Текст книги "Мадам"

Автор книги: Антоний Либера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

«Что ей мешает, – с печалью думал я о своей королеве, – играть эту „французскую партию“ не в „закрытом“, а именно в таком, „открытом“ варианте – в мажорной, а не минорной тональности! Как бы она от этого выиграла! А как уж я бы выиграл!»

Тем временем «серебряная» Марианна подошла к полкам, – поднялась по приставленной к ним стремянке и, достав из ряда книг какой-то толстый том, принялась его перелистывать.

«Интересно, – начал я внутренний монолог, – где Константы познакомил с этим стихотворением Клару? И в какой форме это сделал? Наизусть декламировал, как и мне? Или дал прочесть? Если он познакомил ее с гимном Гельдерлина в Центре (где бы он тогда ни находился), то вот – история повторяется, как тема в музыкальном произведении. Опять кто-то кому-то, работающему здесь, читает это стихотворение. Оно опять откликнулось – как эхо давних лет. Опять жарко пылает „священный огонь“! Возвращаются прежние времена!»

– C'est ensuite seulement que les impies [131]131
  А потом безбожники (фр.).


[Закрыть], – внезапно раздался в тишине глубокий альт Марианны. Она смотрела в открытую книгу, держа кончики двух пальцев где-то на середине страницы. Продолжая читать, она медленно спускалась по лестнице:

 
нарушив свои же законы,
оскорбили небесный огонь,
безумно отвергнув обычаи смертных,
чтобы дерзко вступить на дорогу бесчинства
в попытке сравняться с богами.
 

Она подняла голову от книги и повернулась ко мне.

Я понимал смысл прочитанных фраз, но не мог догадаться, откуда они, из какого текста. Стихотворение, перевод которого на язык потомков Хлодвига мне якобы понадобился, я, если помягче выразиться, знал не очень хорошо. В сущности, мне было известно – по немецкому изданию – лишь то, что Гельдерлин написал его в тысяча восемьсот первом году и посвятил некоему Синклеру; что оно не зарифмовано и разделено на строфы; строфы пространные, как правило, пятнадцатистопные, и столько же их во всем стихотворении. Что же касается содержания, то здесь мои знания сводились в основном к тому фрагменту, записанному карандашом на титульном листе «Гданьских воспоминаний молодости» Иоанны Шопенгауэр, и к нескольким строфам, непосредственно с ним связанным, которые в ходе беседы перевел для меня пан Константы и которые позднее я вписал в свой «Cahier». О продолжении стихотворения и о других сюжетных линиях я не имел ни малейшего представления. Поэтому «наглецы», которые, «нарушив свои же законы, оскорбили небесный огонь», при том, что описание их безбожных деяний звучало так же великолепно, как «голос наиблагороднейшей из рек», почему-то с Рейном у меня не очень ассоциировались.

В таком положении лучше всего сохранять бдительность.

– C'est une allusion à moi? [132]132
  Это намек на меня? (фр.)


[Закрыть]– спросил я с улыбкой, стараясь прежде всего скрыть признаки растерянности и в то же время показать, что я уловил смысл прочитанного и настолько ориентируюсь в тексте, что могу вставить свою реплику, и даже на французском языке.

– Pardon, mais pourquoi? [133]133
  Извини, но почему? (фр.)


[Закрыть]– она склонила набок голову, вопросительно подняв брови.

– Voilà que moi… – я лихорадочно искал какое-нибудь ловкое выражение; наконец мне на подмогу пришла родная польская пословица: – Je me jette sur le soleil avec la serfouette [134]134
  Потому что я будто… замахиваюсь лопатой на солнце (фр.).


[Закрыть].

– Ça n'existe pas en français, – насмешливо заметила она (опять так же, как это делала Мадам, но намного мягче) и добавила назидательно: – En français on dit «vouloir prende la lune avec les dents» [135]135
  По французски так не говорят… по-французски будет «доставать луну зубами» (фр.).


[Закрыть].

– Правильно, – сдержанно согласился я, будто не то чтобы не знал, а просто забыл, как это звучит по-французски, и, придя в веселое расположение духа, когда до меня дошел смысл и острота французской пословицы, добавил с улыбкой: – Так еще точнее можно представить мою проблему.

– Точнее? Но почему?

– Если моей луной, – нашел я удачную форму для своей шутки, – является язык, искусство речи, то зубы к нему ближе, чем лопата.

– Tiens, пусть так и будет, – пожала она плечами. – Я, во всяком случае, не имела в виду ничего подобного. Зато у твоего поэта, как здесь выясняется, – она снова заглянула в книгу, – речь идет в этой фразе о тех, кто во имя благородных идей затевает революцию, но вместо светлого будущего устраивает на земле ад. В историческом смысле здесь говорится о вождях Французской революции, а в нравственном – обо всех деспотах, особенно самозванцах, одержимых hybris'ом непомерной гордыни.

Она снова подняла голову от раскрытой книги.

– Если прочитанный вами отрывок адресован не мне… то почему вас заинтересовал именно он? Ведь стихотворение очень большое – пятнадцать строф.

– Он просто на глаза мне попался, – объяснила она. – Текст приведен не полностью. Это не поэтическая антология, – она слегка приподняла книгу, которую держала в руках, – а исследования французских критиков, посвященных немецкой литературе периода романтизма. Здесь только цитаты, включенные в текст статей. Отрывок из того стихотворения, которое ты ищешь, сразу бросился мне в глаза. Возможно, таких цитат в статье много, – она повернулась к столу и, положив книгу на темно-зеленое сукно, начала методично листать страницу за страницей.

Наконец-то я снова «оказался в своей тарелке».

– Мне необходимы три-четыре начальных строфы. В основном тот фрагмент, где говорится, что больше невзгод и воспитания значит минута рождения, «когда луч света встречает новорожденного».

– «Car tel tu es né, tel tu resteras…» [136]136
  Ведь каким родишься, таким и останешься… (фр.)


[Закрыть]– продекламировала она с улыбкой, как бы вопросительно. – Об этом идет речь?

О том, что «rien n'est plus puisant, que la naissance, et le premier rayon du jour qui touche le nouveau-né» [137]137
  …нет ничего сильнее самого рождения и первого луча солнца, коснувшегося новорожденного (фр.).


[Закрыть]?

– Так вы знаете это стихотворение?! – воскликнул я.

– «Mais qui, mieux que le Rhin, – продолжала она в ответ, – naquit pour être libre? [138]138
  Но кто, как не Рейн… родился, чтобы быть свободным? (фр.)


[Закрыть]» Да, это прекрасно, – с искренним чувством произнесла она. – Как тебе на глаза попался такой шедевр?

Я состроил шутливую гримасу, мол, у меня особая интуиция, и одновременно принял решение, что пора переходить в наступление.

– Если серьезно, – начал я, действительно закрыв лицо маской серьезности, – то благодаря одной пианистке… необыкновенной женщине, с которой свела меня судьба. Она учила меня музыке и игре на фортепиано и владела удивительным, волшебным даром красноречия. Я мог слушать ее до бесконечности. (Та манера речи, которая, как мне кажется, привлекла ваше внимание и даже вызвала снисходительную и ироничную улыбку, – это всего лишь далекое и… искаженное эхо ее потрясающей, очаровательной артистичности.) Она обожала литературу, особенно немецкую поэзию, и часто цитировала отрывки из разных стихотворений, как бы подкрепляя ими ту или иную мысль. И в этой коллекции отлитых в золоте стихов прекрасный гимн Рейну занимал особое место. Она знала это грандиозное произведение не в отрывках, а основательно, с начала и до конца и читала его, как молитву…

Улыбка, которая расцвела на лице «серебряной» Марианны, на этот раз достойна была уже автора «Трактата о методе».

Я взял лежащий перед Марианной на темно-зеленом сукне том исследований французских германистов и, отыскав на открытой странице нужный отрывок, стал вслух читать его (привожу в переводе с французского языка):

 
Каким ты родишься, таким и останешься;
воспитание и беды останутся в стороне,
потому что нет ничего сильнее
самого рождения и первого луча света,
коснувшегося новорожденного.
 

Я поднял голову над книгой и с выражением восторга и благодарности взглянул на Марианну, которая тем временем присела в правом углу стола и закурила «Житан».

– Здесь речь идет о тебе, – она затянулась и выпустила струйку дыма, продолжая ласково и слегка иронично улыбаться, – или о твоей необыкновенной учительнице музыки?

– И обо мне и о ней, хотя и по-разному, – ответил я ей улыбкой.

– Итак, проблема решена. Ты нашел то, что тебе нужно, – заметила она, как бы завершая разговор, но не двинулась с места. Более того, она продолжала пристально смотреть на меня с вежливой улыбкой, обращаясь, казалось, с вопросом: «Это действительно все, что тебе нужно?»

– Спасибо, я так вам обязан, – любезно поблагодарил я ее, будто мои дела на этом тоже закончились. – Я сейчас же займусь цитатами, – и, быстро повернувшись, прошел в salle de lecture.

Я провел там намного больше времени, чем требовалось для записи одиннадцати строк найденного отрывка. Обнаружив в примечаниях еще несколько цитат из стихотворения Гельдерлина во французском переводе, я их тоже выписал, хотя на самом деле хотел просто отдохнуть от демонстрации собственного вранья и тактически выждать момент для продолжения игры, которая вот-вот должна была перейти в решающую фазу.

За «шахматную доску» я вернулся примерно через полчаса.

– Еще раз благодарю вас, – вежливо обратился я к ней, но вместо того, чтобы положить книгу на стол или еще куда-нибудь, продолжал держать ее в вытянутой руке.

– Положи книгу сюда, – кивнула она на журнальный столик, стоящий рядом с ее бюро, и опять перестала печатать на своем огромном «Ремингтоне». – И не стоит благодарности! Ведь это наша работа.

– Наша?

– Нашего Центра. Для этого мы здесь и находимся.

Я решил, что медлить нельзя.

– Тогда, если позволите, еще один вопрос.

– Спрашивай. Кто спрашивает, тот найдет дорогу, как утверждает пословица.

– Это правда, что в настоящее время Центр занимается устройством в Польше школ с преподаванием на французском языке?

– Нет, мне ничего об этом не известно, – удивилась она. – Откуда такая информация?

Опустив забрало, я бросился в атаку:

– Я не могу указать источник. Именно поэтому и спрашиваю. Но до меня неоднократно доходили такие слухи, – настаивал я, стараясь придать голосу максимально небрежный тон. – Я даже слышал, что в Варшаве уже работает подобное учебное заведение. Его, как мне говорили, возглавляет настоящая француженка, во всяком случае специалист, связанный с вашим Центром.

В глазах серебряной Марианны сверкнули веселые искорки.

«Она знает ее! Это очевидно! Интересно, что она теперь скажет?»

– А ты случайно не слышал, – с напускной серьезностью произнесла она, – как зовут эту пани?

– Увы, – я поднял руку, продемонстрировав этим жестом полную неосведомленность, и застыл в неподвижности, ожидая ее хода.

– Что ж, – помедлив, отозвалась Марианна, – я этого подтвердить не могу.

– Чего, простите?

Откровенно говоря, ничего. Центр не организовывал таких школ и не имеет с этим ничего общего. А та пани директор… если, конечно, речь идет об особе, которую я сейчас вспомнила… отнюдь не француженка.

– Я, так понимаю, все же слышал звон, хотя и не знаю, где он.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ну, что в дошедших до меня слухах есть доля правды.

– Я думаю, что речь идет о проекте Министерства просвещения, принятом в рамках договора между Польшей и Францией о сотрудничестве в области науки и образования. Этим вопросом с французской стороны занимается Service Culturel…

– Service Culturel? – перебил я ее.

– Отдел культуры Французского посольства.

«Вот я куда добрался!» – я почувствовал, как по телу прокатилась горячая волна и быстрее забилось сердце.

– И Франция назначила директором этой школы… не француза?! – спросил я с притворным удивлением. – Во всяком случае, согласилась на такое назначение?

– Ты что, не знаешь, где мы живем? – слегка раздраженно отозвалась Марианна.

– Да, вы правы.

– Ты тоже по-своему прав, – примирительно сказала она. – У нас были осложнения.

– Не могли «договориться»… – иронично заметил я.

– Вопреки уже согласованным пунктам договора, Министерство просвещения не хотело даже слышать о директоре-французе. Тогда французская сторона настояла на своем праве выбрать директора хотя бы среди поляков. Однако на практике им постоянно чинили препятствия и не позволяли осуществить их право выбора. Любой кандидат объявлялся недостойным.

– Но, в конце концов… с кандидатурой той пани… согласились?

– Ничего подобного. Наоборот.

– Как же ее утвердили?

– Французы настояли. Решили, что их престиж под угрозой, и поставили условие: или с их выбором соглашаются, или они прекращают дальнейшие переговоры и отказываются от проекта. – Она сделала короткую паузу и добавила с насмешливой улыбкой: – Сразу все подписали.

Память откликнулась эхом рассказа Ежика, особенно его откровений на тему «зарубежного обмена», оформления приглашений и «торговли живым товаром».

– Следовательно, они в этом заинтересованы, – заметил я тоном специалиста по таким делам.

– Кто?

– Министерство просвещения.

– Не думаю, – скептически ответила она. – Для них это, скорее, дань. Принудительная барщина. Освобождение от условий, которые им навязывают в рамках «двусторонних соглашений».

– Ох, я, кажется, недопонимаю…

– Что же ты думал? Что здесь хоть кто-нибудь заинтересован в изучении иностранных языков? Особенно французского, этого символа «мещанской интеллигенции», рантье, землевладельцев и буржуазии, «этого реликта прошлого, выброшенного на свалку Истории»? Речь идет всего лишь о материальной заинтересованности и еще кое-каких делах, о которых я предпочла бы сейчас не говорить, а в обмен они идут на уступки в области науки и искусства, что в общем-то почти ничего не дает.

– Значит, они это делают…

– Вот именно! – подхватила она. – Для видимости. Поверь мне, ничего из этого не получится!

– Однако уже получилось.

– Что? – спросила она, подняв от удивления брови.

– Есть такой лицей… И, в конце концов, его возглавляет их пани директор!

– Это только опыт. «Эксперимент», по их выражению. Через год-два выяснится, что он «неудачный».

– Через год-два меня, я думаю, уже не будет интересовать эта проблема. Она для меня сейчас актуальна. В связи с теми планами, о которых вы знаете. Мне необходимо каким-то образом наладить контакт с этой школой… точнее, с пани директором… ведь вы с ней, насколько я понял, знакомы…

– На каком основании ты вдруг пришел к такому выводу?

– Вы меня спросили, не знаю ли я, как ее зовут, дав понять, что речь идет об определенном человеке. Разве это недостаточное основание… чтобы сделать логический вывод?

– У тебя картезианский склад ума! – насмешливо улыбнулась она.

– Это вытак сказали, – вернул я ей улыбку.

– Чего же ты от меня добиваешься? Хочешь, чтобы я дала тебе ее адрес? – («У меня уже был адрес!») – Или номер телефона? – («Я знал его с самого начала!») – Рабочий или… домашний?

– Нет-нет, это лишнее! – я поднял руки жестом «сдаюсь без боя». – Разве я посмел бы беспокоить незнакомого человека! Особенно надоедать ему в его свободное время дома!

– Что же тогда?

– Я имел в виду нечто иное. Те возможности, которые предоставляет Центр. Насколько мне известно, здесь организуются различные мероприятия: просмотры кинофильмов, лекции, литературные диспуты, на которые собираются со всей Варшавы лучшие специалисты в области французской культуры, а также более широкий круг местных энтузиастов. Не думаю, что директору франкоязычной школы (пусть экспериментальной) чужды интересы и проблемы этого круга людей. И если я не ошибаюсь в своих предположениях и если на эти собрания разрешен свободный доступ, то, придя к вам, я хотел бы воспользоваться возможностью познакомиться с ним и обсудить мои дела.

– С кем? Теперь я недопонимаю.

– Ну как – с кем! Ведь мы говорим о директоре той школы.

– Это она,а не он.

– Директор есть директор. Должность пола не имеет.

– Но у человека есть пол.

– Какое это имеет значение? – фыркнул я (немного перестарался).

– Иногда имеет, mon ami, – она опять улыбнулась, на этот раз загадочно, после чего «состроила глазки и округлила ротик», как у простодушной куколки.

Я не справился с предательской краской, выступившей на лице.

– Так ты говоришь, – продолжала она, добившись своей цели, – что тоже хотел бы присутствовать на «собраниях» в нашем Центре… – Заметив лежащую на полу скрепку, она подняла ее и отправила в «кратер» к остальным. – Нет ничего проще! Вход свободный. Для всех. Tu es bienvenu! [139]139
  Добро пожаловать! (фр.)


[Закрыть]Только боюсь, что твои ожидания не оправдаются. Ты, как мне кажется, переоцениваешь возможности Центра. Твои представления о нашей работе сильно преувеличены. Разумеется, наша программа предусматривает демонстрацию французских фильмов, а также организацию встреч с представителями французской науки и культуры, но что это за фильмы! что за встречи! и кто на них ходит!

Фильмы? Второсортные, старые (их показывают в здании Географического факультета, в маленькой аудитории на третьем этаже, где совершенно неподходящие для демонстрации фильмов условия).

Лекции? Специализированные, для узкого круга интеллигентов.

А аудитория? Студенты и то немногочисленные, и несколько преподавателей.

Почему так происходит? Почему гордое название «Centre de Civilisation» не соответствует содержанию?

Что делать, – она развела руками, – у нас нет средств, нет фондов. И нет, – она подняла вверх палец, – разрешения.

Тем не менее ты прав, иногда проводятся мероприятия, на которые собирается весь beau monde, вся франкоязычная, «европейская» Варшава, включая… директора, с которым ты хотел познакомиться. Однако попасть на них не так-то просто. Необходимо принадлежать к кругу этих людей или получить… приглашение. А приглашениями распоряжается (раздает или рассылает) кабинет Service Culturel.

У тебя есть еще вопросы? – она взяла круглый BIC, который лежал у нее на столе, и начала играть с этой изящной вещицей, нажимая и отпуская кнопку.

– Конечно, – ответил я. – И вы знаете, наверное, какие.

Она перестала щелкать авторучкой и смерила меня взглядом, сделав вид, что пытается отгадать мои мысли. Затем она пододвинула поближе к себе черный пластиковый бювар, ощетинившийся кнопками с напечатанными под ними буквами в алфавитном порядке, и нажала первую из кнопок (с буквой «А»), Крышка бювара пружинисто откинулась, открыв разграфленную карточку со вписанными в нее номерами телефонов. Марианна подняла трубку и набрала шесть цифр. Через мгновение ее глубокий альт заворковал горловым «эр»:

– C'est elle, de la part du Centre, oui-oui, de la rui Obozna [140]140
  Да, это я, из Центра, да-да, с улицы Обозной (фр.).


[Закрыть]. Звоню вот по какому делу: у меня тут молодой человек, gentil et resolu [141]141
  Симпатичный и бойкий (фр.).


[Закрыть], неглупый, начитанный, неплохо знает французский, которому крайне необходимо живое общение на языке и хотя бы поверхностное знакомство с западной культурой. Нельзя ли его внести в список постоянных гостей программы Service Culturel?.. Вы решительно против?.. Количество приглашений ограничено?.. Проверки?.. Однако в порядке исключения… Лично я считаю, что он этого заслуживает. Перспективный юноша!.. То есть, d'accord?.. Пусть приходит?.. Я сейчас его пришлю. Merci [142]142
  Согласны?…Спасибо (фр.).


[Закрыть].

Она положила трубку.

– Ты слышал разговор, – она опять повернулась ко мне. – И, надеюсь, понял. Теперь садись на автобус маршрута 117, который останавливается на Аллеях Ерозолимских у самого здания Центрального Комитета и который перевезет тебя на другую сторону Вислы, в район Саской Кемпы. Выйдешь на площади Согласия, напротив кинотеатра «Сава», а оттуда по улице Победителей дойдешь пешком до узкого переулка под названием Закопяньский. Найдешь там дом номер 18, где находится резиденция Французского посольства, и пройдешь на территорию посольства. Если тебя кто-нибудь остановит и начнет спрашивать, что ты там делаешь, сошлись на меня (моя фамилия Замойска) и скажи, что тебе назначена встреча с mademoisselle Легрис. Именно она примет тебя и внесет в список, возможно, сразу же подпишет твое приглашение, потому что, насколько я знаю, со дня на день ожидается выставка графики Пикассо. Mademoiselle Легрис захочет, наверное, немного побеседовать с тобой, чтобы поближе познакомиться, поэтому, будь любезен, не подведи меня. Впрочем, сам понимаешь, это не в твоих интересах. Желаю успеха.

Au revoir, jeune homme [143]143
  До свидания, молодой человек (фр.).


[Закрыть].

ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

«И молодой человек поехал…»

Когда быстрое течение жизни, в которой я как-то участвовал, на мгновение останавливалось, освобождая меня от необходимости играть отведенную мне роль, во время такого антракта я часто рефлекторно думал о себе в форме классического повествования (третье лицо, прошедшее время) – будто происходящее со мной и вокруг меня было сюжетом какого-то рассказа. Именно в таком стиле выстраивались мои размышления, когда я занял свое место в автобусе номер 117, который отошел от здания Центрального Комитета.

«Так как народа в автобусе было мало, он не пошел в свой угол „на корме“ у задних дверей, а, как и другие пассажиры, сел, заняв место у окна на правой стороне. За окном из оргстекла, покрытого снаружи слоем застарелой грязи, открывалась серая, унылая перспектива: солидные здания музеев – Национального музея и Музея польского оружия, угрюмые жилые многоэтажки, стоящие вдоль шоссе, наконец, широкая лента реки, лениво катившей свои воды.

Когда автобус переезжал через мост, он вдруг сориентировался, что едет в восточном направлении.

„А ведь я собираюсь посетить, что называется, островок Запада, – весело подумал он. – Пародия на плавание Колумба. Интересно, что я открою?“

На площади Вашингтона, кроме какой-то старушки и пожилого пана с коробкой, в автобус – в последний момент – сели еще двое мужчин среднего возраста. В отличие от других пассажиров, они не взяли билеты и не сели ни на одно из свободных мест, а в небрежных позах встали у касс – в передних и задних дверях – и с каменными лицами стали смотреть в окна.

„Контролеры“, – подумал он. И хотя у него не было причин их бояться – в кармане куртки лежал действующий проездной билет на все виды городского транспорта (он убедился в этом, машинально проверив, на месте ли проездной), – он почувствовал, как напряглось тело и быстрее забилось сердце.

„Ну и чего ты боишься? – уговаривал он сам себя. – Ведь тебе ничего не грозит. А если бы даже грозило, то что с того? Потеряю деньги, заплатив штраф? Можно сразу не платить. Можно потребовать квитанцию на уплату в течение двух недель, а потом годами тянуть время, как большинство поступает. Ну, и что? Стыдно? А чего тут стыдиться? Что я, государство обманываю? Государственное предприятие? А что значит – государственное? Разве оно не наше? А если наше,то какой же здесь обман? Другого можно обмануть, но как обмануть самого себя? Кроме того, разве тот, с кем мы заключили договор (если к нему относиться как к договаривающейся стороне, а не как к самому себе), разве он – Городское автопредприятие – может считаться безупречным партнером, выполняющим все обязательства, которые на себя принял? И разве мы по отношению к нему не обладаем теми же правами, что и он по отношению к нам? Хотя бы правом контролировать его работу – следить за соблюдением расписания, за условиями перевозки пассажиров (особенно в часы пик), проверять квалификацию водителей? Разве он платит штрафы за свой брак: за нарушения расписания, за хронические опоздания? Или компенсацию за нанесение ущерба здоровью пассажиров в результате давки в салоне или травм, полученных от удара внезапно захлопнувшимися дверьми? Не платит ни гроша. Даже вины не чувствует. Платим только мы. Так в чем же дело? Где здесь нарушение или провинность, из-за которых стоило так нервничать? Неравенство перед законом освобождает от правил fair play. Разве мы не находим подтверждение этому на уроках истории и других школьных предметов? Борьба с эксплуататорами справедлива и прогрессивна. Лишить кровососов прав – значит совершить высоконравственный поступок, а не грех. Добиваться справедливости в мире насилия и эксплуатации разрешено любыми способами…“

Произнеся мысленно пылкую речь в защиту пассажиров любителей прокатиться даром (к которым он не относился ни в коей мере!), он не получил ни малейшего облегчения. Наоборот, еще сильнее занервничал. Вместо того чтобы оставить в покое предполагаемых церберов Городского автопредприятия и заняться делами, которые в данный момент были для него во сто крат важнее (как расположить к себе mademoiselle Легрис? в какое русло направить беседу? какие задавать вопросы?), он упорно разглядывал спину одного из них и ждал, затаив дыхание, подтвердятся ли его предположения, то есть начнут ли они проверку.

Да, так оно и случилось.

Через минуту оба мужчины одновременно (хотя и не смотрели друг на друга) достали из-за лацканов плащей подвешенные на коротких шнурках блестящие, золотистые бляхи, которые, как спортивные медали, украсили их грудь, и встали, раскорячив ноги, над сидящими перед ними пассажирами, чтобы произнести сакраментальную фразу:

– По-жа-луй-ста, предъявите ваши билеты.

Казалось, после этого он мог бы уже расслабиться. В конце концов, напряжение получило разрядку: он почувствовал их, разгадал, почуял. – Но ничего подобного. Он продолжал накручивать самого себя, дав волю озлоблению.

„Чтобы такой пакостник, у которого все грехи мира на лице написаны, мог чего-то требовать от других! Чтобы ему… билет показывать? Чтобы я – свободная монада, неукротимая, как Рейн, направляющаяся именно сейчас во Французское посольство, – покорился его воле, уделил ему мгновение моего драгоценного времени, вообще хотя бы рукой пошевелил! Нет, этого не будет! Это унижает мое достоинство и ограничивает свободу. С этим нельзя мириться! Но что же делать? Не показывать проездной? Вообще никак не реагировать? Такое поведение наверняка закончится применением физической силы: меня будут толкать, хватать за грудки, потом возьмут под руки и выведут из автобуса на следующей остановке. Это было бы катастрофой! То есть выхода нет… Но ведь это насилие! Террор! На помощь, о, Руссо!“

Дух автора „Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства среди людей“ (к сожалению, не получивших награду Академии в Дижоне) и знаменитого „Общественного договора“, кажется, услышал его и помог выпутаться из затруднительного положения, хотя способ, каким он воспользовался, с позиций нравственности оказался несколько сомнительным – за чужой счет. Случилось так, что один из контролеров (который двигался от передних дверей), проверив билет у пожилого пана с коробкой, который сел в автобус на площади Вашингтона, дальше не пошел к другим пассажирам, а стал приглядываться к этой коробке, после чего сказал:

– Слишком большая.

– Это обогреватель, – объяснил пассажир. – Комнатное электрическое солнце. Из ремонта везу.

– Такие подробности меня не интересуют! – резко оборвал его контролер. – Для меня это багаж. Как и любой другой. А за багаж нужно платить.

– Но, пан! Какой там багаж! – вступил с ним в спор пассажир. – Багаж – это чемодан. Или коляска. Или велосипед.

– Ваша коробка занимает столько же места, – не уступал контролер.

– Какое там место! Я коробку на коленях держу. К тому же автобус почти пустой.

– Что с того, что пустой? – спокойно возразил контролер и добавил, глядя в сторону: – Билет на багаж, пожалуйста.

– Хорошо-хорошо, я сейчас заплачу, – пожилой пассажир поднялся со своего места и стал искать по карманам мелочь.

– Только теперь? – фыркнул контролер. – Теперь уже поздно, – и встал перед кассой.

– Что это вы делаете? – человек с коробкой начал терять терпение. – Дайте мне заплатить в кассу.

– Я вам давал такую возможность. В течение целой минуты. Вы ею не воспользовались.

Его резкие слова спровоцировали настоящий обвал. Обмен аргументами, до этого довольно спокойный, набрал обороты и наполнился злобой. Противники обрушили друг на друга реплики и слова ad personam. В ожесточенный спор немедленно вмешались другие пассажиры, до этого тихо сидевшие на своих местах, стеной встав на защиту владельца коробки. Возглавил этот хор возмущенных граждан инвалид – пожилой, плечистый мужчина на протезе, – занимавший место для инвалидов на передней площадке. Он уже прошел проверку, и, несмотря на физический недостаток, очевидный даже для невооруженного взгляда, его заставили предъявить какой-то документ, подтверждающий его право на льготный проезд. Его, видно, допекли контролеры своими придирками, и теперь он дирижировал другими пассажирами.

– Ты бы устроился, бездельник, – гремел он зычным голосом, – на нормальную работу, вместо того чтобы людям жизнь портить. Коров бы пас! Или вилами в коровнике шуровал! Думаешь, мы не знаем, чего ты так стараешься? Хочешь премией за штрафы разжиться?

– Ну, ну! – заворчал контролер. – Не надо мне хамить!

– Ты в обосранных трусах ходил, когда я Польшу защищал! – „Совиньский-в-окопах-Воли“ [144]144
  Название известного стихотворения Юлиуша Словацкою. (Примеч. пер.)


[Закрыть]поднял вверх палку, как легендарную шпагу.

– Что ты сказал, старый мерин? – процедил сквозь зубы контролер, подходя к ветерану.

– То, что слышал, свинья! – бросил ему в лицо „генерал“ и встал, направляясь к выходу.

– Попомнишь эти слова, – мстительно сказал контролер и что-то шепнул водителю.

– Заходи… знаешь, где меня найти! – „Совиньский“ с презрением отверг его угрозу и встал у передних дверей.

Тем временем контролер вернулся к пассажиру с коробкой и потребовал у него удостоверение личности. Тот рассмеялся ему в лицо и со словами: „Еще чего, дубина!“ – и с отвоеванной коробкой в руках встал рядом с „Истым Поляком“, поблагодарив его за поддержку…»

В этот драматичный момент мой рассказ, к сожалению, оборвался на полуслове, так как стремительно развивающиеся события – как взметнувшийся девятый вал – потащили за собой и мою персону, втянув меня в общий водоворот. (Когда борешься за жизнь, тебе не до эпических повествований.)

Дело в том, что на площади Согласия, где я должен был сойти (как, впрочем, и несколько других моих socii malorum [145]145
  Товарищей по несчастью (лат.).


[Закрыть]) и куда мы благополучно прибыли, капитан шхуны – водитель – отказался спустить носовой трап: не открыл передние двери, перед которыми все мы, собиравшиеся выходить, выстроились в затылок с «генералом» во главе; открыл только задние, предназначенные – формально – для садящихся в автобус.

Первая реакция была чисто вербальной.

– В чем дело? Открой двери! – раздались гневные голоса, которые перекрывал бас «Совиньского».

Когда, однако, по угрюмому молчанию и бездействию водителя пассажиры поняли, что это не оплошность, а умышленная диверсия (точнее, провокация), воцарились смута и хаос. С проклятиями и руганью («Что за сволочь, скотина такая!») мы в панике бросились к задним дверям, в которые входили новые пассажиры.

– Закрывай! – крикнул защищавший «корму» контролер капитану, стоявшему наготове у штурвала.

Послышалось шипение автомата, и пневматический поршень толкнул гармошку дверей. Однако механическая сила сжатия встретила сопротивление рослого и энергичного парня, который как раз входил в автобус и успел просунуть между створками дверей свою мощную ногу.

– Поезжай! – «задний» контролер опять подал команду капитану.

«Пора прыгать за борт!» – решил я и, рассчитывая на понимание и солидарность парня, застрявшего в задних дверях, крикнул ему:

– Мусора! – чтобы он не отпускал двери.