Текст книги "Мадам"
Автор книги: Антоний Либера
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
– Oh, I believe in yesterday… [242]242
О, вчера, я верю в тебя (англ.).
[Закрыть]– трогательно закончил «Поль» из «Визжащих пантер».
– И если мой премудрый «любимый ученик», – тоже закончила Мадам, – хочет быть джентльменом и проводить свою пани преподавательницу… пусть подождет меня, – она сняла руку с моего плеча и взглянула на часы, – за школьным двором, у киоска «Рух» [243]243
Польское печатное агентство. (Примеч. пер.)
[Закрыть]в двенадцать пятьдесят.
Я опять обомлел и, кажется, побледнел. Во всяком случае, почувствовал, как мороз пробежал по коже. «Договаривается со мной так, как тогда с директором», – подумал я в панике, а она, заметив, видно, мое замешательство, добавила насмешливо:
– Но, возможно, он предпочитает развлекаться в обществе своего товарища. Тогда пусть прямо скажет. Я сразу такси возьму.
– Я буду ждать, – только и ответил я.
– Очень мило с его стороны, – она склонилась в реверансе, как придворная дама, и пошла к выходу среди аплодисментов и криков.
– More «Beatles»! [244]244
Еще «битлов»! (англ.)
[Закрыть]More «Beatles!»! More «Beatles»! – скандировали «янки», то есть выпускники так называемого «английского класса».
«Визжащие пантеры» выполнили их заказ. Раздались первые такты популярного шлягера «Ticket to ride» [245]245
«Билет в дорогу» (англ.).
[Закрыть].
Совершенно сбитый с толку, я вернулся на свое место, к Рожеку.
– Любит тебя пани директриса, – сказал тот с плутовской улыбкой.
– Преувеличиваешь, – с огромным трудом мне удалось продемонстрировать равнодушие. – Скорее, она просто играет со мной.
– Это уже хорошо, – заметил он. – Знаешь, как все глазели?
– Глазели, говоришь?..
– Еще как! Даже Куглер, этот большевистский сопляк. А впрочем… было на что.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Красивая из вас пара получилась, – улыбнулся он даже с какой-то завистью.
– Эх, Рожек, что ты болтаешь, – я почувствовал, что краснею. – Не понимаю, о чем ты! – И, показав всем видом, что мне неприятна эта скользкая тема, я вышел в коридор.
Остановившись у окна, я посмотрел вниз, на чернеющую в темноте коробку киоска «Рух».
«Чего ты нервничаешь? – опять раздался внутренний голос моего второго „я“. – Радоваться должен. Редко у кого случаются подобные истории. А некоторые утверждают (ты, конечно, знаешь, кто [246]246
Манн Томас.Тонио Крегер.
[Закрыть]), что такого вообще не бывает. И кроме того, разве ты не хотел этого?… Разве не делал все возможное, чтобы этого добиться? Ты ей прямо сказал… не только сказал – в письменной форме объявил! – „Только прикажите“. Свершилось. Она приказала. Твой ход. Соответствуй».
Я сбежал вниз по боковой лестнице и вышел из школы, а точнее, выскользнул, обходя здание вдоль стен и выбравшись со двора через дыру в ограде позади нашей спортплощадки, после чего окружной дорогой прокрался к киоску «Руха».
Было жарко, но дышалось легко. Безоблачное небо, полная луна. Я посмотрел вверх, на звезды. Дева… Водолей… и Полярная звезда на хвосте Малой Медведицы. «Веками на одном месте стоят, однако… разбегаются», – эхом отозвалось во мне чтение «Островов физики», и одновременно раздался знакомый стук каблуков.
Я выглянул из-за киоска.
– Наконец-то, – сказала она. – А я уж подумала, что ты меня одну здесь бросил.
– Я пани? Мне даже в голову не могло прийти!
– Никогда не знаешь… что ученику может прийти в голову.
На ней был широкий, полотняный, белый жакет, а на правом плече – сумка, та, с которой она ходила в школу, большая, вместительная, а не та, с которой она появилась в «Захенте», в театре и в кино «Скарб». Кроме того – я только сейчас обратил на это внимание – ее ноги (в отличие от других преподавательниц, даже пожилых, не говоря уж о молодых) обтягивали тонкие, прозрачные чулки.
Мы отошли от киоска, и я случайно взглянул в сторону школы. В одном из окон – у которого я стоял пятнадцать минут назад – виднелся чей-то силуэт, наверняка мужской. Но в эту долю секунды я не смог определить, чей он: Рожека или Куглера, а для дальнейших размышлений у меня не оставалось ни времени, ни желания.
– Итак, ты собираешься… – начала она после того, как мы молча сделали несколько шагов, будто продолжая прерванный разговор, который на самом деле еще не начинался, – собираешься заниматься романской филологией.
– Откуда вы знаете? – спросил я.
– Как это – откуда? – одернула она меня. – Разве заявления в высшие учебные заведения не проходят через мои руки? И разве в мои обязанности не входит ставить на них свою резолюцию или хотя бы высказывать свое мнение?
– Да, конечно… – согласился я. – Собираюсь. И что из этого следует?
– Ничего… Правильно делаешь… Сдашь… Наверняка поступишь, в этом я уверена.
– А в чем вы не уверены? – спросил я, опустив глаза, и внутренним взором увидел мою тетрадь с сочинением в пластиковом конверте на столе Зеленоокой.
Она тихо засмеялась.
– С тобой ни минуты нельзя расслабиться. Ловишь на каждом слове.
– Ничего не ловлю. Просто спрашиваю.
– А потом… что собираешься делать? – вернулась она к теме холодным, сдержанным тоном.
– Когда… потом? – спросил я, сделав вид, что не понимаю.
– После учебы.
На этот раз перед глазами возник Ежик.
– «Какие у тебя планы на жизнь?» – процитировал я его.
– Можно и так сказать.
– Разве вы не знаете? – пробормотал я с легкой обидой. – Хочу писать. Стану писателем.
– Да, верно! – подтвердила она, опять улыбаясь. – Дева!.. У нее гусиное перо.
– Вы запомнили.
– И ты хочешь зарабатывать этим на жизнь? – она смотрела на меня, слегка подняв брови.
– Вы знаете, пани, – произнес я несколько высокомерно, – я об этом не думал… О подобных категориях. Я просто хочустать писателем. А получится у меня или нет и, особенно, принесет ли доход, уже другой вопрос. Сейчас, во всяком случае, это меня не волнует.
– Максималист… – сказала она с иронией, но и с оттенком уважения. – Или все, или ничего.
– Можно и так сказать, – согласился я с ее замечанием и после минутных раздумий сыграл агрессивно: – Меня должны бы назвать Максимилианом. Смешно, но даже в детстве я хотел, чтобы меня звали Максом.
Она даже бровью не повела.
– Как Робеспьера, – сказала она язвительно. – Или Горького. Ведь он тоже Макс.
– Не поэтому, – парировал я. – Уверяю вас.
– Надеюсь, – бросила она. – И о чем ты собираешься писать?
– Да о самых разных вещах… Например, о путешествии Иоанны Шопенгауэр, беременной Артуром, будущим философом: из Англии через всю Германию в Гданьск. Или о Гельдерлине, моем любимом поэте: о его странствии пешком из Бордо домой, через Альпы, где ему явился Дионис… Или о перипетиях, приключившихся с маркизом де Кюстином во время его поездки в николаевскую Россию…
– Да, у тебя перспективные планы, – оживилась она. – Хочешь писать на польском?
– А на каком же еще?
– На французском перспективней. Как мне показалось, ты именно на этом языке делаешь свои записи и собираешь цитаты, – она искоса поглядывала в мою сторону, лукаво улыбаясь.
– Скажите откровенно, прошу вас, – я тоже улыбнулся, – вы тогда устроили проверку тетрадей, чтобы узнать, что я там пишу, игнорируя занятия?
– Почему бы мне тогда не взять только твою тетрадь?
– Чтобы не показывать мне, что вас это интересует.
– Ты думаешь, что меня это интересовало?
– У меня осталось такое впечатление.
– Впечатление!.. Художник имеет право на впечатление. Но давай вернемся к нашей теме: так ты собираешься писать на польском языке или на французском?
– Я уже сказал: на польском.
– Мне казалось, что ты мечтаешь о карьере и мировой славе… – я почувствовал привкус разочарования в ее голосе.
– При чем здесь язык?! Если то, что я напишу, будет действительно чем-то выдающимся, то раньше или позже все равно выйдет в открытое море.
– Это вопрос: выйдет или не выйдет, – язвительно заметила она. – А если… позже, а не раньше. Позже. Возможно, даже слишком поздно?
– Что вы этим хотите сказать?
– Да ничего особенного. Только прежде, чем твое произведение, как ты красиво выразился, «выйдет в открытое море», оно должно сначала выйти на языке оригинала, то есть здесьнайти издателя, а затем его необходимо… перевести. Довольно долгая дорога.
– А если бы я сразу писал по-французски…
– Помнишь, что однажды на уроке, – прервала она меня на полуслове, – сказал твой приятель?
– Рожек? – хмыкнул я. – Он разное говорил. Я в основном помню то, что он написал в сочинении об Антеке из новеллы Пруса.
– Что же это за афоризм такой?
– Рекомендация воздерживаться от слишком тяжелой работы.
– Я имею в виду то, что он сказал, когда сильно разозлился. Что единственным писателем польского происхождения, который известен и публикуется по всему миру, является автор «Лорда Джима», который писал не на польском, а на английском языке. Знаешь, сколько ему было лет, когда он уехал из Польши?
– Точно не знаю. Десять?
– Столько же, сколько тебе… На год меньше. И английского он не знал.
– Вы читали «Победу»?
– Нет… «Victoire»? Non, – она едва заметно улыбнулась, как бы своим мыслям.
– Жаль. Почитайте.
– Сделаю это безотлагательно, как только… – она не закончила.
– Как только что? – подхватил я.
– Как только вернусь домой, – она сделала «большие глаза» и насмешливо улыбнулась.
Мы подходили к улице, за которой находился такой знакомый мне квартал. Снова шли молча.
«Что она замышляет? – лихорадочно соображал я. – Что собирается делать? Зачем эти расспросы? Еще никогда она так со мной не разговаривала! Серьезно – несмотря на иронию. – Что будет? Что теперь будет? И – какэто случится?»
– Насколько я помню, – она нарушила наконец молчание, – ты в том вашем спектакле, за который вы получили первое место, читал отрывок из «Конца игры». Я не ошибаюсь?
– Да, конечно. Но откуда вы знаете? – (Она опять сбила меня с толку.) – Насколько я помню, вы спектакль не смотрели.
– Не только тывсе знаешь, – она многозначительно взглянула на меня. – Мне тоже… кое-что известно, – она лукаво улыбнулась. – Хотя как раз в этом случае все очень просто: мой заместитель, завуч, пан… ну! – она слегка передернула плечами, делая вид, что забыла его фамилию, – ну, как вы его там зовете?
– Солитер.
– Voilà! Так вот, пан С. показал мне твой сценарий.
– А, так это ваши интриги! – ехидно рассмеялся я. – Выприказали запретить спектакль! Ну и ну, много нового пришлось мне узнать.
– Я? – весело воскликнула она. – Я не имею с этим ничего общего!
– Ничего общего? Ведь вы сказали: он показал вам сценарий…
– И что из этого следует?
– Он мог это сделать только для того, чтобы вы приняли решение.
– Я и приняла решение. Положительное.
– Почему же мне «шлагбаум» поставили?
– Он начал меня убеждать, что сценарий слишком мрачный… недостаточно патриотичный… и вообще… как-то отдает… «пораженческими настроениями»!
– Что же вы на это?
– «Если вы так считаете, – ответила я ему спокойно, – то вы и запрещайте».
– То есть вы перестраховались, – констатировал я.
Возможно. Хотя, с другой стороны, иногда лучше уступить, особенно по незначительному вопросу, чтобы потом добиться чего-нибудь намного более важного.
– Чего же, интересно? – с вызовом спросил я.
– Сотрудничества и понимания, – ответила она с каменным лицом. – Не говоря уже о том, – она жестко посмотрела мне прямо в глаза, – чтобы выручить тебя из беды, в которую ты попал из-за своего «максимализма», а проще говоря, глупости, сцепившись с преподавательницей биологии.
– Она меня оскорбляла! – вскипел я и добавил льстиво: – И над вами… посмеивалась…
– Ну, тогда мой отважный рыцарь вынужден был вступиться за мою честь!
– Такой уж у него обет! – и я мысленно запахнул свой широкий плащ.
– Значит, ты невнимательно читал «Ланселота»!
– Да, правда, – подхватил я. – Мне хотелось прочесть его с вами.
– Ну, хорошо, но я хотела бы поговорить не об этом. Меня больше интересует, помнишь ли ты эту пьесу?
– «Конец игры»? Более или менее.
– Ты читал ее в оригинале?
– Нет, в переводе.
– Жаль…
– Что же в этом плохого?
– То, что ты ее не знаешь, даже если наизусть помнишь.
– Ну, это, мне кажется, преувеличение. Неужели настолько плохой перевод?
– Pour en dire le moins [247]247
Это еще мягко сказано (фр.).
[Закрыть].
– Так в чем же там дело?
– Интересно, помнишь ты какую-нибудь реплику… из единственной в этой пьесе женской роли?
– Нелл?
– Браво! Имя ты помнишь! А несколько фраз?
Я напряг свою обезьянью память, но ни одного слова не смог из нее выдавить.
С минуту мы молчали.
– Я так и думала, – отозвалась она, прерывая затянувшуюся паузу. – Конечно! Кто будет помнить, что там бормочет себе под нос женщина, тем более старая и больная! Но ты, разумеется, помнишь, что говорят мужчины, не правда ли?
– А Федра?
– Всем известно, что это «мужчина», – насмешливо бросила она в ответ. – «Хочет невозможного». Как твоя зодиакальная Дева, – она взглянула на меня. – Зато Нелл – женщина. Не условно. Безусловно.
Наконец у меня что-то прорезалось в памяти:
– «Ну, что, старушка? Хочешь, наверное?».
Насмешка на ее лице сменилась состраданием.
– Неправильно? – спросил я.
– Правильно. Конечно, правильно, – произнесла она с откровенной иронией. – И это все. Да?
– Это, кажется, ее первая реплика, – начал я объяснять. – Поэтому я и запомнил. К тому же она смешная.
– Rien n'est plus drdle que le malheur… [248]248
Нет ничего смешнее несчастья… (фр.)
[Закрыть]– медленно сказала она, глядя мне прямо в глаза, будто именно меня имела в виду.
– Простите, это, должно быть, обо мне?
– Ну, что ты! – возразила она. – Это всего лишь еще одна цитата.
– Именно ее вы хотели, чтобы я вспомнил?
– Не совсем так, – проронила она, думая о чем-то своем.
Снова наступило молчание.
Мое напряжение росло. Мы подходили к ее кварталу. До дома Мадам оставалось несколько коротких аллей. Невольно, сам того не замечая, я время от времени оказывался впереди нее.
– А ты куда? – спросила она и остановилась, когда я первым свернул на боковую дорожку, которая кратчайшим путем вела к ее дому.
– А-а-а, не знаю… – забормотал я, заикаясь. – Так получилось… Вспоминал пьесу… задумался и… свернул.
Она внимательно посмотрела на меня и пошла прямо. Я поспешил вслед за ней.
– Видишь, – вернулась она к прежней теме, как бы продолжая прерванный разговор, – это тоже писатель, выбравший иностранный язык.
– Кто? – после своей «оплошности» я совсем растерялся.
– Кто! Автор «Конца игры».
– Ага. Ну и что?
– Ничего. Довожу до сведения, – она пожала плечами. – Ты добивался, чтобы я тебя учила… как наш пан физик Рожека… вот я и выполняю твое желание. Даю тебе дополнительный урок. По теории относительности… языков.
Мадам остановилась под фонарем.
– Вот мы и на месте, – улыбаясь, сказала она. (Ее дом был в ста метрах.) – Благодарю тебя, мой верный рыцарь. V меня есть для тебя cadeau [249]249
Подарок (фр.).
[Закрыть]от твоей пани учительницы, – она открыла сумку и опустила в нее руку.
Из внутреннего отделения сумки – я сразу это заметил – выглядывал уголок зеленоватой книжечки с надписью «СЛУЖЕБНЫЙ ПАСПОРТ».
Тем временем Мадам достала небольшой белый томик и протянула его мне.
На обложке виднелись бледно-голубые буквы, которые складывались – под фамилией автора – в пирамидку названия:
Внизу обложки была надпись «Les Editiones de Minuit» [251]251
Издательство «Полночь» (фр.).
[Закрыть], а в центре чернела пятиконечная звездочка с маленькой латинской буквой «m».
– Будто описание сцены с Паоло и Франческой, – вполголоса сказал я, рассматривая подарок.
– С кем? – спросила она, закрыв сумку.
– Я вам однажды рассказывал. С теми, которые читали повесть о Ланселоте, но перестали ее читать… не дочитав до конца.
– Так оно и бывает, – развела она руками жестом «Что делать! C'est la vie!».
– Пожалуйста, напишите мне здесь что-нибудь на память, – я отчаянно искал какую-нибудь зацепку, которая позволила бы хотя бы на мгновение продолжить игру. – Книга без посвящения?
– Кто сказал, что без посвящения. Там все написано. Как положено.
Я открыл книгу. На титульном листе виднелись написанные карандашом четыре строчки:
– Карандашом? И без подписи? – поднял я взгляд от книги.
– Разве кто-нибудь еще мог тебе так написать? – кокетливо спросила она.
– Нет, конечно, – ответил я.
– Тогда в чем дело? А что карандашом… Ну, что ж… возможно, когда-нибудь тебе захочется это стереть.
– форма этого посвящения… – начал я загадочно, – и даже его поэтическое построение… – и продолжал, усугубив таинственность, – кажутся мне знакомыми.
– Откуда?
– Кажется, подобное посвящение написала кому-то… – я посмотрел ей прямо в глаза, однако в последний момент изменил направление удара и закончил спокойно: Иоанна Шопенгауэр.
– Уверяю тебя, я не читала, – она даже поклялась, подняв вверх два пальца.
Я начал листать томик в поисках указанной страницы.
– Не сейчас, – остановила она меня, коснувшись руки. – Потом. Когда вернешься домой.
«Теперь, – отозвался во мне голос, перефразируя Гамлета. – Если не теперь, так, значит, никогда. Теперь. Пусть будет!» [253]253
Шекспир У.Гамлет, акт 5, сцена 2.
[Закрыть]
Я удержал ее пальцы и опять посмотрел в глаза.
– «Fin de partie» уже был, – начал я с заколотившимся сердцем. – Теперь очередь… «Acte sans parole», – и, как я много раз видел это в кино, стал медленно тянуться губами к ее губам.
– Non, – остановила она меня буквально в последнее мгновение. – Вот это был бы страшный кич. А ведь ты его не любишь.
Я проглотил ставший в горле комок и опустил голову.
«Все-таки „нет“», – подумал я. И тогда она сказала:
– Non… Pas cette fois… Pas encore… Et pas ici bien sûr… – И через мгновение добавила: – Un jour… ailleurs… peut-être… Quand ton oeuvre sera finie [254]254
Нет… Не сейчас… Еще нет… И, конечно, не здесь Когда-нибудь… где-нибудь… может быть… Когда твоя книга будет закончена (фр.).
[Закрыть].
Я поднял на нее глаза, а она, ласково коснувшись моей головы, слегка растрепала волосы, после чего повернулась, твердым шагом отошла от меня и, свернув на боковую дорожку, скоро скрылась за углом дома.
Я поднес книгу к глазам и отыскал страницу 32, а на ней последнюю реплику Нелл.
Это слово: «Deserte» [255]255
Омоним: «Беги, скрывайся, уходи» или, как прилагательное: «пустая, незаселенная». В контексте – в первом значении.
[Закрыть].
МУЖСКОЙ ВОЗРАСТ – L'ÂGE VIRIL
Стоит ли говорить, каково мне было после всего этого – после этой «Вальпургиевой ночи», как, про себя конечно, я назвал ночь святого Иоанна. О сне и речи быть не могло. И на следующий день я ходил как очумелый. Мучившие меня долгие месяцы вопросы и тревоги обрушились с новой силой.
Что все это значит? Что она знает обо мне – и о том, что я о ней знаю? И чего она, собственно, хочет? – Как мне следовало понимать ее поступки? Эти метания из крайности в крайность – ото «льда» в «пламень», от отношения ко мне как к пустому месту, особым вниманием, временами мне уделяемым, и… до многообещающей симпатии? – И, наконец, этот финал! Этот танец!.. И подарок… Ну и посвящение – вне зависимости от его смысла – так похожее по форме на то, которое написала ее мать пану Константы в гданьском издании «Воспоминаний» Иоанны Шопенгауэр! Неужели она читала эту надпись и вообще что-нибудь об этом знает?.. Зачем же тогда со мной играть?.. – А ее последние слова, сказанные по-французски, когда, «упав с вершины», я опустил глаза и понурил голову?.. Она сказала их всерьез или в шутку? Их следовало понимать как аванс или отговорку? Они дарили мне надежду и укрепляли ее или оставались простой болтовней, шуткой, пустой, дешевой, дежурной фразой, заимствованной из репертуара дружеского флирта?
Как раньше, так и теперь все мои размышления, предположения, домыслы окончились ничем. Я не нашел ни одного убедительного довода, которого можно было бы придерживаться в ходе дальнейших рассуждений. Но на этот раз тернии, ранящие мое сердце, причиняли такую острую боль, что я не выдержал и решил действовать.
Позвонить ей, – так я думал утром на следующий день. – Использовать, наконец, добытый мною номер телефона! Попросить о встрече и потребовать объяснений. А если она начнет изворачиваться, придется, ничего не поделаешь, доставать ее дома!
«Я пришел. Не мог не прийти, – заранее составлял я свое вступительное слово. – Нам необходимо поговорить. Прошу вас, скажите мне прямо, без обиняков, что вы обо мне думаете, как ко мне относитесь и чего от меня хотите. Вы не можете вот так, без ответов, оставить мне столько вопросов. Что значит, мне нужно бежать? Куда, когда и как? Почему вы мне это советуете? Зачем это вам? И, наконец, что значит это „когда-нибудь“, когда я закончу свою книгу? Вы сами верите в то, что сказали, или нет? Вы говорили серьезно или так, пошутили? Мне необходимо это знать».
Я схватил трубку и набрал номер. Телефон не отвечал. Я повторял попытки дозвониться, сначала через полчаса, а потом чуть ли не каждые две минуты. Ничего. Полная тишина.
Тогда я выпил сто грамм водки и поехал к ней.
Было солнечно, жарко, примерно час пополудни. Шторы на обоих окнах задернуты. Сердце забилось сильнее. «Спит, отсыпается после вчерашнего, – думал я, поднимаясь по лестнице, – выключила телефон. Она раздета. Голая? В ночной рубашке? В халате?» Звонок (два раза) ожидаемых результатов не принес. Никаких шагов, голосов, вопроса «кто там?», скрежета замка. Мертвая тишина. Я прижался ухом к двери и долго прислушивался: может, она затаилась, может, раздастся какой-нибудь шорох. Нет, я ничего не услышал.
Как Жан-Луи, который хотел увидеть Ани, но, не застав ее дома, помчался в Дювилль, так и я вскочил в автобус и поехал в школу.
Там продолжалась уборка после выпускного бала. Ее кабинет был заперт. Придумав какую-то историю о недостающей подписи на заявлении о приеме в университет, я спросил секретаршу в роговых очках, где «пани директор».
– Пани директора нет, – пробормотала она себе под нос, даже не потрудившись поднять на меня глаза. – Она уехала на стажировку.
– Как это? – вырвалось у меня. Я не владел голосом и не вполне понимал, что говорю: – Ведь она только что здесь была.
– Была, но сплыла, – ответила секретарша с ехидной улыбкой.
– Что же мне теперь делать? – беспомощно развел я руками.
– Поезжай на вокзал, если тебе так приспичило, – посоветовала она, продолжая улыбаться. – Может быть, еще застанешь.
– Вы это серьезно? – ухватился я за ее слова, как пресловутый утопающий за соломинку. – С какого вокзала? Когда поезд отходит?
– А я откуда знаю!.. – пожала она плечами и добавила с притворным кротостью: – Я черную работу выполняю. Мне о таких вещах не говорят, не сообщают. Для такой секретарши, как я, это слишком высокие сферы. Краем уха, случайно я слышала, что, кажется, с Гданьского. После обеда, как раз сейчас.
Я выбежал из учительской и помчался на вокзал. С виадука я увидел стоящий у перрона длинный состав с разнотипными вагонами: европейскими и «русскими». «Москва – Варшава – Париж, время отправления 15.10», – на бегу прочел я на информационном табло. Но когда я выбежал на перрон, все происходило, как в плохом кино: поезд уже тронулся. Мимо меня проплывали вагоны, сначала зеленые – советские, а потом разного цвета: немецкие, французские – «западные». На них виднелись таблички с названием пунктов назначения. Чаше всего мелькала надпись: «Париж – Норд», «Париж – Норд», «Париж – Норд»…
От меланхолического настроения, в котором я пребывал эти дни, мне удалось избавиться только во время экзаменов в университет. Необходимость готовиться, отвечать на вопросы, писать сочинение, суета, конкурс, новые лица, билеты, списки – все это несколько отвлекло меня и вывело из апатии. Однако когда закончились вступительные экзамены обеспечив меня студенческим билетом, и во второй половине июля я собрался на каникулы, мои «страдания и ранние тревоги» опять встали в полный рост.
Чтобы освободиться от них или хотя бы пережить очередной приступ тоски, я решил уехать из Варшавы. Но на этот раз не в Татры, как последние годы, а на Балтику, в Гданьск, куда ездил в детстве и подростком и где жил мой товарищ тех давних лет. Он был немного старше меня, и в его обществе – по крайней мере в то время – я чувствовал себя легко и свободно. Ярек – так его звали – жил в другом мире: рациональном и позитивном; мире техники и практической жизни; он увлекался радиоделом, авиамоделизмом и рыбалкой, его мало интересовали литература и искусство, зато он отлично ездил на велосипеде и мотоцикле и изучал кораблестроение. Я рассчитывал, что его мир – простой и практический, – соединившись с опять вернувшимся ко мне настроением беззаботных каникул, которые мы проводили вместе, поможет мне успокоить расшатавшиеся нервы и забыть, наконец, о Мадам.
Мои надежды оказались не напрасными. Ярек, хотя и вырос и возмужал, в сущности, не очень изменился. Он остался «простым парнем», спокойным и надежным, и его будто не коснулись щупальца и отрава современной испорченности. Он встретил меня, как раньше, – будто наши детские Дружеские отношения никогда не прерывались и время остановилось. Мы снова стали «кореша», «друганы» и «пацаны» с чистыми, невинными сердцами и детскими фантазиями. Мы ходили, как в прошлые годы, играть в теннис, купались в море, отправлялись в долгие походы по лесу; Ярек мастерил радиоприемник по собственным проектам из «самых современных транзисторов», по которому позже мы слушали по вечерам «западные» станции и радио Люксембурга. Ездили на мотоцикле на верфи и в порт и с мола смотрели на корабли, стоящие у причалов, уходящие в море и те, постепенно пропадающие за горизонтом.
Это было хорошее время. Беззаботное, с оттенком ностальгии. Неожиданное, волшебное продолжение детства. Возвращение в круг забот и ощущений, в который, как мне казалось, не могло быть возврата.
Пока в какой-то жаркий денек, в воскресенье, когда мы, «как в давние года», бродили безо всякой цели по старому Гданьску, не произошел странный случай. На улице Полянке Ярек остановился и, показав мне на старинную постройку, сильно пострадавшую от времени, уродливые бараки и стены с колючей проволокой, сказал несколько слов, которые я никак не ожидал от него услышать:
– Смотри, когда-то это был летний дом семьи Шопенгауэр… Знаешь, что теперь здесь устроили?.. Исправительную колонию. Неплохой вкус у наших властей…
Я молча кивнул, не подав виду, насколько близко мне все, связанное с семьей Шопенгауэр. Однако этот случай, – когда я вот так, неожиданно для самого себя, увидел легендарный дом в его теперешнем состоянии и, особенно, применении, – произвел на меня сильное впечатление и задел за живое.
Я стал приходить сюда уже без сопровождения Ярека и подолгу присматривался к дому и хозяйственным постройкам. А потом сходил еще в Старый Город в Гданьске, чтобы взглянуть на тот дом на южной стороне улицы Святого Духа, который был на снимке в гданьском издании «Воспоминаний» Иоанны Шопенгауэр. Однако я его не нашел. Как я потом узнал, дома не существовало с конца войны. На том месте, где он стоял, остались только ступеньки, ведущие в никуда.
Я даже не помню, когда это случилось, но вдруг исчезло ощущение и очарование утраченного детства. Куда-то ушло светлое, безмятежное и «озорное» настроение. Общество Я река стало для меня скучным и тягостным. Его образ мышления, занятия, чувство юмора, лишь недавно так согревавшие мою измученную душу, начали казаться инфантильными, скаутскими.
Но что, собственно, стало причиной такой перемены? – То, что я увидел дом Шопенгауэров? – Но почему? Что общего имели со мной эти забытые камни? – Что каким-то очень кружным путем они опять связывали меня с Мадам? Что с помощью странной алхимии воскрешали память о ней? – Да, конечно, но проблема была намного сложнее; я полностью разобрался в ней лишь потом, по прошествии времени. А тогда тонул во мраке, и несла меня какая-то волна – мыслей, эмоций, настроений.
Я вернулся в Варшаву в состоянии странной сосредоточенности и духовного подъема. Голову переполняли различные идеи, образы и, особенно, фразы и диалоги, которые складывались во фрагменты рассказов. Я лежал на кровати, обложившись со всех сторон книгами о Шопенгауэре (касающимися, по большей части, его биографии), оживлял в воображении отдельные факты и обстоятельства его жизни и представлял их как реальные сцены с разговорами и определенными ситуациями. Наконец я начал писать.
Замысел был очень простой, даже, я бы сказал, банальный.
Изучив биографию Шопенгауэра вдоль и поперек, я выбрал два определяющих события («несущих», говоря техническим языком): смерть отца Шопенгауэра, вероятно самоубийство по неясным мотивам, и внезапный разрыв Артура отношений с матерью – в десятые годы в Веймаре.
Оба события были трагическими и скорбными – пропитанными горечью, отчаянием и гневом. Отец расстался с жизнью, многократно обманувшись: он уехал из Гданьска после второго раздела Польши (а Гданьск отошел к Пруссии) и не мог простить себе эту ошибку; его отношения с женой не сложились, и, наконец, его сын – несмотря на столько усилий, которые были затрачены, чтобы сделать из него достойного наследника крупной торговой фирмы, – не оправдал возложенных на него надежд, продолжая мечтать о… философии. В свою очередь, мать Артура, Иоанна, тогда сорокалетняя женщина, которая, несмотря на обрушившиеся на нее удары и превратности судьбы, а также собственные ошибки и заблуждения, все-таки сумела сохранить высокое положение в обществе и устроить после смерти мужа собственную жизнь (найдя себе друга в лице городского советника и одновременно литератора и содержа салон, который посещал сам Гете), терпела от своего «вундеркинда» страшные унижения, как в связи с финансовыми делами, так и на бытовом уровне: он считал, что она обесчестила себя связью с «тем человеком», и требовал порвать с ним, поставив, в конце концов, категоричное условие: «или он, или я».
Внутри этих событий, основанных на биографических данных, я поместил ретроспективу – в форме воспоминаний и мыслей двух рассказчиков – того памятного путешествия по Западной Европе: с того момента, когда Иоанна поняла, что беременна, до возвращения в Гданьск и родов.
Мрак и злоба настоящего резко контрастировали с прозрачной ясностью и лазурью воссоздаваемого прошлого.
Отец Шопенгауэра, замученный неудачами, разочаровавшийся, глубоко убежденный, что его смерть принесет всем облегчение, как его жене, которая к нему охладела, так и его сыну, который испытывал отвращение к коммерции, не расстается с мыслью о самоубийстве.
И вот он стоит однажды у окошка амбара с зерном рядом с люком (в который на следующий день упадет при невыясненных обстоятельствах), долго всматривается в воду портового канала и невольно возвращается мыслью к той ночи в Дувре, когда он стоял на борту судна – примерно так же высоко над причалом – и, перегнувшись через поручень, внимательно смотрел, как медленно поднимается подвешенное на канатах кресло с его супругой на седьмом месяце беременности. И припомнилось ему, как он себя чувствовал в ту минуту, – несмотря на некоторое напряжение, он был спокоен и уверен, что все закончится благополучно.
«Это самый ценный груз, какой мне когда-либо довелось перевозить, – вспомнились ему его собственные слова, которыми он, посмеиваясь над самим собой, выражал свои чувства. – Он не родился в Англии, как я того хотел, – что ж, пусть родится в Гданьске. Я создам ему самые лучшие условия, дам приличное образование. С ранних лет будет ездить по всему миру, выучит языки, познакомится с традициями и обычаями других народов. Будет, даже больше, чем я, гражданином мира. Назову его Артуром».
