Текст книги "Мадам"
Автор книги: Антоний Либера
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
СТРАШЕН СОН…
Я не мог заснуть. Лежал. А в голове царил сумбур. Образы, фантазии, незнакомые раньше ощущения. Все перемешалось, как в плохо смонтированном фильме. Навязчиво, неодолимо, болезненно. Наконец, под утро, я забылся. Но сон, в который я погрузился, не был ни сладким, ни бодрящим. Хотя начинался приятно.
Я летел самолетом. За окном вершины гор, заснеженные пики, искрящиеся под ярким солнцем, а рядом со мной – Мадам. Мы летим в Женеву. Я получил первую премию на литературном конкурсе за очерк о романтических путешествиях, и меня пригласили на церемонию вручения наград, на которую я должен был явиться со своим преподавателем. Меня переполняла радость и гордость. Я победил! Лечу на Запад! И куда! В Швейцарию! В страну легендарных Альп! И, более того, – с кем! И в качестве кого! В какой роли! Освободителя! «Гейста». Человека, благодаря которому она вырвалась наконец из большевистской неволи. Я чувствовал ее гордость за меня и благодарность. И несмелые мысли, рождающиеся у нее в голове:
«Язык… Литература… – говорили, казалось, ее глаза, – он все это уже знает. Он талантлив. Ему не нужна помощь. Но жизнь… страсть… мир чувств, наслаждений, любви, – она снисходительно улыбается, – об этом он и понятия не имеет! В этомя смогу ему помочь. Научить его любви, поставить его на ноги, крепко, на земле! Стать для него богиней сильнее матери! Родить его еще раз! Возродить! Стать его первой викторией!»
Смена декораций, как в кино. Другой план.
Мы поднимаемся на Монблан или на горную цепь Готарда, где берет свое начало Рейн. Мы уже у вершины. Я вижу базу Валло (известную мне по фотографии). Она идет впереди меня. Вдруг останавливается, смотрит на меня, после чего поворачивается и указывает рукой на вершину.
– Там… Видишь? Как раз там… – говорит она со странной улыбкой. – Я там должна была родиться. Однако этого не случилось. Мечта моего отца не осуществилась. Но пусть его желание исполнится иначе. Пусть там будет хотя бы зачат его внук, а мой первенец. Ты мне его подаришь. Сегодня ночью. И назову я его Артур. Будет красивым, как я, и печальным, как твоя душа. А писать будет, как… Симона де Бовуар. Иди ко мне! – она говорит не терпящим возражений тоном и протягивает мне руку, как Бог на фреске Микеланджело свежесотворенному Адаму.
Держась за руки, мы поднимаемся все выше и выше.
Кровавое солнце заходит, а с ним кончается последний день невинности.
Но что это? Где мы? Это не Альпы совсем. А Татры! Знакомый перевал. Бело-красные пограничные столбы. Предупреждающая надпись: «Внимание! Государственная граница!».
– Эй, гражданин! – слышу я зычный голос, и передо мной вырастает рослый, усатый сержант. – Попрошу документы.
Я лихорадочно шарю по карманам куртки и брюк и протягиваю ему проездной билет.
– Я не контролер! – рявкает на меня милиционер, и, когда он произносит эти слова, рядом с ним появляются двое мужчин в перлоновых куртках с блестящими бляхами, свисающими из-под лацканов, и один из них берет мой проездной.
– С проездным за границу? – презрительно морщится он.
– Нелегально! – многозначительно замечает второй.
– Предъявите паспорт или удостоверение личности! – сурово требует сержант.
Я опять роюсь в карманах и за отсутствием других документов протягиваю ему безотказное удостоверение шахматного клуба.
– Что это? – спрашивает сержант.
– Карточка клуба «Маримонт». У меня турнир в Словакии. Я чемпион по шахматам среди юниоров.
– Во-первых, никакой ты не чемпион, – слышится откуда-то голос Куглера, – в лучшем случае – вице. А во-вторых, и это звание ты получил нечестно. – И из пещеры в скале вылезает Таракан, а за ним – орава «черни».
Они как-то странно одеты. На них черные изношенные штаны и красные рубашки.
Бойцы испанских добровольческих бригад? Благородные домбровцы? Нет! Это «мраморные люди», переодетые разбойниками. Шахтеры, металлурги, крестьяне со скульптур Дворца культуры и аркад высотки на Маршалковской с тупыми, грубыми лицами и чудовищными лапами.
Куглер в правой руке сжимает вместо топора или ножа огромный молот, а вместо левой – у него крюк, как у капитана Гука [206]206
Один из персонажей романа Д. М. Берри «Питер Пен». (Примеч. пер.)
[Закрыть].
– Так вы спешите, как пытаетесь нас уверить, на турнир в Словакию, – говорит он с издевательской серьезностью. – И для этого вы взяли с собой полевой бинокль? – Он кивком головы показывает мне на грудь, где действительно висит этот оптический прибор. – И рассчитываете, что вам кто-нибудь поверит? – Он ехидно улыбается. – Мамочка – возможно. Но только не я. Со мной такие фокусы не пройдут.
– No passaran! No more! – кричат активисты-республиканцы.
– Сами слышите, – Таракан указывает крюком на банду. – Голос народа. Который требует разоблачить вас наконец.
– Разоблачить! Покарать! – подхватывает хор «черни».
– У меня нет выбора. Долг превыше всего, – он разводит руками с лицемерным сочувствием и начинает монолог в стиле обвинительных речей Вышинского (Андрея, прокурора):
– Итак, уважаемые товарищи, вы хотите узнать, кем на самом деле является этот «шахматный чемпион», «виртуоз» и «покоритель Татр», этот «одаренный всевозможными талантами эстрадный артист, поборник истины и добродетели»? Я дам вам ответ, руководствуясь лишь голыми фактами. Начнем с детства.
Когда рабочий народ и молодежь развивали в нашей стране массовый туризм, организуя экскурсии и походы тропою Ленина, он отдельно от всех, «в частном порядке» с неким паном Константы из буржуазной семьи (который носил бриджи!) ходил «сам по себе», «своей дорогой» и отлеживался в номере на двоих гостиницы над Морским Оком.
Когда пионеры-юнаки [207]207
Юнак – член молодежной организации «Служба Польши». (Примеч. пер.)
[Закрыть]из лагерей и отрядов «Службы Польши» физически закалялись, расчищая города от руин и помогая в поле, он отдельно от всех, «в частном порядке» спешил на уроки к «музыкальной даме» из помещичьей семьи (которая носила бархотку!) и согревал свои белые ручки дыханием.
Когда в шахматном клубе, где и я играл, начинающие шахматисты изучали Ботвинника и Таля, он, в отличие от других, во всем подражал инструктору из интеллигентской семьи (который каждый день приносил четвертинку водки в кармане!) и восхищался Рени и Капабланкой.
Идем дальше, как говорит товарищ Сталин.
Чему этот белоручка учится в родном доме? Может, марксизму, биологии, истории ВКП(б)? Может, хотя бы языку нашего Великого Брата? Советской литературе? Не будем тешить себя надеждой, товарищи! Ведь мы не верим в чудеса! Он учит французский! Этот язык – символ культуры мещанской интеллигенции, буржуазии и помещиков, этот реликт прошлого, выброшенный на свалку Истории! А остальное время проводит, слушая «Свободную Европу»! Дыша миазмами Запада!
Каковы семена и почва, таковы плоды и жатва! Что посеешь, то и пожнешь! Воспитанная в таких условиях личность порочна и зла. Сеет вокруг себя анархию. Бунтует. Замышляет измену.
Доказательства? Им нет числа! Возьмем для примера три.
С чего этот «артист» начал свою «карьеру», оказавшись в коллективе? Какое применение он нашел своим белым ручкам и выхоленным пальчикам, которыми привык перебирать клавиши на рояле? Может, удосужился помочь учителю пения? Может, участвовал в репетициях школьного хора? Может, поддержал наше «Экзотическое трио» в его благородной борьбе за «Золотого соловья»? О, нет! Он предпочитает джаз. Он организует собственный ансамбль. Для него идолом становится Тырманд, ренегат и клеветник, сбежавший на Запад.
Было такое? Свидетель Евнух!
– Если не хуже! – доносится откуда-то голос Евнуха.
– Как только мы отрубили голову этой вражеской гидре, продолжает Таракан, – она опять выросла в другом месте. В театральном коллективе, который он подчинил себе. Что он заставил играть своих товарищей? Какие пьесы? И, особенно, каких авторов? Советских или, хотя бы, российских? Или, может быть, отечественных, польских? Куда там! Исключительно западных. Реваншиста Гете! Эсхилов, Шекспиров И совершенно справедливо, что его подрывная деятельность была строго запрещена.
Свидетель Солитер! Было такое?
– Было, и намного хуже, – слышится голос Солитера.
– Вот именно! Но диверсант не посчитался с запретом Он обманом пробрался на Конкурс любительских театров и, втерев очки жюри, выклянчил первую премию. Кроме того, получил в подарок наручные часы производства ГДР, нашего союзника и друга по блоку. Что он делает с этим ценным подарком, посчитав его недостойным своей особы? Отдает нуждающимся? Обменивает на какую-нибудь полезную вещь? Хотя бы реализует в комиссионном магазине? Нет! Он варварски уничтожает его, дав выход таким образом своей глубокой ненависти к легкой промышленности социалистических стран и подрывая добрососедские отношения.
И третье доказательство из общего бесконечного ряда.
Несмотря на его явную враждебность к нашему строю и акты террора, мы в своем великодушии и вере в доброе начало в человеке не отвергаем его и оставляем в своем коллективе. Наоборот, даем ему шанс исправиться, протягиваем руку помощи.
Разрешаем принять участие в торжествах по случаю тридцатилетней годовщины начала гражданской войны в Испании. Пусть он хоть какую-то пользу принесет. Пусть сыграет столь дорогие нашему сердцу революционные песни. Как он ведет себя, получив это почетное задание? Сначала насмехается в свойственной ему манере, шутки шутит. А потом цинично требует непомерного вознаграждения в виде освобождения от уроков. И, наконец, устраивает заговор и саботаж!
Мы проверили в наших документах, кто такой Хоакин Родриго. И что оказалось? Это закоренелый франкист! А что реакционные элементы выкрикивали в зале после этих музыкальных пауз? Революционные лозунги? «Arriba parias»? «Долой Франко»?
Свидетели республиканцы!
– Кричали «фламенко давай»! – хором отвечают социалистические разбойники.
– Уважаемые товарищи! – продолжает речь неутомимый Куглер. – Зададим теперь главный вопрос. Он действовал в одиночку? Или был с кем-то в сговоре?
– Наверняка этот трус был с кем-то в сговоре!
– Так оно и есть! И знаете с кем? Это не укладывается в голове! С той, которая стоит рядом с ним! С прекрасной пани директрисой! О, измена высоко забралась!
Свидетель Солитер, скажите, ваша начальница присутствовала на торжественном заседании, посвященном юбилею гражданской войны в Испании?
– Нет. Ее место оставалось пустым.
– Вот именно! А почему? Потому что эта потомственная прислужница кровавого Франко, которая ненависть к народу всосала с молоком матери, до такой степени терпеть не может мир и прогрессивные силы, что лишь от вида и звука наших символов и лозунгов борьбы за освобождение угнетенных масс, как бешеная сука, корчится и воет, так что пена течет из пасти. И она испугалась, что этот припадок, справиться с которым не в ее силах, выдаст ее и разоблачит.
Ну, хорошо, тогда вы вправе задать вопрос, как в таком случае она вообще оказалась в сфере образования, тем более на столь высоком посту? Это ключевой вопрос!
Произошло это в результате подлого шантажа и давления со стороны враждебного нам государства – буржуазной Франции. Нам дали ясно понять, что если мы заинтересованы в доценте Доловы и в его всестороннем развитии, то должны согласиться на ее кандидатуру.
Свидетель Громе к! Так было? Вы подтверждаете?
– Да, полностью.
– Свидетель Доловы! А вы?
– Не могу отрицать, хотя я бы не относился к ней столь сурово. Учитывая интересы… внешней торговли и легкой промышленности (стержни для шариковых авторучек!).
– У вас благородное сердце! Но лес рубят, щепки летят!
Остается последняя фундаментальная проблема. Почему так засуетилась «сладенькая» Франция? Ей-то какой интерес?.. Или поставим вопрос иначе: чем же пани директрисазаработала такую невероятную поддержку?
Обойдем молчанием это позорище. Не будем пачкать наши уста названием этого преступления! Самого ужасного предательства из предательств!
Но разве нашего «виртуоза» это возмущает? Злит? Разве у него вызывает отвращение акт продажной любви? Где там! Как раз наоборот! Его это возбуждает! Он потихоньку потирает руки. Как гнусный сводник, как человек с моралью альфонса ищет в этом собственную выгоду! Может, на что-нибудь сгодится, может, он что-нибудь получит взамен! А если не получит, то шантажом своего добьется. Ведь он прекрасно знает, что весь этот «эксперимент» с преподаванием на французском языке всего лишь липа. Их единственная цель в том, чтобы пятая колонна выехала на Запад для мнимой стажировки.
Сначала он дает ей понять, что ему можно доверять (демонстрируя свою враждебность к народной демократии), а затем пресмыкается, как собака. Крапает заумные сочинения, чтобы она могла побахвалиться перед своими хозяевами; упражняется в красноречии, чтобы покрасоваться перед иностранной комиссией; заучивает наизусть стихи, чтобы блеснуть «эрудицией»…
Ему не пришлось долго ждать признания и иудиных сребреников.
Для начала в качестве доказательства полного доверия она вручает ему ключ… от своего кабинета! Затем – пропуск на снобистские сходки, где расточаются похвалы в адрес буржуазного искусства. И вот час пробил! По ее рекомендации его принимают в шпионскую школу в Туре. Именно туда они вместе и направляются, готовясь нелегально перейти границу.
Вот такая картина, товарищи. Теперь вы все знаете. Мы сорвали маску с истинного лица этой романтической парочки, этих перекрашенных лисиц, брызжущих ненавистью и смертельным ядом на нашу партию и правительство…
Из строя разбойников выходит Кароль Брода и, будто солист в хоре, начинает говорить стихами:
– Что с ними сделать? Пустить на свободу?
Или обрушить насилье и гнев? —
И подобно Владиславу Броневскому на митинге на шахте имени Домбровского, обращается к собравшимся:
– Вы, кто готовит реформу в колхозах,
Ваше решенье!
– НАСИЛЬЕ И ГНЕВ! —
отвечают в унисон «красно-черные», высоко поднимая кулаки.
И Кароль Брода читает мне приговор:
– За их гордыню, за диссидентство,
За священную кровь наших ран
Мы их казним без сожаленья
По директиве: «No passaran»!
– А с ней что? – спрашивает Куглер, указывая на Мадам, будто решая, как продолжить сцену.
И пока он произносит эти слова, с ясного, чистого неба медленно опускается «Люси» – Люсиль Ружогродек, одетая и загримированная под Долорес Ибаррури, и своим чувственным голосом произносит приговор, указывая на банду разбойников:
– Одно нужно ей наказанье,
Чтобы наши пареньки,
Как голодные волки,
Подхватив ее руками,
Растянули на земле
И наигрались бы вполне.
В ответ на ее слова Куглер медленно поднимает молот и, скрестив его с крюком, произносит священные строки народной поэмы, искажая и опошляя текст:
Я понимаю, что это конец. Еще мгновение, и я увижу то «самое ужасное, что можно увидеть на земле». И решаю действовать.
– Ты можешь меня убить, – с вызовом говорю я ему, – но никогда не победишь. Я сильнее тебя. – И вижу, что мой демарш возымел действие, потому что Куглер посинел от бешенства.
– Сейчас проверим! – кричит он, попавшись на удочку. – Мефисто, шахматы!
И вот услужливый Мефисто расставляет фигуры и пешки.
– Минуточку! – останавливаю я его. – Сначала обговорим условия. Реванш за красивые глаза? Так не пойдет!
– На что же ты хочешь играть? – спрашивает Куглер.
– На Викторию, – отвечаю я.
– На что?! – на его лице появляется недоумение.
– На нее, – спокойно говорю я, указывая кивком головы на Мадам. – Если выиграю, она моя.
– Пусть будет по-твоему, шут гороховый, – заливается он издевательским смехом. – Вот у тебя получится! – и сгибает руку с крюком похабным жестом.
Играем. Я получаю преимущество и извлекаю из этого ощутимую пользу. Вскоре на доске остаются только короли и две мои белые пешки. Я вздыхаю с облегчением. Победа! Теперь уже только вопрос времени. Буквально несколько шагов. Я спокойно двигаю пешку с седьмой горизонтали на восьмую и меняю ее на ферзя.
– Шах, – начинаю я атаку.
– И мат! – кричит Куглер, сбивая моего короля своим.
– Это неправильный ход, – с сознанием собственного превосходства заявляю я. – Это тебе не блиц.
– Нужно было сказать об этом до начала игры, – издевательски вежливо говорит Куглер и широко разводит руками (то есть серпом и молотом).
Я с криком бросаюсь на него:
– Ты – мерзавец! Сволочь такая! – Но мой голос заглушает какой-то страшный пронзительный звук, раздирающий уши.
Свист «черни» в красных рубашках? Телефонный звонок Куглеру?
Нет, это будильник «Победа», поставленный на семь.
Я проснулся весь в поту.
THE DAY AFTER [209]209
Следующий день (англ.).
[Закрыть]
Реальность, в которую я вернулся, была не лучше кошмарного сна. Впрочем, в первый момент я даже сомневался, не продолжаю ли спать. События прошедшей ночи, которые произошли за время между киносеансом и фантасмагорией сна, тоже казались как бы потусторонними. Когда, однако, я пришел в себя и не мог уже сомневаться, что это действительно случилось, мне стало не по себе, если не сказать – просто плохо.
Если данные, которые мне удалось получить благодаря Константы, я сравнивал с впечатлениями при высадке на поверхность чужой планеты, то сегодняшнюю информацию я мог представить себе как нечто наподобие тех знаний, которыми обладает геолог и шахтер в одном липе. Я спустился вниз, проник, будто через кратер вулкана, в глубины планеты.
И что это мне дало? Божественное всеведение? Превосходство? Наоборот. Привкус поражения. Страдание и безнадежность. Путь знаний оказался дорогой к погибели. Вместо того, чтобы найти живую воду, я оказался в геенне огненной.
Мне приходилось терпеть изощренные, многообразные пытки. Во-первых, меня жег стыд, раскаленный унижением. Но это еще только цветочки. Намного более острую боль я испытывал от осознания, что дело безнадежно: все то, что, казалось, давало мне какие-то шансы (разговоры, двусмысленности, ее благосклонность, симпатия), потеряло смысл, и нечем мне было утешиться; то, что, казалось, могло меня утешить, стало абсолютно невозможным. Но сильнее всего страдала израненная гордость, и не «мужская» (пострадавшая в столкновении с директором), а гордость разума или души в столкновении с сердцем и телом. Я надломился. Как Ипполит. «Поплыл по течению». Изменил уму и мудрости. Поддался страсти. Какое позорное падение!
Меня как с креста сняли. Ближайшее будущее, сама жизнь – все потеряло смысл. Аттестат? Университет? Творчество? Ничто не имело значения. Превратилось в «кимвалы звенящие». Даже такая разумная мысль, что эти «страдания Вертера» могут послужить материалом для творчества, утешения не приносила.
Утешить могло лишь нечто такое, о чем страстно мечтал страдающий Тонио Крегер после неудавшегося танца с беспечной Ингеборг и позднее, когда через много лет он встретил ее на балу в Дании [210]210
Манн Томас.Тонио Крегер.
[Закрыть]. И хотя мне было хорошо известно (и не только от рассказчика этой блестящей новеллы), что такие вещи на земле почти не случаются, я встал, оделся и, воодушевленный надеждой на беспримерное чудо, отправился в школу.
«Встретить ее. Что-нибудь сказать. Добиться ласки, пусть самой мимолетной, – так думал я, когда шел по улице в сером свете утра под хмурым, лиловым небом. – Взгляд, приветливое слово, невинный жест. Может – уменьшительное имя? В любом случае я должен ее видеть. Смотреть и смотреть на нее. Увидеть… как она выглядит после вчерашнего…»
В субботу французский всегда был четвертым уроком. Однако я не терял попусту время. На переменах спускался вниз, поближе к ее кабинету, чтобы быстрее взгляд напитался дорогим образом. Мадам не появлялась. Наконец, отчаявшись, я придумал какой-то глупый предлог («сегодня будет французский? я слышал, нет»), подошел к дверям кабинета и повернул ручку. Но дверь не поддалась. Кабинет был закрыт. Я повторил тот же маневр в учительской. Ее там тоже не было. Вконец растерянный, я вернулся в класс и стал с нетерпением ждать конца долгой перемены. Наконец зазвонил звонок, но по его сигналу Мадам не пришла. Зато в класс пожаловала Змея и объявила, что она будет подменять пани директора.
Вот оно как!.. Что же случилось? – Я почувствовал, как быстро забилось сердце и горячая волна прокатилась по телу. – Что все это значит? – лихорадочно размышлял я. Она договорилась не приходить сегодня в школу? Предупредила заранее? Или отменила занятия только сегодня утром, сославшись, к примеру, на неожиданно приключившуюся болезнь? – Каждый из этих вариантов требовал анализа и открывал дорогу для всевозможных предположений и умозаключений. – Если она договорилась заранее, это свидетельствовало бы, что она планировала вчерашние события, готовилась к ним и зналао необходимости отдыха после бурно проведенной ночи. А если предупредила только сегодня утром… Это могло означать все, что угодно!
Пережив мгновения экзальтации, я впал в апатию. «Умереть, уснуть. Уснуть! И видеть сны, быть может?» [211]211
Шекспир У.Гамлет (пер. М. Лозинского).
[Закрыть]– вертелся у меня в голове монолог принца Датского. Не быть, определенно не быть! Пусть видеть самые страшные сны, но только не наяву. Забыть обо всем и погрузиться в омут беспамятства.
Из манящих объятий меланхолии и смерти меня резко вырвала – направляемая безошибочным инстинктом естествоиспытателя – неустрашимая Змея.
– О чем мы так горюем? – спросила она, остановившись надо мной. – Взгляд блуждающий, лик бледный, как говорят поэты. Не выспавшись… романы читали. А может, дело в том, что французского нет? И вместо того, чтобы упиваться искристым esprit, приходится жевать черствый хлеб материи?
– Я совершенно не понимаю, что заставляет пани учительницу делать мне подобные замечания, – произнес я с холодной вежливостью. – Я вам что – мешаю?
– Ничего подобного! – запротестовала она, явно издеваясь. – Мне лишь нужно спустить тебя на землю. Чтобы ты с угрюмых вершин своих возвышенных мыслей соизволил слететь к нам на равнину и поучаствовал в уроке. Я хочу лишь привлечь твое внимание. Вижу, ты озабочен, поэтому хочу успокоить тебя и обрадовать: о кролике спрашивать не буду.
Класс разразился хохотом, а у меня – потемнело в глазах.
«Ну, хватит, – подумал я. – Почему я должен терпеть ееиздевательства!»
– Если не будете… – сказал я с притворным разочарованием, – то меня здесь больше ничего не держит. – И, поднявшись с места, пошел к двери.
Наступила полная тишина.
– Подумай, что ты делаешь! – зашипела Змея.
– Я и подумал, – спокойно ответил я и покинул класс.
Мое спокойствие было, однако, только внешним. Внутренне – меня трясло. Нервы совсем разгулялись. Опасаясь, что могу наткнуться на кого-нибудь в таком состоянии или что Змея пошлет кого-нибудь за мной вдогонку, я зашел в туалет и там, запершись в кабинке, ждал, когда нервы успокоятся. Наконец я пришел в себя, спустился в раздевалку и, прежде чем прозвенел звонок об окончании четвертого урока, оказался за стенами школы.
Чтобы окончательно остыть, привести нервы в порядок и спокойно обдумать сложившуюся ситуацию, я по традиции отправился в парк Жеромского. Он выглядел совершенно по-другому, чем когда я был здесь последний раз после той памятной стычки со Змеей, с которой все и началось. Вместо гаммы цветов, меняющихся в пастельных оттенках на фоне голубого неба в лучах золотого солнца, перед глазами стояла монотонная буро-стальная серость, прорезанная кое-где полосками черного и белого цвета. Голые ветки и стволы деревьев, пласты грязного снега, пятна засохшей травы. «Как у Бернара Бюффе», – печально улыбнулся я, проходя мимо своей скамейки.
С того времени, когда я сидел на ней, прошло три месяца. План, который я тогда составил, был перевыполнен. Я не только довольно подробно узнал об этапах биографии Мадам, но также о ее скрытых намерениях и неоднозначных поступках с целью добиться их осуществления. Если бы мне кто-нибудь тогда сказал, что я достигну таких результатов, я бы наверняка ему не поверил, а если бы поверил, то потирал бы от удовольствия руки: ведь мне в те времена казалось, что с такими картами я выиграю любую игру. Я не учитывал, что добытые знания изменят меня самого, что, получив средства для достижения цели, я потеряю веру в саму цель, что, когда у меня будут все возможности вести эту игру – полную намеков, подтекстов, невинных провокаций, – я больше не буду видеть в ней смысла и потеряю желание ее продолжать.
С тем, что я узнал, я мог бы действительно многое – начиная от легких забав и игры словами до темных преступных делишек с привкусом шантажа. Однако наступательный потенциал, которым я располагал, меня не радовал. А сознание того, какую выгоду я мог бы из него извлечь, вызывало отвращение – подобно тому как у Ежика возможность унизить и запугать доцента, и даже более того, потому что Ежик доцента презирал, а я Мадам любил. «Любил» – это, впрочем, слишком мало или не слишком убедительно (ведь чувства бывают причиной самых подлых поступков). Несмотря на некоторые оговорки, связанные с ее характером и литературным вкусом (Симона де Бовуар), что, впрочем, основывалось на далеко не проверенных данных, я ее искренне уважал. Она была сильной и гордой. И как бы независимой от безнравственной и уродливой польской реальности, творимой в унылом безумии народной демократии. Всем своим существом она говорила «нет» этому миру. Внешним видом, манерами, языком, интеллигентностью. Она как бы без слов свидетельствовала, что мы сидим по уши в грязи и глупости, а можно жить по-другому.
Я считал, что она права. И смотрел на нее, как на Полярную звезду.
Здесь-то и таился конфликт, который разрывал мне сердце. Ведь оказавшись на ее стороне, я выступал против самого себя. Ее цели противоречили моим, точнее, их исключали. Чтобы не мешать ей, я должен был – отказаться от дальнейшей игры. Сдать партию. Уступить. Как рыцарь Тоггенбург в балладе Шиллера.
К собственному удивлению, я понял, что для меня сделать это было бы намного легче, если бы я к тому же знал, что она не питает к директору никаких серьезных чувств и ложится с ним в постель из снобизма, со скуки или даже из расчета. Да, я предпочел бы разврат или холодный расчет, но только не сердечную привязанность. Я бы пожалел о ее цинизме, но простил. Намного труднее с любовью. Она, как ни парадоксально, показалась бы мне непростительной.
Только теперь я начал ясно понимать сцену ревности Федры.
Внезапно мною овладело неразумное желание узнать всю правду об их отношениях. – Только это, последнее, лихорадочно думал я, больше ничего. Как-то разузнать, точно установить, после чего – «идти в монастырь». – Да, но как это сделать?! Ведь такое даже в бинокль не увидишь. Чтобы это понять, необходимо общаться, разговаривать, доверительно беседовать… des confessions… Что нереально.
Не только! – вдруг мелькнул у меня дьявольский замысел. Бывают обстоятельства, благодаря которым вся подноготная обнаруживается. Испытание сердца огнем: известие о смерти того, кто тебе особенно близок, или о том, что его жизни угрожает опасность. Это верное средство проверить чувства. Реакция на такой импульс, особенно первая реакция, может служить ответом.
Так, – в безумии строил я очередной предательский план, – еще раз поехать туда и из автомата внизу позвонить ей домой; изменив голос и стиль речи, прикинуться врачом из реанимации или медсестрой в машине «скорой помощи» и спросить, знает ли она… темноволосого мужчину… судя по всему, иностранца… возможно, француза… К сожалению, его личность нельзя установить, при нем не оказалось документов… Как-то помочь может лишь листок бумаги с номером телефона, по которому мы и звоним… Но, возможно, это какая-то ошибка?.. ложный след… случайность… – И когда, наконец, она задаст неизбежный вопрос: «а в чем дело?» или, скорее, «что случилось?» – каким тоном? спокойным? взволнованным? истеричным? (это уже будет определенным свидетельством!) – с печалью в голосе объявить ей: он попал в серьезную аварию… сейчас в реанимации… – И далее, официально: не может ли пани помочь нам и сообщить о нем какие-нибудь данные?.. фамилию?.. адрес?.. контактный телефон?.. Кому позвонить и кого предупредить?.. А может, вы сами… заинтересованы? – И посмотреть, что она будет делать… Выбежит на улицу? Возьмет такси? Поедет в больницу?.. Или не придаст особого значения, во всяком случае – не выйдет?
Сыграть такой этюд – изменив голос и использовав актерские возможности – не составило бы для меня особого труда. Я десятки раз проделывал подобные шутки по телефону и в этой области добился неплохих результатов: мне удавалось разыгрывать даже близких знакомых. То есть я не боялся, что не справлюсь с ролью: что вдохновение меня оставит или дикция подведет. Впрочем, если бы даже эта мистификация у меня не получилась и моя собеседница мне не поверила, – маловероятно, чтобы она заподозрила меня. Она ведь понятия не имела, как много я о ней знаю, и не слышала раньше мой голос по телефону. Ее подозрения – раньше или позже – обратились бы в другую сторону. И вообще не на кого-нибудь конкретно, а на… власти. На Службу безопасности. Шутки в таком духе очень на них похожи. А если это так, то я… выступлю в роли гэбиста. Невольно стану воплощением легавого, ее преследователя и соглядатая. Такова цена этого эксперимента.
Именно это и удержало меня от рокового шага. Осознавать, что я вмешиваюсь в ее жизнь как орудие или вестник темных сил этого мира, таких, как «мистер Джонс», «Рикардо», «страшный Педро-громила» – хотя и не всерьез, хотя и с гарантией, что дело никогда не выйдет наружу, – нет, такого я не мог себе позволить. Ее жизнь олицетворяла для меня миф – это «когда-то» и «где-то», эпоху и мир героев, о которых я мечтал и которые мне снились, которым я стремился подражать, с которыми хотел сблизиться, но, увы, не мог встретиться. Она была и «когда-то», и «там»; продолжением Прошлого и приближением Далекого; пространство-временем Легенды. Была материей, из которой мог возникнуть Роман. Получить в этом романе роль подлеца и мерзавца стало бы окончательной катастрофой.
Я поехал домой. К счастью, дома никого не было. Я лег на кровать и попытался заснуть. Безуспешно. В голове ведьмы слетелись на шабаш. Не выдержав напряжения, я отправился в кабинет отца, чтобы найти там снотворное (он принимал фанодорм). Не нашел. Зато наткнулся на початую бутылку датского коньяка. Невзирая на последствия (самого разного свойства), я выпил ее содержимое за каких-нибудь полчаса. Скоро я почувствовал себя намного лучше. Мне все казалось смешным – моя ситуация, мои печали, весь мой «роман» с Мадам. Но тут меня начало тошнить, и я с помощью канализации вернул напиток в природу. Только тогда заснул. Мертвым сном без сновидений.
Следующий день, воскресенье, облегчения не принес. Ничего не случилось, что вдохнуло бы в меня хоть тень надежды.
