Текст книги "Мадам"
Автор книги: Антоний Либера
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
Ну, действительно! Кто так переживает любовь? Кто готов в обморок упасть, кто все позабыл, кто готов умереть в объятиях любимого? Девушка? Ну уж нет. Девушка в любви спокойна, сдержанна. Ведь любовь – это ее царство и естественное состояние. Женщина, когда любит, отлично знает, чего хочет, и упорно к этому стремится. Хочет зачать и родить. Хочет жизни, а не смерти.
А уязвленное стрелой Амура мужское естество реагирует именно так, как Маргарита у Гете. Послушаем ее стенания:
И что же на этот крик раненой, отчаявшейся Девы отвечает тронутый до глубины души Водолей? Что делает взрослая женщина (в лице Франца Шуберта), когда слышит страдания юноши(вечно юного Гете)? Она устремляется к нему, протягивает ему руку. Отбрасывает амбиции и гордость, не страшится унижений и приникает к нему. Дарит свой голос и музыку. Обращает слово в пение. Делает все, чтобы дикий крик превратился в сладкую песню.
Песня – это соединение, примирение противоположностей, окончательный синтез, гармония тела и души. В песне Водолея и Девы свершается Звездная Виктория.
Я тоже мечтаю о той виктории, которую одержу с Водолеем».
Уже было далеко за полночь, когда я отложил тетрадь. Сочинение заняло около двадцати страниц. Спать я лег в состоянии какого-то странного возбуждения.
На следующий день я опять поехал в университет, на этот раз в читальный зал кафедры романистики, чтобы отыскать приведенные в сочинении цитаты из «Фауста» на французском языке и проверить в Ляруссе, Роберте и в других dictionnaires слова и выражения, в которых я не был уверен. Справившись с этим, а также отредактировав некоторые фразы, я вновь вернулся к началу и еще раз прочел сочинение целиком, подчеркивая карандашом все liaisons и те выражения, которые при чтении вслух необходимо будет интонационно выделить.
После возвращения домой я, воспользовавшись отсутствием родителей, устроил нечто вроде генеральной репетиции: громко и с выражением прочитал весь текст. Если до этого момента я был почти удовлетворен своей работой, то теперь декламация вслух подпортила мне настроение. Не то чтобы я плохо читал. Если кое-где и случались заминки, их было не слишком много, а, кроме того, эти недостатки легко устранимы: достаточно отрепетировать наиболее сложные отрывки. Однако речь шла о другом. Прежде всего о времени чтения текста. Оказалось, что даже быстрое и выборочное воспроизведение моих фантазий займет тридцать пять минут, то есть почти все время урока. Не оставалось никаких надежд представить текст целиком. Зная привычки Мадам, можно не сомневаться, что она прервет меня через пять минут, безразлично, сделаю я ошибку или нет. Если ничто не вызовет ее возражений, она прервет мое выступление своим бездушным «bien» уже после шестого абзаца и даже подтвердит свою положительную оценку записью в дневнике; а если окажется, что мое art d'ecrire еще к тому же кое-где прихрамывает, она начнет прерывать меня каждую секунду, что лишит сочинение всякого смысла, и, наконец, после очередного замечания попросит вообще не продолжать. В моих расчетах следовало также учитывать, какое недоверие вызывали у Мадам тянувшие руки добровольцы.
Но если даже отставить в сторону эти вполне возможные препоны и допустить, что Мадам каким-то чудом позволит мне с начала до конца прочесть весь текст и при этом не вмешается с какими-нибудь поправками, то и тогда сама идея вызывала серьезные сомнения. Ведь спектакль такого рода не мог остаться не замеченным классом. Более чем получасовая декламация! Двадцать страниц текста вместо пяти-шести! И какого текста! Полного вымышленных историй, произвольно подогнанных к теме. И при этом насыщенного мотивами и намеками, не вполне, возможно, прозрачными для посторонних ушей, но совершенно очевидными по самому своему характеру. «Юноша», «взрослая женщина», «девственность», «инициации», – каждый бы понял, о чем тут речь, на что автор намекает и чем руководствуется! Даже самые слабые во французском языке, даже те, которые вообще спят на уроках, очнулись бы от летаргии, заинтригованные чрезмерно затянувшимся сеансом чтения, и навострили уши. И наверняка они пробудились бы как раз ко второй половине сочинения, где больше всего подтекста.
Как они восприняли бы этот лингвистический опус, изобилующий подозрительной эрудицией и двусмысленными аналогиями? Не нужно питать иллюзий: никто не стал бы рассматривать этот спектакль как попытку заработать более высокую отметку по французскому языку. Это не расценили бы также как странную, непомерную по затратам фанаберию с целью обескуражить преподавателя и одновременно заслужить благодарность класса, задержав урок более чем на полчаса. Моя так дорого мне обошедшаяся оратория была бы воспринята только и исключительно как доказательство, что я, несмотря на показное безразличие, с каким отношусь к Мадам, стал ее рабом и – как и десятки других – просто с ума по ней схожу.
«Он уже не только „Пепел“ под партой читает, – как, вне всякого сомнения, комментировали бы мое выступление, – но даже руку тянет! Уже стелется перед ней и, потеряв всякий стыд, ищет ее знаков внимания и расположения!»
Когда до меня все это дошло, когда я представил себе все насмешки и шутки, которые меня ожидали, если я прочту свой опус, я, правда, не стал рвать свое сочинение, но принял твердое решение ни в коем случае не читать его, отказаться, даже если Мадам меня вызовет, объяснив это немного таинственно: мол, слишком расписался и не хотел бы своей писаниной отнимать у класса драгоценное время; текст, разумеется, всегда в вашем распоряжении, вот он, voilà, regardez mon cahier, j'ai écrit presque vingt pages [47]47
Пожалуйста, загляните в мою тетрадь, я написал целых двадцать страниц (фр.)
[Закрыть], если же сегодня не нужно сдавать тетради, если она слишком тяжеленькая, то… – тут мне в голову пришла новая мысль, – то я сделаю копию, можно сказать, чистовик: всего лишь несколько страниц на типографской бумаге.
Да, ловко придумано. Переписать сочинение на типографской бумаге формата А4, чтобы в случае необходимости всегда иметь возможность вручить его Мадам. Именно это решение показалось мне наиболее удачным. У всех других имелись существенные недостатки. Поэтому вместо того, чтобы отрабатывать быстрое чтение вслух, я снова взялся за авторучку и переписал все сочинение (позаботившись о каллиграфии) на линованных листах из почтового набора.
Однако когда наступил день очередного французского, а значит, свидания с Мадам и чтения сочинений, на меня опять напали сомнения.
«Даже если все пойдет согласно моему плану, – я вновь и вновь анализировал возможное развитие событий, уже выходя ранним утром из дома в школу, – если сочинение действительно попадет ей в руки, то это может произойти только случайно, как бы ненароком. А хорошо ли это? Чего я этим добьюсь? Выдам себя, и только. Обнаружу свои позиции. Зачем мне это сейчас? Слишком рано и рискованно. Такой гамбит может обойтись мне слишком дорого».
Когда я переступил порог школы, комбинация с копией была окончательно забракована, а когда начался урок французского, я уже заклинал судьбу, чтобы Мадам меня вообще не вызвала.
PER ASPERA AD ASTRA
В этот день Мадам была в необычайно хорошем настроении. От нее веяло спокойствием и непринужденностью. Она говорила больше, чем обычно, и держалась немного свободнее, менее официально. На устном опросе она ходила по рядам, что с ней редко случалось, и задавала вопросы, обращаясь непосредственно к ученику. Однажды она даже позволила себе шутливый тон. Когда кто-то рассказал, как он летом, в страшную жару, купался в глиняном карьере, она сказала с улыбкой на губах:
– On peut dire que tu ajoui de la vie comme loup dans un puits [48]48
Можно сказать, что ты наслаждался жизнью, как волк, попавший в колодец (фр.).
[Закрыть].
Собеседник, очевидно, не совсем понял ее замечание, но все равно, как мог, выражал свой восторг, радостно кивая и поддакивая.
– А как там наше сочинение о небе и звездах? – перешла она наконец к следующей фазе урока. – Написали? Кто хочет прочитать?
Невероятно! Ничего подобного еще не было! Чтобы она сама предложила кому-нибудь добровольно отвечать?! Класс аж окаменел, а Мадам продолжала с лукавой улыбкой:
– Quoi done? Il n'y a personne? [49]49
Что такое? Нет желающих? (фр.)
[Закрыть]Никто не хочет заработать хорошую отметку? Что с вами случилось?
Я почувствовал, как у меня заколотилось сердце. Может быть, все же попробовать? В такой ситуации! Она сама предлагает, а никто не спешит… Нет! Тысячу раз нет! Выброси это из головы!
– Bon, если нет желающих, я вынуждена сама кого-нибудь вызвать… Скажем, mademoiselle Клоп.
Похожая на тапира, пухлая Адрианна Клоп встала и, красная как свекла, начала читать свое сочинение. Оно, мягко выражаясь, интереса не представляло. Не отвечало даже критериям формы Composition. Это, скорее, был набор фраз, почти не связанных друг с другом и напоминающих определения и простые утвердительные предложения в детских книжечках:
«Quand il n'y a pas de nuages, nous voyons le ciel, le soleil et la lune… Le ciel est bleu ou bleu pâle… Les étoiles sont loin… des millions kilometres d'ici» [50]50
«Когда нет туч, мы видим небо, Солнце и Луну… Небо синего или голубого цвета… Звезды далеко… за миллионы километров от нас» (фр.).
[Закрыть]. И так далее в том же стиле. К счастью, это не затянулось надолго.
Мадам, хотя она ее ни разу не прерывала, была недовольна и не скрывала этого:
– Je ne peux pas dire [51]51
Нельзя сказать (фр.).
[Закрыть], чтобы я была поражена твоей изобретательностью. Откровенно говоря, я ждала от тебя большего. Увы! Мне не понравилось, что ты написала. Ничего не поделаешь. Больше тройки ты не заслужила. – Она аккуратно вписала оценку в дневник. – Ну, хорошо. Кто следующий? – Мадам тщательно отполированным и покрытым светло-жемчужным лаком ногтем на указательном пальце правой руки скользила по списку фамилий. – Qui va me stimulez… qui va m'exciter [52]52
Кто меня расшевелит… заденет за живое? (фр.).
[Закрыть]. Я тоже хотела бы получить какое-то удовольствие от ваших сочинений… plaisir… что чему-то научила вас.
Не знаю, как на других, а на меня ее слова подействовали просто оглушающе. Это было именно то, чего я от нее ждал, когда обдумывал свой план на скамейке в парке в лучах послеполуденного солнца. Двусмысленных фраз и высказываний. Для нее – невинных, брошенных невзначай, а для меня – прозвучавших иначе, как бы в другом контексте. Не хватало только одного – инициативы с моей стороны. То, что сорвалось с ее уст, никак мною не инициировалось. Ее слова были порождены ситуацией – при моем пассивном участии. Поэтому и ценность позиции оказалась сомнительной пробы: ведь она лишь косвенным образом влияла на мою игру. Что же сделать, чтобы добиться большего?
– Bon, alors, – холеный ноготь остановился где-то в конце списка. – Что нам предложит mademoiselle Вонсик?
Агнешка Вонсик, дочь подполковника военно-воздушных сил, который по случаю различных юбилеев и государственных праздников приходил в школу, чтобы рассказать нам об обороноспособности страны или вспомнить эпизоды Второй мировой войны, была первой ученицей в классе со всеми характерными для такого рода учащихся признаками. Двуличная, льстивая, с вечно поднятой рукой (два сложенных по школьным правилам пальца плюс слегка вздернутая голова), она была не слишком общительна и дружелюбна, и к тому же красотой не отличалась. Сидела на первой парте и всех сторонилась, точнее, отстранялась ото всего, что могло показаться неприличным. В классе она приходила одной из первых, на переменах вела себя образцово, спокойно прогуливаясь по коридору, завтрак всегда ела в столовой, а не где придется (даже в туалете), как большинство школьников, после уроков сразу же отправлялась домой. Никаких праздношатаний, никаких шалостей, не говоря уже о вечеринках. Во всех отношениях она была такой правильной, что скучно делалось; а иногда напоминала заведенного робота. Тряпки, развлечения, флирт – она не испытывала в этом ни малейшей необходимости. Кроме хороших отметок, ее ничто не интересовало и не волновало – в том числе и Мадам. Разумеется, она делала все, чтобы получить отличную отметку, однако ее усилия в этом направлении не имели ничего общего с заигрыванием или идолопоклонством.
Теперь, когда Мадам заставила ее отвечать, – заметив нетипичное для нее поведение (она не подняла руку, даже не ответив на поощрительное приглашение Мадам), – я воспринял это как угрозу разгневанной богини нерадивому и заслуживающему наказания адепту, забывшему принести ей жертву.
«Я вижу, ты не хочешь склонить предо мной колени, и мне это не нравится, – я, казалось, отчетливо слышал ее гневную отповедь. – Не думай, что тебе позволено будет не оказывать мне надлежащих почестей! Если я раньше не замечала твою поднятую руку, это не значит, что ты можешь не поднимать ее впредь. Такова будет твоя повинность, если уж ты посмела отказаться от любви».
Призванная к ответу прилежная Агнешка Вонсик встала, взяла тетрадь и, с преувеличенным усердием демонстрируя правильное произношение, прочла заглавие:
– «De Copernic à Gagarin» [53]53
«От Коперника до Гагарина» (фр.).
[Закрыть].
С задних рядов донесся насмешливый шепот, и Мадам послала в эту зону отчуждения испепеляющий взгляд, после чего подчеркнуто вежливо обратилась к Агнешке:
– Bon, alors. On t'écoute [54]54
Пожалуйста. Мы тебя слушаем (фр.).
[Закрыть].
Сочинение Вонсик с латинским эпиграфом «Per aspera ad astra» представляло собой подборку примеров попыток человека оторваться от Земли и вознестись все выше в пространство. Начиналось оно с описания жизни и открытия Коперника, затем следовали братья Монгольфье и их полеты на воздушном шаре; третья часть посвящена была Ломоносову и его изобретениям (в основном легендарному вертолету, на котором он якобы летал в горах Кавказа вместе с неким грузином, прожившим до ста лет и подтвердившим этот невероятный факт); наконец четвертая часть, последняя и самая обстоятельная, касалась бесчисленных достижений современной советской авиации, увенчавшихся триумфальным полетом в Космос Юрия Гагарина.
У нас, слушателей этого сочинения, не возникало ни малейшего сомнения, кто был его вдохновителем и кто предоставил необходимые материалы. Беседы подполковника Вонсика оставили в памяти неизгладимый след. Текст отличался тем же стилем мышления, той же тенденциозностью и расстановкой акцентов. Сначала ритуальный поклон в сторону польской науки (патриотический акцент); затем куртуазный реверанс французской науке – принимая во внимание язык, на котором работа была написана (интернациональный акцент); далее срочное уравновешивание этой вынужденной уступки мощным примером из бездонного кладезя великой российской науки (политический акцент) и, наконец, славословие в честь науки и техники братской Страны Советов, родины пролетариата и самого передового общественного устройства (верноподданнический акцент). Подбор материала, выводы и композиция были абсолютно безупречными.
Однако прежде чем Агнешка Вонсик добралась до конца своего сочинения, имел место некий инцидент, который несколько нарушил серьезный и благоговейный процесс декламации. Его виновником и главным действующим лицом оказался – кто же еще! – кошмарный Рожек Гольтц, наш enfant terrible, не считающийся ни с кем и ни с чем. Так вот, когда в самом начале части, посвященной Копернику, Вонсик привела популярное польское двустишье, в котором излагалась суть открытия нашего величайшего ученого:
Оставив Солнце, он дал Земле круженье,
А племени польскому обязан рожденьем —
(в ее переводе, утратившем, правда, рифму и ритм, двустишье звучало еще более претенциозно:
Il a arrêtée' le Soleil, il a remue la Terre.
Il tirait son origine de la nation polonaise), —
Рожек Гольтц грубо прервал ее на полуслове, выкрикивая по-польски:
– Какой там polonaise, какой polonaise! Он был немцем, а не поляком! А свой трактат написал на латыни.
– Calme-toi! [55]55
Успокойся! (фр.)
[Закрыть]– попыталась приструнить Рожека Мадам, но тот уже не мог остановиться.
– Его мать была урожденной Ватценроде – фамилия, согласитесь, не польская, а учился он в Италии: в Болонье, в Ферраре и в Падуе.
– Ну и что с того? – оскорбился один из «романтиков», традиционных оппонентов безжалостно догматичного Рожека. – Он родился в Торуне и умер в Фромборке…
– Это были города ордена крестоносцев, – тут же парировал Рожек. – Их немцы построили. Это даже сегодня видно.
– Ты истории Польши не знаешь! – возмутились «романтики».
– Silence, et tout de suite! [56]56
Немедленно прекратите! (фр.)
[Закрыть]– решительно вмешалась в разгоревшийся спор Мадам. – Что здесь происходит?!
Потом будете дискутировать, когда Вонсик прочтет свое сочинение. И по-французски, а не по-польски!
– Je préfère en polonais! [57]57
Я предпочитаю по-польски! (фр.)
[Закрыть]– Рожека в пылу сражения усмирить было непросто, его охватывала ярость, и он уже не владел собой. – «А племени польскому обязан рожденьем!» – насмешливо передразнил он напыщенную интонацию всем надоевшей первой ученицы. – Как это, собственно, понимать? Что если бы он не был поляком, то не стал бы тем, кем стал? Или что его теория является поводом для прославления целого народа? Любая из этих точек зрения есть не что иное, как безмерная глупость! Утверждать, что принадлежность к какому-либо народу, в данном случае к польскому, явилась причиной открытия в области астрономии, – значит заявлять на весь мир, что у вас с головой не в порядке. А горделиво распускать хвост из-за того, что кто-то из твоих соотечественников совершил нечто выдающееся и тем прославился, – значит самого себя считать пустым местом и тупицей, к тому же с комплексом неполноценности. Одно стоит другого. Если бы Польша могла похвастаться не одним только бедным Коперником, а тысячью таких же ученых, в то время как в других странах их насчитывалось бы по-иному, а то и меньше, то тогда другое дело. Хотя даже и тогда я не стал бы утверждать ничего больше, чем то, что в Польше статистическичаще рождаются великие ученые.
«Романтики» разразились смехом, Агнешка Вонсик неподвижно застыла, а Мадам впервые, пожалуй, казалась беспомощной.
– И нечего смеяться! – снова рассвирепел Рожек. – Хотя, если вам так весело, я еще кое-что скажу. Поляки столь щепетильны, когда дело касается достоинства их нации, потому, что они в нем, в этом достоинстве, совсем не уверены. Если бы они были такими уж замечательными, какими пытаются себя представить, то, во-первых, у них была бы совершенно другая история, а во-вторых, они не твердили бы на каждом углу о своих достижениях и заслугах. Разве итальянцы повторяют изо дня в день, что Леонардо итальянец? Разве англичане бубнят, что Ньютон плоть от плоти англичанин? А У нас? Да на каждом шагу! Потому что вопрос происхождения самых выдающихся личностей в польской истории далеко не ясен. Шопен, как известно, наполовину француз. Как и Галл Аноним, первый польский историк. Даже автор первого словаря польского языка Самуэль Линде немец. Зато единственный писатель польского происхождения, добившийся всемирной известности, увы, писал не на польском. Я имею в виду Конрада. И слава Богу! Потому что если бы он писал на польском, то наверняка писал бы так же, как это ваше чудо, Жеромский. Что, скажете я не прав?
– Ты говоришь так, будто сам и не поляк вовсе, – заметил один из «романтиков».
– Какой же он поляк, – буркнул другой. – «Гольтц» – это не польская фамилия.
– Хватит! – крикнула Мадам. – Я не желаю больше это слышать. Немедленно прекратите!
Однако Рожек не мог оставить за кем-то последнее слово.
– Поляк я или нет, будущее покажет. Если я добьюсь чего-то [58]58
Парафраза слов Альберта Эйнштейна: «Если моя теория верна, то немцы объявят меня немцем, а французы – гражданином мира. Если же она окажется неверной, то французы скажут, что я немец, а немцы определят меня в евреи» (Париж, 1929).
[Закрыть], а главное, получу известность, то стану суперполяком. Меня будут на руках носить! А вы будете похваляться, что учились со мной в одном классе. К сожалению, это так. И всегда так будет. Лучшими оказываются или иностранцы, или те, кто уезжает отсюда.
После этих слов случилось нечто неожиданное. Мадам энергичным шагом подошла к Рожеку и сказала по-польски:
– Еще одно слово, и я удалю тебя из класса! – Наступила гробовая тишина. – Встань, когда я с тобой разговариваю! – прикрикнула она на него.
Рожек поднялся из-за парты. Он явно растерялся.
– После уроков, в четырнадцать часов, явишься ко мне в кабинет. А пока предупреждаю тебя: если ты еще хоть слово без разрешения скажешь или помешаешь вести урок, то беды не оберешься и горько пожалеешь. И запомни: со мной бороться бесполезно.
Она вернулась к доске, а Рожек тихо сел на свое место.
– Continue, s'il te plaît [59]59
Пожалуйста, читай дальше (фр.).
[Закрыть], – обратилась она спокойно, как ни в чем не бывало, к терпеливо ждущей с открытой тетрадью в руке и с опущенной головой побледневшей Агнешке Вонсик, а та, как опять включившийся механизм, стала читать дальше.
В классе царила абсолютная тишина, в которой голос ученицы с первой парты разносился, как разбегаются правильные круги по поверхности стоячей воды. Впервые кому-то удалось зацепить непоколебимую Мадам. Пусть и на короткое мгновение, но он вывел ее из равновесия, заставил перейти к обороне и, вопреки ее воле, заговорить по-польски! К тому же как ловко он сумел этим воспользоваться! Его в кабинет вызвали! После уроков, с глазу на глаз! Об этом мечтали все и что только не делали в надежде хотя бы на призрачный шанс получить такое наказание!
На Рожека поглядывали с завистью, приправленной изумлением. Счастливчик! Хитрый лис! Чудик-то он чудик, а не дурак! Если она его «на ковер» вызвала, значит признала в нем… партнера!
Но у инцидента с Рожеком имелся еще один аспект, пожалуй, более важный. Контрнаступление Мадам. Усмирение бунта. Театрализованный финал. Именно от этой короткой сценки у класса перехватило дыхание. Когда казалось, что воцарившуюся анархию нельзя остановить, что разгулявшаяся стихия вышла из-под контроля и с минуты на минуту обрушится на обессилевшую Мадам, она – подобно укротительнице диких хищных зверей – одним жестом и словом (как ударом кнута) восстановила порядок. В это мгновение она была похожа на гордую львицу, которая одним шлепком тяжелой лапы опрокидывает строптивого наглеца, осмелившегося воспротивиться ее воле или хотя бы обратить на себя лишнее внимание. Будто огонь вырвался наружу. Ее черные глаза метали молнии, а тонкая, изящная фигура окуталась искрящимся светом. Прекрасное и страшное зрелище! Хотелось сгореть в этом огне. А ее предостережение: «со мной бесполезно бороться», – прозвучавшее как вызов, как предложение помериться силами!
Изида. Артемида. Амазонка. Брунгильда.
Не буду скрывать, на меня эта сцена тоже произвела впечатление. У меня даже был соблазн поднять брошенную перчатку. И я опять стал размышлять, что я мог бы предпринять, чтобы обратить на себя внимание и заслужить уважение Мадам, хотя бы и во гневе. Идею прочесть вслух свое сочинение я давно уже отбросил, а в данной ситуации, после инцидента с Рожеком, посчитал ее вообще безумной. Хоть цель, которую я преследовал, когда писал свое сочинение, уже давно казалась мне сомнительной, я только теперь заметил новую угрозу, несравненно более опасную, чем просто попытка «поднять забрало». Рожек! Кошмарный Рожек! Даже если бы Мадам оказала мне такую милость и позволила прочесть сочинение, даже если бы класс – впавший в скуку или в сон от долгого чтения – не смог вникнуть в суть моей «любовной песни», всезнающий Рожек, всегда бдительный и бодрый, не оставил бы безнаказанно мои плутни. Чувство юмора у него отсутствовало, поэтому он был противником любых мистификаций и розыгрышей и твердо стоял на страже разума и научной истины. Он немедленно поднял бы шум и вцепился мне в горло – за миф о Водолее и Деве, за придуманного Моноса и другую хреновину. Услышав первую же бесстыдную выдумку, он сразу же прервал бы меня на полуслове (как Агнешку Вонсик) и безжалостно высмеял. «Что за чушь мелет этот тупица!» – я будто услышал его насмешливый голос и вздрогнул от ужаса. «Бред сивой кобылы, и только! Или у него действительно тараканы в голове завелись, или он только прикидывается идиотом!»
Я понял, что, как на Конкурсе любительских и школьных театров, последней инстанцией во время раздачи наград не был ни ЕС, ни другие непосредственные участники этого мероприятия, а «чернь» с задних скамеек, так и здесь, на уроке Мадам, таким кривым зеркалом оказался Рожек Гольтц. Если и здесь я намеревался одержать победу и завоевать сердце железной Дамы, то должен был учитывать в своей стратегии его присутствие. Он был подобен дракону, стерегущему вход в замок на скале, или Церберу о трех головах и со страшным, кимвалом звучащим голосом.
Неужели Мадам не понимала, что в его лице нашла себе союзника? А быть может, как раз отлично понимала? И только поэтому не наказала его более сурово. Ведь за нечто подобное тому, что он себе позволил, от других учителей (во главе с Солитером) ему досталось бы посильнее. Он бы с ходу из класса вылетел, и с двойной двойкой (по предмету и поведению), а на следующий день вызвали бы родителей. Четверть закончил бы с тройкой по поведению, а на субботней линейке еще и выговор получил бы. Потому что его проступок имел под собой особую подоплеку. То, что он мешал вести урок, были только цветочки. Не в действиях состояла суть его преступления, а в словах, – в высказываниях. Не в том, что он вообще мутил воду, а как мутил и зачем. Если бы он издевался только над Агнешкой Вонсик, если бы своими насмешками пытался уличить ее в нечестности, подозревая ее отца в соавторстве; все это оставалось бы еще в границах терпимости. Но он нагло оскорбил национальную гордость! Оплевал историю Польши! Унижал ее и в грязь втаптывал! Пытался лишить величайшей святыни. Коперник не был поляком! Боже, какой вздор! Шопен по отцу француз! К тому же последнее высказывание, что лучшими оказываются или иностранцы, или те, кто уезжает из страны!
Однако пани директриса не наказала Рожека в соответствии с тяжестью совершенного им преступления. Она лишь осадила его и велела явиться в свой кабинет. Зачем? Чтобы что-то ему там сказать? Или каким-то образом высечь его хорошенько? А может быть, она вообще не собиралась его наказывать, а только подсказать ему, как лучше нести службу? Чтобы он не подставлялся так глупо, когда нет такой необходимости. Разве не так ведут себя с самыми доверенными лицами? Публично ругают и унижают их, даже с грязью мешают, а наедине, с глазу на глаз, похлопывают по плечу, лишь предупреждая, чтобы не слишком высовывались.
Как бы то ни было, но этот многозначительный и странный инцидент подсказал мне идею одной комбинации, которую я до того времени даже не рассматривал: незаметно настроить Рожека против Агнешки Вонсик. И таким образом, с одной стороны, добиться его расположения (что могло пригодиться в дальнейшем), а с другой – показать Мадам, что я не боюсь ее гнева (заслужив этим ее уважение).
С трудом сосредоточившись, я заставил себя дослушать до конца сочинение первой ученицы. Когда Агнешка Вонсик добралась до конца, Мадам как бы в ее поддержку обратилась к классу с ироническим замечанием, что если уж с самого начала многие так горячо реагировали на ее сочинение, «нарушая правила приличной дискуссии», то и теперь наверняка захотят высказаться. И ей очень любопытно, сумеет ли кто-нибудь в этом классе сказать хоть слово по сути дела или только сеять анархию, орать и насмешничать; для нее особенно важно, чтобы эти мудрые мысли были озвучены, пусть и на самом элементарном уровне, но на иностранном языке, а не на каком-то дикарском наречии. Voilà! Слушаю. Жду. Пусть наконец сбудутся мои ожидания.
Эта горькая, язвительная тирада, предполагающая, понятное дело, что никто не решится на нее ответить, давала мне неплохой шанс отразить удар. Поэтому, как только прозвучало последнее слово Мадам и наступила красноречивая и предугаданная ею тишина, я поднял руку и заявил, что мне есть что сказать и я сумею это сделать на языке, который мы учим.
– Ah, notre poète! [60]60
О, наш поэт! (фр.)
[Закрыть]– воскликнула с иронической улыбкой Мадам. – Браво! Слушаем, слушаем, – предоставила она мне слово. – Ну, и что ты нам хочешь сказать?
– Почему же поэт? – холодно спросил я, как бы слегка обидевшись.
– Et qui divagait récemment [61]61
А кто недавно умничал… (фр.)
[Закрыть], ссылаясь на рифму? – мгновенно отреагировала Мадам. – К тому же упрекал меня, что я не чувствую рифмы? «Question», «conversation», «разве вы не чувствуете?» – передразнила она мой голос. – Или этого не было.
Значит, я зацепил ее! И теперь она мне это припомнила! Прекрасно! Я попал в цель! Так бы и дальше!
– Ah, bon, c'est да… – вздохнул я, как бы с огромным трудом припоминая собственные слова и одновременно удивляясь, что она именно так их восприняла («Ах, так вот о чем идет речь! Право, не стоит обращать внимания!»).
– Ce ne sont pas de traits [62]62
Разве это не свидетельства… (фр.)
[Закрыть]поэтического дара? – она продолжала иронизировать.
– Возможно, – ответил я. – Хотя мне они кажутся слишком недостаточными. Во всяком случае, – и тут мне в голову пришла удачная формулировка, – si je vous ai blessée, pardonnez-le-moi c'était sans intention [63]63
Если я вас задел, прошу меня простить, я не хотел этого (фр.).
[Закрыть].
– Blessé?! – ее ответ последовал незамедлительно. – Tu voulais dire «offensée»… [64]64
Ты хотел сказать «оскорбил»… (фр.)
[Закрыть]
– Est ce qu'une offense n'est pas une blessure? [65]65
Разве оскорбить не значит уязвить, нанести рану? (фр.)
[Закрыть]
– Mais finis-en avec ces subtilités [66]66
Ох, перестань, наконец, умничать (фр.).
[Закрыть], – с раздражением сказала она, – и говори, что хотел сказать.
– Я хотел задать один вопрос автору сочинения.
– Ну, задавай, s'il te plaît, только по теме, – она не давала мне ни мгновения передышки.
– Je ferai de mon mieux [67]67
Я постараюсь (фр.)
[Закрыть], – ответил я с холодной вежливостью, после чего обратился к Агнешке Вонсик: – Как ты понимаешь латинское изречение, которое использовала как эпиграф для своего сочинения?
– D'accord, ça peut aller [68]68
Хорошо, допустим (фр.).
[Закрыть]. – Мадам признала мой вопрос обоснованным и подключила Агнешку: – Пожалуйста, объясни ему.
– Par les aspirations… par les espérances aux étoiles [69]69
В стремлении… в надежде к звездам (фр.).
[Закрыть], – без запинки продекламировала Агнешка, поднимаясь с места.
– Bon, – как обычно оценила ее ответ Мадам и повернулась ко мне: – Ну, ты доволен?
– Qui, сç confirme bien [70]70
Да, это только подтверждает (фр.).
[Закрыть], – иронично заметил я, – правильность моих предположений, – и собрался уже сесть на место.
– Attends! [71]71
Минуточку! (фр.)
[Закрыть]– остановила она меня. – Что ты хочешь этим сказать? Какие у тебя там предположения?
– Она просто не знает, что значит это изречение. «Aspera» не переводится с латыни как «стремление» et encore moins «espérances», mais… [72]72
И тем более «надежда», а как… (фр.)
[Закрыть]– я вдруг запнулся, будто не мог вспомнить, как по-французски будет слово «тернии».
– Mais quoi? [73]73
Так как же? (фр.)
[Закрыть]– спросила она с притворным участием, за которым явно проглядывала насмешка, что в решающий момент у меня не хватило слов. Причем сказано это было так, что я несколько растерялся и уже не совсем понимал, притворяюсь ли, что не знаю, как это будет по-французски, или действительно не знаю.
– Э-э-э… – я никак не мог выбраться из черной дыры памяти, – alors… се qui nous blesse parfois [74]74
Ну, то, что иногда нас ранит (фр.).
[Закрыть].
– Tu veux dire «offense»?.. [75]75
Имеешь в виду «оскорбляет»? (фр.)
[Закрыть]– она делала вид, что пытается мне помочь.
