанию по квартире нагишом и разглядыванию себя в зеркале. Словом, это был редкий случай женского нарциссизма.

Ко всему прочему добавился «Пепел» Жеромского. Как раз в это время на экраны кинотеатров вышел двухсерийный фильм Анджея Вайды по этому роману, входящему в школьную программу, что имело совершенно неожиданные последствия.

Роман Жеромского мы уже проходили. Особого интереса он не вызвал, и вряд ли кто-нибудь внимательно читал этот внушительный трехтомный труд, а Рожек Гольтц вообще в него не заглядывал. Поэтому и его экранизацию мы встретили довольно равнодушно. Повторение скучных уроков многочасовым фильмом казалось никому не нужным, а сравнение кинообраза с литературным первоисточником никого не вдохновляло. Мало кого трогала и горячая дискуссия, разгоревшаяся в прессе и на телевидении вокруг фильма Вайды, которого, как всегда, упрекали в шельмовании национальных святынь и в дешевом фиглярстве. Однако на «Пепел» ходили, и по много раз!

Фильм привлекал молодого зрителя тремя короткими сценами. В первой красивая, молоденькая героиня, собираясь ко сну в своей девичьей спальне, необыкновенно эффективным образом греет у камина голые ноги, высоко подняв ночную рубашку и бесстыже выгибаясь к огню. Во второй сцене ту же героиню уже через несколько лет на живописном пленэре скалистых Татр насилуют разбойники-гурали, что опять давало возможность увидеть ее ноги, обнаженные и возбуждающе раздвинутые. Наконец в третьем эпизоде группа одичавших польских солдат, сражавшихся на стороне Наполеона в позорном испанском походе, устраивает оргию в захваченной Сарагосе, мерзко измываясь над смуглыми испанскими монашками.

Все эти сцены не были подчеркнуто циничными, они не отличались чрезмерной непристойностью или жестокостью, однако, особенно для польского кино, превосходили прежние рекорды смелости. Не последнюю роль здесь играл еще и тот факт, что изнасилованной красоткой была Пола Ракса, молодая звезда тех лет с пронзительно светлыми глазами и с по-девичьи ломким голосом, объект эротических воздыханий тысяч старшеклассников. Ее знали по многим молодежным фильмам, где она играла легкомысленных, но невинных девушек, смущающих и соблазняющих юношей и мужчин, не позволяя им, однако, даже поцеловать себя. Увидеть теперь, как ее безжалостно насилуют татранские разбойники – будто в отместку за ее прежние издевательства над мужским полом, – было неплохой потехой. А уподобиться польским солдатам, сражающимся на испанской земле за неправое дело, тоже доставляло удовольствие, но несколько иного рода.

Бысь рассказывал, что в одном из кинотеатров механик за небольшую плату устраивает после последнего сеанса специальные просмотры, многократно повторяя только эти три сцены и останавливая пленку на самых откровенных кадрах – например, когда Пола Ракса стоит перед камином с высоко поднятой ногой, обнаженной почти до бедра.

(Кстати сказать, в связи с рассказом Быся разгорелась совершенно абсурдная дискуссия: возможно ли вообще в обычном кинопроекторе остановить пленку для стоп-кадра. Всезнающий Рожек Гольтц доказывал, что такая операция приведет только к расплавлению пленки, а не к остановке кадра. Чуть до драки не дошло.)

Как бы то ни было, но такой, пусть и специфический, интерес к фильму имел (хотя бы чисто внешне) положительные последствия: молодежь сама, без принуждения, вновь обратилась к шедевру национальной классики, к которому раньше относилась с изрядной долей пренебрежения. Но что это было за чтение и каким потребностям отвечало?

Книгу открывали в основном для того, чтобы найти в ней сцену изнасилования в горах, надеясь, что, быть может, на словах будет сказано больше, чем в коротком эпизоде фильма. И тут для читателя начиналось полное неожиданностей приключение. Оказывалось, что эпизод, который на экране продолжался менее минуты, в романе готовился с эпическим размахом, растянувшись на три главы, и представлял собой как бы отдельную новеллу: историю короткой страстной любви двух героев, закончившейся трагическим финалом.

Сначала «любовники», которым наскучила тогдашняя светская жизнь, садятся в «краковскую фуру», чтобы убежать в горы (глава под названием «Там…»). Затем они поселяются в отдаленной хижине на краю леса, чтобы в состоянии почти постоянного экстаза провести там нечто вроде медового месяца (глава с красноречивым названием «Горы и долины»). И, наконец, когда они однажды неосмотрительно остались на ночь в горном ущелье, на рассвете на них напали разбойники (глава «Окно в скалах»). Вот тут-то и происходит сцена изнасилования, после которой героиня от безысходности совершает самоубийство, бросаясь в пропасть.

Среди школьников эта история приобрела просто неслыханную популярность. Ею зачитывались, цитировали наизусть целые страницы текста, обсуждали мельчайшие детали. Ни на одном уроке литературы, ни одно произведение не возбуждало столько споров, столько рассуждений и домыслов. Особое внимание уделялось, ясное дело, тем деталям, которые предположительно были связаны с сексом. Предположительно – потому что поэтический язык повествования, нашпигованный метафорами и непривычной для нас лексикой, никогда не называл ничего прямо, по имени.

До бесконечности анализировалась такая, к примеру, фраза: «Изнеможение вырывало из тел человеческую страсть», что понималось двояко: или усталость после восхождения ослабляла половую потенцию героев, или, наоборот, ее усиливала. Одни, во главе с Рожеком Гольтцем, считали, что загадочный глагол не может означать ничего иного, кроме « расслабления»,то есть упадка сил, иначе это был бы полный абсурд. Другие, в основном «романтики», придерживались противоположного мнения: они упрямо доказывали, что опорное слово («вырывала») здесь означает « обостряла» или, точнее, «выжимала», даже «выдавливала» (как из тюбика выдавливают остатки зубной пасты), в данном случае: сексуальную потенцию, которая чрезмерно, просто хищнически эксплуатировалась героями. И в подтверждение своего тезиса они наизусть цитировали две фразы, которые звучали следующим образом:

«Поднявшись на эти вершины, они отбросили прочь от себя не только твердь и воды и стряхнули со стоп своих прах земной, но также выходили духом из костей своих, жил, тела и крови. И постигали тогда высшие наслаждения, будто припав к истокам счастья вечного, у границ мира сего, в страсти небесной».

« Выходили духом из тела…»– с нажимом подчеркивали «романтики», – это не может означать ничего иного, как то, что они оставались только телом, голым, звериным инстинктом, «вырванным», то есть освобожденным от всех традиционных ограничений и запретов. Ведь это так очевидно!

Многократно мы возвращались также к той сцене, где герои – от избытка счастья – хотят совершить самоубийство, бросившись в пропасть. Однако этот отрывок привлекал читателей не своим поэтическим или драматическим содержанием, но двумя или тремя фразами в нем, которые имели совершенно самостоятельное и универсальное значение (почти у каждого владельца романа Жеромского эти фразы были подчеркнуты). Герой, которого возлюбленная уговаривает сделать роковой шаг, открывающий им дорогу «в страну блаженства», внезапно ни с того ни с сего обращается к ней тоном, не терпящим возражений, с таким вот повелением: «Ну, так раздевайся!» Через строчку становится понятным, что ему это нужно только для того, чтобы они перед прыжком в пропасть обвязались ее платьем и вместе ринулись в бездну. Однако первое впечатление, которое вызывали эти слова (решительный приказ любовнице раздеться), было настолько сильным, что «вырывало» их из контекста и наделяло самодостаточностью.

Затем следовало описание: «Она медленно, как во сне, встала и со своей спокойной улыбкой начала разрывать лифчик». Здесь опять были подчеркнуты три последних слова, как правило, двумя линиями, а на полях иногда стоял восклицательный знак.

Вслед за этим шел отрывок, в котором драматическое напряжение благополучно разрешалось: «Но когда из-под черного шелка сверкнуло плечо белее чистого облака, он приник к нему устами». Здесь, в свою очередь, ключевыми словами были, во-первых, «из-под черного шелка», а во-вторых, «приник к нему устами».

Ну и наконец трагическая финальная сцена: нападение, изнасилование и самоубийство. Детали этой сцены также пережевывались до бесконечности. Однако на этот раз внимание привлекали не подлые забавы, которым предавались бандиты, одетые «в черные засаленные рубахи и красные штаны», а то, что предшествовало этим страшным событиям, то есть сами обстоятельства нападения: когда и как на героев напали разбойники.

Из текста однозначно следовало, что нападение совершилось на рассвете, когда пара любовников спала, «накрывшись плащом». Однако герой понял, что произошло, только когда был уже связан – и как еще! – в четырех местах! В локтях, за кисти, в коленях и стопах. Его к тому же привязали к еловому пню, а в пещере полыхал костер, который успели развести разбойники. Возникал вполне резонный вопрос, почему он раньше не проснулся. Как вообще могло случиться, что он не почувствовал ни как его связывают, ни жара от костра, вообще не услышал никакого шума, а в сознание пришел – как сказано в тексте – только от «страшного предчувствия»?

Рожек Гольтц безжалостно издевался над этим фрагментом, буквально глумился над ним.

– Что за чушь! – кричал он. – Такое написать мог только тот, у кого с головой не в порядке. Меня разбудит скрип двери, жужжание мухи, слабый отблеск света, а его не разбудили семеро бандитов, которые связывали его, раздевали, привязывали к пню и при этом еще через костер прыгали! Это просто издевательство над здравым смыслом!

– Может быть, физику ты и знаешь, – возражал ему один из «романтиков», – но не на уровне физических отношений между мужчиной и женщиной. Это были последствия сексуального истощения. Если перед этим он драл ее днем и ночью без перерыва, то потом лежал трупом, как твой Антек после изнурительного труда. В этом нет ничего странного. Впрочем, Жеромский, как известно, был эротоманом и хорошо знал, о чем пишет.

Столь живой интерес к описанному в «Пепле» эпизоду в горах объяснялся вовсе не стремлением приобрести запретные знания во все еще мифологизированной сексуальной сфере, как могло бы показаться, и конечно же не эстетическими побуждениями, а чем-то совершенно иным. Его источником была… безнадежная любовь к Мадам Директрисе. И все эти литературные анализы и диспуты оставались только завесой, попыткой спрятаться от самого себя, сделав вид, что речь идет о каких-то, возможно даже, очень любопытных и забавных вещах, однако которые ни в коей мере не касаются тебя лично. А в действительности история, рассказанная «Жаждущим сердцем», как называли Жеромского в школьном учебнике, стала воплощением самых потаенных грез и томлений, связанных с Мадам. В воображении наших мечтателей прекрасная Хелена де Вит (так звали героиню, сыгранную Полой Раксой) была не кем иным, как школьным божеством, а объектом ее необузданных любовных утех, то есть ее неутомимым любовником, всегда становился тот, кто читал роман. Хотя никто и никогда не признавался в этом вслух, все и так было видно, даже невооруженным взглядом.

Что касается меня, то роман «Пепел» я прочел уже давно, книга – как и многим другим – показалась мне скучной, а эпизода в горах из-за его чрезмерного пафоса и многословия я просто не осилил. Прочитав первые две страницы и разобравшись, о чем идет речь, я пропустил несколько страниц в поисках продолжения основной линии повествования. Теперь же, наблюдая, что вокруг меня происходит, прислушиваясь к литературным спорам и чувствуя усиливающееся напряжение вокруг личности Мадам, я ощутил внутреннее беспокойство и даже душевный разлад. С одной стороны, я испытывал соблазн как можно быстрее открыть роман и узнать наконец – как бы из первых рук, – что стало объектом всеобщего увлечения и на чем основывается так до конца и не понятая связь этого произведения с окружающей действительностью, но, с другой стороны, гордость меня останавливала: я не хотел поддаться общим настроениям и скатиться, хотя бы в собственных глазах, до уровня дышащих похотью и одновременно впавших в сентиментальность товарищей – не говоря уже о страхе, что это станет известно; по общему мнению, все, кто читал тогда «Пепел», пылал тайной, ужасной страстью к холодной как лед Мадам.

Поэтому я упорно боролся с искушением и принципиально не притягивался к роману. Однажды я заметил в соседнем шкафчике оставленную кем-то книгу, аккуратно обернутую бумагой. Меня одолевала скука, и я взял книгу (как смотритель маяка из новеллы Станкевича) и сразу же открыл ее. Титульный лист был грубо вырван, а большинство страниц не разрезано. Я взглянул на текст. Да, это был «Пепел», второй том, с эпизодом «в горах». Мне не пришлось долго искать нужный фрагмент: страницы были разрезаны только на этих главах, а нижние углы страниц слиплись от многократного перелистывания.

Положив книгу под партой на коленях и приняв позу глубокой задумчивости (лоб опирается на правую руку, а левая служит для переворачивания страниц), я начал чтение.

Текст, который я читал, превзошел самые смелые ожидания. Я подозревал, что это всего лишь кич, изобилующий «охами» и «ахами», и приготовился хорошенько посмеяться. Но такого я не ожидал. Это было просто немыслимо – по ряду причин. Во-первых, потому, что Жеромский вообще это написал, что он мог написать нечто подобное! Во-вторых, уж если он это написал, то как решился опубликовать (и никто его не отговорил). В-третьих, ведь это был отрывок из книги, обязательной для изучения в школе. И наконец, это почти всем нравилось, этим зачитывались взахлеб! Теперь понятно, почему и зачем! Чтобы по такому образцу – в таком стиле и на таком фоне – переживать в воображении роман с пани директоршей!

Хотя, с другой стороны, может быть, не было в этом ничего странного. Ведь эта проза под грубым плащом карикатурно заактированного стиля и восторженного идеализма скрывала в себе нечто такое, что созревавшая молодежь, разгоряченная и возбужденная избытком гормонов, безошибочно чувствовала и находила. Это была извращенность и – обаяние извращенности. Здесь Жеромский несомненно давал выход своим навязчивым идеям, каким-то глубоко потаенным фантазиям и маниям, и самый возвышенный стиль повествования не мог этого скрыть. Один выдающийся философ назвал это классическим «признаком эксгибиционистских проявлений».

Но, прежде всего, то, что я читал, казалось просто смешным. Встречая напыщенные описания «долины-любовницы, мед и молоко источающей», манерные диалоги, пестрящие восклицаниями вроде «Какой же ты смелый, сильный и страшный!» – и лирические отступления о «вечности, которая давно миновала», я с трудом удерживался от смеха.

Но тут у меня возник один план. Что, если шуточку сыграть! Выписать самые смешные фразы и выражения, составить из них нечто вроде романтической поэмы в прозе и с невозмутимым видом представить на уроке литературы как произведение открытого при каких-то необычайных обстоятельствах поэта – единогласно признанного всеми филологами как гения, сравнимого с нашими национальными поэтическими титанами. Идея мне настолько понравилась, что целиком завладела моим воображением. Я продолжал читать уже только с определенной целью: какие выражения, метафоры и целые фразы можно использовать для моей мистификации, как я буду соединять их друг с другом, с чего начну и чем закончу.

Творческий порыв, который мною овладел, настолько оторвал меня от действительности, что я даже не заметил, как сзади подкралась ко мне Змея, остановилась надо мной и стала наблюдать, что я делаю. Как герой романа, который очнулся от каменного сна связанным по рукам и ногам, а разбойники уже вовсю гуляли в пещере, так и я понял грозящую мне опасность только в тот момент, когда ее костистая рука, будто проворная клешня гигантского рака, мелькнула у меня перед глазами и выхватила из-под парты книгу.

– Чем же мы так зачитались на уроке биологии? – начала Змея классический, в ее традициях воспитательный сеанс. – Наверняка это что-то интересное, но вот по теме ли урока? – Она открыла обложку. – Титульный лист вырван… страницы не разрезаны… Только здесь, посередине… даже грязные от рук усердных читателей. Посмотрим, может быть, и для нас найдется что-нибудь любопытное. – И она прочитала вслух:

– «Здесь на персях твоих был волк, здесь, где так колотится сердце! Но ты убил его. О, господин мой! Страшная морда волчья и белые клыки были уже здесь, у горла. Кривые когти впивались меж ребер, а бельмы уставились в очи твои. Какой же ты смелый, могучий и страшный! Какой несокрушимый! Сильнее, чем зима, чем лед, чем ветер! Сильнее, чем волк. И не страшен тебе никто на свете. Ни люди, ни звери! Ты прекрасен! Ты ужасен! Я дрожу от одной только мысли… Твоя я рабыня… О, милый… Там…»

Класс вздохнул с облегчением. Всем стало ясно, что урок прервался на долгую паузу, которую к тому же будут оживлять так называемые «хохмы» – в данном случае спектакль, суть которого заключалась в экзекуции провинившегося с помощью насмешек и издевок, что усиливало комичность ситуации.

– Ну, не совсем по теме, – продолжала тем временем Змея. – Мы сегодня волками не занимаемся.

Краем глаза я заметил, как несколько учеников тайком прячут в портфели свои экземпляры второго тома «Пепла». А Змея, немного изменив тон, приступила к основной теме педагогического разбирательства:

– Так вот что читает на уроке наш великий «шекспирист», краса и гордость нашей школы, лауреат прошлогодней «Золотой маски»! Какой-то убогий бульварный роман, сентиментальное чтиво для пансионерок, чушь для невежд.

С ней нельзя было не согласиться. Однако в моей ситуации я вынужден был защищаться.

– Это «Пепел» Жеромского, – пробормотал я вполголоса, как бы стараясь предостеречь ее от дальнейшей компрометации. – Роман из школьной программы.

Однако Змею это не сбило со следа.

– «Пепел» Жеромского! – повторила она с иронией.

– Роман Жеромского изучают в десятом классе, а не в одиннадцатом. Представь себе, что я, хотя и преподаю вам естествознание, но настолько-то знаю программу по литературе. Что-то поздновато ты взялся за чтение Жеромского. Это во-первых. А во-вторых, если уж ты такой добросовестный и прилежный, что восполняешь прежние пробелы по литературе на уроке, предназначенном для изучения биологии, то будь добр нам объяснить, почему страницы разрезаны только здесь, посередине, а остальные нетронуты. Вот, пожалуйста… – Она подняла вверху книгу, открытую на засаленных страницах. – Только здесь, на этих охах и вздохах…

Класс разразился смехом, а меня аж перекорежило от злости.

– Это не моя книга, – выпалил я, пытаясь спастись, что лишь ухудшило ситуацию.

– Не твоя? – прикинулась удивленной Змея. – В таком случае, чья же?

– Не знаю, – буркнул я раздраженно. – Она просто лежала.

– Лежала… – кивнула она с притворным сочувствием. – И ты взял ее и начал читать с середины…

– Книга именно так и открылась.

– Открылась! – биологичка не отступала ни на шаг. – Мало того что у тебя вкус, как у пансионерки, ты еще и заврался. Пытаешься скрыть свои пристрастия. Может быть, ты мне еще скажешь, что хотел лишь взглянуть на то, что другим так нравится?..

Так оно и было! Точно так! Но как я мог это доказать? Кто бы мне на слово поверил? Я вынужден был занять вторую линию обороны. Как бы окончательно потеряв самообладание, я воскликнул еще более резким тоном:

– Чего же, собственно, вы, пани учительница, от меня хотите? Чтобы я на уроке стал разрезать страницы книги с самого начала? На такое, простите, я не способен.

Это был неплохой маневр. Но именно поэтому Змея разозлилась еще больше.

– Ну, хорошо, – сухо сказала она. – Допустим. В таком случае, назови нам тему сегодняшнего урока.

– Кролик… Анатомия кролика… – начал я тянуть время, уже заметив развешанные на доске картинки с изображением этого млекопитающего с раскрытой брюшной полостью, где переплетались разноцветные внутренности.

– Великолепно! Превосходно! – воскликнула она поощрительным тоном, но с явной иронией. – Но что конкретно? Какие функции? Внутренние системы? Какие органы?

– Размножения, – услышал я шепот подсказки, но решил, что это шутка, своеобразная провокация, чтобы класс еще мог повеселиться за мой счет.

– Не знаю, не расслышал, – от отчаяния мне пришлось сдаться.

– Вот именно, так я и знала, – констатировала Змея с притворной грустью. – Надеюсь, ты понимаешь, что я вынуждена поставить тебе двойку, – она размашисто вписала отметку в мой дневник. – А теперь будь любезен запомнить, что мы изучаем сегодня половую жизнь кролика. Тема как раз для тебя. Странно, что ты ее не расслышал. Во всяком случае, к следующему уроку ты должен будешь хорошенько подготовить этот материал и красиво изложить его, так, чтобы ни у кого не возникли сомнения, что ты разбираешься в таких вещах.

Ее слова причиняли боль, а перспективы пугали. Однако самым ужасным было другое, о чем Змея даже не подозревала, когда безжалостно издевалась надо мной перед всем классом. Ведь складывалось неверное представление, будто и я тайком читаю пресловутый отрывок из романа. А этому существовало только одно-единственное объяснение: Мадам Директриса и мне разбила сердце.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю